Александр бирштейн. ян каганов. и никуда не деться

Предисловие – читать бегло, по диагонали!

Когда скука по совместной работе у нас с Сашей Бирштейном, наконец, превозмогла нашу же лень, а фразы типа «А помнишь, как было здорово, когда мы посылали друг другу текст, продолжая его без всякого предварительного сговора и без дальнейшего плана» стали встречаться в письмах чаще, чем «Привет семье», стало ясно, что клиенты (мы) дозрели для нового проекта. А поскольку в первой нашей повести – «Город» – запевалой был Саша, то из чувства справедливости, как я объяснил ему, а на самом деле из банальной мести на этот раз первым стрелял я. Сашу это не напугало, и склейки-переходы от автора к соавтору в этой повести не видны так же, как и в первой. Во всяком случае, на мой необъективный взгляд.
Что приятно: у нас не было никакой профессиональной необходимости давать на «гора» десять тысяч знаков в день, а были только радость от совместного творчества, неистребимо мальчишеское желание валять дурака, и, естественно, надежда поставить соавтора в тупик. Как выяснилось, все тупики всё равно привели нас к цели – написать что-то, что было бы интересно читать. Прежде всего, нам самим. Потому что только тогда остается шанс на то, что читать это будет интересно и остальным.
Может, это и нескромно, но нам оказалось интересно. А вам?

Ян Каганов


И НИКУДА НЕ ДЕТЬСЯ...

В первый раз уйти от Лизы Виталий захотел еще в ЗАГСе. Он смирно стоял рядом со светящейся от счастья невестой на грязном коврике для брачующихся. И, пока шла длинная и тоскливая церемония, видел, как его напускная (а может, уже и не напускная) покорность успокаивала и расслабляла отца и братьев Лизы, стоящих на всех выходах из зала, но не двигался с места. Можно, ах, можно было рвануть напролом, пробить головой пивное брюхо будущего тестя и вылететь из этого ужасного особняка, страшившего некоторых молодых людей больше городской тюрьмы! На худой конец, можно было повторить подвиг Подколесина-Котовского и выскочить в окно. Но на любом мысленном маршруте побега путь жениха к свободе преграждал вызывающе торчащий Лизин живот с дремлющим в нем Витальевичем. И Виталий смирился.
А смириться было непросто. Не так представлял себе ни свадьбу, ни будущую жену блестящий студент, чьи архитекторские проекты восхищали даже завистливых педагогов, а сыгранные роли в городском студенческом театре привлекали внимание профессиональных режиссеров. Виталия обожали. С ним хотели дружить мальчики и спать девочки. И некоторые мальчики тоже, хотя и понимали всю безнадежность своих притязаний. Виталий блистал на коллоквиумах, в научном обществе, на сцене, на вечеринках, не догадываясь, что возмездие уже притаилось в углу серой мышкой и чинно пьет чай, пока все остальные ухрюкиваются в зюзю. Возмездие было однокурсницей Виталия, влюбившейся в него, как и полагается, с первого взгляда и на всю жизнь.
Когда Виталий проснулся в чужой квартире с дикой головной болью, символизировавшей воскресное утро, и увидел рядом распахнутые счастьем Лизины глаза, он только хмыкнул: «Все-таки, дождалась своего часа, надо же!», после чего встал, откинув одеяло и обнажив тонкие бедра девчонки и красное пятно на простыне, ласково улыбнулся однокурснице, стараясь не глядеть на ее тихую наготу, поцеловал новоиспеченную женщину в щечку и ушел на городской рынок покупать у селян стакан рассола на опохмел. Ушел, будучи уверенным, что навсегда. А дальше были летняя сессия, студенческая практика, пансионат в Крыму с соответствующим лечением после него, и в следующий раз пути Лизы и Виталия пересеклись только первого сентября. Скрывать изменения в своем организме Лиза не собиралась, и Виталий от всего сердца поздравил ее с грядущим материнством, даже не поинтересовавшись, вышла ли Лиза замуж, и кто счастливый отец будущего гражданина державы. Стоит признаться, хоть это и не красит нашего героя, что в этой жизни Виталия интересовал только очень узкий круг людей, и Лиза в него не входила, даже несмотря на разовую дегустацию комиссарского тела Виталия. Лиза скромно поблагодарила за поздравление и неожиданно взяла Виталия за руку холодными и цепкими пальчиками.
- Нам надо поговорить, - тихо сказала она.
Виталий удивился, но природная вежливость бонвивана помешала ему проявить строптивость.
- Ну, давай, - согласился он, и парочка свернула в один из многочисленных институтских тупичков.
- Это твой ребенок, Виталик, - спокойно и без тени сомнений сказала Лиза. – Сын.
Эту фразу, если честно, Виталию приходилось уже слышать не раз, и она его не слишком пугала.
- Не буду спорить, хотя и могу посомневаться в моем отцовстве, - легко выдал он заготовленный еще к прошлым разборкам текст, - но вместо пустого сотрясения воздуха сразу предлагаю тебе деньги на аборт. То есть, у меня их пока нет, но я их заработаю, за это ты не переживай. Всё равно замуж за себя я тебе идти не рекомендую: ну, сама посуди, какой из меня муж?
- Будет хороший, - негромко, но очень уверенно произнесла Лиза.
Виталий искренне расхохотался.
- Детка, - с трудом произнес он между пароксизмами смеха, - жениться вообще и на тебе в частности я буду готов не ранее, чем у меня на ногтях начнут расти волосы, так что решай, нужна тебе моя материальная помощь по вытравлению чрева или нет, поскольку…
Он оборвал фразу на полуслове из-за странного зуда в пальцах. Виталий поглядел на руку и остолбенел: на его ногтях выступали тоненькие черные волоски.
- Я ведьма, Виталик, - мягко улыбнувшись, сказала Лиза. – Аборты нам делать нельзя. Да и жениться на мне я, по-моему, тебя не просила. Пока не просила.
Волосы на ногтях Виталия стали осыпаться, и он облегченно вздохнул.
- Подумай, - бросила Лиза и ушла. А Виталий остался стоять столбом. Мозг отказывался верить в происходящее, глаза отказывались не верить увиденному. Виталий решил последовать советам доморощенных психологов из дамских журналов, которые в их общежитии заменяли мужские. Психологи, если Виталий правильно помнил, всегда рекомендовали прислушаться к зову сердца. Виталий с горя прислушался. Сердце улепетывало из груди в диком темпе, явно сожалея, что ноги не следуют его примеру, а, наоборот, стоят, словно пустили корни в потрескавшийся паркет. Виталий похолодел от ужаса и перевел взгляд на нижние и слегка подрагивающие конечности. Потом робко приподнял по очереди обе ноги. Корней не было. И, слава Богу: еще не хватало пустить корни в главном корпусе института. Еще подумают, что он зазнался. Так что Виталий вздохнул с облегчением и тяжело размышлял, изредка с опаской поглядывая на ногти. Они были чисты.
- Что это было? Что это было? – билась в голове одна-единственная дума про Опанаса. – Опа! Наса! Наса мала-мала попала! Ой, как попала!
Душа настоятельно потребовала покоя, размышлений и пива, причем, в обратном порядке. Ибо покой мог (или не мог!) прийти только после размышлений. А какие размышления без пива? Но денег на пиво у магната и олигарха, оплачивающего аборты всем желающим, не имелось: Виталий их еще вчера вывел, как класс, слегка оторвавшись в компании знакомой третьекурсницы.
В правом кармане что-то явственно зашевелилось. Виталий испуганно засунул туда руку и выудил новехонькую сотенную купюру.
- Сотня! – радостно подумал он, - завалялась, наверное…
       Но потом он вспомнил, как еще утром снимал выстиранные брюки с веревки, как гладил их утюгом, единственным на весь этаж общаги. Нет, сотня там никак не могла заваляться!
Тут логическую цепочку Виталькиных мыслей прервала квадрига лошадей с фронтона Большого театра: они поднялись с купюры, прогарцевали по ладони Виталия до локтя, развернулись и мирно процокали на свое место. Сомнений не оставалось:
- Сотенной одаривает! – досадливо подумал Виталий о Лизе. И послал вдогонку язвительную мысль: - А вообще-то можно было бы и не скупиться на настоящие деньги!
Что такое настоящие деньги, Виталий, если честно, не совсем себе представлял, но досада слилась с унижением, а унижение требовало хоть какой-то реакции…
Сотня, словно устыдившись, съежилась, пожелтела и превратилась в небольшую, чуть больше пятнадцатикопеечной, монету из золота 900 пробы с профилем покойного императора Николая II. Несмотря на то, что император и самодержец не только давно упокоился, но даже был перезахоронен, он, узурпатор и деспот, еще и умудрился прямо с монеты подмигнуть Виталию. И в самом деле, чем он хуже лошадей с Большого?!
- Подкупает! – окончательно разобиделся Виталий. – Червонцев царских, видите ли, на меня не жалеет. А то, что меня за этот червонец могут отправить по сталинским местам, ее не волнует…
Червонец зашевелился, обернулся наглым воробьем и улетел, предварительно нагадив Виталию в руку. Виталий достал из рюкзака тощую тетрадку, которую он планировал пустить на конспект, вытер руку и тут же с удовольствием протянул ее вовремя подоспевшему доценту Барселонеру.
Барселонер, хоть и доцент, был свой в доску. Правда, доска эта, со стороны Барселонера оставалась всегда и, боюсь, навсегда, дубовой. Однако хоть и был он своим в доску, но оставался доцентом, да и предмет, который он преподавал, назывался «Философия», а подобные науки вызывали у Виталия стойкое чувство неприятия. Доцент Барселонер тоже не относился к его фаворитам, ибо был самодоволен, болтлив и очень охоч до девушек из ближайшего окружения Виталия. Терпеть его было непросто, но приходилось: Барселонер оплачивал пиво студента, не считая выпитые кружки и не скупясь, видимо, строя на него долгосрочные планы. Получалась не любимая Виталием и преподаваемая доцентом диалектика: один терпел неприятное общество, второй страдал от двойных расходов, и оба считали, что дают куда больше, чем получают. Но при этом Виталий панически боялся, что халява кончится, а Барселонер психовал, что Виталий внезапно разбогатеет или найдет себе другой источник пива, и тогда он, Барселонер, будет отрезан от лучших студенток, доступ к созерцанию которых ему открывало только общество Виталия. И что это, по-вашему, если не диалектика?!
- Ну, что, студент, - молвил Барселонер, по привычке похохатывая, - погрызем гранит науки?
- Погрызем… - без особого энтузиазма согласился Виталий. – Нам что гранит, что сухари…
- Главное, не всухомятку! – подхватил Барселонер. – Пошли, я угощаю!
Ффух! Основная фраза была сказана.
После третьей кружки они возобновили обращение на «ты», а после пятой Виталий начал усиленно интересоваться потусторонними силами.
- Скажи, Борис, - доверительно приник он к Барселонеру, - а ведьмы существуют?
- Согласно советской науке, их нет и быть не может… - заявил доцент.
- Советской? – уточнил Виталий.
- Ей, матушке, - тяжело наклонил косматую голову Барселонер.
- Это которая на основе материализма и марксизма-ленинизма? – продолжал допытываться въедливый студент.
- А как же! – доцент покачнулся на стуле и рухнул на собутыльника, навалившись на него всем весом. Виталий аккуратно высвободился, стараясь не уронить собеседника мордой в рыбную чешую, обильно покрывавшую пол пивной.
- А что говорит о ведьмах постсоветская наука? Ну, которая основывается на православном путинизме-медведизме? – не отставал Виталий.
- Она тоже отрицает существование ведьм, - махнул рукой светоч философии местного разлива. Помолчал и, поманив Виталия пальцем, жарко шепнул: – Но на самом деле они есть!
Виталию стало не по себе.
- Точно? – хриплым шепотом вопросил он.
- Точно! – твердо ответил Барселонер. И тут же продолжил: - Вот, взять, к примеру, мою жену…
Брать жену доцента Виталию не хотелось во всех смыслах этого слова, а, наоборот, ему очень захотелось уйти. Но после пяти, нет, уже шести выставленных доцентом кружек сделать это было неудобно, да и затруднительно. И Виталию пришлось выслушать нудный рассказ Барселонера о мерзостях семейной жизни с массой ненужных ему и даже пугающих подробностей.
С одной стороны, это было, конечно, поучительно, но оптимизма никак не добавляло.
- Скажи, Боря, а дети у тебя есть? – перебил излияния Барселонера Виталий.
- Есть! – голос доцента потеплел и стал нежным, - сын, Игорек… Думаешь, зачем это я все лето на халтурах корячился? Все для него. Растет парень! То одно ему надо, то другое… Представляешь, почти два месяца его не видел, а он меня сразу узнал, загукал, заулыбался…
- А сколько ему? – машинально спросил Виталий, зная, что любой родитель сочтет себя оскорбленным, если тема возраста его чада не прозвучит в беседе. Знакомые Виталию родители обычно сообщали возраст своего ребеночка с точностью до миллисекунд, но Барселонер был доцентом и смотрел на мир глобально:
- Скоро год! – с гордостью сообщил он.
- У меня тоже скоро сын будет! – хотел, было, не то похвастаться, не то поплакаться Виталий, но промолчал. Во-первых, как говаривала их соседка Голда Моисеевна, «дурное дело нехитрое», во-вторых, пол будущего младенца ему известен не был, несмотря на Лизкину уверенность в наследнике мужеска пола, а в-третьих, кто вообще сказал, что Виталька имеет отношение к…
- Я тебе покажу – в-третьих … - прозвенел где-то в ушах предостерегающий женский голос. – Никаких в-третьих!
       Голос был Лизин. И Виталию снова стало не по себе.
- Отстань от меня! – мысленно отдал он ей приказ.
Как это ни странно, Лиза послушалась и отстала. А приунывший счастливый отец поплелся в общежитие. Получил ключ от комнаты от непривычно вежливой вахтерши бабы Суки, порадовался отсутствию соседей (хотелось побыть одному и собрать из разбросанных мыслей что-то похожее на план дальнейших действий), поднялся на третий этаж, открыл ветхую дверь и обомлел. Вместо привычного убожества с четырьмя продавленными койками по углам, покосившимся шкафом и большим кривым столом в центре комнаты, перед глазами Виталия предстало маленькое бытовое счастье. Огромный сексодром, обложенный бесконечными подушками, душевая кабинка в углу комнаты, цветной телевизор, уютные кресла – и всё это занимало, даже на первый взгляд будущего архитектора, втрое больше квадратных метров, чем было в комнате утром. Последним счастливым утром Виталькиной жизни, как он считал.
- У Булгакова была нехорошая квартира, а у тебя – нехорошая комната в общаге? А? Чего молчишь? С измерениями балуешься? – вслух спросил Виталий пустоту. В голове у него прошелестел веселый смех.
- Соседей моих, сокамерников юных куда распределила? Не распылила их, по доброте-то душевной? – продолжал расспросы потенциальный жених. Смех усилился.
- В любом случае, спасибо, - вежливость Виталия человек, хорошо знакомый с ним, мог бы расценить в данном случае как несколько вымученную. Но юность и три литра пива переселили.
«А не обновить ли мне жилище?» - не слишком скрывая свои планы, мысленно продекларировал Виталий. Молчание было ему ответом. Виталий спустился на первый этаж общежития, где традиционно селили первокурсников, смотревших на кумира так, что они периодически забывали дышать, и постучал в первую попавшуюся дверь с девичьей стороны коридора. Пухленькая блондиночка в замызганной футболке без лифчика и в пижамных штанах отворила, охнула: «Ой, мамочка!», но благородный рыцарь на белом коне уже распахнул как дверь, так и широкую улыбку.
- Любезная коллега, простите, я запамятовал ваше имя, хотя буквально на днях мы вели небезынтересную беседу на нашем научном обществе…
Любезная блондиночка явно не ходила на научные семинары, но какое это имело значение?
- Евгения, - пискнула она.
- А по батюшке? – изысканно осведомился Виталий.
- Я некрещеная, - ляпнула пухленькая коллега. Виталий мысленно оценил этот перл, но виду не подал:
- Я, собственно, что имел в виду, дражайшая Евгения? – продолжал сибаритствовать он. – Я хотел попросить вас о необременительном одолжении. Видите ли, в моей комнате есть носок. Да-да, именно носок. И сей предмет полуинтимного гардероба не балует мое обоняние. Так вот, я подумал, может быть, вы соблаговолили бы подняться со мной в мою, понимаете ли, уютную келью отшельника, в мой, так сказать, приют убогого чухонца и друга степей калмыка, и спасли бы меня от амбре?
Даже блондиночка поняла, что носок – это не более чем повод, и радостно засуетилась. Виталия выставили наружу, пока девчонка судорожно переодевалась, и он стоял в коридоре, курил и лениво думал при этом, что уже через несколько минут стесняться его Женечке больше не захочется.
Парочка поднялась на третий этаж, и Виталий не без позерства распахнул дверь в царские, по студенческим меркам, хоромы. Женя завизжала: перед ней предстал огромный носок в коричнево-синюю клеточку, из которого с шипением высовывался клубок змей. За носком угадывалась пещера с текущими в ней сточными водами и бегающими по полу крысами.
Виталий поймал девушку уже на лестнице.
- Идиот! – заорала она. – Я для тебя… я для тебя… а ты…
Виталий махнул рукой, вернулся к себе и бессильно опустился на пол прямо у двери. Носок ласково потрепал хозяина по левому плечу, съежился в размерах и вернулся в платяной шкаф, крысы, змеи и пещера растворились в воздухе, а пол услужливо вырастил из себя удобный пуфик прямо под Виталькиной задницей, чтобы хозяину было уютнее наблюдать, как комната возвращается в свое до-Женино состояние.
«Интересно, можно ли телевизор повесить на стену, чтобы было удобнее смотреть его с кровати?» - подумал Виталий, и телевизор, пожав плечами (как ему показалось, а, может, и не показалось), кинулся на стену, где и прилип без всяких подставок, открыто издеваясь над законом всемирного и всеобщего, как воинская повинность, тяготения. Виталий обреченно матернулся.
- Поговорить надо! – сказал он, и в комнате зазвонил телефон. Ага. В дешевом институтском общежитии в комнате обычного студента зазвонил телефон. И не мобильный, который лежал в рюкзаке Виталия в перманентно выключенном состоянии по причине такого же перманентного безденежья, а самый обыкновенный городской телефон. Почему-то именно эта крохотная деталь, ничтожная на фоне остальных изменений, и сломала Виталия окончательно. Он поднял трубку и зарыдал. Трубка поддержала его порыв, и из нее потекла какая-то прозрачная жидкость. Виталий сдуру попробовал ее на вкус – что-то крепкое, буквально сшибающее с ног, ему было необходимо, – но жидкость оказалось вполне солоноватой, а, в общем, практически безвкусной.
- Я тебя внимательно слушаю! – произнесла трубка голосом Лизы. – Ты что-то хочешь мне сказать?
- Я, я… - зашелся в гневе Виталий, - я хочу…
- Любые твои пожелания, любимый… - многообещающе выдохнула трубка.
- Тогда отстань от меня! – нагрубил Виталий.
Голос в трубке замолк, да и сама трубка удалилась на приличное расстояние, словно поняв слова Виталия буквально.
Виталий, демонстративно проигнорировав мягкое кресло, уселся на пол в самом углу (из пола снова стал расти пуфик, но Виталька прошептал «Сгинь!», и пуфик сгнил) и начал мучительно думать. Мысли в голову лезли самые неутешительные, и стремительно усиливающийся запах гниющего пуфика работе мозга отнюдь не способствовал. Виталий сморщился, собрал останки покойного в старую майку и вышвырнул во двор общежития прямо через окно. Судя по негодующему воплю, передача нашла адресата, но обычно тактичный к окружающим Виталий не испытал никаких угрызений совести, справедливо решив, что готов поменяться с новоиспеченным обладателем бывшего пуфика проблемами и заботами, как говорится, не глядя. Ибо итогом его размышлений о сложившейся ситуации, как ни крути, выходило всего одно, но зато крайне емкое слово:
- Влип!..
Виталий представил себе, чем могут закончиться его приключения, даже относительно невинные в его глазах, но вполне криминальные с точки зрения Лизы, и ему стало тошно.
Новонизачтонебрачный прислонился спиной к стенке, вытянул затекшие ноги и решил не сдаваться. Ни за что не сдаваться!
- Ах, ты так, - билось в голове, - а я…
Правда, как продолжить фразу, Виталий не знал, втайне надеясь, что выход из тупика придет в голову самостоятельно.
- Я соображу, я обязательно соображу! – утешал он себя. – Я ей покажу! Я им всем покажу!
Что он уже мог показать неведомым им, Виталий не знал, но для начала решил
выяснить степень собственной свободы. Может ли он, например, выпить по-человечески? По-человечески – это означает, до скотского состояния. Без всяких там цирлих-манирлих. Может? Виталий решил это немедленно проверить, что, впрочем, было довольно проблематично, ибо денег после отлета подмигивающего самодержца у Виталия не имелось.
В углу вздрогнул и слегка заворчал холодильник. Виталий посмотрел на него в некотором изумлении. Холодильник в общаге? Но потом, оглядев комнату, незаметно превращенную его маленькой Лизонькой в номер люкс центральной гостиницы, махнул рукой и решил уже ничему не удивляться. Виталий соскочил с кровати и отправился к холодильнику. Запас спиртного и съестного, хранящийся в недрах огромного «Норда», впечатлил бы любого, не только студента. Выбрав, в качестве вступления, бутылку грузинского коньяка «Греми», Виталий откупорил ее и хлебнул прямо из горлышка.
Коньяк был хорош!
