сто 88

На смену дежурившему до недавнего времени Изумлению (в девичестве – Непониманию) сегодня пришло много более решительное и боевое чувство - сам Праведный Гнев (он же – Неправильный Вывод). Пенсионер Андрей Пахомович, вышаркивая какой уж километр по своей скромной (конечно же, не по заслугам) квартирке, мысленно не уставал складывать мозаику из приступов собственного возмущения – дабы в дальнейшем собрать по крупицам, по капелькам выдающееся панно справедливого возмездия (пока Андрей Пахомович еще не придумал какого). И разве могло быть иначе, ведь его Пашка («Как был сорванцом, ёрш щучий, так и остался!») заботу свою сыновью уже месяц и не думал проявлять – не звонил, но, главное, не появлялся – а, значит, не было ставших привычными сумок с продуктами, свежих газет и, естественно, мутноватых бутылочек самогона.
Как ни странно, более всего Андрею Пахомовичу не хватало газет – из-за голоса диктора, жуткого, похожего на скрежет ожившего камня, радио он не любил с детства (да и слышал он последнее время неважно), телевизор же признавать отказывался напрочь: «От облучения эйнтого у вас у всех голова скоро поотваливаевается!». Впрочем, не доставало и еды - макароны, сколь не были экономно расходованы, все равно стремились закончиться – без них же становилось «как-то грустно во внутренней атмосфере», да и банки с надписью «Тушенка», хоть и поблескивали вроде как радостно своим начищенным металлом, но блеска того было чрезмерно много («Говорил, ёрш щучий, вредят излишества, вредят! Нет, не слушаешь!») – сияли банки и снаружи, и внутри.
Что ж, ежели враг прижимает к горам, а боеприпасы и моральный дух армии на исходе, выход один – идти в наступление, прорываться - и даже если ноги слушаются не дольше, чем минут пятнадцать – далее выпрашивая привала, и даже если глаза уже не в силах претендовать на звание приборов не только ночного видения, но и дневного, и даже если материальная база настолько скромна, что умещается в сжатой сухощавой ладони – три грязно-желтые, как больная весна, десятки – всё равно идти надо, прорываться необходимо.

Два года, четыре месяца и девять дней прошло с того момента, когда Андрей Пахомович выходил из дому последний раз, и сейчас, оказавшись на улице, он поначалу увидел лишь темноту, что была порождена ослепительным солнцем. Первым же прочувствованным им ощущением нежданно стала боль от удара по рукам, долетевший же при этом чей-то крик: «Вон, уронил! Бл.., да тут копейки какие-то!..» заставил не только насторожиться, но и вовсе сделать несколько шагов назад. Услышанный затем шепот – будто бы девчачий, но какой-то не по-детски испуганный, шипящий, рваный – совсем привел в смятение оборонительные редуты старого солдата: «Дедушка... Ты что это один вышел... Прячься, прячься скорее... Съедят ведь, съедят!.. Дедушка… Ну иди же, иди отсюда – тебе ж не убежать!.. Отряды голодных рядом уже... Иди же отсюда, иди!»
Наконец справившись с атакой слепящих солнечных лучей, Андрей Пахомович постарался все же разглядеть окружающую его обстановку, и сделал это как нельзя более вовремя – навстречу ему стремительно приближался, почти что бежал, человек – с исковерканным злобной гримасой лицом, в странном обмундировании («Индеец что ль какой?»), со сверкающим исполинским ятаганом.
Нельзя сказать, что ситуация была критической, но намерения человека-индейца носили явно излишне агрессивный настрой, а потому Андрей Пахомович посчитал нужным не сопротивляться собственным движениям – характера, в основном, инстинктивного – совладав с дрожью рук, он достал из кармана именной «браунинг» и, не прицеливаясь, выстрелил.

Девчушку (с растрепанными тремя косичками, с измазанным пеплом лицом, с...) - ту, что давеча уговаривала его уйти, - Андрей Пахомович, не успев толком разглядеть, схватил за руку и опрометью бросился в подъезд.
- Дочка, что ж это творится вокруг? - в темноте ноги, словно вспомнив о днях, давно ставших лишь фотографиями, сами справлялись с неровностями ступенек, с поворотами спрятавшихся в темноте и тишине лестничных площадок.
- Вы убили охотника, убили! От него никто не может уйти, а Вы убили! Война же голодная, что же еще... Люди охотятся друг на друга, голодные отряды, рабочие...
- Ладно, некогда разговаривать, забегай в квартиру! – захлопнув входную дверь, Андрей Пахомович запер все засовы (два стареньких замка, повесившихся на обитой клеенкой фанере), велел сидеть девчушке в ванной («И не высовываться!»), сам занял дислокацию вблизи окна.
- Похоже, наше месторасположение разгадано, - дрожащим голосом стал докладывать самому себе Андрей Пахомович, изредка поглядывая сквозь блеклое стекло окна на людей, собравшихся возле лежащего на асфальте «охотника». – Они смотрят на наше окно. Идут к подъезду. Дочка!.. Скорей иди сюда! Как звать-то тебя?! – девочка опасливо выглядывала из ванной.
- Саша...
- Держи, Саша, ружье, держи-держи! Патронов в пистолете у меня и было-то всего – одна штука, но зато есть еще автомат. Так что не дрейфь, отобьемся! Но дислокацию, ёрш щучий, придется сменить потом, ничего не попишешь!
Заметив, что взгляд Саши как-то резко, будто испугавшись чего-то, стал меняться, Андрей Пахомович решил повторить, только на сей раз спокойнее, почти ласково:
- Не дрейфь, отобьемся... Что ты?! Не бойся... А что это у тебя в руках?..
Лишь сейчас он заметил, что Саша держит не ружье, а швабру, в руках же у него самого покачивался, будто живой, деревянный Буратино.
- Что это со мной?.. Будто провалился куда... Ружье? Откуда ружье?.. Автомат еще какой-то... Прости, дочка... Прости...

- Откройте, милиция! – в дверь уже колотили, стучали и барабанили, за ней чем-то звенели, похоже, даже пели. – Немедленно отпустите девочку! Немедленно! Мы Вам гарантируем свободу! Только отпустите девочку! Откройте!
- Ничего, дочка, мы им просто так не сдадимся, ничего... - Андрей Пахомович открыл дверцу серванта, погремел запылившимися рюмками, достал завернутый в носовой платок крохотный железный бочонок. – Ничего, дочка... Отобьемся. Это не ёрш щучий какой-то, это граната. Наверное, настоящая.