Неукраденная Тишина

Психологи придумали много интересных вещей.* Они, например, утверждают: по тому, какую сторону каблуков больше снашивает человек, можно с известной степенью достоверности судить о его характере. Быстрейшее стирание наружной части свидетельствует, по их мнению, о ярко выраженной экстравертности носителя – и наоборот. Что-то, если не ошибаюсь, в этом роде – не знаю, я далеко не психолог.

А вспомнилось мне о другом: как полгода назад, снуя в слабящей базарной давке, я долго покупал все необходимое к Дню своего рождения (в том числе и отличные ботинки для затяжной зимы), пока, наконец, изнуренный человекообилием, решительно утративший возможность находиться в массе,


не выжал себя из чужеродной толпы, чтобы попасть домой.

По традиции с годом предыдущим избранный круг приглашенных состоял из одного дорогого до боли в сердечной мышце человека – меня. Дело в том, что все попытки мои завести себе близкого знакомца, а то и нескольких, поражали изначальной своей обреченностью, не сводились, а прямо-таки низвергались-обрушивались на нет, мимо воли вызывая у меня грустный и задумчивый, слегка изумленный смех.

Смех-смехом, а терпенье мое было подорвано, и я сказал себе – хватит! Буду жить, в таком случае, сам по себе. И жил, контакты с полубезумным городским народцем сведя до максимально возможного минимума. В то время я до ватной немощи, до полного отупения изнурял себя ночной работой и именно с этим связывал неизвестное ранее: периодически меня то мертвило, то лихорадило, мир утрачивал всякие остатки привлекательности и накатывала – мутная бестолочь. Рабочие часы отмучивал я кое-как, спешил зашиться скорей в безопасный мешок квартиры и – мешком же упасть на кровать, цепенея.

Любые, даже самые безобидные, отдаленно-слабые звуки не в шутку меня пугали. Шаг соседа на лестничной клетке ножом мне холодил межреберье, детский во дворе голос – и крупным бисером холодного пота сочился я сквозь матрац. И пульс выстукивал – пятнадцать предсмертных ударов.

Чугунными шарами играли в черепной коробке на грохочущем железном бильярде, изнутри давило и жгло и не в шутку я опасался, что терзаемая безжалостно голова в один далеко не прекрасный миг не выдержит и, уродуя интерьер ошметками больной, бесполезной плоти, разлетится тыквой гнилой по квартире.

Мысли – смутные, обрывками, не мои – ошалевшими от новообретенной свободы и явной безнаказанности зверями гуляли в свое удовольствие. С трудом ловил я нить, но чаще впустую себя не мучил, проглатывая зараз по нескольку таблеток снотворного и в обманчивый скрываясь сон.

Вот так накатывало – и отпускало. Вновь набухал я живой кровью, молотом и жадно стучал пульс, я выходил на свет и жил вполне сносно – до поры.

Отмечу незабвенный эпизод тогдашнего моего существования. Как-то, серьезно застуженный февралем, лежал я под грудой одеял и настойчиво пытался уснуть. Три раза мне почти удавалось – но неизвестный доброжелатель все же ухватывал меня за руку и, невзирая на вялые попытки сопротивления, выводил в явь. Даже снотворное, какого я потреблял все больше, так что психотерапевт районной поликлиники, девица с непонятно-откуда-французской фамилией Бошан, оделявшая меня рецептами, стала коситься подозрительно и бросила, наконец, строить мне фиолетовые глазки – даже снотворное не в силах было помочь.

Тогда же, стиснув, как следует, зубы, я сконцентрировался, пытаясь установить зловредный раздражитель – и понял, наконец, что просто-напросто забыл выключить радио в кухне: именно его непрерывно бубнящий за стенкой голос мешает нормальному течению болезни.

Раздраженный более обычного, лез я из постельного тепла, выискивал у кровати шлепанцы, шел, ежась, темными поворотами и на кухне уже осознал: никакого радио у меня не было, нет и, даст Бог, никогда не будет. Пусть не сразу, но доискался я, что неуемный голосок этот – нечто сугубо МОЕ и звучит именно в МОЕЙ голове – так что напрасно чернил я внешние источники.

