Домой

Ожидание тянется медленной чередой дней, по-родственному похожих и на одно лицо, точно страдающие от Дауна дети. К нему привыкаешь настолько, насколько в привычку может войти мятая одежда: вроде и ничего, а все же иногда за себя неприятно. Сознание реагирует на это линейно, намечая в будущем вехи, от которых бредешь почти по прямой и лишь иногда прислоняешься, как пьяный к очередному фонарю. Достижение очередного фонаря доставляет удовольствие и отражается в основном улучшением материального положения, что в свою очередь ведет к непоседливости: не в Америке же эти деньги тратить, где вся страна, кажется, несется по концентрической траектории своей имперской близорукости. Единственное, к чему невозможно привыкнуть, - это сумбур в голове, где вагонами сталкиваются обрывки мыслей. Там даже не внутренний диалог, а какое-то сценическое чтение вслух по бумажке в тамбуре. В общем, внутренняя фонограмма.
 
Съехав с трассы, снова начинаю слышать щебетание каких-то невидимых птиц, которые и раньше тут были, но из машины их или не замечаешь или пропускаешь из-за полной их неинформативности пока за рулем. Они на дороге уместны не более, чем отпечаток босой стопы на бетоне шоссе. Я торможу возле привычного кафе. Снаружи мирно ждут хозяев машины, будто собаки, и, как и собаки, также в чем-то похожие на своих владельцев. Хочется это сравнение раскрутить, но получится чересчур длинно. В витрине соседнего магазина накрыт стол с кофейным сервизом для сбежавших покурить за угол манекенов. Низкое уже солнце висит над долиной этаким вращающимся чешуйчатым глобусом над танцплощадкой, в полном одиночестве над забитым людьми и их вещами пространством. Силуэт невысоких гор с востока похож на разорванный вдоль лист бумаги с неровными краями, и только прямая линия плотины выглядит как аккуратно вырезанный ножницами кусок. Лес по холмам – траченная молью шкура с проплешинами, где обнаженная гранитная порода торчит открытыми переломами или полсклона занято типовыми домами.
 
Внутри уже знакомые лица, занятые тем же, кажется, что и вчера. Как-то, взглянув на их тарелки с недоеденным, я выяснил, что всех их объединяет нелюбовь к лимонам.
 
Лимонов тут хватает. Они гроздьями свисают над стойкой; они также нарисованы на клеенчатых скатертях. Заказывать вино тут просто невозможно: глаз цепляется за рисунок, и две кислотности сталкиваются. Побеждает рисованная. Из-за искусственности изображения думаешь не о настоящем лимоне, а об экстракте из пластиковой банки, и вино отдает уксусом. Как-то попробовал смотреть на эту цитрусовую феерию через стеклянное дно бокала, где оно увеличилось, как в линзе. Но эффект получился обратным, и уксус лишь стал более сконцентрированным, как текст Конрада, где плотность смысловой массы на единицу речи такова, что ее надо разбавлять для лучшей усвояемости.
 
За соседним столиком девчонка без стеснения болтает по телефону с, надо полагать, бойфрендом. В переводе получается примерно так: «Я так тебя видеть хочу, что прям в животе все схватывает...» Отчего бы и нет? В животе тоже. Вообще-то, когда неизвестно, по чему голодаешь, переносится все проще. А тут вот знаю, чего хочу и теперь не нахожу себе места. Картина желаемого раньше прорисовывалась постепенно, как узор на пустеющей тарелке. (Почему-то сегодня в голове только гастрономия.) И вдруг все стало ясно неожиданно, будто в кадр перед щелчком крупным планом влетела птица и закрыла собой все изображение - все то, на что только что нацелился, но что по-настоящему-то и не нужно.
 
Допив кофе, я сажусь в машину. Остается еще пятьдесят миль. Ритуал этот отрепетирован до последней детали: сейчас, например, поток воздуха сдует с капота успевшие упасть на него листья. Поднялась полная луна, но небо начало затягиваться. Я еду и гляжу вверх, где звезды тускнеют за тучами, как сознание: иногда вспыхивая, но тут же угасая