Подавать охлаждённым

       Ты только молчи… молчи, пока я буду вновь тебя узнавать, через столько лет, после бесчисленных триумфов и падений, прорываясь через бесконечную мглу взаимного хладнокровия, тягостного онемения тел, остекленения глаз, мерцающих в полутьме диким болезненно-фосфорным сиянием. Всё то, через что мы прошли врозь, находясь в разлуке – всё это отражается в нас… в твоих сцепленных в замок тонких фарфоровых пальцах, в глубоких тенях, залегших у тебя под глазами и застеливших чернотой нижнюю часть лица, зловеще подчёркивая впалые щёки. В моих нервных, рваных движениях… я перелистываю меню, содрогаясь от колотящего внутри озноба… ты ослабляешь галстук, тянешься за сигаретами и пододвигаешь к себе тяжёлую стеклянную пепельницу… я дрожащей рукой подношу огонь, мгновенно озаряющий твоё немного смущённое, и самое утончённо-аристократическое из всех, что я когда-либо видела, лицо. Ты с трогательной, почти детской стыдливостью, опускаешь ресницы, и я понимаю, что всё, что они про тебя навыдумывали за эти три года – самая грязная и отвратительная ложь, разбавленная разве что твоим одуряющим шармом и твоей поистине божественной игрой. Если бы не это, - они бы до такого не додумались. Ты вдохновлял их собственной гениальностью на все эти провокационные уничтожающие заявления, на пошлость и сплетни, на кричащие издевательски-обнажающие заголовки.
       И всё это ты. Ты никогда не умел обходиться без излишнего пафоса. Тебе нужен весь этот эпатаж, просто потому, что без него ты был бы всё тем же провинциальным мальчиком из бедной, но интеллигентной семьи, будучи вдали от которой, ты оказался неожиданно-беззащитным в своём Большом Городе. Там, где ты родился много раньше, чем мы все тебя узнали… там, куда рвалась твоя прекрасная и уязвимая душа… там, где ты впервые ощутил своё хрупкое, но непоколебимое величие… там, куда ты сорвался при первой же представленной тебе возможности.
       И всё-таки твои корни не там. Они здесь. И мы, наверное, никогда не увидим тебя прежнего. Даже в этих захламлённых переулках, которыми мы с тобой продирались сюда, болея астматическими припадками неискушённого пригорода, ты всё равно казался здесь лишним. Посторонним. Слишком возвышенным и недосягаемым.
       Пока бродили по тем пугающе-убогим и заброшенным местам, где мы когда-то были лучшими друзьями и клялись, что это навечно, ты, как всегда, не проронил ни слова. И твоя молчаливость никогда не действовала на меня столь удручающе. Ты просто не мог смириться с тем, что этот затёртый до дыр, чёрно-белый, провинциальный городишко тебе не приснился, что ты действительно когда-то ходил по этим втаптываемым в горизонт, извилистым улочкам и тебе не было так тяжело и скучно, как сейчас.
       Я рассматриваю твои серьги, пытаясь понять, действительно ли они из золота, и какой это камень поблёскивает в тусклом свете матовых люстр. Ты не даёшь мне опомниться, невольно заставляя следить за каждым своим скупым, разочарованно-усталым движением. Я замечаю, что ты стал неприлично много курить. Впрочем, на это даже смешно теперь обращать внимание.
       - Что, больше не рисуешь? – медленный взгляд из-под сумрачных, густых ресниц.
       Пробую выдавить усмешку, но она застревает на полпути, сковывая гортань ледяным равнодушием:
       - Откуда ты знаешь?
       - Мама сказала, - ты индифферентно выпускаешь тоненькую струйку дыма, - А мне нравились твои рисунки. В них было что-то НЕУЛОВИМОЕ. Как во взгляде, когда ты не прямо смотришь в глаза, а как бы скользишь…
       - Это были не рисунки.
       - А что? – короткая злая усмешка, и мне кажется, будто мне за шиворот вылили ведро гниющих помоев.
       Коротко смыкаю веки и затуманенным взглядом окидываю твой заострённый, расплывающийся перед глазами профиль:
       - Это были эскизы.
       - Ага, - сглатывая удушливый дым, - Наброски?