Причем, я мог, пусть и с трудом, мыслить самостоятельно, и Голос, будьте спокойны, не вмешивался – но и на него воздействовать не представлялось возможным. А я из кожи выпрыгивал, пытаясь его заглушить – без всякого, впрочем, успеха. И, утомившись ратоборствовать впустую, я вынужден был отказаться от прежних взглядов и с неохотой признать: Голос – объективно (по крайней мере, для меня) существующая реальность.

Механически и беспрерывно выдавая одну ладно скроенную фразу за другой – так Калашников плюется горячими гильзами – Голос сообщал полнейшую, ни с чем не сообразную нелепицу, воспроизвести которую я даже не берусь.

Скоро я убедился – это серьезно. Утром почти неслышный, Голос усиливался по мере того, как день набирал шумную силу, а к вечеру достигал мрачнейшего апогея, особенно лютуя в периоды мучительного моего омертвения.

Сам Голос - первый из Них - вызывал у меня отчетливые ассоциации с бесцветным обувным кремом, смешанным с горчицей и черным перцем, а хозяин его (раз есть голос, непременно должен быть и хозяин) представлялся мне мелким, с гитлеровской нашлепкой усов, глазами-иглами и зубилообразным носом – существом занудно-правильным, въедливо-настырным и безжалостным в своей непогрешимости. За это я звал его Корректором, а в минуты настроения веселого (случались изредка и такие) – почему-то Калигулой. Одна уже мысль о том, что эта желчная скотинка может впадать в необузданный разврат и тыкать в полные груди женщин острыми локотками, совершая предваряющие любовные игры – забавляла меня чрезвычайно. К нему я, впрочем, быстро привык, и уживались мы вполне мирно – пусть и недолог оказался этот мир.

...Что до праздника по случаю моего дня рождения - он нисколько меня не разочаровал. Я провозгласил за себя множество тостов, погрустил прилично над быстротечностью жизни, коварной рутиной, разлагающим влиянием среды и т. п.; после, спохватившись, что половина ночи уже позади, проследовал развязным шагом именинника к кровати и рухнул, не раздеваясь, поверх скользкого атласного покрывала, но заснул не сразу: молчавший весь день Корректор начал работу на ночном канале.

"Предлагается знакомство, клуб знакомств, миловидная женщина тридцати лет без детей и других вредных привычек желает познакомиться, обратитесь в наше агентство и обретите счастье прямо сейчас, материально обеспеченная и сексуально раскрепощенная дама ищет своего рыцаря, фото обязательно", – трещал он с нагловатой уверенностью зазывалы, и перед самой уже дверью в эфемерное небытие я успел-таки предположить: круг моих знакомцев скоро некоторым образом расширится,

как оно впоследствии и оказалось.

За Калигулой-Корректором воспоследовала Катерина, та самая дама без комплексов, изнемогающая без подходящего рыцаря – ее Голос был поприятнее, но обладал одной характерной особенностью: в две минуты, без явных и недвусмысленных оскорблений, он способен был довести меня до сладкой в своей завершенности яростной дрожи – так умела лишь Лариса, бывшая жена. Катерина была раскормленной, но с изюмом своеобычным бабенкой – только очень уж вредной.

Да имелись ведь и хуже: тот же Садист, или особенно ненавидимый мною Паштет, рыжая бандитская харя, с каким я пересекался где-то в другом периоде бытия – вот только где, вспомнить никак не удавалось. Разношерстный сброд обоих полов, заселивший окончательно отбившуюся от рук голову, в конце концов, заставил меня надолго переменить место жительства – но это и к лучшему.

В городе мне делалось все неспокойнее, за два с половиной месяца Голоса и владельцы их обрели взрослую вполне агрессивность и вытворяли со мной что зря – поэтому, когда меня чудом успели снять с арки Горбатого моста, откуда я собирался стартовать для утреннего облета города, и поместили в «дурку», я воспринял это как избавление.

Дело в том, что интенсивность и потенциальная агрессия Калигулы, Катерины (она душу из меня вынимала постоянными жалобами на секс-неисполнение), Садиста, Паштета и еще полудесятка жильцов находилась в прямой зависимости от степени наружного шума. Понятно, что в центре большого города жить, при таком положении дел, не представлялось возможным.

