Византия

       Поскольку мир божествен, мысль о преобразовании его кажется христианину противоестественной. Христианская космология как бы становится оправданием византийского хозяйственного и политического традиционализма: все должно оставаться таким, каким вышло из рук творца, завтрашний день должен лишь повторять, лишь воспроизводить сегодняшний.
(Каждан)
Были времена, когда на константинопольских рынках торговки рассуждали о природе Нетварного Света (Александр Богатырев)
 
Когда великая Империя Ромеев пала, у нее было отобрано все, даже имя. Ученые-гуманисты прозвали ее Византией, по имени городка Византия, преобразованного в Константинополь с рождением этой империи. И если победителей не судят, то побежденных судят, и очень строго, ведь отношение к Византии, к византийской культуре в науке и в обществе нового времени до сих пор негативно. Традиционализм Империи называют косностью, а ее благородную спокойную неторопливость – неповоротливостью. Единственное, что, так и быть, ставится в заслугу византийцам, — сохранение античного наследия. Однако понимания действительного духовного подвига Византии эта оценка ни в малейшей степени не дает.
На протяжении тысячелетия Византия была передовой страной средневековья, и здесь создавались не только мощная экономика и непревзойденные художественные памятники, но, что самое главное, выработался особый стиль жизни, предоставлявший человеку исключительно благоприятные условия для спасения души, – а именно это и было главной задачей Империи Ромеев. «По плодам их познаете их...» Главный плод, оставленный миру Византией, - это православие, которое смогло оформиться во всеобъемлющую, глубочайшую религиозную доктрину под могущественным покровом Империи Ромеев. Семена, посеянные Христом и дальнейшей проповедью апостолов, требовали доброй почвы и заботливого ухода, дабы не погибнуть и не зарасти плевелами. В этом отношении знаменательна мысль Хомякова о том, что все ереси, когда-либо осужденные и преодоленные Церковью, для нее уже не опасны. Это, увы, не означает, что отдельный член Церкви не может впасть в ересь. Но Церковь навсегда, как и подобает жизнеспособному организму, сохраняет «иммунитет» к перенесенным болезням. А борьба с этими болезнями пронизывает всю историю империи, можно сказать, каждый день, каждый час ее существования, а не только время соборов. И это сокровище – чистейшую богословскую мысль - оставила Византия в наследство своим духовным потомкам. И поэтому когда такой человек как Бердяев строго вопрошает, почему «молчала» допетровская Русь (в том смысле, что не занималась, на манер Европы, философскими измышлениями), ответ напрашивается следующий: Русь получила от Византии экзистенциальную основу. Живя православной жизнью, страна процветала и набиралась сил, распространяя христианство на огромных евразийских просторах, и потребности рефлектировать на этот счет у нее не возникало. А вот когда, в особенности в эпоху Петра Первого, православная основа жизни была поколеблена, то к тому моменту, когда порча охватила уже достаточно широкие слои народа, явилась и философия.

Для православного мира Византия была наставницей во всем, будь-то письменность, эстетические принципы, политическая фразеология или моральные нормы, не говоря уж об искусстве варить стекло, строить храмы и даже вести дом.
Исследователь Византии Каждан пишет, что достигнув больших успехов, Византия должна была перестроить социальные, политические и художественные нормы и перейти от средневековья к Ренессансу. Ее трагедия, считает автор, в том, что она не пошла по этому пути. И здесь я хочу привести одно мудрое высказывание: выжить – это не значит победить. Империя Ромеев погибла, но не изменила себе, т.е. православию. Это означает, что дух Империи Ромеев жив! Недаром говорят, что и по сей день ангелы служат литургию в Софийском Храме.
       
Сделаем здесь одно замечание. В художественном отношении, к примеру, в живописи, Византия еще до эпохи иконоборчества, т.е. до 8 века взяла все те вершины, которыми так гордится Ренессанс. Воздействие древних икон, писаных совсем не в той манере, какую мы ныне называем византийской иконой, было подчас сильнее воздействия священных текстов, к тому же их понимали и неграмотные люди. Те древние иконы погибли во время почти столетнего иконоборчества, но сохранились их словесные описания. Одна капля крови мученицы, изображенная древним иконописцем, вызывала у зрителей взрыв скорби и содрогания. Определенное представление о до-иконоборческой живописи могут дать некоторые из икон в монастыре Св. Екатерины на Синае. Однако после иконоборчества византийское искусство пошло другим путем: если можно так выразиться, оно отказалось от непосредственного «нервно-соматического» воздействия на прихожан – дальше разрабатывать эту «жилу» предстояло Возрождению. А здесь, в Византии, живопись стала взывать к духу людей, которые, к чести империи, были к этому уже подготовлены. «Три слова в защиту иконопочитания» Иоанна Дамаскина говорят о том, насколько глубоко осмысленным был этот процесс, как, впрочем, и все в Византии.

Над Византийской Церковью издавна тяготеет обвинение в "цезарепапизме". При этом тень неизбежно падает и на все Православие. Как считает о. Александр Шмеман, специфику церковно-государственных отношений в Византии нельзя понять, если не помнить тот основой факт, что история взаимоотношений христианства и Рима началась с гонений, вытекавших из "идеологического" характера римской религии. По справедливому утверждению Шмемана, религия в Римской империи была не столько религией, сколько именно "идеологией" , сопровождавшейся определенными обрядами, исполнение которых было гражданским долгом римского подданного. Поскольку другие религии допускали это, им не чинилось никаких препятствий, и они пользовались полной свободой. Христианство же, по самой своей природе, не только отвергало все другие религии, но считало их злом. Вытекающий из этого отказ принять участие в государственном культе делал из христианина государственного преступника. Поэтому империя, оставаясь верной своей теократической идеологии, не могла не гнать христиан.