- Так, - подытожил Виталий, - выпить, стало быть, не возбраняется… Это плюс. И коньяк мне, опять-таки, ни гроша не стоил. Это, получается, второй плюс. Но вся радость мне подарена в расчете на смирение, повиновение и бряцание брачными веригами. Вот и выходит у нас, граждане, такая интересная алгебра, где плюс на плюс дает минус. Но и не пить никаких моральных сил у меня сегодня нет. А так как я не алкоголик, чтоб квасить в одиночку, то надо кого-нибудь позвать – отметить, так сказать, мою не-помолвку!
И Виталий вышел в коридор. Долго искать собутыльников ему не пришлось (согласитесь, что было бы странно, если бы поиск напарника на халявный коньяк занял бы в студенческом общежитии более минуты!). Ватага однокурсников возвращалась с какого-то развеселого мероприятия, и предложенная идея добавить вызвала полное одобрение, а когда выяснилось, что есть что добавить, то и восхищение. Виталий с некоторым страхом перед собственными носками широко распахнул дверь и облегченно выдохнул: в комнате ничего не изменилось. И мебель, и телевизор с холодильником, и даже отпитая бутылка «Греми» были на месте. Более того, на столе появилось несколько стаканов, но не привычных граненых, а невиданных доселе изящных, тонкостенных. Разлили… Выпили… Оценили…
- Хорошо, но мало… - высказал общую мысль Сашка Перестепанов.
Компания одобрительно загудела.
- Это мы быстро! Это мы сейчас! – заулыбался Виталий, памятуя о шедеврах, спрятанных в недрах «Норда». Он распахнул холодильник. Тот по-прежнему был полон, но вместо разнообразных бутылок спиртного там имелись не менее разнообразные упаковки сока.
Народ отнесся к соку более чем неодобрительно.
- Что, Виталька, ударился в здоровый образ жизни? – спросил его Игорь Прибойко.
- Нет, он вообще ударился! – ляпнул Перестепанов, глядя на обескураженного Виталия.
Виталий, ничего не слыша, тупо глядел в холодильник.
- Опозорила… - горько шептал он, пиная холодильник ногой. – А ну, верни бухло! Не позорь перед мужиками, имей совесть! Бухло верни!
То ли Лизе стало стыдно, то ли самому холодильнику – мучительно больно за бесцельно охлажденные соки, но в нем что-то хрюкнуло, и шестерка морковного сока превратилась в упаковку баночного пива «Koff». По 333 грамма дивного напитка в банке.
Виталий достал упаковку и стал перебрасывать ее из руки в руку, снисходительно и вместе с тем торжествующе поглядывая на ребят. Те, углядев заветный напиток, молитвенно подняли глаза вверх.
- Ну, Виталька! Ну, гений!
- То-то! – подумал Виталий, обращаясь к весте. Слово «веста» он придумал специально для Лизы, и означало оно «не невесту», согласно, как сказал бы пресловутый Барселонер, закону отрицания отрицания.
Каждому из гостей досталось по баночке.
Пиво глотали медленно, с расстановкой, ведя спокойную и интеллигентную беседу о бабах и ощущая себя джентльменами в соответствующем клубе. И казалось, что вечер только начинается. Но едва пиво было допито, ребята заторопились покинуть Виталия. Не демонстративно и не потому, что спиртного больше не было – нет, а просто каждый внезапно вспомнил о каком-то действительно неотложном деле.
Так что Виталий остался в одиночестве.
- Значит, в мужской компании выпить можно! – подвел он итог эксперименту. – Но в меру… - подвел он и второй, более огорчительный итог. И тут он поймал за хвост мысль, мучившую его всё время пьянки: - А почему, собственно, никто из ребят не удивился ни размерами, ни содержимым его доселе убогой комнатенки? И куда это, интересно знать, отправился ночевать Игорь Прибойко, уже два года проживавший с Виталием в одной комнате?
Впрочем, додумать это Виталий не успел: в дверь постучали, и на пороге предстала… Евгения. Пухленькая блондиночка, которая не далее как час назад летела по ступенькам вниз, опережая собственный визг, вернулась, и не просто вернулась, а в совершенно роскошном виде: серебристое платье до пят с узким, но глубоким вырезом на спине, якобы небрежно, а на самом деле тщательно уложенные белокурые пряди, совсем немного косметики, наложенной смело и с большим вкусом… словом, Виталий, привыкший к легким победам над легкой добычей, оторопел и в шоке опустился на пол (из которого тут же стал расти очередной пуфик – видимо, Лиза заботилась, как бы любимый не подхватил простатит). Шок Виталия легко было понять: он не имел ни малейшего представления, как вести себя с королевой, впорхнувшей в его «келью отшельника». Но вести себя не пришлось никак: королева повела плечами, выскользнула из серебристой ткани, упавшей на пол с тихим шелестом, и, даже не глядя на Витальку, возлегла на ложе (назвать его в эту секунду «сексодромом» у него бы не повернулся язык). С каким-то незнакомым себе самому урчанием Виталий рванулся в кровать с пола, прямо с положения сидя, и заключил блондинку в свои жаркие, но, увы, приходится признать, недолго продолжавшиеся объятия. После чего со сладострастным стоном он обессиленно откинулся на подушки.
- Тебе было хорошо, милый? – шепнула Женя. Виталий открыл, было, рот, чтобы удовлетворенно мекнуть, но что-то его насторожило. Он приподнялся на локте… Лиза, умиротворенная, тихая, угловато-нескладная, лежала рядом с ним, и из-под ее полуприкрытых век безостановочно текли слезы.
Виталий взвыл кастрированным вепрем. Вскочил, напялил футболку со штанами прямо на голое тело и, схватив в руку туфли и все те же злополучные носки, один из которых так напугал Женю, босиком вылетел из комнаты. Никто его не останавливал и не голосил в спину, мол, вернись, я всё прощу, но, тем не менее, Виталий отмахал, не останавливаясь, пару километров и пришел в себя уже на проспекте, который местная молодежь незатейливо называла Бродвеем, как оно обычно и бывает в любом провинциальном городе. Городской Бродвей был куцым, нешироким и скучным. Собственно, а так ли уж сильно он отличался от своего прототипа? В привычном антураже вечернего проспекта Виталий немного пришел в себя и зашагал вперед, стараясь не глядеть по сторонам. Вскоре Виталий сообразил, что выскакивать из комнаты в таком виде было неразумно: вечерами в сентябре в футболке было уже холодновато. Не успел он посетовать на собственную торопливость, как от футболки отпочковался свитер. Красивый, кстати, свитер. Белый, пушистый и с какой-то кириллической надписью. Виталий скосил глаза на надпись и взвыл. «Гордый отец», - красовалось у него на груди. По счастью, вышитую надпись на спине «Я люблю Лизу» видели все, кроме него, но ему хватало и того, что видел он сам. Виталий бессильно чертыхнулся: носить подобный свитер он не желал, а без него окоченел бы за считанные минуты. Как всегда, инстинкт самосохранения победил гордость неокольцованного мужчины, и Виталий понял, что ему только что был преподан первый и явно не последний урок. И урок был им выучен назубок.
Виталька сокрушенно покачал головой, поднял глаза к небу, как бы взывая о помощи, потом опустил их и уставился на табличку, украшавшую дом, напротив которого он стоял. Табличка гласила: «Prospekt Brodvei, dom nomer 17». Виталий ошарашенно зажмурился, помотал головой, опять посмотрел на табличку и тихо заскулил. Кажется, сквозь собственный скулеж он услышал женское хихиканье. А может, ему это показалось.
Ночь Виталий провел в отделении милиции, куда напросился сам, рассказав в отделении байку о родителях девушки, которые ищут его по всему городу. Милиционеры были мужиками, брата по игрек хромосоме подвести не захотели и выделили Виталию чудесную камеру с видом на двор отделения. Посетив гальюн с официальным дружественным визитом, он забылся тяжелым сном, надеясь, что проснется там же, таким же и один.
Он проснулся там же, таким же и один. В одиночной камере районного отделения милиции. На роскошном ложе, усыпанном розами. Виталий обреченно вздохнул, снял шелковую пижаму, принял душ, стоящий на месте давешнего гальюна, и вышел через появившуюся в стене дверь, избавив себя от прощания с гостеприимными людьми в серой форме. Дверь выпустила Виталия прямо к главному корпусу института, несмотря на то, что отделение милиции, превращенное Виталием в гостиницу, находилось в другом конце города. Что в данном случае было опять-таки, хоть и получено колдовством и от нелюбимой женщины, но очень кстати, ибо часы на столбе напротив показывали, что уже пятнадцать минут девятого, а, значит, до начала учебного дня оставалось всего ничего.
И Виталий поспешил в аудиторию. Сегодня первой парой была лекция по «Дизайну интерьера», а этот предмет пропускать Виталий не хотел и не мог. Впрочем, как и все остальные студенты. Ибо этот важный и насущный предмет читал старший преподаватель Пуцев, в советские времена успешно заведовавший отделом строительства и архитектуры в горкоме партии. Нет, Пуцев не был гениальным архитектором. И потрясающим лектором он тоже не был – как-то не сложилось. Но лекции читал всегда при полном аншлаге. Потому что есть в жизни безнадежные идиоты, а бывают старшие преподаватели Пуцевы, то есть, надежные идиоты. И на него ходили, как на концерты заезжих юмористов. Его длинные пассажи сопровождались не менее продолжительными овациями. И хохотом. Только что букетами цветов его не забрасывали, а так – натуральная звезда эстрадного жанра! Так что, места в большой архитектурной аудитории нужно было занимать заблаговременно.
Виталий критически оглядел себя. Джинсы на голое тело, роскошный пушистый свитер с надписью «I love Liza»... Даже вышитые надписи она меняет, ну, не ведьма ли? Собственно, она ведь и не скрывает... Но в любом случае в таком виде в институте появляться не стоило. Как говорил небезызвестный кот, съедят.
Трусливо ожидая самого худшего, Виталий пробрался в свою комнату. Там все было по-прежнему. Диван, настенный телевизор, опровергающий Ньютона, и, конечно, холодильник... Добавилась, разве что, лежавшая на столе открытка с почему-то русской надписью «Привет из Нью-Йорка». На открытке был сфотографирован освещенный дом с уже до боли знакомой табличкой «Prospekt Brodvei, dom nomer 17». Виталий ринулся к открытке, чтоб свершить над ней справедливое возмездие, но та перепорхнула на диван-кровать-сексодром, оттуда прыгнула на телевизор, с него снова на стол и, наконец, нашла себе убежище в холодильнике. Виталий распахнул холодильник, но, кроме стакана сока и двух бутербродов с ветчиной, ничего там не обнаружил, в том числе и вчерашних запасов. Заглянул, для очистки совести, в морозильник и обнаружил там злополучную открытку, лежащую на фарфоровом блюдце со знакомой по любимой книге голубой каемкой. Увидев, что ее обнаружили, открытка всплеснула краями, как руками, и превратилась в очередную хрустящую сотню.
«Вот она, пресловутая тарелочка с голубой каемочкой», - сокрушенно подумал Виталий, но сотню, конечно, взял. А куда денешься? Без денег, даже полученных таким способом, жить трудновато. То есть, жил он как-то и до Лизы, но соблазн, господа, соблазн... Можно жить без денег, когда их нет, но когда они штампуются, а ты ничего для этого не делаешь - ну, как от них отказаться? Вот Виталий и не отказался. Впрочем, и бутербродами он тоже не побрезговал, догадываясь, что все это было уроком номер два. Сокрушенно покачал буйной головушкой, подошел к платяному шкафу, возникшему вчера из ниоткуда и распахнул его. М-да, ну, что ж... Его прежнаяя одежда там тоже была, хоть и занимала не более, чем пятую часть гардероба. А остальное, от Лизиных щедрот, было выше всяких похвал.
Неожиданно Виталий разозлился.
- Ну, что ты меня, совсем на корню покупаешь? - обратился он в никуда, зная, что его услышат.
- Да кто тебя покупает, дурачок, люблю я тебя, поэтому забочусь! - прошелестела тишина, и шкаф опустел. Слава Богу, хоть Виталькино старье осталось. Он, как моряк, переоделся во все чистое, и пошел обалдевать знаниями.
Аудитория, как всегда на лекциях Пуцева, была забита. Вплоть до ступенек амфитеатра и проходов. Правда, во втором ряду имелось одно место, которое почему-то никто не стремился занять. Увидев, что оно расположено рядом с Лизой, Виталий сообразил, что она сделала место видимым только ему одному. Лиза улыбнулась женишку и сделала приглашающий жест. Виталий, понимая, что сопротивление в данном случае бесполезно, тоже улыбнулся, правда, довольно кисло, и уныло поплелся занимать постылую скамейку.
Прозвенел звонок, и великий Пуцев энергично влетел в аудиторию.
- Привет, коллеги! – завопил он радостно и непринужденно. – Рад видеть вас всех в сборе и в полном здравии!
Аудитория приветливо загудела.
Пуцев плюхнул ненужный ему портфель на кафедру и оглядел собравшихся.
- О, новые лица поимелись! – сообщил он. – И хорошо. Ибо жажда знаний – это... не просто жажда, это... - тут он замешкался, подбирая слово.
- Похмелье! – подсказали ему из заднего ряда.
Но Пуцев подсказку не принял, а выдал свою версию: - ...это совершенствование ума, боевой и политической подготовки в мирное время!
Студенты, всю жизнь мечтавшие усовершенствоваться именно таким способом, радостно зашумели.
- Тихо! – урезонил их старший преподаватель. – Шуметь имеет право только камыш!
- Темной ночью? – уточнил кто-то.
- Ей самой! – подтвердил Пуцев. - И это, друзья мои, только подтверждает мою мысль, что любовь к знаниям – это понятие круглосуточное, круглогодичное, и неоднократно!
Студенты взвыли от счастья.
- Запишите тему лекции, - довольный всенародной любовью, сказал Пуцев, элегантно поправляя свой любимый галстук с георгинами и помидорами, всегда вызывавший у Виталия зависть к студентам-дальтоникам. – Итак, друзья мои, сегодня мы поговорим о дизайне так называемых помещений общего пользования.
- В смысле, публичных домов? – рискованно пошутил кто-то, не особенно высовывясь.
 В том числе, - подхватил Пуцев, чуждый ханжества до такой степени, что это порой смахивало на развязность, - если вы думаете, студент, что в любом публичном доме, будь то библиотека или то, о чем подумали вы, но не имеете на это денег, нет туалетов, то вы ошибаетесь. И вот, друзья мои, дизайн этих помещений до сих пор не занял подобающего ему места в отечественной архитектуре...
Все это время Виталий сидел, как на иголках, не зная, чего ожидать от соседки. Лиза же вела себя спокойно, на него не смотрела, над глупыми шутками Пуцева не смеялась, грызла яблоко и вообще делала вид, что человек, сидящий рядом, не имеет к ней ровно никакого отношения.
- Притворяется! – горько подумал Виталий. – Отстанет она... Как же!
Словно прочитав его мысли (хотя почему, собственно, «словно»?!) Лиза подняла руку.
- Слушаю вас, студентка! – немедленно откликнулся Пуцев, прервав себя на полуслове так, что он едва не поперхнулся.
- Извините, что прерываю вас, Сципион Рюмарирозович, - невинным голосом, так не подходящим к ее выпирающему животику, сказала Лиза – но вот ваш любимый студент, гордость нашего курса и мой сосед по скамейке Виталий не решается задать вам вопрос по предмету. И я, как не чужой ему человек во всех смыслах слова…
Похолодевший от ужаса Виталька с силой потянул хрупкую Лизу за руку, но с равным успехом он мог попытаться сдвинуть статую Свободы.
- Я вас внимательно слушаю, - вежливо повторил Пуцев.
 - Видите ли, Сципион Рюмарирозович, предмет, который вы преподаете нам с непревзойденным успехом, называется «Дизайн интерьера», не так ли? Так вот, Виталий, как и подобает пытливому студенту, единственно достойному вас, дорогой Сципион Рюмарирозович, хочет понять, существует ли коренная разница между вашим предметом и факультативным курсом «Интерьер дизайна», который ведет повариха баба Дуня на кондитерской фабрике?
Виталий потерял сознание на секунду раньше Пуцева и пришел в себя уже в институтской столовой. За их с Лизой столиком больше никто, естественно, не сидел, несмотря на давку за другими столами, зато рядом с ними стоял повар. Да нет, не повар – настоящий шеф, который жарил на крохотной сковородке расчлененного лобстера (Виталий почему-то сразу понял, что это лобстер, хотя до сей поры даже не знал это слово). Лобстер не слишком уютно чувствовал себя в кипящем масле, но шефу это, видимо, показалось недостаточно серьезным наказанием за все прегрешения лобстера, и он вылил на несчастного сто миллилитров коньяка. Лобстер покорно загорелся синим пламенем и продолжал готовиться уже в огне, чем-то напомнив Виталию жертвы инквизиции. Чтобы огонь не утих прежде времени, шеф несколько раз щедро полил грешника белым вином, и тот смирился. Наконец, огонь был торжественно утоплен в томатном соусе, после чего широко улыбающийся шеф добавил в лобстера какие-то загадочные специи и разложил умученное членистоногое на две тарелки – поровну, жениху и невесте. «Эх, какой соус пропадает! Свеженьким хлебушком бы в него помакать!» - подумал Виталий и тут же ужаснулся собственной провинциальности: в чудно пахнущее коньячно-винно-томатносоусное месиво шеф швырнул свежеприготовленные спагетти. Когда спагетти пропитались месивом до отсутствующего мозга своих опять-таки отсутствующих костей, шеф выложил их в тарелки к терпеливо ждавшему лобстеру, откупорил бутылку вспотевшего от холода шардоннэ, поклонился, сказал склочным голосом «Чек пробьете в кассе!» и растворился в воздухе.
- Кушай, милый! – ласково сказала Лиза.
Голод оказался сильнее гордости. Опять. Это уже третий урок или все еще продолжение второго? Не сбиться бы... Десять минут Виталий наслаждался лучшим блюдом всей своей недолгой жизни, потом откинулся на стуле и простонал:
- Ты меня в покое оставишь?
Лиза нежно улыбнулась и помотала головой.
- Но я же не люблю тебя, - схватился Виталий за голову, на какую-то секунду позавидовав даже только что уничтоженному им лобстеру.
- Какие наши годы? – удивилась Лиза. – Полюбишь…
Виталий почмокал губами и выпил еще один стакан шардоннэ. Вина в бутылке меньше не становилось. Вдруг нашего героя осенило:
- Слушай, ну, ты же ведьма! Ты же всё можешь! Ну, если ты так хочешь выйти за меня замуж, я не возражаю! Только сделай так, чтоб я в тебя влюбился!
- Этого я сделать не могу, - с искренним сожалением признала Лиза. – Я и чудеса вокруг тебя и для тебя могу творить только потому, что ты меня обрюхатил по собственному желанию.
- Ну, желания брюхатить, положим, особого не было... - буркнул Виталий и осекся: мало ли, что ему сейчас за это выдадут. Но Лиза, как видно, на правду не обижалась. Что лишний раз свидетельствовало в пользу того, что она ведьма.
- Ой, Виталик, Виталик, - как-то по-взрослому горько сказала Лиза, - если бы все, кто родился после зачатия по пьяной лавочке, знали об этом, то, поверь мне, мало кто бы любил своих родителей. Отцов, в основном. Но и матерей, которым злой дядька-врач в свое время не разрешил аборт.
- Да будет брехать-то! – огрызнулся Виталий.
- Ну, зачем ты так грубо, - Лиза взяла его за руку, - можем же мы хотя бы держаться в рамках приличий. Ты лучше представь себе, разумеется, чисто гипотетически, своих родителей...
На выщербленном столике появилась одна из многочисленных свадебных фотографий родителей Виталия. Разумеется, самая его любимая – Лиза свое дело знала. Очень уж красивыми и счастливыми были там его предки, державшие друг друга за руки и белозубо улыбавшиеся в камеру.
- И вот, допустим, если мы сопоставим даты твоего рождения и дня свадьбы твоих родителей, то сможем, опять-таки, чисто гипотетически, предположить, что твой отец женился на твоей матери только потому, что случайно переспал с ней в стройотряде на сеновале, вдали от презервативов и душа, а потом побеседовал с ней в присутствии комсорга курса и представителя профкома института, после чего осознал, что светит ему либо вылет из комсомола за нарушение морального облика строителя коммунизма с последующим призывом в непобедимую и легендарную, либо...
Фотография на столе неуловимо изменилась, но теперь мать Виталия улыбалась не столько счастливо, сколько торжествующе, а отец... Отец не улыбался вовсе, а смотрел на будущую жену с ненавистью и отчаянием. Так, как никогда не смотрел потом, во всяком случае, на памяти сына.
- А потом оказывается, что получилась нормальная семья. И даже с какой-то неожиданной любовью, проросшей, несмотря на то, что папа не любил маму меньше, чем боялся армии, – неторопливо тянула Лиза. – И сын их и не догадывается, что папа его вообще не хотел, а мама папу комсоргом шантажировала…
- Врешь ты всё! – выдохнул Виталий, судорожно отсчитывая девять месяцев со дня родительской свадьбы и с ужасом убеждаясь, что он родился раньше. – Мои родители всегда друг друга любили, и до сих пор любят, и меня не по ошибке зачали. Врешь!
- Я ж тебе говорю, ги-по-те-ти-чес-ки… – по слогам произнесла Лиза.
- Ах, ги-по-те-ти-чес-ки… – передразнил ее Виталий. – Гнусные у тебя гипотезы, дражайшая однокурсница!
- Ну, гнусные так гнусные! – не стала спорить Лиза. – Я девушка простая, провинциальная и мыслю соответственно.
- И упрямая? – уточнил Виталий, наперед зная ответ.
- Упрямая! – подтвердила Лиза.
- И всегда добиваешься своего?
- Всегда! – не стала скрывать Лиза.
