Самая длинная ночь

Красно-жёлтая осень,
Как заплаканные глаза блондинок.
Сердце как будто просит
Реванша на поединок…
Продолжение забыл. Эти строки я написал в десятом классе, в сентябре, начале учебного года. Тогда мне было хреново, то есть очень плохо. А началось всё в девятом, весной. Какой-то английский писатель, помню, создал образ синей птицы счастья, за которой постоянно гоняются люди. У меня он всегда ассоциировался с любовью. Теперь я знаю, что она прекрасна, просто потрясающа, но у неё очень и даже слишком острые когти. И бывает, что она приблизится, подразнит тебя своим шикарным хвостом и улетит, оставив на лице глубокие шрамы боли. Уверен, что нет на земле человека, у кого бы не было таких шрамов. Один мой друг даже рассказывал, как больно ранят в дёсны жёсткие гусиные перья, если кусать подушку долгими мучительными ночами. Но вы вовсе не подумайте, это был не я… я никогда не кусал подушек.
В тот обыкновенный школьный день я впервые закурил. Как сейчас помню, зашёл в прокуренный мужской туалет на третьем этаже, куда каждую перемену бегали парни из старших классов, и стрельнул сигарету и спички. Зимой туалет выглядит камерой пыток, прямо-таки преддверием ада, где бедолаги вынуждены утолять свой никотиновый голод, заседая, как ёжики в тумане. Но в тот раз стоял апрель и окна были на распашку, так что весь табачный дым в виде облаков или колечек, искусно пускаемых опытными курильщиками, вытягивал ядрёный весенний ветер. У всех было хорошее настроение, все смеялись, ржали и жадно болтали, как ёжики, наконец-то увидевшие солнце. Я скурил сигарету, обалдел и после звонка с кружащейся вокруг своей оси головой последним выбрался из сортира, по пути пиная унитазы и натыкаясь на раковины. Я вышел в коридор, зигзагами добрёл до кабинета, вошёл и благополучно уселся за парту в чужом классе. Сначала я с удивлением обнаружил, что на моём, как мне казалось, столе лежали чьи-то вещи. Обернувшись же на соседку, я наткнулся на вопросительный взгляд и последовавшую за ним белоснежную улыбку на самом красивом лице, которое я когда-либо видел и красивее которого никогда не увижу. Чёрные глаза, чёрные коротко стриженые волосы, худенькая и невозможно красивая. Сообразив, в чём дело, я быстро ретировался, освободив законное место подошедшему и вперившему в меня свой недоумевающее-опупевающий взор какому-то полоумному идиоту. Я не шучу, тот парень, чьё место я занял, вправду выглядел полным придурком. Он молниеносно опустил свой нелепо сложенный зад за свою любимую парту, как только я поднялся, сгрёб в охапку свои любимые карандаши и тетрадки и проводил меня до самой двери грозным взглядом из-под нахмуренных бровей, что придавало ему очевидный оттенок даунизма. Выйдя в коридор, я с трудом добрёл до нужного кабинета, тщетно ведя борьбу с нахлынувшим на меня приступом лошадиного ржания. Масло в огонь подливало весёлое настроение, которое заметно поднялось после того, как в самых красивых в мире глазах я уловил неприкрытый интерес.
С того момента я всегда искал её глазами, смотрел расписание уроков параллельного класса, где она училась, и зачастил в курительный туалет на третьем этаже. Как на солнце, я не мог смотреть на неё долго. А если наши глаза встречались, было что-то феноменальное. Чувство, будто вся красота, какая ни есть в мире, только что поцеловала тебя в щёку, и ты идёшь затем по школьному коридору, опупевший до мозга костей, садишься за парту и ещё долго опупеваешь, как такое вообще может быть. Она, безусловно, симпатична, все это признавали. Но не настолько, чтобы стать мисс-мира или смотреть на мир надменным взглядом с обложки журнала мод. Я сам видел это. Её красота была особенной, специально для меня. Я влюбился по уши.