С другой стороны, христиане никогда не отрицали империю и государство вообще. Когда во II веке апологеты выступили с защитой своей религии, они неизменно подчеркивали лояльность христиан по отношению к империи, ссылаясь на молитвы Церкви за императора и власть, на скрупулезное исполнение законов. Единственное, на что они не могли пойти, был обязательный культ богов, хотя бы чисто внешнее обрядовое признание божественного достоинства кесаря. Вся трагедия заключалась в том, что империя, с одной стороны, и христиане, с другой, совершенно по-разному понимали лояльность, и между двумя этими пониманиями компромисса быть не могло. Поэтому, когда Константин Великий провозгласил христианство государственной религией, победа христианства касалась исключительно сферы вероучительной, так как христианство в своей проповеди не несло и не исповедовало никакой специальной государственной теории или социального учения, а напротив, само все это "в готовом виде" получило от империи. Соответственно, не произошло никакого кризиса римской государственной традиции. Империя осталась в своем государственном самосознании такой же, какой она была, но стала христианской, к чему сами христиане никогда не стремились. Таким образом, христианство получило гораздо больше, чем то, чего оно добивалось, но произошло это как бы помимо него, ибо всецело определялось природой римской государственности. Именно поэтому в центре всех дальнейших отношений Церкви с империей оказался момент догматический. В плане государственном это выразилось прежде всего в замене религиозной терпимости языческой империи христианской нетерпимостью и преследованием не только иноверцев, но прежде всего христианских еретиков. И это было естественно. Здесь виден Божественный промысел: вряд ли в иных условиях смогла бы оформиться религия, пронизанная таким потрясающим единодушием: до сегодняшнего дня невозможно по сути отличить высказывания православного сирийца III века, грека XIII века, болгарина XX или же русского XXI века. Они все едины в духе: то, что ложно для одного из них, ложно для всех, а то, что истинно для одного – для всех истинно.

        Если язычество допускало религиозный плюрализм, то христианство его категорически отвергало, и государство следовало такому положению дел. Важно понять, что, как указывает о. А.Шмеман, языческая империя уже была теократией, в Церкви же теократическое сознание пробуждалось впервые. Признание империей христианства в качестве государственной религии открывало перед ним совсем новые, необъятно широкие горизонты. Для церковного сознания это была прежде всего победа Истины над тьмой демонов. Вот почему именно в верности христианскому догмату, в православии узрела Церковь религиозную функцию и оправдание империи, заключив с ней догматический союз, в котором были кровно заинтересованы обе стороны. Все кризисы и проблемы в церковно-государственных отношениях происходили именно на догматической, богословской почве. Церковь не дает империи уклониться в ересь, а империя, со своей стороны, стремится достичь примирения в самой Церкви. Отсюда - вмешательство императоров в догматические споры, отсюда - имперски-государственный характер Вселенских Соборов. Пути Церкви и государства сходятся все больше и больше, сливаются в единый путь. Их "догматический союз", а никакой не «цезарепапизм», и есть основная черта византинизма. Здесь нельзя не вспомнить о том, как Константин Великий созвал и курировал Первый Вселенский Собор. Этот даже еще некрещеный тогда римлянин вникает в глубочайшие богословские вопросы, отстаивая православие и на деле показывая, что он действительно - Помазанник Божий!
Второй вопрос – о монашестве. С быстрым распространением христианства, преобразованием его в религию массовую, возникла необходимость в институте, способном стать хранителем нравственного идеала христианства. Таким образом, монашество явилось реакцией церковного организма на свое слишком быстрое количественное возрастание, угрожавшее качественному. Монахи уходят из мира, но весь мир идет за монахами, и вот в V-VI веках монашество делается одной из главных сил в Церкви, вся церковная жизнь принимает как бы монашескую окраску. И если раньше высшим подвигом христианина было мученичество, то теперь таковым становится монашество. Поэтому в Византии не прекращался рост числа монастырей, часто постригались целые семьи, сама литургия длинная, больше приспособленная для монахов, чем мирян, и иного, не монашеского, богослужения не знает Восточная Церковь.

Благодаря покрову империи, мир не отрицается, а христианизируется. Это можно понять, если рассмотреть четыре категории святых. Хронологически на первом месте стоят мученики и исповедники. Затем идут отцы и учители Церкви: они соответствуют эпохе богословской борьбы, выработки основных категорий христианского богословия. Одновременно с ними выступает многочисленный лик преподобных - подвижников и монахов, воплощавших личную святость. Но есть еще один чин святых - святые цари, прославляемые Церковью христианские императоры за то, что они служили Православию и защищали его. Так осуществлялся на деле догматический союз Церкви и Империи. И недаром Свод Юстиниана, этот первый опыт законодательства христианской империи, начинается... с Символа Веры! Тут - основа и цель империи, тут - сердце византийской теократии.

       Раз определив свое вероучение, выразив его в законченных, общеобязательных формулах, Византийская Церковь осталась верна ему до конца и пронесла через всю свою историю, чтобы передать своим наследникам.
       
       Кратко коснемся проблемы унии с Римом. Причины этой проблемы чрезвычайно просты: папству нужно было подчинение Востока, как нужно оно ему и сейчас. Бывало, что императоры из политических или иных соображений готовы были на унию. Но несмотря на такие постоянные инициативы императоров, все эти попытки неизменно разбивались о несокрушимое сопротивление Церкви. От Алексея Комнина, то есть с конца XI, и до середины XV века, можно насчитать одних только главных попыток 28! И ни одна из этих попыток не удалась прежде всего потому, что вопрос об унии с Римом для Византийской Церкви был вопросом догматическим. И в этой борьбе Церковь оказывалась сильнее императора, и император подчинялся ей, а не она ему. Как только дело доходит до унии, самые либеральные церковные деятели становились непримиримыми, и примеров этого сопротивления и твердости византийских иерархов можно насчитать почти столько же, сколько самих униальных попыток. И когда, наконец, загнанные в угол, затравленные византийцы подписали Флорентийскую унию, империя пала. К счастью, тем не менее, Церковь вскорости нашла в себе силы от этой унии отказаться.

Какой же образ жизни выработала Империя Ромеев? Прежде всего, каждое действие человека, его чувства и мысли, способ «вписывания» человека в социум, вообще все его поведение - оценивались с точки зрения душеполезности. Без преувеличения можно сказать, что империя была организована таким образом, чтобы люди были в состоянии не только жить православной жизнью, но и уметь оценивать качество своей жизни с точки зрения православия. Этой-то цели прежде всего и служил догматический союз Церкви и государства. И если инструментами Церкви были литургия, проповеди, свершение таинств и треб и вся полнота церковной жизни, то государство создало соответствующее этой цели законодательство (уже упомянутый Свод законов Юстиниана Великого), систему церковного и светского образования, антиолигархическое и антимонопольное экономическое устройство, обеспеченное мощной финансовой системой. Сводилась к минимуму возможность эксплуатации человека человеком, контролировался уровень обогащения. Никому не приходило в голову оценивать производство по уровню прибыли, так как труд понимался как творческий процесс. Рабство, доставшееся в наследство от язычества, хотя и продолжало существовать, но изменило свои формы. У раба уже не отнимали его человеческого достоинства.

