Смесь имен, времен и расстояний Георгий Чернобровк

Георгий Чернобровкин. «Близкое небо». Сборник стихов. Петрозаводск, Verso, 2007 г. 96 с.

Ругают меня за обильное цитирование в рецензиях на поэтические сборники. Но, поверьте, не от хорошей жизни я это делаю: сборники талантливых поэтов нынче выходят мизерными тиражами и читатели даже одного с поэтами города не могут насладиться красивыми и проникновенными строками. Про иногородних я уже не говорю... Тем не менее познакомить читателя с уважаемыми мной поэтами хочется. Вот и приходится — хотя бы цитируя...
Георгия Чернобровкина из Карелии (г. Олонец) как поэта я приметил давно. И первый его, позапрошлогодний, сборник «Орешник» читал — с карандашом в руках, по редакторской привычке, но ловя себя на мысли, что не хочется подчеркивать, не подчеркивается, потому что — читать хочется, наслаждаться хочется, а карандаш в этом случае — непростительное излишество.
Вот и в этом кратком обзоре «Близкого неба» не буду касаться поэтических минусов автора, подливать ложку дегтя в море меда.
Когда писатель (неважно, поэт, прозаик) состоялся, говорят уже не об отдельных его произведениях, а о созданном им мире, о тех, кем населен этот мир. Мир Георгия Чернобровкина — не Вселенная, нет, но в ней — имена, времена, расстояния. От Древней Греции до России (через Шотландию, Советский Союз...). От Овидия до Ахматовой и современников. И это не перепев, а перекличка с найденными своими. Собственно, сие — предварительные слова. Далее — иллюстрации с комментариями.
Временной размах впечатляющ: в одном стихе недавнее наше прошлое — шестидесятые, семидесятые годы уже канувшего в лету XX-го:
...площадей разбег,
и легкий шаг по вытертым аллеям,
где истуканов на зиму, жалея,
вколачивали в ящики...
(И мы еще помним те времена!) И тут же — иной век:
Нас волны бьют, а мы «ужо тебе!»
пытаемся прошевелить губами.
И царь летит, и ангелы над нами
незримые играют на трубе.
(«И города уже такого нет...»)
Прошлое у Чернобровкина — это «кушак моста через разбухшую речушку» и «щекастые балконы» из пятидесятых, и рядом — «присный Мамай» и «Делия босая». Со стороны может показаться: эклектика, но настолько удивительно хорошо сплетены времена, что — не кажется.
Типичен стих — своеобразная квинтэссенция прошлого (привожу полностью):
ночь плывет, а может, просто стынет.
гамлет спит. офелия — больна.
в королевстве фортинбраса имя
повторяет сонная страна.

спят: вода, клинок и чаша с ядом,
в лондоне — полоний на столе.
тень отца народов где-то рядом
по европам бродит в полумгле.