- А вот это мы еще посмотрим! – прошипел Виталий, вскакивая из-за стола. От непривычной и острой еды его мучила изжога. Он плюнул на оставшиеся занятия и побежал в общежитие. Перепрыгивая через ступеньки, ворвался к себе в комнату и дважды повернул ключ в замке. Настроение было аховым. Даже хуже.
- Надо взять себя в руки! – решил Виталий.
В качестве основной меры немедленного рукоприкладства он полез в холодильник. Тот не обманул его ожиданий и преподнес бутылку коньяка «Белый аист».
- С намеком! – обозлился Виталий, глядя на этикетку, но коньяк все-таки употребил по назначению. В количестве одной, но полной рюмки. Это его немного успокоило. И жертва матримониальных посягательств пустилась в размышления.
- Надо бороться и побеждать! – сформировалась в голове почти газетная фраза. Фраза ему не понравилась, но другой не имелось. – До последней капли…
 Тут он решил, что еще капелька спиртного не повредит, и потянулся к бутылке. Но та оказалась пустой, зато на столе появился тетрапакет апельсинового сока.
- Врагиня! – возопил Виталий, изжога которого становилась просто невыносимой. – Ты что, смерти моей хочешь?
Тетрапакет пожал уголками и превратился в бутылку «Боржоми».
- Опять с намеком! На отвалившиеся почки! – озлился Виталий, но решил не привередничать сверх меры. – Ладно, сойдет! – разрешил он и выпил стакан, потом другой. Изжога прошла, и он смог вернуться к размышлениям.
- Я защищаю свою свободу! – все теми же газетными штампами продолжал мыслить Виталий. – А за свободу и жизни не жалко!
В последней фразе он, впрочем, засомневался. Чего это ради он должен отдавать, да еще и непонятно кому, свою молодую и, до недавнего времени, такую содержательную жизнь?
- Я и так свободен! – сообщил Виталий холодильнику, креслам и прочей мебели. Мебель безмолвствовала, как народ, зато в персональном туалете, к которому Виталий еще не успел привыкнуть, шумно слилась вода.
- Кто там? – испугался Виталий и приоткрыл дверцу. Туалет был пуст…
Виталий надел самую чистую из своих несвежих рубашек и собрался в поход недорезанным Мальбруком. Для начала он решил смотаться на репетицию городского студенческого театра, где в новой, революционной постановке «Ромео и Джульетты» ему была доверена роль Меркуцио. Революционность взгляда режиссера Товстолюбимова на не самую неизвестную трагедию пятого графа Рэтленда (да-да, именно эта фамилия значилась на афише – Товстолюбимов был законченным и убежденным нестратфордианцем!) заключалась исключительно в том, что он перемешал переводы Савич, Григорьева, Сороки и Радловой в один стилистически невнятный текст так, что казалось, что герои пьесы законченные шизофреники, не умеющие говорить одним и тем же языком две сцены подряд. Но несмотря на это и на то, что на этот раз главная роль досталась не ему, своей ролью Меркуцио Виталий был доволен. Он принял концепцию режиссера, что такой язык лучше передает внутренний надрыв и душевные муки персонажей, обмотанных путами ненависти. К счастью, путы были чисто метафорическими и на сцене не появлялись.
Перед выходом Виталий засунул руку в кармашек джинсов, рассчитывая обнаружить там утреннюю сотнягу, так и не потраченную им благодаря тому, что за обед с лобстером заплатила Лиза (собственно, платила ли она, Виталий не знал, удрав без памяти от неприятного разговора), но вместо хрустящей купюры обнаружилась только записка, написанная круглым и четким Лизиным почерком: «Борцы за свободу должны сами обеспечивать свое благосостояние»!
Та-ак. Политика пряника, видимо была отложена. Наступила эра кнута.
  - Ну, и пусть! – даже обрадовался Виталий. – Пусть издевается! Еще больше ее возненавижу!
В помещении студенческого клуба, как обычно, торчали какие-то люди, но, опять-таки, как обычно, студентов среди них было немного. Намечалась обычная репетиция, так что пришли только те, кто должен был, да и то с опозданиями и с мыслями о чем угодно, только не о театре. Сегодня Товстолюбимов со товарищи отрабатывали сцену дуэли Меркуцио и Тибальда. Без особого энтузиазма помахав шпагой, Виталий изобразил смертельное ранение и шатающейся походкой вышел на авансцену. Перед тем, как произнести финальную фразу, он обвел зал глазами, уже покрывающимися смертельной поволокой, и от увиденного взбодрился вопреки агонии. Середину первого ряда занимали какие-то незнакомые люди. Справа сидел толстый, немолодой мужик, рядом с ним примостилось двое очень похожих на него молодых парней еще призывного возраста. А слева почетные места в первом ряду занимали разновозрастные женщины, настолько похожие на Лизу, что стало ясно, что это были ее мать и сестры.
  - А вот и родственнички «любимой» пожаловали! – радостно-зло подумал Виталий. – Ну, я им покажу театр одного актера!
И вместо знаменитой реплики: «Чума на оба ваши дома!», он произнес похожую, но слегка видоизмененную реплику:
- Чума на весь ваш дом!
  И проникновенно посмотрел пузатому мужику прямо в глаза.
- Стоп, стоп, стоп! – завопил Товстолюбимов. – Что это за самодеятельность?
- Студенческая, - честно ответил Виталий.
- Так, юноша, - вспылил режиссер, - институтский КВН - это по коридору прямо и направо, пока не упрешься в сортир. А здесь мы играем классику, пусть немного нестандартно, но классику. Если забыл текст, то так и скажи - не ты первый, не ты и последний, а хамить не надо!
- Да помню я текст, помню... - пробурчал Виталий и после короткой паузы добавил. - Извините, Георгий Петрович.
  - Да ладно, все путем, – кивнул головой отходчивый режиссер. - Повторим сцену.
  - С удовольствием! – ответил врио Меркуцио, надеясь пожелать «гостям» еще один приступ почти исчезнувшей болезни.
Но несвятое семейство не стало дожидаться этого и шумно удалилось.
Это была, хоть и маленькая, но первая победа Виталия: потенциальным будущим родственникам он явно пришелся не по душе.
- Ну, и нагорит Лизке за ее выбор супруга! – злорадно подумал Виталий. Но потом сообразил, что раз родня стерпела ее беременность, то и все остальное они тоже переживут.
- А вдруг все они... - тут он замялся, пытаясь подобрать мужской эквивалент слову «ведьмы». И похолодел. Если это так, и если все они возьмутся за него, то... Об этом не хотелось даже думать. «Но, с другой стороны, ну, какой шанс, что вся Лизкина семья обладает неприятными для меня способностями?» - подумал Виталий и заставил себя приободриться.
        - Так, все сначала! - внушительно потерев подбородок, произнес Товстолюбимов. - Виталий, голубчик, соберись - ты сегодня немного не в фокусе. Возвращайся в фокус - и без фокусов, хорошо? Давайте с выхода Тибальта.
В эту секунду дверь в репетиционный зал чуточку приоткрылась, и Виталий увидел, как толстый мужик щелкнул пальцами, после чего улыбнулся ему и удалился уже окончательно. Виталий презрительно хмыкнул в спину тестю и повернулся к студенту пединститута Басилатухину, игравшему Тибальта.
  - Вам - рядом быть. Я буду говорить, - напыщенно произнес прыщавый очкарик Тибальт. - День добрый, господа. Одно лишь слово с одним из вас.
Виталий гордо выпятил грудь и набрал побольше воздуха.
  - Что за фигня, чувак? - с ужасом услышал он собственный голос. - От слива - к сваре. На кого ты гонишь? Теперь тебя, пожалуй, хрен догонишь...
Глаза Басилатухина выпучились из-под очков.
  - Извольте, сударь, дайте только повод, - хрипло сказал он, стараясь не выходить из роли, а, может, думая, что Виталькин бред - это тоже часть грандиозного замысла Товстолюбимова.
  - Извольте, сударь, - передразнил партнера сам от себя обалдевающий Виталька, - вы такая лошадь - нельзя вам без поводьев...
В зале бессильно раскрывал рот Товстолюбимов, но то ли он сам лишился дара речи, то ли это входило в планы толстого мужика - теперь Виталий уже не сомневался в его ведьмаческих способностях - было неясно. Да, если честно, уже и неважно. Надежда Виталия, что власть над ним есть только у Лизы, упорхнула, и теперь он чувствовал, что жизнь его пойдет под откос. А ведь у Лизы была еще и матушка... Ой!!!
  - Я слыхал, вы спелись с этим... как его... Ромео, - завороженно глядя на действительно революционного Меркуцио, выдавил из себя Басилатухин.
  - Бухали - было, пели - это вряд ли, - надменно произнес несчастный жених, окончательно проигравший борьбу собственным голосовым связкам и теперь тщетно мечтающий лишь об очередном обмороке, - не то б такие вышли «Самоцветы». Я не пою, чувак, я лишь играю своим «Сэмэн, засунь ей под ребро»!
И Виталькина рука, подхватившая знамя независимости у его же горла, потянулась к шпаге. Басилатухин, не зная, чего еще ожидать от свихнувшегося партнера, по-бабьи завизжал и рванулся со сцены под крыло режиссера.
  - Заткните его кто-нибудь! - властно проорал Товстолюбимов, стараясь, впрочем, держаться от Витальки на безопасном расстоянии. Ромео и Бенволио, бормоча что-то вроде «Ага, охота была калечиться!», непроизвольно втянули головы в плечи и начали с двух сторон подбираться к Меркуцио. Виталий смотрел на них с высокомерием и безграничным презрением.
- Чернь мерзкая, - процедил он, недоумевая, говорит ли еще в роли или уже от себя, - отвалите, гады. Мне надо отдохнуть, иль я сейчас сознания лишусь. Чума на весь ваш театр! И на тех, кто сыновей готов осиротить в блаженном Богу материнском чреве.
Дверь снова приоткрылась, и в наступившей гробовой тишине Виталий явственно расслышал щелчок пальцами, а через секунду он обнаружил себя на ложе в своей комнате. Сейчас к ней добавилась огромная кухня, в которой суетилась Лиза в домашнем халатике. Без косметики, с собранными в пучок волосами и в бездонных шлепанцах, она вызывала в потенциальном муже не больше желания, чем прикроватная тумбочка. Лиза, конечно, уловила эту волну неприязни, но пренебрежительно пожала плечами и продолжила колдовать над ужином.
«А ведь могла бы, наверняка, попытаться показаться сексапильней!» - непроизвольно подумал Виталька.
  - Кушать будешь, котик? - спросила Лиза, но Виталька, услышав это, каким-то непостижимым образом параллельно Лизиному вопросу услышал еще и «Ничего, полюбишь меня и черненькой!».
  - Ага, Полюблю... Дождешься... Как же... Тот самый случай! – подумал Виталий, тяжело переворачиваясь на живот.
        - Ну, тогда я сама пообедаю, - сообщила, как ни в чем не бывало, Лиза, - проголодалась, тебя с репетиции дожидаючись! Кстати, как сама репетиция-то прошла? Сказывают, ты какой-то новый перевод отыскал?
Виталий нехорошо выругался, правда, сделал это про себя.
  - И правильно! – похвалила его Лиза. - Незачем нашему сыночку такие слова выслушивать!
Виталий негромко завыл.
  - Ну, что ты, зайчик, так огорчаешься? Ты лучше покушай, на сытый желудок, чай, и плакать-то легче! Я вот картошечки нажарила...
Последние слова Лиза говорила уже вслед позорно убегающему Виталию. А он, перескакивая через ступени, мчался вниз, уже не зная, ни куда бежать, ни к кому, ни зачем. Просто несся и несся, не замечая ничего вокруг, не разбирая дороги, толкая встречных и не извиняясь. Но вот неподалеку послышался колокольный звон, и Виталий повернул на звук, как гончая на зов трубы. «Неужто знамение?» - подумалось ему, и Виталий пошел на зов. Так он очутился возле распахнутых дверей храма. Честно говоря, в религии Виталий разбирался немногим больше, чем, скажем, в гидропонике. Но в храм вошел, судорожно вспоминая, сколькими пальцами и в какой последовательности крестятся.
Бородатый дядька в расшитой золотом одежде, полупел-полуголосил зычным голосом:
  - Господу нашему помолимся!
Все присутствующие агрессивно соглашались, кланялись и крестились. Виталий тоже хотел перекреститься, но тут что-то его удержало.
- А вдруг это Лизке повредит? – неожиданно подумал он, причем, уже не в первый раз. – Все ж таки ведьма. Сила, мягко говоря, нечистая. Лизка-то меня не интересует, хрен с ней. Но если ей навредить, так ведь и детеныш пострадает...
Это было что-то новое. Виталий неубедительно стал объяснять себе, что нет ему никакого дела до этого ребенка, зачатого неумышленно и недобровольно. Но не получалось...
Виталий почувствовал, что дико, смертельно устал. И душевно, и физически. Он огляделся в поисках стула или скамейки, но подобная мебель в церкви отсутствовала - чай, не католики какие! Зато Виталька заметил женщину, лицо которой показалось ему очень знакомым. Виталий пригляделся внимательней.
  - Вылитая Лизка! – мелькнуло в голове. И тут он вспомнил, что видел эту женщину сегодня на репетиции. В первом ряду слева. Стало быть, это была Лизкина мама. То есть, предполагаемая – не им! Не им, конечно, а Лизкой! – теща.
Лизина мама стала пробираться к нему. Виталий подался, было, к выходу, но недотеща оказалась шустрей и цепко ухватила его за плечо. Вдвоем они вышли из храма. Рядом, непременным атрибутом церкви, вились нищие. Теща – ладно, временно и для краткости (только для краткости!) станем называть ее так - щедро одарила их и увлекла Виталия в аллею.
  - Что, Виталик, к Господу нашему приникнуть захотел? – постным голосом осведомилась она, усаживаясь на скамейку.
  - Спасения ищу! – ответил, тоже садясь, Виталий, но голосом скорее мятным.
  - Да, грехов немало на тебе... - сразу поверила ему теща.
  - Что грехи наши? – попытался поменять тему Виталий. – Люди непрошеные страшнее грехов. От них спасения ищу!
        - Не там ищешь, сынок! – огорчила его теща. – Мы, а ты ведь, грубиян, нас имел в виду, Господу нашему угодны, воле Его не препятствуем…
  - Так вы ж нечистая сила! Тьфу! – перешел на грубости Виталий.
  - Мы нечистая сила? - поразилась теща. - Да кто тебе такие глупости наговорил?
- Сам догадался! – буркнул Виталий.
  - Ну, и неверна догадка твоя! – разулыбалась мамуля. – У нечистых дела и помыслы нечисты, ибо лживы они и алчны до душ. А мы люди чистые, богобоязненные. И души чужие нам без надобности, свою бы в чистоте содержать!
  - А зачем вы тогда за моей душой охотитесь? - взвыл несчастный студент.
  - Нам твоя душа без надобности. Ты уж прости за правду, сынок, но мелкая она у тебя какая-то. Ее-то и на тебя одного не всегда хватает. Если что и надо нам от тебя, так это тело. А тело человеческое без души существовать не научилось, хоть самого Барселонера многомудрого спроси! А тело нам твое надобно, чтоб у доченьки муж был, а у сыночка отец… Так полагается! – нравоучительно произнесла теща. И еще раз повторила. – А сам-то ты нам не нравишься, нет… Но раз Лизочка тебя избрала...
  - Что, все ее желания закон? – язвительно поинтересовался Виталий.
- Так родная же кровиночка… - уклончиво произнесла-полупропела теща.
  - А меня вам не жалко? - неожиданно для самого себя жалостливо провыл Виталька.
  - А чего нам тебя жалеть? - искренне поразилась теща. – У тебя, чай, свои родители есть, в любви тебя зачавшие, без шантажа в брак вступившие, али запамятовал? Пусть они тебя и жалеют. А для нас ты пока всего только охальник да совратитель девочки нашей невинной. Или и невинность ее посмеешь оспорить?
Виталий молчал. Перед его глазами встало красное пятно на простыне, а врать не хотелось. Да и небезопасно было. Но нет – не в этом дело. Действительно, не хотелось.
  - Вот встанешь под венец с Лизочкой, - продолжала, тем временем, теща, удовлетворенная молчанием зятька, - тогда и простим тебя. – И не удержавшись, добавила: - Засранца.
- Ну, засранца, - уныло согласился Виталий, - но ведь гробите! Ни за что, ни про что гробите вы меня на пару со своей кровиночкой. Ведь ни за что же гробите, поймите!
- К ничтожному Птибурдукову нынче... - как бы себе под нос сказала теща.
Виталий осекся. Потом невольно заулыбался, но взял себя в руки и продолжил ныть:
-В институте Пуцева на меня натравили, а он злобный и памятливый, зараза! Из кружка театрального из-за вас же меня уже, наверняка, поперли после сегодняшнего хулиганства. Папу с мамой оболгали – вот, кстати, это уже совсем лишним было. Что дальше изобретете?
 - Да уж постараемся сочинить что-нибудь посмешнее, - пообещала теща. – Тебе понравится. Как говорится, не мытьем, так подмыванием, сынок, сам понимаешь. Я одного в толк не возьму: чего ты вообще кобенишься?
- Да не кобенюсь я, не кобенюсь! - взмолился Виталий. – Ну, не люблю я Лизу, вы что, сами не видите? Хотите меня силой осчастливить – так влюбите меня в нее, что ли!
        Теща завздыхала. Кажется, искренне.
  - Вот чего не можем, того не можем. Баловать тебя до посинения али, наоборот, жизнь тебе невероятно фиолетовую устроить – это пожалуйста. До вершин вознести, до петли довести, но в нее не пустить – это нам раз плюнуть! А влюблять в себя – нет у нас такой силы.
- Не по вашей части? – ехидно осведомился Виталий.
Теща развела руками.
- Не взыщи, зятек, скудны мы умениями своими. Могли бы такое – и сами бы не страдали, и других не заставляли. Ну, да стерпится – слюбится, а и не слюбится – женится.
Теща глубоко выдохнула и исчезла. Виталий остался на скамейке в негордом одиночестве. Посидел, повздыхал, почесал в затылке. Нет, пока решения не видно. Пока тупик. Значит, пора подпитать мозг. И не какой-нибудь захудалой Лизкиной жареной картошкой, а, как говорится, «по-взрослому, без трусов!».
- Я пошел в ресторан, - заявил Виталий в никуда. – Закажу там себе чего повкуснее, коньячка, опять-таки, графинчик уговорю, а денег у меня нет. Значит, официанты или сами мне по шее накостыляют, как следует, или милицию вызовут, с примерно теми же последствиями. Вот и славно!
Не услышав от Вселенной возражений, он приободрился и зашагал к ресторану «Москва», чья неоновая вывеска обещала куда больше, чем можно было получить внутри, и потому торчали там обычно или командировочные, или полунищие студенты, обольщающие таких же небогатых однокурсниц. Виталий миновал ненужных ему швейцара и гардеробщика и проследовал ближе к пище. Хронически небритый официант, сдерживая зевоту, кинул в него несвежим меню. Виталий погрузился в чтение.
- Заказывать будем, или ну его? – буркнул официант, почесывая указательным пальцем созревший прыщ на щеке и внимательно глядя на ноготь после глубокого обследования.
Виталий сдержался, чувствуя незримое присутствие в ресторане обожаемой невесты.
- Мне, пожалуйста, салат «оливье», харчо и цыпленка табака, - внушительно произнес кутила. – Графинчик коньячка и литр свежевыжатого сока. А о десерте поговорим потом.
- Яичница с колбасой и помидорный салат. Чай без сахара, - повторил заказ официант, исследуя уже другим указательным пальцем собственное ухо на глубине ногтя и задумчиво рассматривая извлеченные сокровища. – Да вы просто шикуете сегодня, юноша! Сразу видно купеческого отпрыска. Зеркала сейчас бить будем или потом прикажете?
Виталий воззрился на него, ошалело раскрыв рот. Лиза довольно-таки громко хихикнула.
- Приятного аппетита, котик! – сказала она, и Виталий ощутил, что его чмокнули в щечку. Он безнадежно махнул рукой и поплелся к выходу из «Москвы». Еще больше развеселившаяся Лиза, театрально подвывая, транслировала жениху в голову «Вон из «Москвы» - сюда я больше не ходок! Уйду, не повернусь, пойду искать в общаге, где оскорбленному есть чувству уголок. Бумаги мне, бумаги!». Пародия на недавно исполненного Виталием Чацкого все в том же студенческом театре получилась очень точной и не слишком доброй. Это было уже чересчур.
- Заткнись, - огрызнулся Виталий, и Лиза исчезла, видимо, решив не перегибать палку.
Виталий вернулся на Бродвей. Шел, боясь смотреть на вывески и на встречных, ожидая любой каверзы и вместе с тем понимая, что никакого вреда ему и сам Лизин клан не нанесет, и другим не позволит.
- Слышь, тестюшко, - неожиданно для самого себя произнес Виталий, - а ну-ка, любезнейший, встань передо мной, как мир перед войной.
Сбоку послышалось недовольное сопение. Толстый мужик, любитель нетрадиционных студенческих постановок и пятого графа Рэтленда (в хорошем смысле этого слова), шел рядом с Виталием по вечернему городу прямо в том виде, в каком его застала дома просьба будущего родственника: в полосатой пижаме и домашних тапках. Но, как видно, жировой слой надежнее любой шубы защищал его от холода и ветра, а, судя по тому, что многочисленные встречные бродвеевцы не пялились на собеседников, тестя видел только Виталька.
       - Ага, виден я сейчас исключительно родственникам, - заулыбался тесть, обрадованный, что Лизин суженый, как оказалось, не окончательный идиот и даже в состоянии делать простейшие выводы.