Люди в Византии жили в тесном союзе с природой. Стирается грань между городом и деревней, что связано с аграрным характером византийских полисов. В городах находились поля и виноградники, поражало изобилие зерна и фруктов. Даже в столице располагались поля и сады, в зарослях которых нередко удавалось спасаться преступникам, бежавшим из тюрьмы. Свои поселения византийцы называли городами, городками, замками, селами. Села были невелики: 10—30 домов считалось нормальным для XI в. Византийцы, по словам Михаила Хониата, считали характерным признаком города «не крепкие стены, высокие дома (творения плотников), рынки и храмы, как это представлялось древним, но наличие мужей благочестивых и отважных, целомудренных и справедливых». Критерий отличия города от деревни перенесен, таким образом, из сферы правовой и экономической в сферу нравственных понятий, что очень типично для Византии.

Горы были для византийца отрицанием цивилизованности и потому излюбленным местом для ищущих религиозного подвига: в горы уходили отшельники, порывая с привычным жизненным укладом. Главнейшее в Византии средоточие монастырей, Афонский полуостров, назывался Святой горой.

Не хватало воды. Дожди выпадали нечасто, а отсутствие больших рек препятствовало созданию централизованной оросительной сети. Для собирания драгоценной влаги строили цистерны, от ключей и горных речек отводили канавы и канальчики для орошения полей и садов. Существовала специальная профессия подносчика воды: на некоторые огороды и в сады воду приходилось таскать вручную. Несмотря на все трудности, земледелие в Византии было цветущим, а урожаи примерно в пять раз превышали, например, итальянские.
Впрочем, пищевой рацион византийца показался бы нам скромным. Жили не для того, чтобы есть. Хлеб и вино занимали в нем главное место. Ели один или два раза в день. Составитель книги назиданий, условно названной «Советы и рассказы», Кекавмен рекомендовал, например, плотный завтрак, а в обед — воздержание. Утром подавали вареную пищу, два или три блюда, обычно из рыбы, сыра, бобов и капусты, приправленной оливковым маслом, вечером ограничивались хлебом, к которому добавляли овощи или фрукты. И к завтраку, и в обед (если вечернее сухоядение можно назвать обедом) пили вино, разбавляя его теплой водою.

Горы затрудняли коммуникации между населенными пунктами. Византийские реки также скорее препятствовали коммуникациям, нежели способствовали им. Зимней порой хрупкие линии коммуникаций подчас обрывались вовсе, горные дороги заносило снегом, и люди укрывались в свои жилища. Жители деревень и маленьких городков нередко оставались изолированными в своей непосредственной округе, но они не горевали, так как прикрепленность к месту рассматривалась как идеал монашеского поведения.

Но вместе с тем византийцы были наследниками Римской империи. Они унаследовали дороги и сведения о соседних странах и ощущали себя подданными единого государства, приверженцами единой религии.

Для транспорта применяли по преимуществу вьючных ослов и мулов, нередко просто носильщиков. Быков, запряженных в повозки, удавалось использовать лишь в особо благоприятных условиях. Несмотря на изобретение хомута и подковы (в Византии они появились не позднее X в.), лошади сравнительно редко служили для перевозки грузов, и это обстоятельство со своей стороны замедляло коммуникации.
И перевозки грузов, и связь осуществлялись также по морю на медлительных небольших судах. Византийцы отнюдь не были хорошими мореходами - они не любили моря, постоянно жаловались на опасности, которые оно сулит, и старались не уходить далеко от берега: плыли, если воспользоваться словами одного византийского писателя, едва не задевая веслами за сушу. Море, как и горы, казалось полным разбойников, оно скорее разъединяло, чем связывало людей.

И люди и информация передвигались медленно. Правда, для государственных нужд византийцы создали световой телеграф (на территории Грузии такой телеграф действовал до 19 века), доносивший в столицу сведения о нападении соседей. Но частная почта шла от случая к случаю. Не отсюда ли идет русская пословица – тише едешь, дальше будешь. И не с этой ли неторопливостью связана, в частности, долговечность Византии?
За пределы страны византийцы (в том числе и византийские купцы) ездили сравнительно редко. Зато в Константинополь или на солунскую ярмарку люди приезжали отовсюду. Глубокая привязанность к своему приходу и семье исключала подвижность, в понятии подвижности византийцу всегда чудился привкус чего-то чуждого. Подвижным был, к примеру, степняк-печенег, сутками не слезавший с седла, латинский рыцарь или корыстолюбивый венецианец.

Значительно резче, чем между селом и городом, грань проходила между столицей и провинцией. Константинополь был сердцем Византии. Его называли царицей городов (по-гречески «полис»—женского рода), Царьградом и оком вселенной; уехать из Константинополя казалось изгнанием. Это и понятно! Красота архитектуры гармонировала с удивительной прелестью природы, которая отнюдь не была изгнана из города. Сухопутные и морские стены превращали его в неприступную крепость, под защитой которой в мире жили люди множества национальностей, объединенных единой религией, не различающей «эллина и иудея». Постепенно шло освобождение от латыни, и греческий язык, язык Церкви, философии и литературы, стал государственным языком. Невозможно описать пышность и великолепие Константинополя. Расположенный на Босфоре, он словно самой природой был предназначен играть роль торгового центра: здесь проходила сухопутная дорога из Европы в Азию и морской путь из Средиземноморья к плодородным степям по Днепру и Дону. Город, куда из Китая доставлялся шелк-сырец, славился шелковым производством. Изделия столичных шелкоткацких мастерских поступали в императорский гардероб, украшали храмы, дворцы и главные улицы во время праздничных торжеств, их носила знать, и их с вожделением ждали иноземные князья. С мастерством ткачей состязалось искусство константинопольских ювелиров: изделия из золота, украшенные эмалью и драгоценными камнями, серебряные ларцы для мощей и книжные переплеты с инкрустациями почитались за образец во всем мире. Тут же работали лучшие стекловары и мастера мозаики, резчики слоновой кости, гончары, приготовлявшие поливную посуду, каллиграфы и миниатюристы. Много было, конечно, и мастеров более будничных профессий, таких как столяры и строители, кожевники и красильщики, свечники и меховщики. На константинопольском монетном дворе чеканилась почти вся византийская золотая и серебряная монета. В столице были и оружейные мастерские, изготовлявшие византийское тайное оружие — «греческий огонь», изобретенную в VII в. горючую смесь, которую выбрасывали сифоны-огнеметы, сжигавшие вражеские корабли и укрепления.
 