Голоса, как я уже сказал, сделались совершенно неуправляемы – их, как и меня, добела накалял безумный и бесконечный тысячеголосый городской вопль. Сама агрессивность Голосов – я абсолютно в этом уверен и сейчас – порождалась и подпитывалась именно этим шумом, злобно-голодной спешкой и бессмысленной суетой города.

В «дурке» же, на тридцать первом километре, не в пример было спокойнее. Заведующий восемнадцатым отделением, куда меня определили, оказался вполне здравомыслящим человеком – что само по себе удивительно. Он, в отличие от других, безошибочно установил полную мою нормальность – которая, на мой взгляд, и не нуждалась в доказательствах. Я ведь четко разграничивал: вот – я, а вот – Они. Голоса и непокорные владельцы. Вся беда заключалась в том, что поселиться Они посчитали нужным не в чьем-нибудь, а именно моем мозгу – и с этим приходилось смириться.

И заведующий, по фамилии Козырев, человек с лицом страдающего ожирением и избытком ума патриция, единственный, кроме меня, нормальный индивидуум в отделении – вполне разделял эту точку зрения. Он благоволил ко мне и даже позволял время от времени пользоваться компьютером в его кабинете, а я за это проигрывал ему в шахматы – тоже время от времени. Как врач, он был очевидно компетентен, но гроссмейстерские его таланты сильно припадали на обе ноги – и потому я вынужден был пойти на этот мелкий обман. Да и Козырев, в свою очередь, не остался в долгу, поселив меня в сравнительно небольшую палату на восемь человек. Мне крайне нужна была Тишина – только так мог я рассчитывать на Их окончательное исчезновение.

Была и еще проблема, поначалу доставлявшая мне определенные неприятности. Пациенты. Психи, или, на жаргоне медперсонала - «закрученные». Я не любил психов - как не люблю и сейчас. Мне никогда не нравилась их нездоровая активность.

Во время прогулок в обнесенном четырехметровыми стенами дворике, куда выводились все шестьдесят пациентов отделения, я немало натерпелся от навязчивого внимания больных – многие из них страдали хронической общительностью. Если добавить к этому поголовное недержание речи вкупе с неконтролируемыми всплесками гиперактивности - получалась и вовсе неприглядная картина. Психи изрядно мне досаждали.  Они воровали мою Тишину – а делать этого ни в коем случае не следовало.

Однако, будучи НОРМАЛЬНЫМ человеком, к тому же физически тренированным и по натуре волевым, я быстро устранил бытовые дефекты. Действовал я так, как в подобных ситуациях принято поступать в любых коллективах.

Наивно полагать, что психически поврежденный индивид – полностью неуправляемое и стопроцентно неадекватное существо. Большинство стандартных сумасшедших совершенно неотличимы от «психически здоровых» людей, по крайней мере, в отношении двух явлений: голода и страха. Голод и страх – вот механизмы, управляющие сообществом признанных сумасшедших – как, впрочем, и всех остальных. И если посадить больных на голодный паек было не в моей компетенции, то нагнать страху – вполне под силу.

Понятно, что кромсать все тело безмозглого дракона мне никто не дал бы, да и затраты времени и сил в таком случае предстояли внушительные – и потому я решил ограничиться головой. После вечерней раздачи таблеток, убедившись, что санитары и дежурная сестра ушли чаевничать в столовую, я проследовал в курилку, где сидел он, непререкаемый авторитет восемнадцатого отделения: двадцатипятилетний, сложения внушительно-рыхлого горлопан, в момент знакомства нашего отрекомендовавшийся Боцманом. Он отбывал здесь «принудку»**, и, основательный имея опыт, я с первого взгляда определил все его прошлое, вплоть до статьи и места в уголовной иерархии – и потому нисколько не сомневался в исходе.

Этот Боцман был мелочью, шелупенью, несмотря на весь авторитетно-мудрый флер, какой пытался придать себе при моем появлении. Взмахом белой и полной, не измученной физическим трудом руки он поднял одного из нездоровой пристяжи, предлагая мне присаживаться – но мне нужно было ИМЕННО ЕГО МЕСТО, и я даже рад был, что в курилке много народа: тем действенней выйдет шоу. Но драки, к немалому моему сожалению, все же не произошло – мы потолкались недолго глазами, а потом он, трусливая нехристь, встал и пересел на другой от меня конец скамьи – так нужный мне статус был установлен.