       - Вы бы с кем равным силой померились, что ли, - без особой надежды в голосе проныл Виталий. - Что вы на бессильного всей своей силой навалились?
       - Это ты называешь "навалились"? - похоже, тесть удивился и возмутился от всей души. – Хоромы тебе царские отгрохали, холодильник набили, денюжку нескончаемую в карман положили, а ты всё хорохоришься.
       - Да что ж я, торгуюсь с вами, что ли? – Виталий схватился за голову. - Заберите ваши деньги-хоромы и Лизку вашу в придачу. Ну, как мужик мужику: не хочу я ее! Неужели у вас на всю семью ни одного самолюбия не найдется?!
       - Вот чего-чего, а самолюбия у нас выше крыши. Сами любим, сами за свою любовь и боремся. И не хами мне, мальчишка, а то я тебя...
       - А что вы меня? - ехидно спросил Виталий.
       - В порошок сотру! - брякнул тесть и потряс в воздухе огромными кулачищами.
       - А потом? - еще ехиднее спросил непочтительный зять.
       Тесть повздыхал и признался:
       - Из порошка обратно соберу - куда деваться? А то меня Лиза с ее мамашей сами на противне без скалки раскатают. Так что женись, мерзавец, и дело с концом!
       - Ага, сейчас! - порадовал его Виталий. - Только шнурки поглажу и сразу!
       - А хамить будешь завтра в военкомате, если, конечно, у тебя на это духу хватит! - в свою очередь, порадовал его недотесть. – Повесточка в стройные ряды защитников Отечества тебя в общежитии, поди, уже дожидается...
       - В нашей демократической стране, - напыщенно, но с некоторой тревогой ответил Виталий, - студенты призыву не подлежат!
       - Так то ж студенты... - притворно загрустил Лизкин папаня. - То студенты... - повторил он. А ты, интересно знать, какое к ним отношение имеешь?
       - То есть как? – поразился Виталий. – Как это, какое отношение имею? Да кто ж я, если не студент?
       - Ага. Ты еще скажи, и кто ж тогда студент, если не ты? – впечатал толстяк. –
Тебе, сынок, видать, память совсем отшибло! Ладно, напомним. Заслуженного преподавателя ты прилюдно обхамил и унизил. Это раз!
       - Это не я, это Лизка ваша! - вякнул, было, Виталий.
       - Ничего не знаю! Он помнит, что это был ты. Ну, это раз? Я тебя спрашиваю, раз?
       - Раз, - уныло согласился зять.
       - Вот... - обрадовался его покладистости папаня. – Хулигански сорвал репетицию студенческого театра. Сорвал?
       Виталька сокрушенно кивнул головой, понимая, что напоминать мужику, кто именно сорвал репетицию, глупо.
       - Это два? – уточнил тесть и сам себе ответил: - Два. Самовольно захватил комнату в общежитии под свои персональные хоромы. Комнату, которую страна, народ дают неимущим студентам, чтобы они могли спокойно учиться, а не думать о необходимости зарабатывать по ночам на съемную квартиру, - заламывая руки, патетически произнес толстяк и тут же вернулся к деловому тону: - Это три? Три. И еще четыре имеется. Говорят, что притон ты, зятек непутевый, на самозахваченной территории устроил… И после всего этого в студентах тебя держать?
- Складно излагаете и ладно разлагаете! – не стал спорить Виталий. – Доходчиво. Не поспоришь. Ладно, куда деваться? Я проникся, осознал и пришел к единственно верному решению.
- И к какому же? – с надеждой спросил толстячок-бодрячок.
- К патриотически зрелому – вот к какому! – отчеканил Виталька. – Решил я, дорогой вы мой человек, что поступлю я, как всю жизнь и мечтал, в воздушно-десантные войска. А там и навоююсь всласть. В Чечне ведь еще стреляют, правда?
- В какой Чечне?.. – опешил недотесть.
- А вы сколько Чечней знаете? – Виталий почувствовал, что инициативу он, может, и ненадолго, но перехватил. – В нашей Чечне, в нашей. Повоюю, постреляю. Бог даст, еще и подвиг совершу. И орден мне, может, дадут! Посмертно…
- Ни о какой Чечне речь не идет! – не на шутку испугался лжеродственник. – Писарем при штабе срок свой отматывать будешь! В герои он намылился, как же!
- Угу! – просветил его Виталий. – Тот самый случай! Зря у меня, что ли, первый разряд по боксу, четвертый дан по карате и девять прыжков с парашютом?! Да мне ковровая дорожка в ВДВ уже постелена! И пропылесосена! Или вы думаете, что вы кадровиков в военкомате тоже щелчком пальчиков своих натруженных заставите чушь нести? Не-е-е-е-т, как бы не так! У нас по военкоматам засел народ закаленный, его никаким ведьмам не одолеть! Так что ВДВ – и никаких!
Лизкин папа слегка приуныл. Что-то, видать, в беседе складывалось не так, как ему планировалось.
А Виталий, словно осененный внезапной идеей, продолжил наращивать преимущество:
- Слушайте, тестюшка вы мой несостоявшийся и на всю мою короткую жизнь единственный, а чего, собственно говоря, тянуть? Я, наверное, прямо сейчас в военкомат и намылюсь! Чего время-то терять? Кстати, который час?
- Без двадцати восемь! – с некоторым облегчением ответил недотесть.
- Да-а, опоздал… - сокрушился Виталий. Но тут же приободрился. – Придется до завтра потерпеть. Ничего страшного. Схожу с утречка с супругой вашей дражайшей в храм, помолимся, а там и…
- Какой такой храм? – всполошился Лизкин папаня. – Почему с моей супругой? С какой супругой?
- Храм, знамо дело, не иудейский, дважды разрушенный, а наш родной, можно сказать, участковый православный. А супруга у вас, насколько я понимаю, одна, уважаемый! Или вы многоженец? – проявил Виталий интерес к биографии собеседника.
- Какой я тебе многоженец? Одна у меня жена, маманя Лизочки твоей ненаглядной! – ощетинился недотесть.
- Вот и я говорю: жена ваша единственная, женщина положительная, верующая и храмы посещающая…
- Храмы посещающая? – взвыл тесть голосом подвыпившего ишака, - ну, я ей покажу храмы!
И он попытался исчезнуть, но Виталий ухватил толстяка за руку.
- Я вас никуда еще не отпускал! – голос Виталия был официален и строг.
- Я тебя забыл спросить! – окрысился тесть, высвобождая руку.
Виталий принял его последнюю фразу всерьез и разрешил:
- Спрашивайте!
Неожиданно толстяк расхохотался.
- Степан Никитович, - представился он, протягивая Виталию свой окорок с толстыми короткими сосисками пальцев (даже не верилось, что он ими так ловко щелкал давеча на репетиции).
- Очень приятно, - уныло ответил зятек. Попытка довести тестюшку до белого каления провалилась, наткнувшись на непонятно откуда взявшееся у него чувство юмора.
- Пивка попьем? – дружелюбно спросил Степан.
- Да неплохо бы. Только в ближайшем гастрономе, кроме «Балтики», кажется, ничего нет.
- «Балтику» пусть Путин пьет, - посуровел тесть. – Я пиво только бочковое уважаю, и только сегодняшнего разлива.
Виталий непроизвольно покосился на брюхо собеседника.
- Один раз живем, - махнул тот рукой. – Ты, какое хочешь: чешское, баварское, бельгийское?
- Пожалуй, чешское, - не задумываясь, ответил Виталий. Выбор между сортами пива был для него так же неясен, как между крепдешином и кримпленом: слова знакомые, а что за ними стоит, непонятно.
- «Старопрамен», «Старобрно», «Крушовице»? – час от часу не легче! Ну, и вопросы...
- «А у вас что, разные есть?» – к месту процитировал Виталий.
- Деревня, - махнул рукой тесть.
Они свернули в первый же двор. Степан Никитович щелкнул пальцами, и вместо загаженного входа в одноименный подъезд перед мужчинами предстал уютный трактирчик с латинской надписью.
- Заходи, сынок, - тесть был сама любезность.
В трактире не удивились ни странным гостям, ни тому, что один из них был в пижаме.
- Два литра светлого и сковородку, - сделал тесть заказ подскочившему официанту. Тот кивнул головой и умчался.
- Пир горой! – восхитился Виталий. – Вы на десерт еще кастрюльку закажите, и тогда точно наедимся от пуза.
- Я ж говорю, деревня, - тяжко вздохнул толстяк. – Сковородка – это два килограмма мяса восьми видов и кнедлики с картошкой. Подается прямо на сковороде, как это и принято в лучших пражских трактирах.
- А мы что, в Праге? – поразился Виталий.
Тесть помялся и возвел глаза к потолку, явно подыскивая слова.
- Сложно объяснить. Ну, если в двух словах, то сам трактир – в Праге, и вокруг него тоже Прага. Для всех, кроме нас. А для нас за этими стенами – наш родной любимый городок. Малая родина, проще говоря.
- Да уж, куда проще-то? – самое смешное, что Виталий поверил Степану сразу и безоговорочно. А когда принесли пиво и сковородку, полную шипящего мяса, почти полюбил его, как родного.
После второго выпитого литра тесть все-таки решил взять быка за будущие рога.
- Ну, чем тебе плохо? С Лизкой моей будешь как за каменной стеной. Да и мы подмогнем, если что.
- Опять за рыбу деньги! – взмолился Виталий. – Степан Никитович, ну, как мужик мужику: ну, я же не люблю ее!
- А я думаешь, ее мамку сильно любил? Меня же, как и тебя, по пьяной лавочке к блуду склонили, и все дела. На то они и ведьмы. Кто ж на таких в здравом уме женится?
- То есть, как это они ведьмы? А вы кто?
- А я такой же обычный мужик, как и ты. Разве что, поумнее немного, в силу немолодого возраста. Ведьмам для продолжения рода только такие и нужны – с ведьмаками они размножаться не могут.
- Это вы-то нормальный мужик? С вашими щелкающими пальчиками, невидимостью для прохожих и трактирами в Праге? – поразился Виталий.
- Ой, Виталик, ну ты смешной такой. Поживи двадцать лет с врачихой – научишься всякие там диабеты-диатезы лечить. А за двадцать лет совместной жизни с ведьмой можно и похитрее моих фокусы выучить…
- Выучить? – протянул Виталий. – Так этому что, выучиться можно?
- Вот видишь, сынок, ты уже и заинтересовался… – заулыбался Степан Никитович.
Но ассортимент Виталькиных вопросов еще исчерпан не был.
- А почему это вы так разозлились, узнав, что ваша уважаемая супруга посещает храм?
Степан Никитович несколько смутился.
- Ну, ты, это, не подумай, что я мракобес какой или атеист, прости Господи… Ведьмы, они, конечно, тоже существа Божьи, и не нечистые они никакие, но все ж таки в храмам им особенно делать нечего… – тут он осекся и замолчал.
Виталий терпеливо ждал. Ему казалось, что он, наконец, нащупал клин, которым сможет расколоть эту семейку. Глядишь, займутся они своими склоками, а про него и позабудут.
Но Степан Никитович тему развивать не стал.
В наступившей тишине доели мясо. Допили пиво.
- Ну, спасибо за угощение! – поблагодарил Виталий. – Наверное, пора и честь знать. Тем более, вставать мне ни свет ни заря…
- И куда это ты по утреннему холоду собрался? – поинтересовался Степан Никитович.
- Как куда? В военкомат! – сообщил Виталий и довольно мелодично запел, - Последний нынешний денечек…
- Тихо ты! – укорил его недотесть. – Тут русский язык до сих пор не больно жалуют! – И продолжил: - А насчет военкомата ты не торопись. Передумал я в армию тебя отдавать!
- А куда не передумали?
- Так за Лизку же! – изумился Степан Никитович. И… исчез.
А Виталий очутился на скамеечке в скверике около храма. Причем, один.
- Может, и трактира не было? – засомневался он. Но сытость и вкус хорошего пива из организма никуда еще не делись. Стало быть, все имело место.
- Покупают… – решил Виталий. – На корню и со всеми потрохами покупают! И всё это ради того, чтобы мужа дочурке сварганить? Да еще и такого бесполезного, как я? Ой, как странно… А, может, я красивый? Или бабушка моя согрешила с водолазом? Так, когда моя бабушка молодой была, водолазов, кажется, еще даже и не было. Но семейство это за меня взялось всерьез. Какая у Лизки власть над ними, а? Ну, и плевать! Главное, чтоб у нее надо мной власти не было, вот так!
Виталий поднялся со скамейки и направился в общежитие.
Открыв дверь, он в очередной раз не узнал свою комнату. А, по идее, должен был бы узнать, ибо комната стала именно такой, какой и была до всех описываемых нами событий. Продавленные койки, хромой стол, криво висящая у двери и все время что-то бормочущая радиоточка. И народу в комнату, как всегда, набилось больше, чем хотелось хозяевам. Народ листал конспекты, шумел, играл в беллот, пил пиво. Полстакана этого напитка досталось и Виталию. Да, теперь он смог оценить, чем отличается хорошее пиво от нашего. А что толку?
На кровати Виталия лежало письмо в розовом конвертике. Еще не открыв его, Виталий догадался, что оно от Лизы и даже прикинул, о чем она пишет. И угадал. В письме Лизка каллиграфическим почерком развивала тему насчет того, что, мол, насильно, мил не будешь, просила о ребенке не беспокоиться, она сама его воспитает, как надо, желала счастья в дальнейшей личной жизни…
Письмо как письмо. Виталий уже получал подобные.
- Свободен! – подумал он и удивился тому, что радость от освобождения не приходит.
«Придет, никуда не денется!» – сам себе пообещал Виталий, разогнал гостей, едва не выгнав по ошибке из комнаты, которую привык считать своей, и трех своих соседей, и лег спать. Фраза «сон не шел», которая должна была появиться в повествовании в этом самом месте, действительно, очень хотела написаться, но, увы… Проклятое стремление придерживаться правды заставляет признаться, что глубокий сон сморил нашего героя, как только его голова коснулась плоского блина казенной подушки. Спал Виталий заразительно и вдохновенно, изредка всхрапывая, отчего сам просыпался, мычал что-то неопределенное и снова проваливался в мир, от которого не ждал подвоха. А зря.
 И приснилось ему что-то очень не по-юношески героическое. Что-то такое взросло-спокойное, что бывает у людей, уже осознавших, в отличие от Витальки, что они не гении, и что жизнь их потому сверкает той яркой простотой, которая недоступна гениям в их поднебесном полете. Да, сверкает, ибо для того, чтобы блеснуть, отразившись от солнечного луча, необязательно быть бриллиантом, а вполне достаточно быть каплей росы. И уже не улыбался Виталий, а недовольно морщился во сне, видя себя, вернувшегося с работы (из архитектурной конторы, а не после премьеры «Гамлета» во МХАТе, и это не страшно, а, наоборот, прекрасно!) домой, а к нему радостно бегут трое детишек, и они обнимают и целуют его, а жена пока возится в кухне, улыбаясь тихо приходу мужа и зная, что он сам придет и поцелует ее. И не желала этого душа Виталия: ни радостей, недостойных, по его мнению, своего таланта, ни быта, ни отцовства. И всего более не желал Виталий, чтобы жена повернулась к нему от плиты и оказалось Лизой. И, конечно, именно так и случилось, и взвыл тогда Виталий и проснулся, подскочив с койки, непонятно когда снова превратившейся в двуспальное ложе. Рядом лежала одетая Лиза и без укоризны смотрела на своего суженого.
- Блин, да она, оказывается, в самом деле любит меня! – пронеслось у него в голове, и Лиза согласно кивнула. Шел тот едва ли не единственный час суток, когда люди органически не могут орать и выяснять отношения, а в состоянии лишь тихо и спокойно объясняться друг с другом. Есть такой час, честное слово, и ведьмы тут ни при чем.
- Ты почему вернулась? – спросил Виталий без злобы. Лиза устало улыбнулась.
- Примета у нас такая: если приснишься любимому человеку, то, как бы далеко ты от него ни была, он должен, проснувшись, увидеть рядом с собой ту, которая ему привиделась.
- Ну да… - недоверчиво протянул Виталий. – Хочешь сказать, что это не ты мне такой сон наколдовала?
- Да что ты, дурачок! – отшатнулась Лиза (даже ругала она его ласково). – Сны навеивать – это большая сила нужна. Нам она без надобности. Это ты сам захотел зачем-то такое во сне увидеть. Или ангел твой подсказал тебе, где твое счастье лежит.
- То еще счастье …– неопределенно пробурчал Виталий. Встал с ложа, обвел глазами комнату, вернувшуюся в тот вид, что придала ей любовь Лизы, и безнадежно махнул рукой. Достал из холодильника две пачки апельсинового сока – одну себе, другую Лизе – и вернулся в горизонтальное положение. Что-то его смущало в словах ведьмочки. Ах, да!
- А что это значит, «такая сила тебе без надобности»? – в упор спросил Виталька. – Злая она, что ли? Или невезучая?
- Не злая и не невезучая, а просто слишком велика. С ней, чего доброго, можно глупостей натворить. Слава Богу, что у меня ее нет.
- Богу… – повторил Виталий. – «Ведьмы поминают Бога, книга воспоминаний». Покупайте во всех книжных киосках страны. Никогда не думал, что можно радоваться отсутствию сил или способностей.
- Вот я и говорю, дурачок, – грустно, по-бабьи вздохнула Лиза. – И отсутствию силы радоваться можно, и ее наличию огорчаться. Вот возьмем, к примеру, тебя. Ты когда нищего на перекрестке видишь, огорчаешься? Огорчаешься, можешь не изображать из себя бесчувственного. А ведь для большинства шоферов на перекрестке этот нищий попрошайка – лишь досадная помеха их движению. И кому, по-твоему, живется легче: тебе или им?
- Да ерунду ты какую-то городишь, – попытался встрять Виталий, но не слишком уверенно. Лиза и слушать его не стала.
- Или когда ты в театре Чацкого играл, помнишь? Помнишь, как на премьере ты действительно плакал, объясняясь с Софьей, да так, что до утра в себя прийти не мог? И это при том, что дуру Светку, игравшую Софью, ты на дух не выносил. Помнишь? Ты играл так, что зал даже не аплодировал – он молчал. Я была там. И влюбилась в тебя без памяти. Но за минуту триумфа и величия ты заплатил нервами, и заплатил куда дороже, чем оно того стоило. Ты бы, может, и рад был бы сэкономить, а не умеешь. Потому что ты рожден таким, с силой, которая несет тебе страдания, а другим радость. Так и я… Я не выбирала рождаться ведьмой. Так случилось. И за секунды озорства, как с этой комнатой или забавой на твоей репетиции, плачу сполна. Извини…
Лиза коснулась Виталькиного лба, и он мгновенно провалился в сон. Проснулся он от звонка будильника Алешки, соседа по койке справа. Комната снова стала обычной камерой для четырех студентов.
В институте, или, как теперь модно называть соответствующие вузы, в строительной академии Лизы не было. Войдя в аудиторию, Виталий непроизвольно повел глазами вдоль рядов, отыскивая ее лицо. Но не нашел.
- Опоздала, наверное, – мельком подумал он и принялся отыскивать себе свободное место. Это оказалось делом довольно сложным, ибо после прошлой лекции популярность доцента Пуцева возросла невиданно. Так что, зрителей прибавилось. Ребята за передним столом потеснились, и Виталий кое-как втиснулся.
В аудиторию ворвался Пуцев, кинул портфель на стол, открыл его, достал учебник 1949 года выпуска, по которому и осуществлял архитектурное и дизайнерское обучение студентов, и бдительно посмотрел на Виталия. Виталий сделал вид, что приготовился конспектировать. Пуцев успокоился, открыл книжку на заложенном месте и, водя пальцем по тексту, приступил к лекции. Перлами он на этот раз практически не блистал, и поэтому народ заскучал. Ребята затеяли игру в беллот, а девочки принялись за СМСки.
В общем, учебный процесс шел своим чередом.
И Виталию стало скучно.
- Интересно, – подумал он, – а доцент хоть сам понимает произносимый им в тысячный раз текст?
Доцент на секунду отвлекся, оглядел аудиторию, остался доволен и стал читать дальше, хоть и потерял место, на котором оборвал себя. Его это не смутило, и он стал читать с ближайшего абзаца.
- Ага! – сказал себе Виталий, – полный автомат!
И он представил, что на месте старого потрепанного учебника перед Пуцевым лежит интересная книга. Например, «Декамерон». Явственно представил, зримо. И…
- …едва увидел он ее, как им страшно овладело плотское вожделение; поэтому, приблизившись к ней, он вступил с ней в беседу… – продолжал монотонным голосом Пуцев, – и так пошло дело от одного к другому, что он, стакнувшись с нею, повел ее в свою келью…
Народ, отвлекшись от развлечений, начал внимать Пуцеву. Более того, некоторые, наиболее дисциплинированные, стали конспектировать.
А Пуцев продолжал.
- … Обняв и поцеловав ее много раз, он взобрался на постель монаха и, взяв во внимание почтенный вес своего достоинства и юный возраст девушки, а может быть, боясь повредить ей своей тяжестью, не возлег на нее, а возложил на себя и долгое время с ней забавлялся…
В аудитории стояла мертвая тишина. Пуцев, за долгие годы привыкший, что его лекции проходят под непрерывное шумовое сопровождение, несколько раз подымал голову, но встречался взглядом с напряженно внимающими ему студентами. Окрыленный таким успехом, он продолжил.
Виталию стало не по себе!
- Значит… Значит… И я могу… – мелькало в голове, и даже мысли его дрожали. – Откуда? Как? Лизка заразила?
В это время прозвенел звонок. Восторженные студенты устроили доценту овацию. Тот стоял на кафедре и смущенно раскланивался.
- Нет, рано мне еще на пенсию! – ликуя, думал доцент. – С такой молодежью я еще горы сверну!