Равно удаленный от северных и восточных границ империи, Константинополь был и ее естественным политическим средоточием. Здесь пребывал императорский двор, важнейшие государственные учреждения. Здесь находились патриаршие канцелярии. Здесь сосредоточивались лучшие научные силы, писатели и художники.
 
Городские жилища были трудно отличимы от сельских усадеб. Археологические раскопки позволяют восстановить облик жилищ византийского Херсона: во дворе усадьбы размещалась кладовка, большие глиняные сосуды с зерном и соленой рыбой были врыты в землю, стояли амфоры с водой, вином и оливковым маслом; дом, возведенный из камня, крытый черепицей, выходил на улицу глухой стеной. Почти всегда на территории усадьбы располагалась домовая церковь. В Цалке, небольшом городке Грузии, где проживают греки, около каждого дома до сих есть своя церковь, которая нередко больше и лучше, чем сам дом – это, конечно, отголоски Византии! Дома были одно- или двухэтажными, с земляным полом, обмазанным глиной. Убранство дома изменилось с греко-римской поры — прежде всего потому, что практически исчез старый обычай обедать, возлежа на ложе. Византийцы сидели за столом на табуретах, а отдыхали на высоких креслах, ставя ноги на специальные подставки. Ложе служило теперь лишь для сна. Византийские кровати были деревянными, в богатых домах — посеребренными, с высоким изголовьем. Они покрывались матрасами — в бедных жилищах набитыми тростником и соломой, в зажиточных - гусиным пухом. Поверх матрасов клали ковры, звериные шкуры, цветные подушки. Вещи хранили в сундуках, обычно запиравшихся; шкафы для одежды (византийцы называли их «башенки») были лишь во дворцах. Свет проникал через узкие, нередко застекленные окна, вечером же зажигали светильники (обыкновенно глиняные), куда наливали оливковое масло. Если почитать русский «Домострой», видно, как много туда пришло из Византии.
Посуду изготовляли разнообразную — из глины, стекла, металла. Византийцы умели делать двойные сосуды, в нижней части которых тлеющие уголья поддерживали тепло — поэтому пища могла сохраняться горячей. Ели обычно руками, хотя двузубая вилка уже вошла в быт византийской аристократии. Из Византии вилка проникла в Италию, оттуда же — на север.
Во внешнем облике византийца от древнего римлянина отличала прежде всего борода. Общепринятым ношение бороды стало с VII в. Борода ромеев была постоянным предметом насмешек приезжавших в Византию латинян — наоборот, византийцам казалось потешной западная мода стричься в кружок и бриться дочиста.
В отличие от римлян византийцы носили брюки (обычай, заимствованный у варваров). Поверх брюк надевали хитон (рубаху) и длинный плащ, застегивавшийся булавкой на правом плече, так что рука оставалась свободной.

Одежда в Византии XI—XII вв. стоила дешевле пропитания, что было связано с очень высоким уровнем ремесленного производства. Во всяком случае западные писатели не переставали удивляться богатству Константинополя, изобилию в Византии серебряной посуды и шелковых тканей. Надо сказать, что их вечная зависть дорого обошлась Византии.
Ремесленное производство в Византии оставалось мелким, и такое положение дел контролировалось государством, так как не допускалось сверхобогащение одних за счет других. Мастер, использовавший одного-двух помощников, трудился в эргастерии — так называлось помещение, служившее одновременно и мастерской и лавкой. Инструмент ремесленника был прост и дешев и приводился в движение силой самого человека. Организация производства давала возможность не отстранять человека от дела его рук, в прямом смысле этого слова. Симеон Богослов подчеркивал бесполезность ремесленных орудий, коль скоро отсутствует ремесленник, способный преобразовать сырье в надлежащее изделие. Именно мастер, его навыки и творческий потенциал, а не орудия кажутся Симеону самым существенным в производстве — в отличие от взгляда западного, превращающего машину в самостоятельное и независимое от рабочего существо. Можно только удивляться, как рано византийцы сумели понять, что ценность любой человеческой деятельности прежде всего состоит в самореализации, в развитии самого человека.

Водяная энергия и тягловая сила животных нашли применение только в мукомольном деле, если оставить в стороне «автоматы», приводимые в движение водой: водяные часы в храме св. Софии, где каждый час отворялась особая дверца и появлялась особая фигурка, а также императорский трон, возносившийся к потолку в приемной зале дворца, или там же поставленное позолоченное дерево, на котором распевали механические птицы. Последнее слово византийского технического прогресса служило не производственным, а политическим и духовным целям — украшению дворца и храма и тем самым возвышению авторитета государственной власти и церкви.

Лишь в исключительных случаях большое число работников было собрано под одной крышей – в императорских мастерских, преимущественно ткацких и ювелирных, а также на монетном дворе.
И в сельском хозяйстве господствовало мелкое производство. Основным орудием обработки земли был архаичный деревянный плуг, который тянула пара быков. Византийцы даже не сделали попытки использовать лошадей для пахоты и тем самым ускорить обработку земли.
Пахота требовала больших затрат человеческой энергии, т.к. применение легкого плуга вынуждало перепахивать поле три-четыре раза. Но известно, что для земли это лучше, и земля не оставалась в долгу. Плодородие почв было необыкновенное.
Отношение производителя к рынку было неоднозначным. Конечно, ремесло работало преимущественно на продажу; крестьяне также продавали и сельскохозяйственную продукцию и произведения сельских промыслов. И все же стремление к хозяйственной «автаркии», к обеспечению нужд собственными средствами было особенно присуще византийцам, что приводила к сплочению семьи и такому положению дел, где у каждого члена семьи была своя функция, и человек не чувствовал себя лишним.