Отныне и навсегда при моем появлении – в столовой, во дворе или где угодно, образовывалось пусть насильственное и не полное, но все же молчание – что и требовалось доказать. Сопалатников я вскоре вымуштровал так, что те кроватью скрипнуть боялись во время тихого часа – я критически нуждался в Тишине. Вскользь замечу, что и дальше, находясь в отделении, я не уставал удивляться сообразительности и полной нормальности сумасшедших – оставляя, разумеется, за кадром самые запущенные случаи.

И, утвердившись в зарешеченном мирке, я зажил воистину счастливо, чего не испытывал уже два с половиной года: теперь, вдали от ненавидимого мною города, субстрата для внутренних монстров, Калигула, Катерина, Паштет и прочие фигуранты поприжали чертячьи хвосты и беседовали со мной уважительно-робко, признав, наконец, что голова все же – моя, и неглижировать этим фактом не стоит. То ли было в городе! В животворной для них среде мегаполиса Голоса, случалось, загоняли меня под кровать и заставляли хорониться там по несколько часов кряду, – пока, натешившись, не сменяли гнев на краткосрочную милость. В городе Они доводили меня чуть ли не до самоубийства, до бешенства бессильного и слез – но как изменилось все в целительном сосновом лесу, где выстроены в свое время были двадцать больничных корпусов!

Уколы мне уже не давали, а таблетками я аккуратно кормил щель в полу зеленой беседки – в том самом дворике, какой успел уже полюбить: я не был болен и не нуждался в медикаментах. Таня, пышногрудая, романтически настроенная и тоже не совсем в себе медсестра, с какой мы были на короткой ноге (вообще же ноги ее, если разобраться, совсем не плохи, ничуть не хуже, чем у Катерины) привозила мне из дому книги (особенно по вкусу пришлись мне письма Плиния-младшего, хотя и непонятно, откуда она их взяла); доктор Козырев, человек с лицом утомленного жизнью патриция – грел неизменной лояльностью, «выигрывал» у меня в шахматы и позволял пользоваться время от времени его компьютером...

что я, собственно, в данный момент и делаю.

В половине шестого, двадцать минут назад – Козырев собрался уже уходить и напяливал тесное ему черное пальто на покатые женские плечи – он сказал мне, с лицом патриция, сообщающего приятную новость:

-Танцуйте! Завтра мы вас выписываем. Надоело уж, верно, с нашим спецконтингентом маяться? Общее состояние вполне позволяет. И рецидива, я думаю, не предвидится. Так что вас можно поздравить!

А все-таки интересно: есть ли хоть малая доля истины в утверждениях психологов о каблуках?

Коли судить по каблукам Козырева – ноги его, обутые в черные ботинки, лежат сейчас в метре от меня, задранные остроносо в потолок – доктор был ярко выраженным экстравертом. Что абсолютно неважно теперь – в свете последних событий. Я задушил его довольно быстро: мы лишь пару минут повозились, сбросив при этом стопку документов с орехового стола – а ведь от человека его габаритов, тем более с таким мужественным, хоть и заплывшим лицом, можно бы ожидать более активного сопротивления. Он был совсем неплохой парень, этот Козырев, и я даже с охотой проигрывал ему в шахматы. Но он напугал меня до смерти – до своей собственной смерти. Ужас настолько был велик, что я опомнился лишь, когда доктор – я повалил его на пол и, сверху усевшись, вдавливал и вдавливал взбесившуюся сталь рук в пухлую шею – окончательно перестал клекотать и агонические подергивания прекратились.

Доктора, безусловно, жаль: без его участия никогда бы мне не напечатать этот рассказ – но нельзя же быть таким беспощадным! Нет-нет - мне определенно нравился Козырев – и ново-Шустовский коньяк, обнаруженный в его сейфе, лишь усугубляет эту приязнь. Но в чем-то доктор все же заблуждался. И, поднимая прощальную рюмку, в скорбной речи над телом его я буду краток:

Он пытался украсть Тишину.







Примечания.

*- данный текст носит печально-шуточно-печальную направленность и повествует о психической болезни.

**"принудка" - принудительное лечение от наркомании или алкоголизма.