Именно в этот день доцент Пуцев решил писать докторскую диссертацию.
- Виталик, а где Лиза? – вдруг спросила староста группы Света Кочевряжная.
- А я почем знаю? – удивился Виталий.
- Кому и знать, как не тебе! Всем известно, что у вас серьезно! – в свою очередь, удивилась Света.
Виталию стало нехорошо:
- Всем – это кому?
- Ну, группе, курсу… – Кочевряжная слегка растерялась.
- А страну и международную общественность еще не оповестили?
- Не-ет… – пробормотала Света.
- Вот, когда будете оповещать, не забудьте и мне шепнуть пару слов. Чтоб и я тоже знал!
С этими словами Виталий удалился и начал мучительно думать, чем бы занять следующие две пары: от физической подготовки он, как член сборных академии сразу по пяти видам спорта, был освобожден.
- А не приобщиться ли мне к искусству? – решил Виталий. Его голова так гудела от мыслей и предположений, что переключение было более чем необходимо.
В репетиционный зал студенческого театра Виталий вошел не без робости.
- Попрет меня сейчас Товстолюбимов! Ох, как попрет!
Но руководитель театра встретил Виталия с отцовской любовью!
- Ты был прав! Ох, как ты был прав! – завопил он, хватая парня за пуговицу. – В твоей редакции Шекспир заиграл новыми, яркими, современными красками. Стал понятен нашему юношеству!
Виталий только хлопал глазами.
- И спасибо тебе за текст нового перевода! – и режиссер потряс перед Виталькиными глазами рукописью, на титульном листе которой было написано: В. Шекспир, «Ромео и Джульетта», перевод Витализина.
Никакого перевода Виталий Товстолюбимову не предоставлял, но фамилия переводчика навела его на правильные мысли. Он сел в сторонке и стал внимать репетиции.
Проходили пятую сцену первого акта.
- Какого хрена ты, племянник, гонишь? – спрашивал Тибальда дядя.
- Но дядя, тут имеется Монтекер! – Тибальд-Басилатухин слегка – и это мягко сказано! – картавил, но был сыном проректора.
- К нам эта падла прошмыгнула в дом,
Над нашим издеваясь кодляком!
Дядя этого, с позволения сказать, Тибальда точно по смыслу пьесы удивлялся:
- Как, Ромик тут?
А Тибальд его поправлял:
- Не Ромик, а Ромео!
Но дядя был настроен примирительно.
- Кончай базар и не цепляй его,
Себя он держит центровым парнишкой…
Дальше Виталий смотреть не стал и потихоньку выбрался из зала, невольно повторяя строчку своей, как он стал догадываться, последней роли в этих стенах: «Сюда я больше не ездок!»
«А ведь именно про Чацкого мне Лиза ночью напоминала!» – промелькнуло в голове у уволившегося актера. Мысль о Лизе снова вызвала в нем раздражение: в кошмаре, в который превратился студенческий театр, Виталий не без оснований винил Лизу, хотя и понимал, что зерно свое она (или ее папочка – принципиальной разницы Виталий не видел) бросила в очень уж благодатную почву бездаря Товстолюбимова. Но тут Виталий приободрился, вспомнив, что и он, так же, как и Степан Никитович, кое-чему уже научился, и решил восстановить классического Шекспирэтленда на родной сцене. Он произнес свое желание трижды: шепотом, обычным голосом и срываясь на крик, пощелкал пальцами, попрыгал на одном месте, поплевал вокруг себя, желая добиться максимального эффекта, после чего украдкой заглянул в репетиционный зал. Голая Джульетта стояла на коленях перед Ромео, вопрошавшего ее: «Тебе по кайфу, что забил я стрелку?», а сидящий в углу сцены фра Лоренцо, поглаживавший себя под рясой, бормотал как заклинание: «Венчаться – и немедленно, сейчас!». Виталька махнул рукой и ушел из театра навсегда.
- Вот так вот: еще одной конфетки меня лишили… – ни к кому не обращаясь, бормотал он. Но в его случае обратиться в никуда не получилось:
- Ты же понимаешь, что в продолжении этого похабства я не виновата, – мягко укорили Виталия из ниоткуда.
- Этого – не виновата, – подчеркнул первое слово Виталий.
- И никакого – не виновата, – упорствовала Лиза. – Я от тебя ушла, ты меня сам вернул, разве нет?
- Нет! – отчеканил Виталька. – Кстати, а можно сделать так, чтобы я разучился вашим трюкам?
- Уже, – легко согласилась Лиза, и Виталий, не чувствуя ее присутствия, пока она была, как-то понял, что Лиза исчезла. Он вернулся в академию и вдруг сообразил, что сегодня его однокурсники (и он, естественно, тоже) после двухчасовой разминки на стадионе должны сдавать чертежи придуманных ими самими многоэтажных зданий. Причем, сдавать не какому-нибудь там Пуцеву, а грозе академии – Ребекке Абрамовне Гоггенцоллерн, урожденной Раевской. Про старуху поговаривали разное, но в этом разном упоминались ее любовные романы с Щусевым, Ле Корбюзье и даже всесильным наркомом Крыленко. Поговаривали также, что хитрый француз отбил юную ветреную Бекки у наркома во время работы над знаменитым домом Центросоюза в Москве. Сама Ребекка Абрамовна о прошлом вспоминать не любила, предпочитая гнобить будущее в лице студентов академии, но было замечено, что, услышав имя Шарля Эдуара, она, как правило, краснела и хихикала.
Честно говоря, в самом начале семестра Виталий собирался сыграть на невинной слабости старушки и сварганить здание, слямзенное им из проекта мэтра в индийском Чандигархе, но когда это было?.. Как в прошлой жизни. Да и почему, собственно, «как»? Действительно, в прошлой: холостой, незамутненной отцовством и колдовством. К сожалению, внешний мир не особо интересовался Виталькиными проблемами, а сдавать отработки Ребекке Абрамовне было делом затяжным и мучительным. Вредная старуха не любила двоечников, и каждому приходящему на отработку ласково говорила: «Ничего не знаете, голубчик, и ничего не хотите знать! Будете бегать вокруг кафедры, как меченый атом, сто пятьдесят раз!» Судя по меченому атому и по румянцу, обагрявшему при этих словах ее сморщенные склеротические щечки, юная Бекки успела потусоваться и в постелях первых физиков-ядерщиков Империи. Словом, перспективы Виталия выглядели не слишком радужными, особенно если учесть, что он пришел на сегодняшнюю стрелецкую казнь вообще без чертежа, да и то, что валялось под его койкой в общежитии, на готовую работу вряд ли тянуло.
В аудитории единственное свободное место было… угадайте где? Правильно. Виталий обреченно поплелся туда и уселся рядом с полусупругой.
- А где чертеж? – невинно спросила Лиза, глядя в пустые руки мужа и кормильца.
- А то ты не знаешь, где он! – озлился Виталий.
- Так перенеси его сюда, – как ни в чем не бывало, предложила Лиза. – Что ему без толку под койкой пылиться?
- Да как я его перенесу? – совершенно взбеленилась гордость курса.
- Ты знаешь, как, – пожала плечами Лиза. – И я знаю, что ты знаешь.
Виталька скривился. Старуха тем временем попросила всех студентов разложить чертежи на столах и приготовилась к обходу.
- Я тебе помогать не буду. Только если сам попросишь, – предупредила Лиза. – А то потом ты меня опять виноватой выставишь.
С нижних рядов аудитории тем временем доносился скрип Ребекки Абрамовны: «Полная чушь, голубчик! Неуд. Это еще что такое, голубушка? Неуд. Боже, голубчик, какая у вас неуемная фантазия! Неуд». Виталий застонал.
- Ну, давай, переноси! – приказала Лиза.
- Да что переносить-то? Там же конь не валялся, – схватился за голову Виталий.
- Да? – деланно удивилась Лиза. – А кто же там валялся?
- Да практически никто, – признал Виталий, чувствуя приближение катастрофы.
- Тогда переноси сюда готовый проект, – сделала Лиза ударение на слово «готовый». – Ты и это можешь, я почему-то в тебе уверена.
- Уверена она, – с тихой ненавистью произнес жених, глядя на роскошный чертеж невесты. – Сама, небось, щелкнула пальцами, и всё у тебя само нарисовалось.
- Глупости говоришь, суженый мой, – улыбнулась Лиза. – Сама я всё это начертила. А чем мне еще заниматься? По трактирам пражским я не шляюсь, в театре ерундой не страдаю, дети малые у меня по избе не бегают… пока. Вот и учусь на совесть. А ты выбирай, чем ты хочешь заниматься по вечерам в ближайший год: жить как жил, или на Абрамовну шестерить?
Как раз в эту секунду до Виталькиного слуха донеслось: «Вы все трое – один неуд на троих, вам даже по два балла на брата – это чересчур!».
Слаб человек. Щелкнул пальцами Виталий, и чертеж встал перед ним, как лист перед травой. И как урок номер четыре заодно. Понял это Виталий, но сил порвать чертеж у него не было. Уж больно он был красивый, легкий, изящный, то есть, именно такой, каким его Виталий и собирался сделать, если бы не всевозможные внешние факторы. И появился чертеж вовремя, ибо Ребекка Абрамовна уже щурила свой левый глаз, приглядываясь к Виталькиному творению. А посмотреть было на что. Винтообразная стрела жилого дома взвивалась вверх, прекрасно вписываясь в окружающий урбанистический пейзаж. Внешней резьбой этого винта примерно до пятого этажа служил широкий пандус, похожий на тот, что украшает знаменитый лабораторный корпус МЭИ.
- Почему пандус только до пятого этажа? – строго спросила Преподавательница.
- А там же магазины и офисы, – не поддался на провокацию Виталий. – Подъезд должен быть открыт.
- А почему не видно проемов? – хитро сощурилась Ребекка Абрамовна.
- А Огюст Перре несколько устарел… – позволил себе легкую насмешку Виталий. – Ле Корбюзье давно развенчал этот прием своего учителя!
Ребекка Абрамовна посмотрела на студента с откровенным интересом и начала проникаться к нему почти материнскими чувствами. И пошел у них дальше разговор деловой и понятный только посвященным, которых на Виталькином курсе не водилось.
- Материал?
- Стекло я оставил, а вместо чистого бетона позволил себе на верхних этажах пенобетон…
- Ох, молоды вы для таких новаций!
- Насколько я знаю, Великий построил свое первое – и единственное! – жилое здание в семнадцать лет…
- И это вам известно?
- Так интересно же!
- А что вас больше всего привлекает?
- Эстетизм назначения и формы! – отчеканил Виталий.
Все! Ребекка Абрамовна поняла, что не зря прожила столько лет, сея разумное, доброе, вечное в такую же вечную мерзлоту.
- Отлично! – сказала она, и курс затрепетал. Такого слова от Ребекки Абрамовны не слышал никто и никогда!
Преподавательница уже собралась, было, вернуться за кафедру, но вспомнила, что рядом с Великим Студентом был еще кто-то.
- Ну, что там у вас? – нехотя обратила она внимание на Лизу, явно не желая портить себе чудесное настроение, созданное Виталием.
- Вот… – пискнула та, указывая на свой чертеж.
Откровенно говоря, здание городского театра было выполнено совсем не плохо. Очень даже неплохо! Это вынуждена была признать даже Ребекка Абрамовна.
- Недурно! – сказала она. – Весьма недурно…
За такие слова буквально полкурса готовы были бы отдать все. А достались они долговязой Лизке, которую и всерьез-то никто не принимал. К тому же, беременной.
- А мне Виталик помогал! – прижалась Лиза головой к Виталькиному плечу и преданно поглядела на Ребекку Абрамовну.
- Как это помогал? – свела брови в домик преподавательница.
- Литературу подбирал. Альбомы Пикассо, Леже…
Может, кто и не знает, но вышеназванные художники были ближайшими друзьями великого Корбюзье. А Ребекка Абрамовна знала это отлично.
- Сразу виден вкус и подход, уважаемая барышня! – отчеканила она. Потом поставила Лизе «хорошо» и отправилась восвояси.
Как-то так само собой получилось, что Виталий и Лиза вышли из академии вместе.
Терпеливая осень, притворяясь летом, правда, бабьим, неспешно раскрашивала город. Юность зелени сменяли золотистые цвета понимания и взросления. Об эту пору еще хочется мечтать, не опасаясь неуюта холодов и неудач.
- Проводишь меня? – спросила Лиза.
- Провожу… - ответил Виталий.
- Я недалеко живу, так что, не очень сильно тебя задержу! – стала оправдываться Лиза.
- Ладно тебе! – смутился Виталий. – Тоже мне проблема!
И они пошли дальше. Сначала молча, а потом Виталий задал мучивший его вопрос:
- Слушай, а ты проект театра сама делала?
- Сама… – удивилась Лиза. – Кто ж мне поможет?
- Классно у тебя получилось!
- Получилось… – как эхо повторила Лиза. – Я когда проектировала, как будто для тебя театр создавала!
- Для меня?
- Конечно! Чтоб тебе там было в радость играть!
- Нет, актерская карьера для меня закончена… – проговорил Виталий и неожиданно рассказал Лизе про сегодняшнюю репетицию.
 Лиза и бровью не повела.
- Оставь, Виталик, не для тебя эти халтуры. Захочешь серьезно этим заняться – поедешь в Москву поступать. А самодеятельность оставь Товстолюбимовым.
Странное дело: Лиза говорила то, в чем Виталий не раз боялся признаться себе. Он расхрабрился и заговорил с Лизой впервые без того, чтобы все время контролировать каждое слово или жест, словно и в жизни он не может сойти со скрипучих подмостков. И вдруг... какой-то чертик словно бухнул его по темечку.
- Слушай, а ты молодец! – восхищенно сказал он. Странно: Виталька, вроде, и комплимент ей сделал, а Лиза внутренне напряглась.
- Спасибо на добром слове, – медленно сказала она. – И позвольте узнать, чем я заслужила такую милость от вашей светлости?
- Ну, как же, – теперь Виталий уже откровенно потешался. – Сначала сыграла на моем страхе перед Ребеккой и заставила меня вкусить сладость ведьминской силы с этим проклятым чертежом. Потом расхвалила меня перед Ребеккой же, мол, я тебе альбомы помогал выбирать, а я о них слыхать не слыхивал. Теперь на моих театральных амбициях мастерски сыграла. Товстолюбимов, выпускник института культуры, бездарь, а я, дилетант, гениальный самородок. Да ты и впрямь ведьма, Лизка!
Лиза даже остановилась и прижала ладони к вспыхнувшим румянцем щекам.
- Господи, какой же ты дурак! – потрясенно сказала она. – При чем же тут ведьма?
- Как при чем? – не понял Виталий.
- Да любая любящая женщина половину своих времени и сил тратит на то, чтоб рассказать своему мужчине, какой он умный и замечательный. И хвалит его за то, что он не сделал, и не ругает за то, что сделал, и мысли его знает. Просто потому что она женщина, а не чурка бесчувственная.
- Любая женщина может читать мысли своего любимого... – недоверчиво повторил Виталий. Лиза смотрела на него с жалостью и по-бабьи качала головой.
- Ты так долго убеждал и себя, и окружающих в том, что ты крутой мужчина, что даже я не поняла, что ты еще глупый мальчик. Любимый, но мальчик, что бы ты там себе ни думал по поводу того, что у тебя в штанах. Иди, козленок, на лужок, попасись.
Виталий, за год не получавший такого количества неприятной правды, как за эту минуту, пытался возразить, но ноги его, повинуясь неслышному Лизиному приказу, уже вели его прочь («Неужели на луг?» – невольно подумалось Виталию). Но как бы быстро он ни шел, все ж не ноги несли его не настолько быстро, чтобы он не услышал финальный аккорд Лизиной симфонии: - И если ты думаешь, что я бегаю за тобой потому, что мне было сладко с тобой, пьяненьким, в нашу единственную ночь, то ты ой как ошибаешься!
Виталий взвыл, развернулся всем корпусом к обидчице... и обнаружил себя в общежитии. Судя по всему, комнату ему пока оставили в единоличное распоряжение, но она заметно сморщилась в размерах, потеряв по дороге душ и кухню, да и ложе, отличаясь в лучшую сторону от стандартной койки, до былого сексодрома не дотягивала. Телевизор и холодильник, впрочем, пока оставались на своем месте. Правда, первый по всем программам транслировал только одноименный канал, а второй был девственно чист. «Ну, хоть он девственен!» – мстительно подумал Виталий, надеясь, что его мысли передаются по назначению.
Следующие два часа Виталька провел в подготовке к завтрашнему коллоквиуму. Прямо скажем, это было непросто, и не только потому, что мысли его все время возвращались к Лизиным словам – ох уж это оскорбленное самолюбие блестящих, как они сами о себе думают, юношей! То есть, и самолюбие страдало и мешало вдумчиво конспектировать учебник, и стило хронически превращалось то во фломастер, то в палочку от мороженого. «Все-таки, Лиза тоже еще девчонка!» – удивляясь собственной снисходительности, думал Виталий. Видимо, Лиза услышала про девчонку, а, может, и заранее настроила холодильник, но он неожиданно заворчал, а когда радостный козленок подбежал попастись, то обнаружил на средней полке только мелкие девчачьи радости, вроде тарелки пирожных и сока, а не пиво с котлетами, так любимыми мужским растущим организмом. Виталий сморщился от вида трапезы «Смерть диабетика», но выйти в магазин было и лень, и не с чем: его скромные студенческие финансы уже допели романсы, побисировали и давным-давно покинули сцену.
Оказывается, пока Виталий любовался холодильником, его ручка что-то написала прямо в конспекте. Уже давно ничему не удивляющийся Виталий прочел: «Сынку, пива хочешь? С.Н.» «Ну, хочу!» – склочным голосом сказал Виталий. Ручка удовлетворенно кивнула и написала: «Спускайся мимо вахтерши в подвал общежития». «Только я еще в подвалах да подворотнях не пил», – обиделся Виталий, но, куда деваться, пошел. Проскочил мимо дремлющей бабки, спустился в подвал – что за черт? Давешний пражский трактир расположился на месте вонючих кладовых, и Степан Никитович приветливо махал ему рукой от столика. Виталий подбежал к почти тестю, схватился одной рукой за литровую кружку светлого пива, а в его вторую руку почти сама собой со сковородки прыгнула сочная свиная сосиска.
- А я с тобой поговорить хотел, – начал Степан Никитович, но Виталька был занят: он осушил залпом полкружки и впился зубами в сосиску. Когда шокированное чувство вкуса включилось, Виталий понял, что что-то не так. Пиво было хуже, чем отвратительным – оно было явно российским, а о вкусе сосиски и говорить не приходится.
- Что это? – с ужасом спросил Виталий. Тесть непонимающе посмотрел на него, потом сообразил.
- Бурда? – спросил он. Виталька кивнул. – Ух, ты! Лизкина мамуля мне такое только раз отчебучила, когда я от нее уходить собрался.
- А надо мной она за что издевается? – спросил юный кобель пожилого.
- А при чем тут она? Это фокусы не моей мадамы, а твоей. А ее фокусы моих сильнее, так что ты ее попроси сейчас, может, она и смилостивится.
- Ага, сейчас! – взвился Виталий. – Да пусть фокусничает на здоровье! Я лучше голодный похожу. Достала уже! То – можно, то – нельзя, слова не скажи…
- Ты, что это, сынок, развоевался? – опешил Степан Никитович. – Дело житейское: поссорились, так помиритесь. С кем не бывает?
- Со мной не бывает! – Виталий перешел на ультразвуковой визг. – Вы лучше сразу к делу приступайте. О чем со мной говорить-то хотели?
- Ну, ты в таком настрое, что с тобой и говорить бесполезно. Другим разом побалакаем. А пока извини за беспокойство!
И Степан Никитович исчез.
Так что, пришлось Виталию почти несолоно хлебавши возвращаться в свою комнату. А та за время его отсутствия еще уменьшилась. Мол, не ценишь ты, Виталий, любовь да ласку, так прозябай в тесноте и в обиде.
- Подумаешь! – скривил губы хозяин отощавшей комнаты, – И не такое видывали! И на чердаках ночевать приходилось… – тут он приврал, – … с хорошим человеком!
Никакой реакции.
- И в стогу сена леживали тоже с хорошим человеком. Только с другим. Правда, на звезды полюбоваться только у нее возможность была… Я-то спиной к ним все время…
С полки свалился тяжеленный том «Гражданского строительства» и, вместо того, чтоб мирно упасть на пол, полетел в Виталькину голову. Тот увернулся от прыткого фолианта, отбил чечетку и запел:
- Лизка пиво отравила,
Это сделала легко,
Потому что в жизни пила
Только сок и молоко.
По-хорошему, ударение в последнем слове третьей строки должно было падать на «а», но чего не сделаешь ради неудачной рифмы? Тем более что основную свою цель частушка выполнила: том «Гражданского строительства», упавший, было, на пол, угрожающе зашевелился. Виталий придавил его ногой и продолжил:
Не могу теперь без риска
Я в столовой есть и пить
Потому, как и сосиски
Лизка может отравить.
Единственная Виталькина вилка взвилась в воздух и, нудно жужжа, ринулась к нему.
- На, убивай! – Распахнул ковбойку Виталий. – Казни за правду!
Вилка смутилась, растерялась и вернулась на стол.
В комнате повисла нехорошая, можно даже сказать, зловещая тишина. Виталий почувствовал, что еще одной атаки ему не вынести. Что-то давило, тревожило… Он схватил курточку, чтобы не простудиться уже довольно холодным вечером, и выскочил на улицу. Куда направить свои стопы, он толком не знал. Кино или кафе отпадали за отсутствием денег, студенческий клуб тоже особо не привлекал… Хотя…
- Не обязательно же в театр соваться, – подумал Виталий, – можно и потанцевать… Или девчонку какую-нибудь склеить!