Домашнее производство представлялось нормальной формой хозяйства: женщины нередко сами пряли и сами изготовляли одежду. Рынком пользовались, но отношение к «своему», к созданному в доме, было гораздо более уважительным, нежели к покупному. Евстафий Солунский, горожанин, житель столицы, гордится плодами из своего сада и именно потому, что они — не привозные, не прошедшие через множество рук. Николай Месарит восхищается экономической автаркией столичного храма святых Апостолов — тем, что он производит хлеб на своих полях внутри городских стен и ему не приходится опасаться ни набега иноземцев, ни морских бурь, ни враждебности пиратов.
В связи с этим я не могу не вспомнить несколько показательных примеров из современной жизни. Один американец, как пример для подражания, рассказывал молодой грузинке, что он ушел из дома в пятнадцать лет и «сам себя сделал» (как мог;), с мысленной улыбкой добавила девушка, но в спор не вступила). После более длительного общения американец с удивлением спросил ее, где она смогла достичь такого высокого уровня образования, на что та ответила, что 20% знаний она получил в школе и университете, а остальное – в семье. Под «семьей» она подразумевала бабушек, дедушек, а также теток, дядюшек и даже старших двоюродных братьев. Так, одна тетя занималась с ней английским языком, двоюродный брат рассказывал о теории музыки, иллюстрируя сказанное прекрасной игрой на рояле, бабушка помогала ставить некоторые химические опыты, не говоря уже о просто общении с близкими людьми, которые с радостью и как бы между делом передают молодежи свой опыт и знания. В большой сплоченной семье найдется и вязальщица, и гувернер, и повариха, и садовник, которые на склоне лет с удовольствием займутся каким-то ремеслом в своей семье, не теряя своего престижа профессора или врача. При всей несомненности материальной выгоды от такой постановки дела, «моральная» выгода для всех во сто крат выше. Вот что такое автаркия. И наоборот.

Однажды мне довелось присутствовать на лекции норвежского психоаналитика, строго укоряющего своих тбилисских слушателей, что они не уходят из дома, а продолжают жить с родителями, даже заведя собственные семьи. Норвежец уверял, что такое положение дел не дает выработаться индивидуальности. Его слушали вежливо, не возражая. Видимо, сказывался недостаток этой самой индивидуальности ;.Начав «за здравие», норвежец кончил «за упокой». Разоткровенничавшись, он сказал, что в Норвегии остро стоит проблема одиночества. Люди, выйдя на пенсию в 50-60 лет, вдруг ощущают, что они никому не нужны. Дети далеко, внуков они почти не знают, работы уже нет, супруги есть не всегда, да и связь с ними при таком образе жизни – поверхностная. Тут-то и начинается беготня по психоаналитикам. Люди платят огромные деньги только за то, чтобы кто-то их выслушал! Похоже, что наш лектор не связывал причины и следствия, однако аудитория прекрасно все уловила, хотя «озвучить» это понимание позволила себе только одна молодая женщина, чем и вызвала большое замешательство норвежца. Что поделать, когда каждый за себя, то за всех будет лишь психоаналитик, правда, при условии получения соответствующего гонорара.
Вернемся, однако, к Византии. Ее внешняя торговля ориентировалась на ввоз, а не на вывоз. Торговые пошлины благоприятствовали ввозу, тогда как вывоз наиболее ценимых товаров (ювелирные изделия, шелковые ткани) был ограничен и находился под строгим контролем таможенных чиновников. Во внешней торговле видели средство обеспечить потребности двора и знати или инструмент византийского влияния на соседних князей, но никогда перед ней не стояла задача расширения рынков сбыта византийского ремесла. Протекционизм был чужд империи (протекционистские тенденции появились лишь в XIV—XV вв.), и можно было бы сказать, что ее торговый баланс оставался пассивным: однако золото и серебро стали уходить из страны только тогда, когда ее завоевали крестоносцы, которые в течение 50 лет вывозили сокровища Византии. Одних золотых монет было вывезено сотни тонн, тогда как на Западе золотой запас самых богатых стран был не более 2 тонн золота. Так, при Василии Втором (который крестил св. Владимира) золотой запас страны достигал 90 тонн золота в год; Россия достигла этого уровня лишь в 19 веке! На Византийской золотой монете была основана вся мировая торговля. Речь идет о стране, которую все время обвиняют в неповоротливости, в неэффективности производства, где не было нацеленности на прибыль, осуждалось ростовщичество, в том числе в лице банков.

Византийская экономика базировалась на денежной основе. Тем не менее непосредственное обращение продуктов оставалось весьма распространенным явлением. В долг давали не одни только деньги, но также хлеб, вино, масло и иные продукты. Повсеместно встречались натуральные поставки и повинности, равно как и арендная плата в зерне или в вине. Соответственно и труд нередко оплачивался натурой. Поэтому труд и деньги не были, так сказать, намертво связаны друг с другом. Не этим ли объясняется отсутствие в грузинском языке слова «заработать», т.е. получить за труд деньги? (чаще всего используется выражение: раздобыть денег). В современном мире, где деньги, как правило, делаются из денег, такой «неденежный» подход к труду просто непонятен, но народная мудрость знает, что много денег имеет совсем не тот, кто много работает.

Итак, господствовал типично средневековый, освященный христианской традицией, взгляд на прибыль. Нажива и прибыль осуждались. Когда какой-то «предприниматель» попытался купить 10 рыбок за 10 оболов на берегу моря, а потом продать их в удаленном от моря районе за 12 оболов, это вызвало бурю возмущения, хотя ему приходилось немало потрудиться с закупкой и транспортировкой этой злополучной рыбы. Христианский принцип нестяжательства принимал вполне конкретные формы. Т.о., везде и во всем стремились осуществлять завет Христа: ищите прежде всего Царствия Божьего, а остальное приложится вам. И прилагалось, потому что Церковь шла рука об руку с государством.

В Византии отрицательно относились и к торговле, кроме «честной» продажи избытков, произведенных в собственном хозяйстве. Насаждать виноградники и возделывать землю (вспомним первую заповедь человеку: возделывать сад эдемский!)— вот что казалось им достойным порядочного человека. Тем же принципом руководствуется и основатель Бачковского монастыря: монахи всегда должны иметь запас в 10 фунтов золота, а все сверх того приобретенные деньги вкладывать в землю, в покупку недвижимости. Не мастерских, не лавок, а именно земли!
Надо понять одну вещь: основные элементы человеческого бытия — собственность (которую один из «отцов» перестройки Яковлев почему-то называл «священной»), труд, знания, человеческие связи и самая жизнь — либо вовсе не были ценностями с точки зрения византийца, либо были весьма относительными ценностями. Истинный идеал лежал в совершенно иной сфере — в смирении и благочестии, в ощущении собственной греховности, в физическом подвиге (пост, воздержание, ночные бдения), в размышлении о Боге.
Соответственно этому, основным ценностным критерием, как уже говорилось, оказывалась душеполезность. Всякое явление действительности расценивалось с этих позиций — является ли оно душеполезным или нет, подготавливает оно человека к спасению, к Царству небесному или, наоборот, мостит ему дорогу в ад.