праведники спят и спят злодеи.
в эльсиноре, как всегда, темно.
пахнут кровью руки брадобрея.
вот такое, мать твою, кино.
И стоит ли нудно объяснять не совсем посвященному про призрак коммунизма, который бродит «по европам», про полоний и Полония, про чаши с ядами: многовековой давности и нынешние?
Роднится Запад и Восток,
трамвай везет к императрице...
(Городской блюз)
А вот это — почти из Данте:
Вот человек сошествует в аид
(метро гудит, как сумрачная чаща)...
(Сошествие)
Если идти далее — по времени — Пушкин:
Унылая пора...
Это — у Чернобровкина, память услужливо подсказывает далее: «...Очей очарованье!» Ан нет! —
...Унылая пора
постмодернизма...
(«В арапском огороде тишина...»)
Не ирония. Всерьез сказано! Потому что действительно заполонило все поэтическое (да только ли его!) пространство и стало «порой».
Рядом с Александром Сергеевичем — неизменный Николай Васильевич:
Шинели шьются...
Чуть ниже:
Акакии расходятся домой...
А между:
Шинели шьются, небо смотрит сизо
на обреченный сталинский ампир.
(«Канун зимы...»)
Может, в этом — вся эволюционность (при немалой толике революционности, ибо что такое даже сотня лет, если собрать все революции и поместить в неизмеримый шкаф четырехмиллиардолетия Земли) мира?
А далее — Блок. Немало Блока:
Все это было, наверное:
Снег и фонарь, и окно...
(«Белая, белая улица...»)
Прямая цитата:
«Да, скифы — мы! Да, аз...»
Раскос не только глаз...
(«Канун зимы...»)
В стихотворении «К тополям бы прикоснуться...» Блок осязаемый:
Вьюжит пух тополиный...
(Снова — смещение времени — зима поменялась на лето).
...Сквозь город
продолжают двенадцать идти.
И бульвар белым венчиком вспорот,
и шагает босяк впереди.
И где-то в дымке назади — Бродский:
...Это кажется просто —
бросить все и уехать к чертям.
Например, на Васильевский остров,
или что там положено нам.
Ну да, вот оно, иосифовское:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать.
Уже не помнится, чье:
И на ресницах снег не тает,
«и дольше века длится день...»
(«И не успеешь оглянуться...»)
Не говорит автор, с кем его перекличка. Он знает, с кем. И считает, что читатель тоже знает. Должен знать. Читатель Чернобровкина должен быть начитан, хотя... Даже если и нет этой начитанности, так ли уж важно? Это как сказка про Мумми-тролля — ребенок видит в ней одно, взрослый — другое. И каждому — интересно.
Нет, что за ночь! Какие злые звезды!
Проснуться в Риме... Там же умереть...
«Увидеть Париж и умереть»?.. Да нет! У Чернобровкина не Париж — Рим. И умереть — «от ностальгии жуткой и морозной». Пространство не смещено — вывернуто лентой Мебиуса. А здесь лента — прямая вроде бы. Но при взгляде глубоком тоже вывернутая — временем:
Россия обрывается в Крыму,
где Мандельштам и море...
(«Нет, что за ночь!..»)
Крым — пред-эмиграция. Мандельштам — «век-волкодав». Преемственность времен и поколений...
Пишу и чувствую: даже ткань рецензии смещается. В начале я говорил о временах, ниже — об именах, но сейчас времена и имена пересеклись, сплелись так, что не разорвешь.
В Тьмутаракань! В какой-нибудь Крыжополь,
где даже звезды гаснут от тоски...
(«Нет, что за ночь!..»)
Ну да, конечно: «В деревню! К тетке. В глушь. В Саратов...» Куда же иначе? И мог ли Георгий, при всей своей поэтической одновременности, вневременности написать по-иному:
Когда бы я мог время выбирать
(прости, А.К.), где жить и умирать...
Хотя Кушнер писал все-таки о своем, почти нынешнем, времени:
Времена не выбирают.
В них живут и умирают.
И снова смещаются (сменяются) времена и лица, времена и имена. Рим:
Всё тот же Рим, всё та же лабуда...
И через три строки:
Так неужели прав безумный Блок?
(«Развивая Горация»)
А еще ниже:
И император в шарфике тугом,
и парики, и мушки, и косицы,
и гипсовые девушки с веслом...
Родство с Ахматовой:
Когда я вижу, как из-под сарая,
просевшего от старости, часов
не наблюдая (вот кто счастлив присно!),
растут и лопухи, и лебеда...
(Сошествие)
Овидий, Шекспир, Пушкин, Гоголь, Блок, Ахматова, Бродский, и рядом — современники-стихотворцы, кому посвятил строки Чернобровкин: Катя Непомнящая (Нью-Йорк), Женя Орлов (Рига), Владимир Таблер (Каунас), Даша Герасимова (Москва) — вновь смешались времена и имена! — и аз, грешный, из Екатеринбурга: написалось несколько лет назад —
Февраль. И томик Пастернака.
И вариация тоски,
Как вариация строки...
И черно-белая собака —
Тремя штрихами — у ворот...
И вот она, перекличка, о которой писал выше — с родными по духу:
Всего лишь: томик Пастернака,
дым от осеннего костра,
у ног сидящая собака,
глухие шорохи двора...
— у Чернобровкина. Хиросима — и питерская кварцевая крошка, серебрящаяся под ногами, которая «для пошлин переправных вдруг сгодится?..»
Что еще? Игра (игра ли?) на противоречиях:
Вот цербера приветливый оскал...
(Сошествие)
Или:
...Сахарная пудра —
Кокаиновый размах.
(Сошествие)
Единство их и борьба:
Твой город барочный, барачный меня заморочил...
...Никто никому никогда не открыл, что ступени,
ведущие вверх, неизменно ведут в никуда.
(Сошествие)
Афористичность:
...Нет, ты мне скажи: ты — медный?..
...Выпейте с поэтом, а?..
...Мне плевать, я сам из ада...
Демосфен... Овидий... Емеля... Гай Цецилий Плиний... Оле-Лукойе... В одном стихе — «скинхеда дежурная стрижка», Саломея, Штольц, Обломов... Древо Гесперид и тут же — русское молодильное яблочко, и тут же окуджавское: «Какое небо голубое!..» Но странным образом не кажется эклектичным, наносным каким-то. Глубоко все это, не поверхностно. И начитанность — глубинная, не галопом «по европам».
И веры, кажется, тоже смешались. Кое-где в стихах — Бог, Спас, Покров, но не покидает ощущение незримого присутствия в стихах некого язычества. Впрочем, неизбежно оно при таком смешении времен, имен, расстояний. «Месяца татарская подвеска» и вместе с тем удивительно питерские по духу, по географии поэтической стихи. Не южные изысканные, не уральские тяжеловесные, а именно питерские, белоночные, барочные (и «барачные» тянет сказать, но — не буду).
Легко и глубоко. И тянет перечитывать. А это ли не признак таланта?..
20.02.08.