Измыслив подобную крамолу, он тревожно оглянулся. Но все было спокойно. И Виталий направился в сторону студенческого клуба. Не встретив по дороге препятствий, он за десять минут дотопал до этого уважаемого заведения. Но и тут ему не обломилось. Студенческий клуб был закрыт для чествования какого-то спонсора, непонятно зачем захотевшего отметить свой юбилей именно тут. На входе стояли дюжие стриженые молодцы в черных костюмах с бабочками и проверяли у гостей наличие пригласительных билетов. Гости, разодетые в пух и прах, слетались, как мухи на мед. Или не на мед, но всё равно, как мухи. Горожане, не удостоившиеся манны небесной в виде приглашения, стояли в сторонке и сплетничали насчет мероприятия.
- Фиркоров, говорят, будет… – шелестело в народе.
- Да не Фиркоров, а Лерка Бердючка! – поправляли культуртрегеры.
- И не они вовсе, а сам Тетросян! – убеждали третьи специалисты.
Все вышеназванные имена были Виталию глубоко антипатичны. Впрочем, как и хозяин торжества, которого Виталий еще не знал, но уже терпеть не мог за окончательно испорченный вечер. Неожиданно он увидел такое, что начал усиленно тереть глаза, не веря собственному чувству зрения. Но поверить пришлось, когда перед входом в клуб остановился лимузин, из которого стали выползать исключительно знакомые лица. Ну, во-первых, Степан Никитович со своей супругой, далее белесые и долговязые Лизкины сестрички числом две штуки. За ними опять-таки, строго согласно ведомости, двое же братцев. И, наконец… Да-да, разумеется, разодетая, накрашенная и очень даже внезапно привлекательная Лизка!
Этого Виталий снести просто не мог.
- Мою еду в трактире безвкусной дрянью подменила, книгой тяжеленной в меня швыряла, потом вилкой проткнуть хотела, а сама на банкет намылилась!..
Между тем, Лизкино семейство, сопровождаемое восхищенным шепотом зевак, прошло вовнутрь, не удостоив потенциального зятя ни малейшим знаком внимания.
Сам не зная почему, Виталий, как был – в кроссовках, джинсах и курточке –
 ринулся за ними. Охрана, вначале взиравшая на него с неприязненным удивлением, по мере Виталькиного приближения добрела прямо на глазах. Тесные ряды бодигардов раздвинулись, образуя просторный коридор, и Виталий, пройдя этим коридором, оказался внутри. Степан Никитович неодобрительно мазнул по нему взглядом, как всегда, щелкнул пальцами, и Виталий обнаружил на себе сидевший на нем, как влитой, смокинг. Протестовать против переодевания почему-то не хотелось.
- Вишь ты как всё обернулось, – удивленно сказал тестюшко, – я тебя давеча как раз собирался пригласить на суаре, а ты сам сюда прибежал. Видать, и впрямь кровь людская не водица.
- Ну, о людской крови – это вам лучше знать: вон вы сколько ее из меня уже выпили, – съязвил Виталька. – А что здесь происходит?
- А слет на Лысой Горе, – подмигнул ему Степан Никитович. И, заметив, как Виталий непроизвольно сглотнул слюну, расхохотался: – Да, угомонись ты, непутевый! Родич наш, бывший выпускник вашей с Лизки альмы-муттер, юбилей свой захотел тут справлять. Ностальгия у него, едрен-батон!
- И с какой такой радости вы меня на это действо собирались приглашать?
Степан Никитович развел руками:
- Да просто так, от чистого сердца. Чай, ты нам не чужой человек! А мне – так особенно. Думал, приглашу тебя, ты придешь, поешь в три горла – я ж так понял, что Лизка тебя с довольствия сняла.
- Да чужой я вам человек, чужой! – взмолился Виталий. – Чай не чай, кофей не кофей, а чужой… Чужоооооой!!!
- Вот ты дурной, зятек! – поразился тесть. – Да как бы ты себя ни называл, или, как вы любите выражаться, ни позиционировал, ты же всё равно отец моего внука – неужели ты и это отрицать будешь?
Спорить не приходилось. Виталий сморщился: уж больно кислой выходила правда, но промолчал.
- Ну, а коли ты нам не чужой, так наш праздник – он и твой тоже! А коли праздник, коли я в смокинге, так и тебе сам Бог велел.
- Ага, ага! Я вареники ем – садись и ты, чай пей? – вклинил Виталий в беседу старый анекдот. Тесть с явным удовольствием похихикал.
- Пошли поближе к бару, – залихватски предложил он. – Пока наши с тобой мадамы не очухались, можем успеть тяпнуть по паре рюмочек. А то потом они нас далеко от себя не отпустят, это ты мне, Виталя, поверь на слово.
Ах, как не хотелось Витальке крутиться на этом ненужном ему торжестве абсолютно неизвестного ему человека, да еще и в качестве официального собутыльника Степана Никитовича! Но ряды телохранителей на входе не только не пускали лишних в клуб, а и намекали, что не пускать неугодных они могут в обоих направлениях.
- Обложили? – тоскливо спросил Виталий, обводя глазами охрану у дверей. Степан Никитович разозлился:
- А пошел ты знаешь куда?!
Виталий внутренне напрягся: когда имеешь дело с таким человеком, как его полутесть, можно и впрямь невзначай пойти по указанному им адресу. А не хотелось бы: все эти адреса Виталька знал и ничего хорошего от них не ждал. Но тут за его спиной негромко кашлянули.
- Я тебя вилкой не задела, Виталик? – голос Лизы выражал заботу и раскаяние.
- Не задела, – успокоил невесту суженый. В длинном серебристом платье с глубоким узким вырезом Лизка была очень даже ничего. Виталий даже обалдел от того, с каким искренним интересом он разглядывал нареченную, а его глаза, уставившись в вырез на аккуратные Лизины грудки, вообще отказывались подниматься на уровень ее лица.
«Наваждение какое-то!» – подумал Виталий.
- Ну, почему же наваждение, Виталик? Опять ты меня виноватой выставляешь? – Лиза поджала губки.
«А я ведь и впрямь никогда не видел ее при полном параде, – мелькнуло в Виталькиной голове. – В академии она самая обычная, в общаге в моей комнате все больше в халатике бегала, а той злополучной ночью я ее и вовсе не видел!» Лиза всё это, конечно, прочитала, и через секунду предстала перед Виталием в костюме Евы. Причем, не какой-нибудь Евы Марковны Негойской, а самой праматери. Виталька похолодел, но, судя по полному безразличию окружающих, такую Лизу видел он один. Пытаясь избавиться от блазна, он рванул напролом через строй бодигардов и с удивительной легкостью проскочил его насквозь.
Виталий бежал по Бродвею в смокинге и лакированных туфлях, на ходу превращавшихся в его обычную одежду, и с ужасом осознавал, что бежать ему, кроме непривычного одеяния, мешает еще и естественная мужская реакция на обнаженную, хоть и немножечко беременную женщину. Немножечко беременную… В другое время Виталий сам с удовольствием усмехнулся бы этой шутке. Но сейчас… Он замедлил шаги, потом и вовсе остановился. Немножечко… А ведь пятый месяц уже… А как держится! И хороша! Ох, как хороша! Где же были его глаза прежде? С такой Лизкой он непременно бы… А почему нет? Чем она хуже большинства его пассий? Даже лучше! Если б еще жениться не нужно было…
- Да куда ж ты денешься? – вторгся в его мысли голос тещи. Ага. И эта влезла. Нет, чтоб молчать себе в тряпочку и втихаря от мужа в храм захаживать.
- И так теперь будет всю жизнь? – тоскливо подумал он. – Мысли твои читать станут, в любом месте находить… И заставлять делать то, что, по их мнению, правильно…
- А ты, Виталик, если скрытный такой, блок поставь. Никто в твои мысли не проберется! – шепнула ему Лиза.
- Как это? – изумился Виталий.
- А так! Ты ж уже многое умеешь. А поставить блок – это проще пареной репы. («Можно подумать, я знаю рецепт приготовления пареной репы!» – мелькнуло в голове у Витальки). Ты ведь мои мысли не читаешь, а мог бы!
- Так ты и от меня блок поставила? – почему-то разозлился Виталий, хотя, на самом деле, это было довольно смешно.
- А ты мои мысли и так знаешь!
- В таком случае, у тебя только одна мысль в голове!
- Не одна, ох, не одна, Виталик! Да и той, что ты думаешь, уже, кажется, нет…
- Как это? – опешил Виталий. Редкие прохожие смотрели на него, не скрывая улыбки, и Виталию казалось, что они знают о том, что его сейчас бросают, и потому ехидно улыбаются. На самом же деле бедный жених просто выглядел в эту минуту крайне нелепо: в джинсах, кроссовках и легкой курточке, из-под которой виднелась крахмальная рубашка с бабочкой.
- Это еще что за новости? – встряла опять теща.
- Отстаньте! – подумал Виталий, и теща куда-то исчезла из его мысленного пространства.
- Надеюсь, ко мне твое «отстань» не относится? – снова появился тихий голос Лизы.
- Не относится… – признал Виталий.
- Вот и хорошо! – миролюбиво сказала она. – Тем более что я сейчас и сама отстану…
- Не понял!
- Раздумала я выходить за тебя, Виталик. Помнишь, я тебе письмецо написала об этом же, а потом приснилась тебе и вернулась? Думала я тогда, в ту ночь, что получится у нас что-то. Ошиблась. Потому и замуж за тебя не пойду. Люблю тебя всем сердцем, а замуж за тебя не пойду. Ну, посуди сам, зачем ты мне такой? А сына я и сама воспитаю… Ты ж понимаешь, что без помощи не останусь.
       Из всего сказанного Лизой, Виталия особенно задело это: «Зачем ты мне такой?». Он и не преминул осведомиться об этом, причем, голосом самым что ни на есть кислым и официальным.
- Вот смотри, – печально ответила Лиза. – Я сказала, что раздумала выходить за тебя замуж. А ты этого даже не заметил. Я сказала, что люблю тебя. И это ты проигнорировал. Я напомнила тебе о ребенке. Твоем, между прочим. Но и это тебя не тронуло. А задело тебя только то, что коснулось каких-то твоих, неоцененных мной, полумнимых достоинств…
- Это не так! – пролепетал Виталий. В груди его стало пусто-пусто, и в этой пустоте одиноко и гулко колотилось сердце.
- Так, Виталик, так… Но успокойся: ты теперь полностью свободен. Я больше не стану ни отнимать, ни давать, не буду ломиться к тебе в постель, ревновать не буду… – тут она слегка всхлипнула. – Короче, не беспокойся…
- Лиз! А может не надо так? – неожиданно для себя проговорил Виталик.
       Но Лиза его, наверное, не услышала.
       До общежития Виталий дошел, сам не заметив как. Тяжело в двадцать лет разобраться в своих чувствах, когда от тебя уходит нелюбимая женщина. Виталий раскладывал свои мысли и так, и эдак, не понимая, где кончается уязвленное самолюбие, и где начинается любовь. И начинается ли она вообще – фильм «Собака на сене» Виталька смотрел неоднократно и обильно его цитировал. Сейчас ему было непросто: его даже потряхивало от полноты эмоций, не хуже, чем после премьеры в театре.
- Ишь ты, оскорбился он, что его достоинства не разглядели! – сам себе желчно сказал Виталий, накручивая круги вокруг общежития (заходить внутрь не хотелось –
хотелось побыть одному, а в комнате, как справедливо догадывался Виталька, наверняка валялось трое по койкам, и даже не детишек). Внезапно он наткнулся на что-то мягкое. Мягкое ойкнуло.
- Кто это? – вопросил Виталий, не удивившись бы уже ни Бабе Яге, ни Жанне д`Арк.
- Это я, Женя.
Пухленькая коллега с первого курса! Виталий почему-то ужасно ей обрадовался.
- А что ты здесь делаешь, в темноте? – ища ее руку наощупь, поинтересовался уже снова свободный мужчина.
- Мечтаю. Стихи пишу, - неохотно призналась блондиночка.
- О любви, небось? – беззлобно поддел ее Виталий.
- А о чем же еще можно писать? – вздохнула Женя.
- Тоже верно. А мне прочитаешь?
- Да они плохие, – даже в темноте было ясно, что девушка страшно смутилась.
- Стихи плохими не бывают, если они искренние, – выспренно успокоил ее крупный знаток русской поэзии. – Плохими бывают рифмованные строчки, и то потому, что в них нет души. Давай, колись.
- Жизнь дается нам всего лишь раз, – прошептала Женя. - Ее надо прожить без пошлых глаз и похотливых фраз.
Виталька, конечно, не был не только Лотманом, но даже и не Эткиндом (и даже имена эти не знал), но и его пробрал ужас.
- Да, это от души, – признал он.
Наступила неловкая тишина.
- Виталик, а пойдем ко мне. Мои соседки сегодня поздно вернутся. Пойдем? – запинаясь на каждом слове, предложила Женя.
С одной стороны, это была верная победа. С другой, именно сегодня не хотелось разбивать еще одно сердце. С третьей, очень хотелось досадить Лизке, которая (Виталий в этом не сомневался) следила за своим, уже бывшим, избранником двадцать четыре часа в сутки. С четвертой... но тут стороны закончились, и Виталий с удивлением обнаружил, что уже жарко целует пухлявочку в нежные губы. С трудом оторвавшись от них, он махнул рукой и сказал:
- Пойдем к тебе.
Последнее, что он помнил, проваливаясь в сон, был разочарованный голос Степана Никитовича:
- А ты, оказывается, сука...
С вами никогда такого не случалось: идешь мимо какого-нибудь дома, а тебя вдруг из окна или с балкона помоями обливают? И встанешь ты, как вкопанный, и слова очень нехорошие произносишь, и бушуют в тебе бессильная ярость, омерзение и досада.
Вот таким и проснулся Виталий. Проснулся… Как бы не так! Растолкала его Женя, прошептала сердито:
- Ты, что спать сюда пришел? Давай быстрей, а то девочки скоро вернутся…
Пришлось окончательно глаза разлепить. Глянул на Женьку… Вроде, девка очень даже ничего, а смотреть тошно. А про то, чтобы не только смотреть, и говорить не приходится.
- Извини, подруга, – пробормотал, – как-нибудь в другой раз! – а сам прочь из кровати и одеваться.
Уж что Женька ему вослед наговорила, и вспоминать-то неудобно. Хотя и ее понять, естественно, можно.
Пробрался Виталий к себе, лег на койку и стал думать о том, что опозорен он теперь капитально и на всё общежитие. Но зато… Зато он формально чист перед Лизкой. Что неожиданно утешало. И еще более непредвиденно радовало. С чего бы это?
Так и уснул, недодумав.
Утром Лизки-казенщицы на занятиях не наблюдалось. Ни на первой паре ее не было, ни на второй. А на третьей, на практическом градостроении, преподаватель с жестокого бодуна зачем-то устроил перекличку. И вот когда Лизина фамилия неуверенно прозвучала в дрожащих преподавательских губах, староста возьми и брякни:
- Больна она! В больнице лежит...
Как больна? Чем больна? Когда успела заболеть?
Подвалил Виталий на перемене к старосте с расспросами, а та, дуреха, и сама ничего не знает. Говорит, мол, позвонили из дома секретарше декана, сказали, что «скорая» Лизку забрала с этой, как ее, интоксикацией.
Интоксикация. Отравление… Похолодел Виталий: а вдруг! Лизка! Из-за него!
Короче, ноги в руки да порысачил герой наш непутевый в больницу. Благо на весь город одна-единственная больница имелась, так что и захочешь – не перепутаешь. В приемный покой сунулся, справки навел.
- Да, есть такая, – сообщают ему, – в терапии, в триста шестнадцатой палате…
Понесся Виталий на третий этаж. Нашел отделение терапии, сунулся внутрь. Ан не пускают его. Или белый халат требуют, или пятерку за прокат оного. А откуда у Витальки пятерке быть? Деньги, они хоть сами по себе и чепуховые, но когда их нет, и они становятся огромными. Вот такой вот парадокс. Напрягся Виталий и сотворил себе вместо курточки халат с вензелем на кармане и фонендоскопом в оном. И канает себе мимо санитарки-вахтерши спокойненько, как студент-старшекурсник на вечернюю отработку. Вахтерша и не пошевелилась. «Вот тебе преподали и урок номер пять! – вдруг подумалось Виталию. – Когда близкому человеку плохо, тут и колдовством не побрезгуешь!»
Доковылял он до триста шестнадцатой палаты, а там новая напасть. Стоят на входе в палату оба Лизкиных брата, что та стена кремлевская. Шиш их сдвинешь.
- Иди, – говорят, – подобру-поздорову, откуда пришел, пока мы тебя еще дальше не послали!
А ведь еще недавно в родственники ему набивались, гады! Ну, и семейка…
Помните, упоминали мы где-то про разряды Виталькины по карате и кун-фу всяким? Так вот, оказывается, и не соврали мы, аж самим удивительно! Вернее, Виталька не соврал, когда про них тестю докладывал. Пришлось ему из больничного паркета татами устраивать, а куда деваться? Не было другого выхода! Словом, прорвался наш герой в палату. А там Лизка на кровати больничной разлеглась бледная и несчастная, как та принцесса на фасоли. Вся из себя меланхоличная и важная до невозможности. Увидела Витальку и отвернулась. Мол, глаза бы его не видели, и уши не слышали.
- Не хочу я с тобой разговаривать! – сообщает Лизка тонким голоском.
- Ну, и не говори. Поговори с этой стенкой, например. Ей и расскажи, с чего ты травиться-то вздумала, а я так, в уголке послушаю.
- Травиться? – удивляется Лизка, – Я? С какой это радости мне травиться? Чего ты себе придумал?
- Ну, у тебя же эта, как ее, интоксикация…
- Так я же беременная, Виталик! – говорит Лизка женишку томно, а потом вспомнила, что она с ним не разговаривает, и опять отвернулась.
- А врачи что? – попытался вникнуть Виталий.
- Лечат… – снабдила его массой ценной информации Лиза.
Взял Виталий ее за руку, гладить стал. С чего бы это? Лизка тоже, вроде, не поняла, хотела, было, руку отобрать, но оставила. Может, задумалась о чем, а про руку-то и забыла?
Думаете, долго так продолжалось? Как же! Мегера заявилась. То есть, Лизкина мама, да не одна, а с Ленкой и Лоркой – так Лизиных сестер звали. И с места в карьер:
- А кто это у нас такой заботливый?
- Кто это наша посконная и домотканая Флоренс Найтингейль? Сестренка наша милосердия доморощенная кто?
Это сестры Лизкины, змеюки, над Виталькой изгаляются. А мамаша молчит, но видно, что удовольствие получает.
- А это лыцарь наш на белом мерине прискакал! С мерина соскочил да копьем своим ржавым поразил сторожащего вход в башню прынцессы двуглавого дракона! А имена тем головам дракона Сашка да Сережка, и прынцессе ентой несчастной, все глаза по лыцарю проплакавшей, они родные братья.
- И потому лыцаря они даже пальцем тронуть боялись, чтоб не убить ненароком храбреца нашего несусветного! А лыцарь, поди, и не заметил, что метелил он братовьев, а братовья руки за спиной держали и только уворачивались от лыцаря, пока маманя им не велела пропустить его, болезного. Да, лыцарь?
Только сейчас сообразил Виталька, что странного показалось ему в битве за палату: и впрямь, братья Лизкины, хоть и глядели на него неласково, но ни рук, ни ног не распускали. Опять Лизкино семейство идиота из него сделало! Это какой уже урок получается – шестой, что ли? Сбился Виталий со счета, бедолага. Но тут маманя разверзла уста, и шутки кончились:
- Чего пришкандыбал, ирод?
Растерялся Виталий.
- Так испугался я.
- Испугался он, – сардонически повторила теща. – А вот и врешь, и что самое гадкое – самому себе врешь, даже не нам! Хочешь, правду тебе открою?
- Да не вру я, – полувозмутился-полувзмолился Виталий. – Я Лизу, может, и не люблю, но зла ей не желаю.
- Это правда, – признала теща. – Но не вся правда. Так что, сам в себе покопаешься или мне твою душонку озвучить?
- Озвучьте, – пожал плечами Виталька, искренне уверенный, что ничего пакостного он не услышит. И просчитался, ох, как просчитался!
- А приехал ты, зятек, чтобы убедиться, что Лизка и впрямь что-то с собой из-за тебя, поганца, сотворила. И из-за твоих ночных приключений. Потому как самолюбию твоему, Лизонькой обиженному, это как рижский бальзам на одноименные шпроты. Вроде, и страшно тебе за нее, а всё одно мыслишка куцая у тебя из-под того страха пробивается: ах, какой же я мужик неописуемый, если девы, мной брошенные, ради любви ко мне готовы себя жизни лишить! Скажешь, вру?
Охнул Виталий в ужасе, с места вскочил, по палате заметался, к выходу бросился, а там уже Сашка с Сережкой стоят и без большой любви на него смотрят. Бросился Виталий к окну, с третьего этажа сиганул. Хорошо, кто-то из родичей по доброте душевной полы его халата врачебного в крылья переделал, а то лежать бы Витальке этажом выше невесты: в хирургии или в ортопедии – как повезет с падением. А так мягко приземлился Виталька белой курицей и побежал, куда глаза глядят. А всё потому, что не соврала теща его богобоязненная: узнал Виталька мысль свою, хоть и гнал ее от себя что было сил. Но ведь он же честно, искренне и от всей души волновался и за Лизку, и за сынишку своего переживал, чтоб мамины глупости на его здоровье не отразились, а вот, поди ж ты! Была, оказывается, под этим и конфетка, тешащая его самолюбие. Не хотел Виталий в это верить, но с ведьмой не поспоришь – она видит в человеке такое, чего тот сам и не замечает, и не хочет замечать! Оттого и бежал Виталька и не представлял себе, куда.