С этой точки зрения имеет смысл рассмотреть одну из самых, казалось бы, позорных страниц в истории Византии. Я имею в виду гонения и кончину св. Иоанна Златоуста. Вот Иоанн еще пресвитер в Антиохии и произносит свои первые проповеди. Тут же находятся скорописцы, которые записывают их и раздают всем желающим. Они читаются на пиршествах и на торжищах, их заучивают наизусть. Когда узнавали, что св. Иоанн будет говорить очередную проповедь, купцы оставляли свои лавки, адвокаты – судилища, - и все устремлялись в церковь. Тогда-то простая прихожанка и окрестила его Златоустом, но попеняла, что проповедь его слишком сложна. С тех пор св. Иоанн полностью отказался от унаследованного от античности (его учителем был знаменитый Либерий) хитросплетения слов. Беседы Иоанна с народом представляют поразительное доказательство духовного общения пастыря с народом, глубокой любви, которая их соединяла. Но ведь так воспитывала народ церковь во взаимодействии с властями! Это надо всегда помнить. История изгнания и мученичества св. Иоанна Златоуста, конечно, говорит о развращенности нравов верхушки общества. Но вспомним, с другой стороны, как он говорил об императрице: «Опять беснуется Иродиада, опять метется, опять пляшет и рукоплещет. Опять головы Иоанновой ищет!». А ведь фигура императрицы в Византии стояла высоко, как нигде. Избранная за красоту из любого слоя общества, невеста императора помазывалась на царство еще до совершения брачного обряда, таким образом, император женился уже на императрице! Однако, несмотря на суровые слова Иоанна, народ смело заступался за своего пастыря и, не сдайся он добровольно властям из опасения мятежа и кровопролития, неизвестно, удалось ли бы могущественным врагам с ним расправиться. Во всяком случае св. Иоанн ни в коей мере не пытался избегнуть мученического венца. Когда он находился в ничтожной армянской деревеньке Кукуз, она превратилась в место паломничества всей страны, говорили, что вся Антиохия в Кукузе, т.е. люди не боялись демонстрировать свое глубокое уважение к опальному пастырю, и государство им в этом не препятствовало. Стража, сопровождавшая его к месту изгнания, была сформирована из диких готов. Они не могли понимать величия Иоанна Златоуста. Среди византийцев, точнее, ромеев, «подходящих» найти не удалось. Несмотря на страх, наводимый этими людьми, страдальца встречали с великим почтением и проливали о нем горячие слезы. Негодяи есть везде, особенно у власти. Но житие св. Иоанна говорит о высочайшем духовном уровне народа, что не может не быть заслугой государства, так как оно, используя всю свою мощь, прививало народу вкус к богословию, формировало у народа христианскую систему ценностей, вообще воспитывало народ в духе православия. А что к власти всегда пробираются нелучшие люди, с этим ничего не поделаешь, и ставить такое положение дел в упрек Византии неправильно.

Характерная для средневековья эмоциональная напряженность была в Византии все-таки менее острой, нежели на Западе. Она смягчалась прежде всего свойственным византийцам юмором, любовью к забавной шутке, к веселой игре слов. Она смягчалась, далее, относительно большей рассудительностью византийцев, их склонностью рассуждать об общих предметах, о сущности божества и вселенной, и с любовью классифицировать факты, составлять комментарии и развернуто-медлительные описания — экфразы. Она смягчалась, наконец, выработанным здесь принципом идеального состояния человека — неподвижности.¬Совершенство выражалось в неподвижном, пассивном созерцании божества (через его «энергию» — в виде божественного света или через подобие, икону), в торжественной медлительности дворцовых церемоний, в застывшей пышности праздничного богослужения, подчас тянувшегося часами. В этой связи чрезвычайно показательно, что западное богословие ставило акцент на самом трагическом моменте предания о Христе — на крестных страданиях, на Его распятии и оплакивании, тогда как в центре византийской теологии оказывалось Воскресение, Пасха.
Основной ячейкой византийского общества была семья. Если сравнивать византийскую семью с римской, бросается в глаза упрочение ее внутренних связей. Римлянин был прежде всего гражданином, членом городской общины — муниципия. В Византии общественная жизнь стала фикцией, потому они все более концентрировались на семье.

Упрочение семьи начиналось с формализации брака. Согласно римским нормам, он заключался без каких-либо формальностей, по одному только согласию сторон — в Византии брак должен был оформляться специальными обрядами, включавшими в себя церковное венчание. Многоженство было начисто запрещено в VIII в., а внебрачные связи сурово карались: за нарушение супружеской верности суд мог присудить к усечению носа, а застигнутого в постели жены любовника оскорбленный супруг имел право безнаказанно убить. Расторжение брака, которое еще в VI в. осуществлялось по добровольному согласию, с течением времени (под несомненным влиянием христианства) было так же формализовано, как и бракосочетание: развод стал допустимым только при определенных, законодательно предусмотренных условиях. Византийское право только терпело второй брак (для вдовцов); предусматривалось церковное наказание на вступающего в брак в третий раз. И имущественные отношения в семье стали прочнее. Византийское право рассматривало имущество супругов как в известной степени слитое, что тоже усложняло развод.
Своеобразной особенностью сельской корпоративности в Византии было наличие так называемых прав на чужую собственность. Так, в разрез с римскими нормами, византийский крестьянин, насадивший плодовое дерево или виноградник на чужой земле, признавался собственником этих насаждений, что, в сущности, было отрицанием частнособственнической исключительности при владении землей.
       
В X в. византийское законодательство опиралось именно на право предпочтения для защиты крестьянства от посягательств «могущественных лиц». А вместе с тем сама община использовалась государством в его интересах.
Аналогом соседской общины были в городах торгово-ремесленные коллегии — объединения мастеров одной профессии. В одном отношении коллегия отличалась от сельской общины: не организовывая ремесленного производства, она осуществляла за ним контроль более эффективный, чем сельская община за земледельческим производством. Размер мастерской, число подмастерьев и их оплата, качество продукции, норма прибыли — все это регламентировалось византийскими коллегиями X в. Ремесленная корпоративность если не подрывалась вовсе, то во всяком случае ослаблялась под действием двух противоположных, нам уже знакомых сил: относительной автаркии мастерской-эргастерия (поля деятельности отдельной семьи) и придирчивого надзора государства. Раб, ученик и наемник-подмастерье (грань между учеником и подмастерьем была в Византии очень неопределенной) включались в домохозяйство. Они не только работали вместе с хозяином, но и питались в его доме. Ученик мог стать мастером, и подмастерье мог жениться на владелице эргастерия, но принципиальной необходимости превращения подмастерья в самостоятельного ремесленника или торговца византийские обычаи не предусматривали. Наниматель и наемник как бы составляли одну семью. Опять мы видим, что исходили из душеполезности, а не из экономической эффективности. Но эффективность тем не менее достигалась! Есть два пути: поклонение Богу и поклонение золотому тельцу. Византия выбирала первое, несмотря на то, что часть ее граждан, особенно тех, кто пробирался к власти, предпочитали второе.
Византийские монастыри были невелики: 10—20 монахов считалось нормальной численностью братии. Физический труд продолжал оставаться обязанностью византийских иноков, тогда как на Западе уже Бенедикт Анианский на рубеже VIII—IX вв. освободил монахов от сельскохозяйственных работ, а клюнийцы еще последовательнее отвергали ручной труд, что превращало монахов в своего рода аристократов. Конечно, византийский монастырь не превращался в трудовую общину, но физический труд был обязателен, хотя и оставался на периферии монастырской жизни.