У любви три уровня. На первом, земном, она воняет использованными презервативами и со стороны выглядит одинаково как у людей, так и у животных. На втором, небесном, она выглядит в виде лавочки, освещённой фонарным столбом и сидя на которой за руки держатся два влюблённых существа, а пахнет приятной сыростью от брызг фонтана в сквере, где, собственно, муниципальные власти и установили ту лавку. На третьем, заоблачном и, надо признать, самом высоком, любовь представлена ржавыми гвоздями, кровью и прощением неведающих, что творят. Я завис на втором уровне, причём всерьёз и надолго.
Как бы то ни было, фрукт, налившийся своим собственным соком, нужно было есть, пока не пошёл процесс протухания. Любовь №2 достигла апогея, залив до краёв сердце и угрожая протухнуть прямо в нём. Но я никак не решался, идиот с явными оттенками даунизма. Я видел много раз, откуда она шла в школу, и примерно знал, где она живёт. Я постоянно ходил возле этих мест, делая крюки и жертвуя временем. Но она не попадалась. Тогда я играл за школьную сборную по баскетболу, но даже когда забивал победный мяч на последних секундах, жадно пил воду из фонтанчика и шёл в раздевалку, то думал лишь о том, что если по дороге домой мимо фонтана, места всех влюблённых, увижу её целующимся с кем-нибудь, то умру на месте. А ведь я не знал о ней ничего: ни имени, ни фамилии.
Однажды у меня уехали родители и дома остались только мы с братом. Это была самая долгая ночь в моей жизни. Если уж говорить на чистоту, признаюсь, я немного покусал подушку. Смирившись с тем, что не уснуть, я пошёл на кухню покурить и включил радиоприёмник на минимальной громкости, дабы не нарушить покойный сон брата. Как назло, музыка была про любовь и звучала также осторожно и тускло, как и лунный свет, в котором струйка дыма от сигареты вырисовывала причудливые узоры. С шипением погасла сигарета. Я не выдумываю, правда, одна из слёз с точностью снайпера умудрилась потушить огонёк сигареты в моих руках. Я с яростью отбросил окурок и закурил новую, порвав при этом пачку. Ближе к рассвету, я оделся и вышел на улицу. Я направился в тот двор, откуда она каждый день ходила в школу, побродил по нему, как тень коммунизма, и устроился в беседке, закуривая и уже через силу втягивая осточертевший дым. Было холодно, на горизонте растянулась красная полоска рассвета. Помню, тогда я подумал, что заря – это свет, пробивающийся из щелей за закрытой дверью, которая вот-вот распахнётся и миру явится солнышко. Да… по ходу тогда у меня совсем башню сорвало… уссаться можно. Но самое интересное, это надпись, которую я вдруг увидел на одном из окон первого этажа жилого дома. Она была такая же красная как рассвет и сделана губной помадой изнутри. «Где ты». С минуту я вытаращенными глазами пялился на заветные буквы, а потом готов был раздеться до гола и подобно Архимеду бегать по двору с диким криком: «Я здесь! Я здесь!». Шучу. Я решил ждать её в подъезде, а пока ждал, размышлял. Есть девушки, которым не нужна косметика, они и так красивы. А есть и те, чью красу можно удалить одним движением мокрой губки, а краски они наносят на себя больше, чем понадобилось Да Винчи, чтоб создать Мону Лизу. С упоением, я вспоминал тем утром, что «моя» любовь в гриме не нуждается, и на сто процентов был уверен, что надпись на стекле она сделала своей первой помадой, ведь всё-таки девятый класс… люди уже взрослые… девушкам пора краситься… даже если это им вовсе не нужно. Я даже немного пожалел тогда девушек. Но кончилось всё плачевно, надпись сделала не она. Какая-то другая… тоже школьница, тоже симпатичная и, похоже, тоже влюблённая в кого-то по уши, вышла из квартиры, бросила равнодушный взгляд на меня и, поправив сумку с тетрадями, отправилась учиться. Было бы прикольно осуществить задумку с Архимедом, но тогда мне было не до смеха. Я вернулся домой, лёг спать и вдобавок ко всему ещё и сильно заболел.
После девятого класса она перевелась в другую школу. Жаль, что ту надпись сделала не она, а то всё могло бы получиться так красиво…