А когда человек бежит незнамо куда, то он неизбежно прибегает в пражский трактир. Конечно, это при условии, что человек является зятем бывшего обыкновенного человека, двадцать лет женатого на ведьме. Приветил Виталика Степан Никитович, пивка ему с колбасками свиными сообразил, по плечу потрепал. Пиво и колбаски на этот раз оказались настоящими.
- Мелочность в себе признать, сынку – это уже очень немало. А самолюбию своему в рожу посмотреть и плюнуть в него с отвращением – и того больше. Ты пей, пей. Я тебе докучать сегодня не буду. Я и трактир-то здесь поставил, чтоб тебя на живца отловить. А то ты сгоряча черт знает каких дел натворил бы.
Тихо говорил сегодня Степан Никитович. Спокойно и без нажима. И кивал головой Виталька, надуваясь божественным напитком, и только не покидала его мысль, что сегодня Лизкино семейство сильно продвинулось в укрощении строптивого студента, актера и жениха. И мысль эта Виталика до того грела, что аж жечь огнем стала. И это понятно. Жил себе, срывал радости с древа юности, в театре играл почти настоящем, проекты разрабатывал другим на зависть и… Вдруг появилась в жизни его маленькая, серая… – нет, даже не серая – белесая – мышка. Хвостиком махнула и разбила Виталькину такую радостную, праздничную жизнь. Разбила… А за ней по обломкам ее родственнички полчищами победоносными пошли. Как танки по воздушным шарикам.
Не ангел Виталька, ох, не ангел! Он и сам это понимал. А что, родственнички его предполагаемые лучше? Он еще и в семью-то не вошел, а уже нахватался от них добра да ласки!
Виталька вспомнил, как заезжий поэт Штанислав Муняев читал в театре имени Анатолия Софронова стихи, и были там такие строки:
- Добро должно быть с кулаками…
Ох, не показались тогда Виталию эти слова. Не показались, хотя все вокруг восторгались этой метафорой и потом еще долгие-долгие месяцы цитировали, к месту и не к месту. А сейчас это «добро с кулаками» достало и его. И так достало, что слов нет! Но слова нашлись.
- Скажите, Степан Никитович, – начал Виталий, – а зачем вы меня сюда отловили?
- Так я ж уже сказал… – начал, было, Степан Никитович.
- Правду скажите! – настойчиво заговорил Виталий, – а коли трудно, я скажу!
- Любопытно! – улыбка сползла каким-то образом с необъятного лица Лизкиного папаши. – Очень даже любопытно! Ну, говори, зятек, говори!
- И скажу! – Виталию уже было все равно. – Здорово это вы меня укорили в мыслишках подленьких. Только… Покопался я в себе и не нашел их. Сейчас не нашел. В данном случае. Потому что искренне о Лизке я тревожился, потому что дорога она мне вдруг стала. А мыслишки подленькие у вас всех были. Как же так: такие вы всесильные, такие козырные, а какой-то нищий студентик от благ ваших нос воротит! Сломать его! Как угодно, чем угодно, но сломать, да? Подачкой, насмешкой, добром, злом, но сломать! Чтоб самолюбие свое семейное потешить! Чтоб себе ненаглядным еще раз доказать, что вы – наилучшие, самые-пресамые… И страшно мне, что в сети ваши чуть не попал. Страшно! Потому что, и Лиза ваша, видать, такая же. Как же мне жить с ней? Прежде я ее не любил. Потом, совсем недавно, показалось мне, что люблю, а сейчас…
Тут Виталий захлебнулся. Воздуха ему хватать перестало.
- Продолжай! – жестко молвил Степан Никитович.
- … А сейчас ненавидеть начинаю! Вместе со всем вашим семейством!
Красное лицо Степана Никитовича стало и вовсе багровым.
- Ну, и смел ты, вьюнош! – прохрипел он.
- Да уж не трус! Не трус! – Виталий сказал это так, словно пытался убедить сам себя. – Нечего мне больше бояться. Потому что понял я, что не оставите вы меня в покое. Самолюбие свое и дальше тешить станете…
- А вот тут ты не угадал! – глазки Степана Никитича стали совсем узкими. –
Оставим мы тебя. Еще как оставим! И не потому, что ты прав, а потому, что таких, как ты, учить надобно. Вот и будет тебе наука. Без нас да без Лизки… Живи да радуйся!
И он исчез.
А Виталий остался. Понятное дело, не в трактире, а на скамеечке в скверике. В паскудном настроении и без всякой радости от свободы, вновь обретенной. И обретенной ли? Надо было бы проверить, но сил уже не было. Да и мысль одна беспокоила. Дурная мысль. Совсем дурная. А звучала она так:
- Как это Лизка меня оставит?
- Молча, – ехидно ответила Лиза.
«Парадокс Расселла для не слишком чистой силы – сказать, что уходишь молча», – попытался рассмешить себя Виталий, но не слишком успешно. Хотя… Ну, оставит и оставит… В конце концов, не этого ли ему хотелось всего неделю назад? Значит, жизнь его возвращается на круги своя – с ее учебой, научными кружками, задиранием девчоночьих юбок и… театром! Ох, как Виталию захотелось вернуться под отеческую опеку Товстолюбимова! А раз хочется, то надо выполнять. Правда, играть в блатняке, где Ромик кричит Тибальду: «Я Монтекер не местный – попишу и уеду!», он бы категорически отказался, но в Виталькиной голове родилась смелая мысль: пойти прямо в театр и сказать Товстолюбимову, что для того, чтобы портить Шекспира, много ума не надо. Даже если, по мнению режиссера, настоящего Шекспира звали иначе. И тогда все точки над «ё» встали бы для Витальки на свои места: или новый виток, или окончательное и позорное изгнание. «Лыцарь» приободрился и направил свои стопы в театр.
И испытал дежа-вю, зайдя в репетиционный зал: игралась та же сцена у фра Лоренцо, которую он застал в свой прошлый визит. Та же? Ой, не та же, совсем не та! Джульетта билась в объятиях Ромео, и слова ее – оборванные, невнятные, убитые подлинной страстью – доносились до зала неясной кашей, но это абсолютно не помешало Витальке похолодеть от ужаса страсти и любви, которой веяло со сцены. Ромео, стоящий почти по стойке «смирно», глядел не на Джульетту и не в зал, а куда-то за кулисы, и в его взгляде читалось его знание их общей судьбы и смирение с ней. Фра Лоренцо сидел спиной к влюбленным и пил. Нечеловечески сильно всё это выглядело, а, может, свою искалеченную любовь увидел в этом Виталька, но, судя по тому, что так же ошалело взирали на действо случайные студенты, забредшие в зал, чтобы погреться и похихикать, веник Товстолюбимова выстрелил. И убил наповал. Виталий зачарованно подошел к режиссеру. Тот поднял усталые глаза, закурил и улыбнулся любимцу:
- Ну, что, блудный сын, вернулся? Вдоволь наблудил хотя бы?
Виталий только кивнул головой: слова еще не вернулись.
- Репетировать будешь? Я ведь на роль Меркуцио никого не вводил – тебя ждал. И, кажется, дождался. Готов? Текст-то помнишь?
- Георгий Петрович, – наконец, Витальку прорвало, – как же это? Почему? Когда? Я же приходил посмотреть, а у вас тут чуть ли не оргия на сцене была – я и удрал восвояси. И сегодня пришел, чтобы сказать, что нельзя Шекспира калечить, а вы… а у вас…
- А мы… а у нас… – передразнил Виталия страшно довольный Товстолюбимов. – Эх, ты, дурилка картонный! Вроде, не со вчера меня знаешь, а поверил, что я могу порнотрагедию из Вильямушки сварганить? Я ведь разные переводы в один соединил с определенной идеей. Не знаю уж, понравится она людям или нет, но мне понравилась. А когда ты тут решил разбушеваться и показать, как тебе видится подобная мешанина («Господи, он и в самом деле думает, что это я сам такое устроил на репетиции! А что ему остается думать – что меня Степан Никитович заколдовал? Да кто ж в такое поверит?» - мелькнуло в голове у Виталия), произошло то, чего я сам не ожидал. Ребятам такое приближение классики к современности понравилось – вы ж молодые еще, глупые! Вот и пристали ко мне, мол, Георгий Петрович, перепишите пьесу на новый лад! Ну, всю пьесу я уродовать не захотел, а спорить с юной порослью мне уже не по силам. Написал им несколько сцен и заставил репетировать. Одну из них ты, видно, и застал.
Ффух! Какое облегчение! Виталий в порыве чувств даже обнял Товстолюбимова и побежал за сцену – готовиться. Кажется, в этот вечер он играл неплохо. Пусть никто его и не видел, но Виталька выложился по полной программе. Товстолюбимов был в восторге.
И только по дороге в общежитие, окруженный восхищенными случайными свидетелями его игры, Виталий сообразил, для кого он так старался. И более того, он почему-то был уверен в том, что та, кому надо, его видела.
А уже совсем поздним вечером на Виталькин мобильник, которым он по бедности своей, как известно, старался не пользоваться, позвонили родители. Ага, ага, те самые, которые то ли по любви большой поженились, то ли по комсомольской путевке. Вообще-то, они не слишком часто баловали Виталия звонками. И не потому, что равнодушны были к своему единственному чаду – просто как-то исторически сложилось, что еще с детства был Виталька чересчур самостоятельным. И не от хорошей жизни. Родители его по молодости своей много работали, дедушек с бабушками под рукой, увы, не имелось, так что пришлось Виталию узнать и продленку, и даже интернат… Потом отец от безысходности и бесперспективности подался на заработки в Италию, а затем к нему присоединилась и мать. Первое время еще шли разговоры, что не худо бы и сына в заморские земли перетащить, тем более что родители получили там вид на жительство и особо не бедствовали. Отец, строитель по специальности, начинал на стройке за пятьдесят долларов в день, стол и койку. Потом продвинулся, вспомнив зачатки латыни, которой увлекался в юности, выучил язык с грехом пополам (а с каким грехом, не скажем – не ваше это дело!), сдал необходимые экзамены, а в последний год уже сам руководил небольшими строительствами, в основном, частных вилл. Мать Виталькина тоже начинала трудно, присматривая за престарелыми ветеранами Второй Мировой и каждый раз заново теряя сознание при виде их крестов и свастик на старых фотографиях. Но всё это было позади: сейчас у родителей было свое небольшое кафе в Анконе. А тогда… Деньги Виталию они исправно присылали, раз в два-три года ездил он к ним в гости. Недельку-другую выдерживал и… сбегал. Правда, ума хватало домой не торопиться, а поездить, посмотреть. Так и жили. Любили, вроде, друг друга. Но отвыкли. Денег, что родители посылали, вначале хватало с избытком, потом в обрез, а нынче и вовсе хватать перестало. Но Виталий мало горевал по этому поводу. Поступил в академию, квартиру, которую в соседнем городке родители ему оставили, сдал добрым людям. Переселился в общежитие…
Родительский звонок его озадачил. Он ждал его, примерно, к Рождеству. Причем, в декабре, к Католическому Рождеству, когда семейные кафе временно закрывались, ибо все добрые итальянцы бросали работать и по сему поводу питались исключительно по своим домам. А тут начало октября, и нате-здрасте! Виталий одновременно обрадовался и встревожился. Впрочем, родители его вскоре успокоили. Там на них бонус от телефонной фирмы свалился – час бесплатных звонков. Вот они и обзванивали всех подряд, как тот дядя Матроскина с гуталиновой фабрики. Сегодня дошла очередь и до Виталия…
Поговорили, как всегда, ни о чем. Немного о футболе, немного о политике. Тут Бутин, там Перлускони, там «Зацио», тут «Ленит». Так и живем. Потрендели да распрощались…
Честно говоря, лучше бы они не звонили: такая от этого разговора муть в Виталькиной душе поднялась. Вдруг почувствовал он себя одиноким, никому не нужным, чуть ли не случайным. Интересно, а вы, что бы вы почувствовали, если б родители вам позвонили только потому, что им обломилась такая льгота?
- А еще меня обругал, когда я что-то не то о них сказала! – послышался Лизкин сварливый голос.
- А ну, прочь! – ответил ей Виталий. – И без моего разрешения не возникай!
Лизка заплакала и исчезла.
Зато, как кипа на макушке, но в церкви, неожиданно и не к месту возник Барселонер трезвый до отвращения и томимый жаждой. Его отлучили от дома за какие-то провинности, связанные с пересдачей зачетов симпатичными второкурсницами, причем, исключительно в вечернее время. Барселонер был вдвойне зол. Мало того, что студентки явились на зачет в компании местной сборной по боксу, так еще кто-то настучал его благоверной на легкомысленный характер предполагаемого мероприятия. Жена в шестьсот тридцать пятый раз собралась уходить. Но Барселонер, причем в первый раз, признал ее уход вполне обоснованным. Тогда жена резко вспомнила, что квартира является ее собственностью, а Барселонеру указала на дверь. Он и ушел, рассчитывая вернуться попозже, когда жена осознает и проникнется. А пока искал человека, который будет настолько благороден, что не оставит его, Барселонера, пить в одиночестве. Виталий горячо заверил доцента Борю, что друзей бросать не привык. Тот поверил и растрогался.
Сели за столик кафе. Заказали, для начала, по кружке пива.
Едва отхлебнув, Виталька понял, что «это» пить не сможет. Не то уже воспитание. Он с завистью посмотрел на Барселонера, с удовольствием хлебающего напиток под названием «Длинское».
- Попробовать что ли? – спросил себя Виталий и щелкнул пальцами. – Будвар! – произнес он вполголоса, но убедительно. Пиво резко стало настоящим чешским.
Кадык Барселонера задвигался с утроенной быстротой, а потом резко остановился.
- Что это было? – вопросил доцент, глядя на Виталия.
- Не понял?
 – Пил, пил, пиво, как пиво, вдруг на каком-то глотке в рот полился настоящий нектар…
- А что по этому поводу говорит наука? – поинтересовался Виталий.
- Ничего не говорит! – понурился Барселонер. – Молчит сволочь!
- А вот и нет! – возликовал Виталий. – Наука говорит, что, если теория не поспевает за практикой, то во главу угла ставится эксперимент!
Барселонер долго соображал, но все же до него дошло, что надо поставить еще по кружке, а лучше по две. Это он и сделал. Виталию оставалось только щелкнуть пальцами и осчастливить Барселонера на ближайшие семнадцать минут. А через вышеозначенное число минут пришла жена доцента и стала заманивать того домой. Приди она одна, ни фига б у нее не вышло. Но она пришла с маленьким Барселонером, уже усвоившим слово «папа» и вовсю его употреблявшим. Так что, повели Барселонера в узы семейные, а он со слезами оглядывался на кружку, где оставалось еще глотка три или четыре волшебного напитка.
А Виталька пошел спать.
А утром Виталия неожиданно вызвали в деканат. Там его дожидалась Ребекка Абрамовна. Старуха цепко схватила Виталия своей ручонкой и под облегченное всхлипывание декана куда-то поволокла. На все вопросы досадливо мотала головой:
- Потом!
А притащила старуха его не куда-нибудь, а к проректору по науке, где и ждал Виталия настоящий сюрприз. Дело в том, что городские власти, которым обломилась случайная денюжка из областного бюджета (видать, там или старые устали воровать, или новые еще не научились), объявили конкурс на создание архитекторского проекта нового городского театра Эстрады. Ясное дело, что академия не могла остаться в стороне от такого источника возможных финансовых благ, вот ректорат и согнал в рабство к Ребекке группу преподавателей и студентов для создания своего проекта и участия с ним в конкурсе. Группу рабов Ребекка набирала сама, возражений ни от кого слышать не желала, вот и включила в нее Виталия, как лучшего проектировщика нашего века. Вот когда сказался чертеж, сделанный им с помощью ведьминской силы! А ведь работай Виталий самостоятельно, ой, неизвестно, что бы у него получилось. А теперь иди объясняй, сам ты такой талантливый или только пальцами ловко щелкать умеешь! Ох, нельзя было тогда на поводу у Лизы идти, нельзя! Но что уж теперь-то скулить – задним умом любой крепок. Так что смирился Виталька с освобождением его от зачетов и от экзаменов, с тем, что разрешили ему свободное посещение лекций, повздыхал-повздыхал и впрягся в работу.
А с другой стороны, всё это получилось к лучшему. Теперь времени на вредные и праздные мысли у студиозуса практически не осталось. Мастерские, библиотека, опять мастерские… И все! Репетиции в театре Виталий, правда, старался не пропускать. А когда Ребекка Абрамовна на него окрысилась, что у него не тем голова занята, вполне резонно ответил, что, не зная театр изнутри, проектировать его невозможно. Она и отстала. Еще и похвалила за высокий профессионализм.
А меж тем седьмой месяц у Лизки пошел, животик у нее стал книзу клониться. И никакого обручального кольца при этом не наблюдается. Ну, студенты, как известно, народ добрый, ради красного словца любую Долорес Ибаррури ошельмуют. Словом, шепоток по курсу пошел, разговорчики негромкие поползли, что твои гадюки. Бурлит студенческий городок не ерундой вроде контрольных, экзаменов да курсовых, а совсем наоборот – заняты будущие строители и архитекторы делом архиважным и неотложным: потенциального отца Лизкиного чада вычисляют. И как ни крути, а кроме романтичного Меркуцио, виновника локального демографического взрыва в Лизке не находится. Нарастать стали слухи, грозно рокотать. А почему бы и не посплетничать, в чужую замочную скважину не посмотреть, чужую простынку не обнюхать? Тем более что Витальки на курсе не видно – проект его от обычных студенческих дел освободил – а Лиза молчит. Уже и куратор их группы провел сладострастное собрание, тепло вспоминая старое время и моральный облик строителя коммунизма вообще и студента строительной академии в частности – молчит Лиза. Глаза долу опускает и ни гу-гу. Только раз исподлобья взглянула на старосту курса, призвавшего заклеймить греховодника и исключить его, если и не из комсомола по причине отсутствия оного, так хоть из проектной группы – мол, позорящим нас не дозволено нас представлять на городском конкурсе! – один-единственный раз взглянула Лиза на него, буквально на секунду – и перекосило рот старосте, заикаться он стал, слова глотать. Неделю в профилактории на процедуры бегал, пока не отпустило. Но с Лизой теперь боялся даже поздороваться.
Зато с Виталием теперь здоровался охотно и дружески, чего не скажешь о девчонках с курса, которые поглядывали на него опасливо. Поведешься с таким, а после…
Премьеру «Ромео и Джульетты» ехидный Товстолюбимов приготовил к ноябрьским праздникам. Так сказать, аллаверды славному прошлому, когда к такой дате каждый уважающий себя театр должен был откликнуться очередным трудовым подвигом. Виталий был очень далек от этого, коммунистическое прошлое помнил плохо и не очень понимал, почему после десяти часов работы над проектом к конкурсу он должен был корячиться еще три-четыре часа на репетиции. Но Георгий Петрович стоял на своем, пока он не отсох, и премьеру подгадал на вечер шестого ноября. И только войдя за несколько часов до спектакля в еще пустой зал, понял Виталий, какую фигу в кармане приготовил всем его несравненный режиссер. Над сценой реяло кумачовое полотнище, на котором белыми буквами было написано следующее:
Потанцуй, порадуйся, Саломея,
Расскажи нам, Гус, о вреде горения –
Стала ночь святого Варфоломея
Днем национального примирения.
Не успел Виталька сконфуженно хрюкнуть над язвительной частушкой, как обратил внимание на подпись и офонарел уже всерьез. Подпись гласила: «В.Шекспир».
- И что характерно, Виталик, – раздался за его спиной голос Товстолюбимова, – ни один начальник из тех, кто придет сегодня и прочитает наш плакатик, даже не усомнится в авторстве Вильяма Джоновича.
- Да не может быть! – усомнился Виталий. – Ну, допустим, Гус, Саломея и Варфоломей были по времени раньше Джоныча, но какой, к чертям собачьим, праздник национального примирения мог быть в Англии шестнадцатого века?
- Ты себе даже не представляешь, как ты неправ, мальчик, – в глазах Товстолюбимова веселые огоньки перемежались какой-то совершенно зеленой тоской, – скушают, как пионеры, и попросят добавки. Иди, сынок, гримируйся.
За четверть часа до начала спектакля Виталий, вопреки всем театральным приметам, через крохотную дырочку в занавесе осматривал зал, что был полон, хотя и без блещущих лож по причине отсутствия таковых. Он обнаружил в зале знакомых, приятелей, режиссеров местных театров и даже одну небезызвестную пухленькую коллегу с волосами цвета перекиси, но Лизы не было. И хотя знал Виталька, что для того, чтобы любоваться им, ей совершенно необязательно было появляться в душном зале, и что теснота с духотой могут навредить сынишке, но всё равно почему-то огорчался. Огорчался и одновременно надеялся, что не заставит Лизка позориться перед всеми и не превратит его в куклу, тупо повторяющую то, что взбредет в голову обидевшемуся за дочку ведьминому семейству. Но тут Виталькин взгляд упал на сидящего в первом ряду Степана Никитовича, демонстративно щелкающего якобы онемевшими пальцами, и он тихо застонал. Закрыл в ужасе глаза, стукнул себя кулаком в лоб, а когда вновь испуганно приоткрыл глаз, Степан Никитович уже преобразился в ректора академии, всегда приходившего на премьеры в ставшем ему родным театре. Почудилось ли Витальке явление тени отца Гамлета Никитовича, или дразнил его тесть, на секунду вынырнув из ректорского лица, Виталий не знал. Да и какая, впрочем, разница, когда всё равно поделать он ничего не мог?!