Византийский город также представлял собой общину особого рода: горожане как целое обладают определенной силой и в состоянии оказать воздействие даже на судопроизводство. Можно опасаться «толпы», которая может выступить с обвинениями, и вместе с тем возможно искать поддержки «всех», если опасность на суде угрожает «хорошему» человеку.
В городах существовали городские советы, а также военные организации. Наконец, некоторые города пользовались податными привилегиями, которые закреплялись специальными императорскими грамотами.

Однако все эти «автономии» и элементы самоуправления не превращали византийские города в независимые коммуны. Они были подчинены императорской администрации и чиновникам казначейства, императорскому суду и военным властям.
Таким образом, в характере социальных групп проступает та особенность общественной структуры Византийской империи, которая может быть охарактеризована как диалектический союз яркой индивидуализации и растворения во всеобщем, в «государственности».
В Византии существовали общественные коллективы еще одного рода — этнические меньшинства (славяне, армяне, влахи, евреи и многие другие). В средние века вообще и в Византии в частности этнос — в большей степени религиозно-культурная, нежели племенная общность: крещеный еврей и армянин-халкидонит принадлежали к ромеям, к господствующему этническому слою; наоборот, еретик-богомил стоял вне ромейства независимо от того, был ли он славянином, армянином или греком. Однако и внутри ортодоксального вероисповедания этнические группы нередко сохраняли свои обычаи, языковые особенности, хозяйственные и культурные традиции, известную административную обособленность. И опять наличие этнической индивидуальности совершенно не мешало объединению людей под эгидой православного государства.

Византийская многоплеменность оказывалась, видимо, одним из факторов, укреплявших ту социальную нестабильность, которая вообще была характерна для империи и которая содействовала сохранению государственного централизма.
Еще один интересный момент. Западноевропейское общество классического средневековья предстает перед нами пронизанным принципом иерархичности — византийцев эта иерархичность удивляла. Иоанн Киннам специально останавливается, словно на чем-то невиданном, на иерархии крестоносного войска, где титулы, подобно ступеням, нисходили от персоны государя вниз и каждый нижестоящий по самой природе явлений подчинялся и повиновался высшему.

Византийской общественной мысли свойственна была иная конструкция, отвечавшая традициям раннехристианского демократизма. В начале X в. константинопольский патриарх Николай Мистик трактовал Византийскую империю как общину, все жители которой связаны общностью судьбы. Законодатели обращались к подданным как к равно любимым детям общего отца — императора. Кекавмен подчеркивал, что все люди — потомки одного человека, Адама, будь они царями, начальниками или живущими подаянием нищими. Как известно, аналогичная формула в Англии XIV в. стала лозунгом крестьянского восстания.
Эти подлинно христианские принципы приводили к тому, что в Византии длительное время существовал принцип вертикальной подвижности: сословной корпоративности здесь не было, и правящая элита составляла открытый общественный слой, доступ в который обусловливался не наследственными, а личными достоинствами человека. Принцип «открытости» элиты был подробно обоснован императором Львом VI, который писал, что о благородстве людей нужно судить не по их предкам, но по их собственным делам и успехам. Действительно, блестящая карьера, включая императорский престол, была доступна в Византии выходцам из любых социальных слоев. Происхождение «из низов» не налагало позорного пятна — напротив, византийские вельможи гордились тем, что императорская десница вознесла их «из самой грязи», и Симеон Богослов с одобрением говорит о человеке, возвышенном по воле государя от «последней бедности» к богатству и славным чинам; он сравнивает такого вельможу с истинным монахом, призванным пред лицо Христа.

И это отнюдь не оставалось демагогическим, пропагандистским лозунгом. Среди императоров IX в. Михаил II был простым, необразованным воином, Василий I — фракийским крестьянином, из крестьянской семьи происходил и Роман I Лакапин, управлявший империей во второй четверти X в. Среди высшей знати можно было встретить даже бывших рабов.
Каковы же те принципы, которые сами византийцы клали в основу социального членения общества? Одним из этих принципов было восходившее к римским нормам и сохраненное в сочинениях юристов деление на рабов и свободных. Но в корне изменилось отношение к рабам.
У византийских писателей XII в. мы обнаруживаем подчас довольно решительное осуждение рабства. Евстафий Солунский прямо называл его злом, противоречащим природе, и считал богоугодным делом «возвращение к исконной свободе». Для него рабство — исторически возникший институт, появившийся уже после наемничества: люди, склонные к роскоши и безделью, заставляли трудиться вместо себя несчастных наемников, позднее же придумали рабство, чтобы иметь бесплатных слуг. «Рабство, — определяет Евстафий, — это бесплатное и долговременное наемничество»

Вальсамон, современник Евстафия, утверждал, что в его время все законы благоприятствовали освобождению рабов, и в самом деле императоры конца XI—XII вв. пытались ограничить и смягчить византийское рабство. Указ 1095 г. давал рабам право заключать церковный брак и, следовательно, иметь признанную законом семью; обращение свободных в рабство пресекалось, и, наоборот, освобождение рабов поощрялось; военнопленных все чаще расселяли как свободных поселенцев-воинов; имущественные права рабов получили в какой-то мере санкцию закона.

