Наизнанку не-Я

Имя.

Наташа – это мое имя. Оно мне никогда не нравилось. И почему родители остановили свой выбор именно на нем? Может, потому что в 1979 году девочек называли Наташами или Юлями. Так было модно. По мне – так лучше уж быть Юлей, чем Наташей. Я могла бы быть Розой или Фаиной, как хотела мама. Но отец не разрешил. Он настаивал на Ольге. А мама была против. В итоге сошлись на Наташе.

Говорят, что имя определяет характер человека. Мое имя означает «родная». Родной я никогда не была. Скорее, наоборот. Я росла дикаркой. Не любила, когда меня тискали, обнимали и целовали.

Если бы я родилась мальчиком, то была бы Никитой.

Отец называл меня Тукой. Мама Наташенькой. Одноклассники Наташкой.

В институте, почему-то, Таней. Это те, кто не знал, что я Наташа. Вообще, ко мне часто обращались – Таня. Интересно, почему. Как должна выглядеть Таня? По мне, так это девушка с русой косой и в платье до пят. С алым румянцем на щеках и томным взором. Точно не я.
Наташа – это как-то неоригинально. Мне же всегда хотелось выделиться. Но мысль о том, чтобы представится каким-то другим именем, никогда не приходила мне в голову.

Кстати, мое полное имя – Наталия. Не Наталья. Потому что я Юрьевна. Таким образом, родители пытались сбалансировать фонетику. Действительно, Наталья, да еще и Юрьевна – перебор мягких знаков. Наталия Юрьевна – совсем по-другому. Хотя, мне было абсолютно все равно. А вот отец всегда подчеркивал – НаталИя, когда был мною не доволен. Туленькой я становилась в редкие минуты его хорошего настроения.

Наташа в Турции означает проститутка. Обидно. Почему не Маша? Наверное, потому, что Маша – с Уралмаша.

Вот Натали – совсем другое дело.
 
Так сложилось, что Наташей меня называли люди, с которыми меня связывали формально-деловые отношения. Близкие никогда не обращались ко мне так. Натаха, Натусик, Ташка, Наталька – но только не Наташа. До сих пор, когда кто-то говорит «Наташа», мне кажется, что зовут не меня, я даже головы не поверну до тех пор, пока не прозвучит, например, моя фамилия.

Кстати, фамилия моя Лукина. До определенного возраста я ее стеснялась. Замечаю, что многие люди отказываются, в силу каких-то причин, называть свою фамилию. Звонишь куда-нибудь, спрашиваешь имя собеседника, отвечают, допустим, Иван. А фамилия? В ответ получаешь – зачем фамилия? Я здесь один Иван.

Стесняться фамилии – глупо. Но это я не сразу поняла. Раньше моя фамилия ассоциировалась у меня с луком. Кому хочется быть луком? Мама говорила, что Лукина – от слова освещать. Откуда она это взяла? Непонятно. Я мечтала носить красивую фамилию, оканчивающуюся на «-цкая». Например, Утрецкая.

А сейчас я не стесняюсь. Тем более что все знают меня именно как Лукину. Даже не как Наташу. Лукина то, Лукина сё. Именно по этой причине я и не стала менять фамилию, когда выходила за муж. Была бы Елютиной. Смешно звучит. Никакая я не Елютина. Я Лукина. И горжусь этим. Не обижаюсь, когда ко мне обращаются по фамилии. А пару лет назад убила бы за подобную, как мне казалось, фамильярность. Сейчас мне нравится поизносить, что это Лукина звонит. Так что, скорее, фамилия определила мою судьбу, а не имя. Наташ вокруг – как собак нерезаных. А Лукина (во всяком случае, в моем окружении) одна. И это я.

Возраст.

Я всегда хотела выглядеть старше своих лет. Мне льстило, когда кто-то говорил, что я рассуждаю, как тридцатилетняя, хотя мне на тот момент едва исполнилось двадцать. Одевалась я как тетка. Вела себя солидно. Не позволяла вольностей.

А потом все изменилось. Сейчас я радуюсь, когда в магазине продавцы просят паспорт, прежде чем продать мне спиртные напитки. А незнакомые люди принимают меня за студентку.

Мечты.