Виталий на всякий случай постарался закодировать себя от сглаза, провала и черных чар, истово перекрестился – и действо началось!
А сейчас… Сейчас пусть говорит и думает Виталий. Он на сцене. Он произносит свой текст. Слышите:
- Попалась мышь! Но полно, не горюй!
Коль ты устал, так мы тебе поможем,
И вытащим тебя мы из трясины,
Из этой, с позволения сказать,
Любви…
А мне, мне кто поможет? Я тоже в трясине! Но полно. Это потом, потом…
 Я играл… Играл? Жил? Не то! Не то! Странно, я вдруг начал размышлять над вещами, над которыми прежде не задумывался. И при этом, произносил текст. Текст? Это еще текст? Или это уже мои думы? Слова путались, играли в прятки и приобретали какой-то другой смысл…
Кто я? Меркуцио… А кто он, Меркуцио? Почему мне никогда не приходило в голову, что Меркуцио и Гамлет так близки? Гамлет – наследник престола. Датского… Меркуцио – наследник Герцога Веронского… Не чета он всякой шпане вроде Тибальда или Ромео. Вместе с их компаниями да семейными кланами.
Гибнет Гамлет… Гибнет Меркуцио… Одинаково гибнут…
Почему?
Все знают стихотворение М.Ю.Лермонтова «На смерть поэта». Помните:
- Погиб поэт, невольник чести…
И все обращают внимание на то, что погиб поэт. И никто не вспоминает, что погиб невольник чести!
Так гибнет Гамлет.
Так погибнет мой Меркуцио!
Но это позже, позже, а сейчас…
Ромео. Влюбленный мальчишка. Мой друг… Влюбленный друг. А он печален. И говорит о печали. Хотя… Что это за печаль, если, сообщив о ней, он тут же спрашивает о том, где мы будем обедать…
На сколько веков я его старше?
А ведь и меня, меня могла бы полюбить какая-то Джульетта! И полюбила… Лиза… Джульетта – Лизавета… Какая разница?
- Но будь любовь слепа, она так метко
Не попадала б в цель…
И я хочу любви. Лизиной… Только ли? И строить хочу, и играть… Но не доиграю. Ведь я – невольник чести! Но это на сцене. А в жизни? Как во всем разобраться? Тибальды эти вокруг… Лизкины братья. Сашки, Сережки… Кто из них щелкнет пальцем-шпагой? И я должен, должен с ними сразиться. Невольник чести…
- Угодно вам вытащить вашу шпагу за уши из футляра? Поторопитесь…
Сто лет мне нужен этот Тибальд! Я же могу его убить! Но ведь и он хочет убить! Не меня. Ромео. Но Ромео мой друг! Мой друг… Зачем, зачем встревает он между нами? Ох, как больно! Зачем? За что?
- Чума, чума на оба ваши дома!
Лизка-а-а…
Овации. Цветы. Виталий никак не мог понять – при чем тут цветы? И еще. Он никогда в жизни не давал автографы. Росчерк, еще росчерк. Чьи это заплаканные, но такие знакомые лица? И блокнотики в руках…. Ба! Да это Ленка с Лоркой – Лизкины сестры-насмешницы. И им по автографу. Не жалко…
И Степан Никитович здесь же. Криво улыбается. Пожимает Виталию руку и тихо-тихо говорит (а, может, и не говорит, а сразу транслирует Виталию в мозг свою реплику):
- Печально, когда творец настолько выше человека. Печально. Увы…
Нет уж, дорогой тестюшко, даже вам сегодня не удастся соорудить коктейль из меда моей игры и дегтя вашего сарказма! Я не творил на сцене – я жил на ней!
Отдышался Виталий уже в гримерке. Поручковался с коллегами, поздравлявшими его с кислыми лицами, выслушал негромкие похвалы Товстолюбимова, швырнул цветы в угол комнаты и посмотрел на себя в зеркало даже с каким-то удивлением. Откуда в нем это? Ничего похожего на репетициях он не испытывал. Неужели и тут без Лизкиной силы не обошлось? Кого она вселила в него: Качалова, Михаила Чехова или сразу уже Станиславского?
- Сам ты всё это сыграл, Виталик, – прошелестело в голове.
- Да не может быть! У меня и в мыслях-то ничего похожего не было! Лиза, ну, что вы все из меня жилы тянете?! Не мог я такое прочувствовать и сыграть сам!
- Ну, и дурак, – Лизка отключилась.
Виталий в сердцах плюнул на пол и стал переодеваться. Потянул к себе рюкзак, заменявший ему портфель, и вдруг услышал из него какой-то писк. Да нет, не детский – мы ж все-таки не триллер пишем! Мобильник это Виталькин недовольно пищал, упрекая хозяина за отсутствие реакции на свои нужды. Виталий взял тамагучи наших дней в руку, еще хранившую память о шпаге, и прочитал родительское послание: «Звонили – ты не ответил. Сегодня в нашем кафе в Анконе обедала семья из семи человек, сказали, что хорошо тебя знают, особенно их младшая дочь Елизавета. Чудные люди и очень тебя, кажется, любят!».
О, Господи! Всем несвятым семейством смотались в Анкону его потенциальные родственнички. Видать, охота им была на кумовьев взглянуть. А потом вернулись на премьеру – ну, да, а что им стоит? Чай, им для путешествий ни самолеты, ни загранпаспорта не требуются.
Настроение окончательно испортилось, и Виталий, плюнув на традиционный послепремьерный банкет с последующим… ну, тем, чему полагается следовать за банкетом, особенно в среде богемной и нетрезвой молодежи, так вот, плюнув на всё это, Виталий поплелся в общежитие. Поднялся на третий этаж и взмолился неведомо кому: «Господи, только бы никого не видеть! Хоть до утра!». Открыл дверь своей комнаты и даже не очень удивился тому, что снова превратилась она в гостиничный люкс. И вот тут навалилась на Виталия тоска. С одной стороны, он получил то, чего страстно желал: покоя и тишины. С другой стороны, получил он это с помощью своих же способностей, подаренных ему Лизкой и потому нежеланных. Значит, надо отменять колдовство, раз оно тебе так противно, верно? Но тогда в бывшем люксе появятся три пьяные рожи будущих архитекторов и энное количество их нетрезвых же гостей. Как вам такая дилеммочка, нравится? А вот Виталию она резко не понравилась. Он резко встал, вышел из номера, буркнул в пустоту: «Вернуть соседей» и отправился в расположенный недалеко от общежитий преподавательский дом. Нашел в списке жильцов квартиру Ребекки Абрамовны и постучал в дверь. Старуха открыла сразу, как будто ожидала Виталия в прихожей.
- Можно у вас переночевать? – бухнул наглый студент с порога, даже не поздоровавшись и не извинившись за вторжение.
Ребекка Абрамовна невозмутимо смерила его с головы до пят, посторонилась и надменно произнесла:
- У меня можно. Со мной нет.
Виталий слабо улыбнулся и прошел в гостиную. Ребекка же проследовала сразу в кухню.
- Иди сюда, ужинать будем, – донеслось из кухни через минуту. Виталий, понимая, что всё равно все пределы наглости им уже пройдены, отказываться не стал. Он с удовольствием зачавкал трехэтажными бутербродами, запивая их обжигающе горячим чаем и с благодарностью взирая на мать-кормилицу. Сама Ребекка Абрамовна клевала, как птичка, зато запивала съеденное какой-то бурой жидкостью, по виду похожей на ликер и лечебную настойку одновременно.
- Ну, что, надорвался? – заметив, что аппетит гостя пошел на убыль, как бы невзначай поинтересовалась старуха.
- В смысле? – не понял Виталий. – Вы о театре и проекте?
- Я о тебе и о Лизе, дурень ты стоеросовый! – хищно наклонилась к нему Ребекка.
- А при чем тут Лиза? – поразился Виталька.
- Старая я, дружок. Давно живу. Много повидала, – уклончиво ответила Ребекка Абрамовна. – Кстати, я ее к тебе в группе разработчиков подключила. Поможет…
- Куда ей помогать? – не понял Виталий. – Лизке рожать скоро.
Ребекка Абрамовна как-то странно на него посмотрела, пробормотав, что мальчишка он и есть мальчишка.
Раскладушку для Виталия установили в кухне. Погасив свет, он лег и приготовился сразу же уснуть. Но не получилось. То, что с ним происходило, и бессонницей-то назвать было сложно. Но и не сон это был, а так, полудрема какая-то. Сдобренная расплывчатыми мечтами и еще более расплывчатыми планами. То он видел себя артистом, то спортсменом каким-то. Футболистом, что ли? А потом архитектором какого-то невероятного собора. Почему собора? И все эти видения-полусны прерывались вдруг мучительным состоянием полной, безоговорочной трезвости, когда лежишь с открытыми глазами, глядя в потолок, ясно различимый в лунном свете.
В такие ночи не стоит принимать решения. Потому что и решения будут столь же зыбки, как и недолгие мечты мучительного полусна. Но Виталий этого не знал, поэтому штамповал решения, одно другого краше и… безоговорочней. Так, он категорически решил все-таки жениться на Лизке, хотя она ему совсем-совсем безразлична. Но он же «невольник чести», то есть порядочный человек. А потом можно от нее уйти. Развод в нашей стране еще никто не отменял. И у ребенка отец будет…
Еще Виталий решил полностью порвать отношения с Лизкиной родней. И от нее того же потребовать!
- Это будет мое условие! – самонадеянно подумал он и сам подивился своей суровой принципиальности. – И жить станем по-людски, а не по-ведьмински!
Потом он все-таки уснул.
Утром он поспешно позавтракал, горячо поблагодарил Ребекку Абрамовну и побежал в общагу за конспектами. Толкая обшарпанную дверь своей комнаты, он ожидал увидеть там сонных однокурсников. Но ошибся. Начнем с того, что комната, как была до его бегства практически номером люкс, так такой же и осталась. Но не пустовала, нет! Сидело там и куняло все Лизкино семейство. Кроме нее самой, разумеется.
К такому повороту событий Виталий, если честно, готов не был. Полусны полуснами, строгие планы планами, а вот так, немедля взять и выложить свои решения дело немного другое.
Но ни о решениях, ни о планах его никто спрашивать не собирался. Завидев Виталия «родственнички» приободрились, выпрямились и сходу решили изложить ему, непутевому, ситуацию.
- Ты нам не подходишь! – сказала теща.
- Но ты нам подходишь! – сказал тесть.
Объяснять этот парадокс они не стали, дав высказаться младшему поколению.
- Набить бы тебе морду! – мечтательно, но хором сказанули Сашка с Серегой.
- Но не сильно! – заступились Ленка и Лорка. – Его, если сильно, в артисты потом не примут!
- Где Лиза? – отмел попытку «родственников» затеять дискуссию Виталий.
- Там, где положено! – не уклонилась от ответа теща. Причем, сделала это максимально ехидно.
- А точнее? – стоял на своем Виталий.
- А где ей быть, как не у свекра со свекровью? – удивился, правда, довольно фальшиво тесть. – Они в ней души не чают!
- А мы в тебе! – хором выступили младшие.
- Оно и видно! – разозлился всерьез Виталий. – Так, всё, я заколебался. Хватит!
Он побагровел, заорал: «Анкона», и уже через секунду входил в родительское кафе. Отец стоял за стойкой бара поближе к кассе, несколько вертлявых темноглазых официантов неслышно скользили по залу, обслуживая клиентов. Матери и Лизы видно не было, и Виталий уверенно проследовал к кухне. И точно: мать суетилась у плиты, раскрасневшаяся от жара Лиза сидела у окна за маленьким столиком и, положив тарелочку с домашними пирожными прямо на огромный живот, попивала чаек.
- Виталик? – удивленно спросила мать, неожиданно повернувшись (мать, она завсегда знает, когда повернуться!). – Ты когда прилетел?
- Чай она пьет, – не ответив матери, напустился Виталий на Лизу. – А тебе вообще чай полезен на таком-то сроке?
- Чего ты распсиховался, – спокойно отреагировала Лиза, словно они расстались минуту назад, – это чай на лесных ягодах и мяте. Ни капли кофеина.
- Ладно, тогда, – буркнул заботливый жених.
- Виталенька, сынок, что ж ты нас не предупредил, что прилетаешь? – засуетилась мать.
Почтительный сын, пробормотав что-то относительно вежливое, схватил Лизу за руку и потащил к заднему выходу из кафе. Та не упиралась, но и не летела со всех ног. Парочка вывалилась наружу, и Виталий заметался, как иллюстрация к броуновскому движению.
- Чего ищем? – поинтересовалась Лиза у суженого.
- Место потолковать. Только чтоб нам никто не мешал. А в этой Анконе нет ни одного укромного…
- Делов-то, – лениво перебила его Лиза, и Виталий начал недоуменно озираться, обнаружив их на пляже. Ярко светило солнце, волны осторожно-пугливо накатывались на песок и тут же поглощались им, метров в трехстах от берега виднелись какие-то пещеры и начало тропического леса. И никаких признаков человека.
- Это что? – спросил обалдевший Робинзон.
- Необитаемый остров. Чтоб никто не мешал нам, как ты выражаешься, потолковать, – пожав плечами, ответила беременная Пятница.
- А где мы? – любознательность Виталия пересилила в нем недовольство тем, что его опять поставили перед фактом.
- Ну, судя по климату, в Южном полушарии. Видимо, в районе Индонезии. Тебя интересуют детали?
- Нет, – протянул Виталий, – но мне жарко в куртке и вязаной шапке. И вообще, раз уж мы здесь, глупо было бы не искупаться…
Он осекся: обнаженная Лиза, гордо неся впереди себя живот, уже шла к воде. Виталий поразмыслил, но решил, что стесняться ему тут некого, и последовал ее примеру. Подойдя по горячему песку к океану, он искоса посмотрел на невесту.
- Да, ты ведь меня голой-то и не видел, кроме секундного трюка в клубе, когда я тебя подразнила! – рассмеялась та. – Эх, ты, муж, объелся груш! Ну, смотри!
Лиза повернулась к Виталию. Зрелище было прекрасным, не то, несмотря на беременность, не то благодаря оной. Описывать юную обнаженную женщину – это занятие столь же глупое, сколь и неблагодарное: невольно ощущаешь себя старцем, подглядывающим за Сусанной, а потому уточним только одну деталь: Витальке увиденное понравилось настолько, что скрыть это возможным, да еще и не имея одежды, не представлялось.
- Охолодись в водичке, – ласково, но твердо сказала Лиза, и сама вошла в соленую и совсем не холодную воду. Виталий, ругая себя предпоследними словами, полез следом. Кровь прилила к голове. Да, так вести беседу становилось значительно проще.
- Ну, что скажешь, сокол ясный? – Лиза покачивалась на волнах совсем рядом, и ругаться в таком положении было странно. Если правду говорят, что для спора надо чувствовать под ногами твердую почву, то океанская пучина – это не самое идеальное место для выяснения отношений.
- Я уже ничего не понимаю, – честно сказал Виталий. – То я не люблю тебя, то воображаю тебя рядом с собой. То жажду свободы и разных приключений, то просто хочу дом и семью. То говорю себе, что ты мне неинтересна ни в каком качестве, то вон на пляже… сама видела. Да и ты: то всё даешь, то уходишь и говоришь, что я тебе не нужен. То забрасываешь ласками, то гнобишь. То из театра меня выдавила после того кошмара, что я нес на репетиции, то в звезду меня превратила на премьере. То Пуцеву меня подставила, то перед Ребеккой гением выставила. Так что же у нас происходит-то, Лизочка?
- Да люблю я тебя, дурака, – в сердцах сказала Лиза и забралась на не существовавший секунду назад надувной матрац. – То, что мечусь из стороны в сторону – так я же девчонка еще, хоть и ведьма. Я тебе испытаний не устраиваю, просто то, что я к тебе в эту секунду чувствую, то с тобой и происходит. И то, что ты мечешься и не знаешь, к какому берегу пристать – это не по моей воле, это ты сам. Сам, Виталик, сам. И чертеж, что Ребекке показал – это тот чертеж, что ты и собирался выполнить, ведь правда? Ну, может, на капельку-другую лучше и совершеннее, но твой?
Виталька молча кивнул.
- И на премьере – это ты сам, – продолжала Лиза, потягивая через соломинку невесть откуда появившийся коктейль. – Не бойся, он безалкогольный, – заметила она подозрительный взгляд Виталия на стакан. – Просто ты перестаешь быть мальчиком и становишься мужчиной. Думаешь как мужчина, чувствуешь как мужчина. А то, что ты очень талантливый и чувствующий человек… так, Виталик, солнышко мое, я бы другого и не выбрала. Ведьмы не любят приземленных людей. Только особенных.
- А как понять, кто особенный? – спросил Виталий почему-то севшим голосом.
- Легче легкого. Тот, кому мы можем свою силу передать, тот и особенный. Твоему Басилатухину, даже если бы мы всей семьей его пытались полюбить, было бы не под силу ни в Анкону переместиться, ни чертеж сотворить, ни даже халат докторский. А у тебя это, как и у папы моего, получается легко и естественно.
- И что же мне теперь делать? – жалобно спросил Виталий. В руку ему прыгнул стакан с цветным коктейлем.
- Не знаю, дорогой. По-моему, ты уже готов на мне жениться и быть счастливым. Но это по-моему. А что, по-твоему, это тебе лучше знать.
Лиза щелкнула пальцами и исчезла.
- Чего тебе неймется-то, сынок? – вдруг услышал Виталий голос Степана Никитовича и в панике взглянул направо. Толстяк благодушно раскинул в воде все свои нехудые конечности и приветливо помахал зятьку левой пяткой.
- Ты знаешь, сынок, иногда мужчине всё-таки приходится отвечать за свои поступки, – с другой стороны донесся голос отца. Виталий в панике крутанулся в воде: точно, отец. Здоровяк с явным удовольствием плыл кругами по-собачьи вокруг сына и громко отфыркивался.
Виталию захотелось исчезнуть. И он даже знал, как это сделать. Но снова убегать, да еще и от такого мужского разговора, было как-то несолидно.
- Обожаю ответственных людей! – молвил Виталий и лениво покосился на оппонентов. Да, в купальных трусах они выглядели, скажем так, впечатляюще. Особенно на контрасте. Папенька его собственный – тонкий, сухощавый, накачанный и… ужасно несерьезный. И, наоборот, весьма серьезный Степан Никитович росту под метр семьдесят и весом в центнер, а то и поболее.
- Ну, и за какие такие свои поступки вы понесли суровую мужскую ответственность? – продолжил допрос Виталий. – Вот ты, папаня, например! Только не надо, пожалуйста, мне втирать, что ты добровольно женился на маме, как только узнал, что она немножко беременна.
Виталькин папа замялся и тихонечко погреб в сторону.
- Ну, ты, не это… Не напирай, как на буфет. Что было, то было. Но ведь женился. Мог ведь и слинять – страна большая, а была еще больше. Но не слинял. И мамку твою на аборт не погнал. Вот, родили тебя, на ноги подняли, воспитали как-то… А то, что сюда рванули. Так и тебя звали… Два раза! – уточнил он.
- И не стыдно тебе отца ошибками его молодости попрекать? – незаметно подплыл и Степан Никитович.
- Э, тестюшка будущий, вы погодите-ка, с вами еще разговор впереди… – Виталию стало обидно, что не совсем посторонний ему человек защищает от него отца.
- Ага! Тестем назвал! – возликовал Степан Никитович. – Стало быть, женишься! А остальное мы в рабочем порядке утрясем.
- Ну, женюсь, – уныло ответил Виталий и позвал: – Лиза! Лиза!
- Чего ты шумишь? – удивилась Лиза. – Рядом я. Рядом! И согласна стать твоей женой. Несмотря на…
- На что?
- На то, что ты не совсем приязненно относишься к моим родным!
- Кто тебе сказал? – удивился Виталий.
- А зачем мне говорить, когда я и так всё вижу! А ты знай, что я их люблю. И родителей своих, и сестер с братьями. Так что твоя любовь к ним будет только подпитывать мою любовь к тебе. И наоборот…
- Да согласен я, согласен… – Виталий был сама покладистость. – Куда я от тебя денусь?
- Никуда не денешься? – строго спросила Лиза.
- Никуда! – твердо пообещал Виталий.

В первый раз уйти от Лизы Виталий захотел еще в ЗАГСе…


Парочка слов напоследок.

Ну, что, дочитали? Хватило, стало быть, терпения. И это, скажу я вам, уважаемые читатели, очень даже похвально. Потому что, авторы – они тоже, как это ни странно, люди. А людям чего хочется? Правильно – оценки, причем, желательно высокой. Или, в крайнем случае, снисхождения. Старались ведь, друг друга эмейлами забрасывали, о героях своих, как умели, пеклись. А знаете почему? Наверняка знаете! Но я все-таки скажу – чай соображаю не хуже вашего, читательского.
Дело в том, что повесть эта маленькая написана о любви. И, поверьте, написана с любовью. К тому, что было, к тому, что есть. И еще больше – к несбывшемуся.
А несбывшееся – это то, что имеется у каждого. И чем больше это несбывшееся, тем тяжелее груз лет и обязательств. Поэтому, так хотелось, чтоб у героев наших все сбылось. Ведь они так молоды! И мы не мешали им метаться, ссориться, делать ошибки. Зачем? Пусть учатся. А заодно, учат и нас, авторов. Вот такой взаимный процесс.
А главное, никто ничего от этого не потерял. Наоборот, нашли: герой – женщину, которую полюбил, героиня мужа, которого и хотела, авторы – способ вдоволь поизгаляться друг над другом, а читатели… Ну, они, по крайней мере, отвлеклись от будней. Ненадолго, конечно. Но надолго отвлекаться, вроде, и не положено. Потеря квалификации происходит.
А это чревато. По себе знаю.
Ваш albir.