Собственно говоря, в только что приведенных словах Евстафия мы не ощущаем какой-либо принципиальной грани между наемниками и рабами: рабство — это то же наемничество, только бесплатное и долговременное. Византийцы, говоря о челяди, практически не проводили разграничения между свободными и несвободными слугами. На смену делению общества на рабов и свободных постепенно приходило иное противопоставление: слуга (независимо от того, раб он или свободный) и господин. В терминологии Симеона Богослова сливаются раб и «подручник»; грань в его представлении прокладывается не между свободными и несвободными служителями господина — он объединяет их всех воедино и разделяет лишь по этическому принципу на «избранных к служению рабов», т. е. верных и награждаемых слуг, и на тех своевольников, кто пренебрег господином и потому обречен на изгнание и пытки.
Естественно, что термины, обозначавшие раба, оказывается возможным применить и к «свободному» слуге, и наоборот, раба называют «личностью» и «человеком». Известному слиянию понятий «слуга» и «раб» соответствует и то, что термин «рабство» используется для обозначения почетных отношений — между человеком и Богом и особенно между подданным и императором.
Позитивное понимание свободы не просто как нерабства приводит к тому, что соотношение негативной свободы и рабства-служения смещается. Служение Богу оказывается высшей формой свободы, свобода от этого служения отдает человека во власть греха и диавола. Недаром Симеон Богослов мог сказать, что славная служба выше свободы, что именно она приносит знатность и богатство. Интересно, что служба частным лицам рассматривается как род порочащей деятельности.

Особую социальную группировку составляло духовенство. Антииерархичность византийского общества отразилась и на положении клира: он был здесь в гораздо меньшей степени обособлен от мирян, нежели на Западе. Из-за того, что в Византии на священников и диаконов не распространялся принцип целибата, они, подобно мирянам, имели семью и вели, следовательно, такой же образ жизни. Язык богослужения также был родным и понятным народу. Византийская церковь не обладала монополией на образование, как это было на Западе. В Византии была создана прекрасная система светского образования, доступ к которому имели все слои населения. Начальные школы можно было встретить в провинциальных центрах и даже в селах, хотя Константинополь оставался бесспорным средоточием византийской образованности. Поэтому византийское государство располагало большим штатом грамотных судейских, податных сборщиков и дипломатов. Ему не приходилось обращаться к помощи церкви для налаживания гражданского управления: должности, подобной архиепископу-канцлеру, византийское государственное устройство не могло создать, к счастью. Более того, в Византии было запрещено сочетать в одних руках духовную и светскую службу: за редким исключением духовенство было вовсе отстранено от участия в администрации, что уменьшало возможность обмирщения церкви.
Внутри самой церкви иерархия была менее отчетливой, чем в Западной Европе. Византийские епископы не стали феодальными государями, как не стали ими и византийские аристократы в провинции. Западный деятель, посетивший Византию в середине X в., был поражен простотой жизни керкирского епископа, что, конечно, показалось ему признаком убожества, а не величия.

Экономическая независимость византийской церкви была весьма относительной. Долгое время церковь в Византии вообще не имела своих особых доходов и жила преимущественно на императорские пожалования и дары частых лиц. Только с конца X в. вводятся здесь первые регулярные взносы в пользу церкви: клирики должны были платить епископу за рукоположение в сан, миряне — за бракосочетание; установлен был каноникон — сравнительно невысокая плата деньгами и натурой, взимавшаяся с деревень пропорционально числу домов. Ничего подобного западной церковной десятине, истоки которой, как известно, находятся в ветхозаветной церкви, византийская церковь не знала.
 
И политически византийская церковь была подчинена государственной власти. Император или его представитель председательствовал на соборах, съездах высшего духовенства; император выбирал патриарха из трех кандидатов, рекомендованных ему церковью; император мог и сместить патриарха. И как это разумно – ведь патриарх – один из епископов, не претендующий, например, на непогрешимость. Высшая церковная власть тоже не у него, а у собора. Императору надо было сработаться с патриархом для достижения симфонии церковной и светской власти. Поэтому очень правильно было со стороны церкви предоставлять ему право выбора одной из трех равновозможных с точки зрения церкви кандидатур. Да и для церкви это было лучше – меньше соперничества и раздоров!

Византийская церковь отличалась от западной и меньшей централизованностью. В условиях феодальной раздробленности западноевропейская церковь оказалась почти исключительной силой, способной осуществлять тенденцию к универсализму, к единству. В Византии церковь не было обременена этой функцией — носителем централизации выступало само государство. Если на Западе сплоченной корпоративности духовенства соответствовала организация церкви во главе с римским папой, то на Востоке усиленно развивали теорию пентархии, пятивластия, т. е. власти пяти равноправных патриархов — римского, константинопольского, александрийского, антиохийского и иерусалимского; выше патриаршей власти ставили в Византии власть вселенских соборов, а избрание митрополитов считалось делом не патриарха, а съезда высшего духовенства. Источником церковного права на Западе признавались толкования римского папы, в Византии — постановления церковных соборов. (В этой связи впечатляет рассуждение Хомякова, что таковое главенство папы делает излишним существование церкви!)

Таким образом, в структуре византийского духовенства мы наблюдаем ту же особенность, что и в структуре византийской аристократии, — относительную слабость корпоративности.
Итак, подчеркнем еще раз: Империя Ромеев обладала особенностями, отличавшими ее от большинства средневековых государств Западной Европы. Корпоративность византийского общества была более слабой, чем это имело место в то время на Западе. Человек был здесь менее связан со своей социальной группировкой (не говоря уже о классе!), был более свободен, а вертикальная подвижность общества являлась обратной стороной слабости, притом умышленной, корпоративных связей. Внешне это находило свое выражение в христианской демократичности Византийской империи. Свобода (недоброжелатели назовут ее отчужденностью) человека находила свое выражение и в том, что в Византии семья оказывалась единственной из малых групп, все более и более укреплявшейся, и самое ее укрепление расшатывало и раскалывало малые группы более высокого порядка: общину, ремесленную коллегию. Семейная обособленность (недоброжелатели назовут ее индивидуализмом) жизни ромея вызывала к жизни ту колоссальную роль, которая в Византии принадлежала государству, которое понималось как большая семья, где император - отец, а подданные – дети. Это, в частности, приучало человека, если уж сковывать свою свободу службой, то служить высшему – Богу и Его служителю – императору.


Рецензии
Всё же эта империя дачников-виноградарей много воевала и завоёвывала. Один только греческий огонь, которым пожгли ладьи Игоря -чего стоил! А Иоанн Цимисхий, которого не мог одолеть разгромивший Хазарию Святослав!

Юрий Николаевич Горбачев 2   19.02.2023 16:39     Заявить о нарушении
А как можно империи быть без завоеваний? Перестали завоевывать и их самих завоевали.

Нина Изюмова   19.02.2023 19:52   Заявить о нарушении
На это произведение написано 13 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.