О чем я только не мечтала в детстве. Даже подумать страшно. Стать пожарником, хирургом, психиатром, писательницей, директором, когда вырасту. Да и вырасти я мечтала поскорее, чтобы начать приносить пользу обществу, чтобы люди воспринимали меня серьезно, чтобы были статус и финансовая независимость.

Лет в 7 я мечтала быть красавицей. С длинными волосами. Чтобы в меня влюбился сосед с пятого этажа, и все завидовали. О последнем я мечтала больше всего. Наверное, потому, что сама всем завидовала. Но это уже совсем другая история.

Вернемся к мечтам. Мечты мои с возрастом становились все более и более рациональными, постепенно трансформируясь в цели. А цели сложно назвать мечтами. Получается, что мечтать я перестала давно. Лишив себя тем самым романтики.

Сейчас пытаюсь вспомнить какую-нибудь самую яркую мечту – и не могу. Все желаемое мною прозаично и скучно. Например, найти богатого мужчину с квартирой и машиной и выйти за него замуж. Как пошло.

Родители

Родителей я всегда воспринимала как данность. Равноценно тому, что у меня есть 2 руки и 2 ноги. Мысль о том, что родителей могло и не быть, никогда не приходила мне в голову. Кто-то же должен был меня родить.

Каких-то особенных чувств родства к отцу и матери у меня не было. То, что эти люди проживают со мной вместе - тоже данность.

Заговорив о родителях, вспомнила мечту – чтобы отец умер. Я ненавидела его пьяную рожу! Ненавидела до трясучки, до зубовного скрежета, до слез. Представляла, как однажды он исчезнет навсегда и перестанет отравлять нам с мамой жизнь. Но он даже и не думал отходить в мир иной.

Маму я жалела, но жалость эта граничила с озлобленностью на ее мягкотелость.

Страхи.

Сколько себя помню, столько и боюсь. Всего подряд. Например, звука опускаемого в могилу гроба. До сих пор мурашки по коже. Представьте себе глухой хлопок, отголоски которого еще долго вибрируют в воздухе. Пьяного деда, который в белой горячке бегал вокруг дома и истошно вопил. Голосов, которые звали меня из недр чугунных батарей. Темноты, света, людей.

Но больше всего на свете я боялась своего отца. Сначала мне казалось, что он меня побьет, позже, что изнасилует. Последнее было страшнее и ужаснее всего на свете. Я в красках представляла себе картины надругательства надо мной. Я была уверена, что отец знает о моих грязных мыслях. Поэтому старалась свести контакты с ним до минимума. Это было несложно сделать, т.к. он редко бывал дома, а если и был, то пьяный.

Помню, как сжималось все внутри от страха, когда хлопала входная дверь подъезда и на лестнице раздавались шаги. Отца я вычисляла моментально. По шороху ключа в замочной скважине я определяла – насколько сильно нетрезв папаша. Хорошо, когда он просто падал в коридоре, хуже, когда еще держался на ногах.

Самое главное, что страхи мои по сути своей были беспочвенны, т.к. отец ни разу в жизни не замахнулся на меня, не обозвал грубым словом, да и вообще не сделал ничего предосудительного. Но, пожалуй, ни один человек за все мои 28 лет, не вызывал в душе такой фонтан чувств. Ненависть граничила с любовью, отвращение с обожанием, жажда его смерти с желанием, чтобы он жил вечно.
 
Как просила, как умоляла я маму отравить его – попросту открыть газ, когда он валялся в стельку пьяным или утопить - на несколько секунд опустить его лысую голову под воду, когда он все в том же состоянии принимал ванну.

Один раз отец заплакал. Страшнее этого на тот момент я вряд ли что видела. Он упал перед нами с мамой на колени и рыдал в голос, что скотина, сволочь, просил прощения, что напился и потерял над собой контроль.

Я долго боялась родителя. Даже когда сама готовилась стать матерью. Он с нами уже давно не жил. Не знаю, зачем он пришел тогда. Но при виде оплывшей рожи отца, я впала в панику, начала звонить маме, мужу, плакала, что он пришел. Признаюсь, тогда я все еще была одержима все теми же страхами – он жаждет трахнуть меня.

Лет 5 назад, когда отец уже не пил, мне довелось несколько дней жить у него на квартире. Мы спали в одной комнате – я на диване, а он на раскладушке. Я не могла заснуть, мне казалось, что отец будет заниматься онанизмом. А потом – не трудно догадаться, что будет потом.

