Я тебя выдумал

       Я живу на последнем этаже двенадцатиэтажного дома. Прямо из моих окон видно другой дом, девятиэтажный, он грязного жёлтого цвета и с плоской крышей. Когда мне скучно и совершенно нечем заняться, я достаю из тумбочки своего письменного стола подзорную трубу, укрепляю на самодельный штатив возле окна и наблюдаю за тайной жизнью соседнего дома. Короче говоря, подглядываю в его окна. Без определённой цели и намерения, просто, чтобы не чувствовать себя одиноким в этом большом мире.
       Окно на седьмом этаже на самом краю облупленной стены. Поскольку на улице довольно жарко, окно приоткрыто и в широкую щель между рамой окна и самим окном я вижу круглый стол, за которым сидит девочка лет шестнадцати, с длинными прямыми волосами, круглыми глазами и круглым носом. Да, я мог бы даже рассмотреть цвет её глаз, если бы она только оторвала взгляд от стола и посмотрела в мою сторону. Но она занята чем-то с лысоватым дядькой старше её раза в два. По всей видимости, решают какие-то задачки. Перед ней на столе разложены белые листы бумаги, в руке она держит карандаш и слушает невнимательно дядьку. Разговор ей очевидно надоедает и она начинает рачёсывать волосы одной рукой словно гребешком, оттягивая пряди другой рукой, а потом бросает и это дело и начинает широко зевать. Наконец, получив от дядьки исписанный лист бумаги, кладёт ладонь на макушку и, склонив голову вниз, что-то там пишет. Мне неодолимо хочется вдруг очутиться на месте лысого дядьки и смотреть, как она отрицательно мотает головой, кривит губы и щурит глаза, когда я ей начинаю что-то объяснять по предмету. Предположим, что это математика. И нам надо решить сложную задачку о движении поездов на какой-то там глухой станции, где они не могут разъехаться из-за ограниченного количества путей и не могут долго ждать из-за срочности перевозимых грузов. И нам надо подобрать такое расписание движения, чтобы все поезда успевали проехать станцию вовремя и дозаправиться водой и продуктами и при этом не столкнуться с другими поездами, которые также спешат и ни за что не хотят уступать дороги.
       Я ей объясняю условия этой задачки, а она приставляет ладонь козырьком ко лбу и рисует разные поезда, прибывающие на станцию. Я ей объясняю, что это математика, а не урок рисования и она начинает решать пример, оттопыривая нижнюю губу и тыкая в раздумье концом карандаша в зубы. Потом вздымает на меня глаза и начинает что-то спрашивать о том, может ли станция непрерывно пропускать поезда или ей, как и любой другой станции в жизни нужны перерывы на обед и ужин, потому что там работает только один смотрильщик и он не может круглосуточно стоять у семафора и махать своими красными и жёлтыми флажками. Я улыбаюсь и начинаю опять всё объяснять по новой. Что это математика и если там и есть какой-то станционный смотритель, то он, как и любой другой объект в математике, не ест, не пьет, не спит и не прогуливает работу. На что она мне отвечает, что поезда хоть и математические, а всё равно по условиям задачи должны на станции подзаправиться водой и продуктами и из-за этого потерять какое-то время. Зачем же им вода и продукты, если они математические, спрашивает она. Я задумываюсь, а она между тем натягивает один рукав полосатой, красной с белым кофточки так, что торчат одни пальцы и, положив руки на стол, тоже задумывается о чём-то своем. Изредка, для приличия, она изображает быструю широкую улыбку, смотрит на часы и, подперев голову рукой, бегает глазами по стенам комнаты. Интересно, вдруг осеняет меня мысль, а кто к кому пришёл в гости – репетитор к ней или она к репетитору. Ведь если она пришла в гости к нему, тогда понятным становится её бегающий по стенам комнаты любопытный взгляд, а если она у себя дома, то что ей нового можно увидеть в старых стенах и старых трещинах на них. Впрочем, мы отвлеклись. Я уже и сам не рад задачке с поездами и глухой станции в заброшенном посёлке и предлагаю перейти к решению другой задачки, в которой всё понятно и просто и сводится к определению результатов работы банка за год. Она спускает локти со стола и держится за края столешницы одними пальцами, слушая меня, а потом, обрадовавшись столь простой задачке, ложится локтями на стол и начинает решать. Я смотрю на её тёмно-коричневые волосы и думаю о том, от кого она их унаследовала, если волосы у её мамы чернее волос индусов, а у папы в молодости были рыжими, пока он совсем не облысел.
       - А ты знаешь моего папу? – вдруг в тон моим мыслям спрашивает девочка и я медлю с ответом, потому что не понимаю получилось ли это случайно, что она спросила о том, что я думал, или ей передались мои мысли на каком-то телепатическом уровне.
       - Знаю ли я твоего папу? Конечно, знаю, ведь это он меня пригласил сюда заниматься с тобой математикой и именно он платит мне из своего кармана деньги за все эти задачки с поездами, банками, доходами и убытками, которые никому не интересны и не нужны до тех пор, пока сам наконец не начинаешь работать в этих банках и считать эти деньги.
       Она смотрит мне под руки, на новый пример, который я пишу, то склоняя голову, то ложась подбородком на кулаки, то опять поднимая голову и складывая руки, как первоклашка, на столе. До чего же милое создание, так и хочется улыбнуться ей в ответ, но мой дом далеко отстоит от ее дома и не будь у меня под рукой этой подзорной трубы я и сам бы ни за что и не узнал, что за девушка живёт на седьмом этаже в комнате на самом краю желтой стены. И появись у меня возможность сказать все это девушке с седьмого этажа, я бы ей это сказал и увидел, как она вздыхает, моргает часто ресницами, сдувает непослушную прядь волос, что падает ей на глаз, а потом, резким движением руки заправляя её за ухо, говорит:
       - Ну скажи, что это неправда, что ты не мог видеть меня в моей комнате с репетитором, ведь это не совсем честно подглядывать за другими людьми; ведь так?
       И я ей отвечу:
       - Конечно, всё это неправда, я выдумал и тебя и твою комнату и репетитора и себя, я выдумал весь этот мир ради только одной-единственной возможности понять, что я не одинок.
       Ты бы прижала ко рту согнутый палец, тронула мочку уха и наконец закусила в растерянности губы. А я бы смотрел на тебя широко открытыми глазами, несколько снизу вверх, и, прикрыв ладонью рот, больше не проронил бы ни слова.