Да и сейчас я не люблю приезжать к нему в гости. Мысль, что папик вожделеет меня, никак не выходит из головы. И я чувствую, что он знает, что я думаю.

Я боюсь засыпать в тишине. До сих пор, если сплю одна, ставлю на таймер музыкальный центр.

Я боюсь потустороннего мира. Когда мне снятся покойные бабушка или дед, просыпаюсь в холодном поту, включаю свет, телевизор и не могу сомкнуть глаз.
 
Я боюсь бродячих собак.

Я боюсь летать на самолетах. Кататься на каруселях.

Боюсь высоты и скорости.

Я боюсь жизни.

Единственное, чего я не боюсь, это делать вид, что я не боюсь. Потому что я гораздо больше боюсь, что меня сочтут трусихой.

Именно маскировка этого животного, панического страха перед всем и вся толкал меня на совершение поступков, которые трусам несвойственны. Клин клином. Помогло. Не то, чтобы я перестала бояться. Я по-прежнему одержима страхами и навязчивыми идеями, но я научилась признаваться в них. От этого становится легче.

Ведь страхи – это ни что иное. как мое воображение. И я, являясь хозяйкой своего внутреннего мира, могу управлять страхами.

Но иногда мне недостает былого адреналина, тогда я включаю ужастик, кутаюсь в плед и начинаю бояться.

Чувства.

До определенного момента я считала, что у меня нет чувств. Еще одна мечта – не чувствовать боли. Как хорошо было бы порезать палец, разбить коленку, обжечься и не чувствовать вообще ничего. Поделилась своей мечтой с мамой, а она меня не поддержала. Было досадно.

Я старалась развить в себе бесчувственность. Обиду я трансформировала в злость, сопереживание – в равнодушие. Удивительно, но я никогда не задумывалась о том, что злость и равнодушие – это тоже чувства.

Все проявления эмоций – радости, восторга, любви – я считала чувствами слабых. Я была (вернее, хотела быть) выше этого.

Жить без чувств было просто и легко. Правда, наедине я позволяла себе всплакнуть над книгой или признаться дневнику, что влюблена. Но только не на людях.
Совсем недавно я поняла, какой глупой была.

Получается, я наказывала саму себя. За что? Или почему?

Ни разу в жизни я не говорила маме, что люблю ее. До сих пор не могу произнести эти слова, как будто что-то блокирует их выход наружу. А ведь маму я действительно люблю. И раньше любила.

Может, из-за осознанного лишения себя естественных чувств, я культивировала худшее, что может быть - жалость к себе.

Не могу забыть фразу, произнесенную гадалкой, к которой как-то раз затащила меня подруга. «У нее не будет жизни до тех пор, пока она не перестанет себя хоронить». Тогда я посмеялась, а сейчас понимаю, что провидица была права. Все сознательные годы я не переставала оплакивать себя. Жалость грызла мое сердце, душила разум. И еще меня съедала зависть.

Зависть.

Я завидовала всегда и всем. Я одевалась лучше всех в классе – и все равно завидовала старшеклассницам – у них вещи были лучше. У меня была своя комната в просторной «сталинке» в центре, а я завидовала девочкам, которые жили в частном доме. Каждое лето меня возили к морю, а я завидовала тем, кто ездил за границу.

У подружки не было отца, зато мама шила – чем не повод для зависти!

Когда зависть накрывала меня с головой, я начинала страстно желать объекту зависти всяческих бед и лишений. И как я радовалась, когда так и происходило!
В детстве все мы склонны завидовать, но если это черное чувство не проходит к зрелости, пора бить тревогу.

В друзья я всегда выбирала девочек, которые уступали мне во всем – во внешности, уме, шмотках. А когда что-либо в расстановке сил менялось, я провоцировала ссору и искала новую жертву.

Я никогда не признавалась в этом никому. Даже самой себе.

Момент настал. Пора вскрыть всю правду о милой девочке Наташе – т.е. обо мне.

Какое-то время я пребывала в эйфории. Стоило кому-нибудь вызвать во мне зависть, я насылала на несчастного проклятия, которые становились реальностью.

И лишь когда все гадости, желаемые другим, вернулись ко мне бумерангом, я призадумалась.

И было над чем…