       - Не наброски, а ЭСКИЗЫ. Господи, я же сказала…
       - Ты что, нарочно выставляешь меня идиотом? – ты краснеешь, яростно отбрасывая прядь иссиня-чёрных волос.
       И только Я знаю, что от природы они у тебя белые, как у агнца.
       - Ты думаешь, что я невежественный ублюдок, потому что у меня нет образования, да? – ты непоседливо ёрзаешь на месте, как в детстве и я внезапно понимаю, что, наверное, никогда не смогу на тебя по-настоящему разозлиться, - Вроде как самая умная здесь, ага?
       Боже, да ты пьян! Кажется, ещё мгновение и ты уснёшь, зарывшись лицом мне в платье, и я буду гладить твои растрёпанные, отросшие локоны, и целовать их и вдыхать их пьянящий аромат. Твой фирменный аромат – крепкие сигареты и нежный, едва уловимый бриз утончённых духов, возможно женских, я ведь тебя уже совсем не знаю…
       Смотрю на твои руки в поисках обручального кольца или ещё чего-нибудь многозначительного, но кроме перстней на мизинцах и больших, как всегда – ничего. Не знаю, может это и к лучшему.
       А может, ты страдаешь? Неразделённая любовь? Слишком навязчивые, ворошащие личную жизнь, поклонники? Второсортные роли? Наркотики? Беспорядочные половые связи? О, пожалуйста, избавь меня от излишних подробностей! Впрочем, ты ведь никогда мне ничего не расскажешь… Как раньше. Со свойственной лишь тебе трогательной беззащитностью и подкупающей наивностью. Нет, в тебе просто не осталось места для этих когда-то украшающих тебя качеств. Сейчас ты берёшь другим. Пронзительно-ледяным, бритвенным холодом. Элегантностью жестов и порочностью взглядов… изяществом изгибов хрупкого, словно изнывающего в вечной истоме тела. Всё это так непохоже на того искреннего и беззаботного белоголового мальчика. Но ведь и я…
       - Как ты мне напоминаешь прежнюю Сьюзи, - пьяно ухмыляешься ты, почёсывая затылок. Я думаю о том, что это, быть может, первый твой настоящий, а не наигранный порыв. Хотя, как знать – ты, наверное, уже давно не отличаешь игру от реальности. Самую искусную игру в королевстве кривых зеркал, с множеством иллюзорностей и искажённом воображением пространством и ту одномерную, будничную действительность, в которой мы когда-то мечтали о большем… О чём-то большем, чёрт возьми.
       - Прежняя Сьюзи не достойна вести задушевные беседы с таким обновлённым и перерождённым Винсентом.
       - Перестань, - ты морщишься и театрально закатываешь глаза, и манерно заламываешь руки, а я превращаюсь в статую. Попробуй меня расшевелить.
       - Хочешь сказать, что всё по-прежнему? Ничего не изменилось, Винс, не правда ли, всё по-старому?
       - Почему непременно должно быть, как раньше? – ты ещё больше кривляешься, любовно разглядывая свои руки.
       - Я не говорю, что всё должно быть точь-в-точь, ты меня понимаешь...
       - Не понимаю, - драматически-задумчивый взгляд в потолок. Вот сейчас ты скажешь «пытаюсь понять…» и всё, что будет после – овация под занавес.
       Я жду, но ты всё молчишь, не решаясь даже закурить очередную сигарету.
       - Наверное, ты считаешь меня неудачницей?
       - Вздор. Ты великолепна, ты само совершенство, ты - божественная актриса, - всё это ты и сама прекрасно знаешь.
       - Не знаю.
       - Ну, хватит же...
       Какая приторная, липкая ложь. С какой невыносимой лёгкостью ты по капле сцеживаешь её с языка, как сладкий сироп. Но я верю, что ты не хотел меня унизить – ты просто решил немножко меня приободрить. Всё-таки ты очень мил, несмотря на этот нелепый скотский мачизм, которым ты давишься уже четвёртый год по собственному предписанию.
       - Давай выпьем.
       - Тебе уже довольно.
       - Ты мне не указ, - ты ребячески откидываешь волосы и надуваешь губы, - Я могу выпить ещё хоть целую канистру.
       Ты наклоняешься ко мне так близко, что я могу слышать твоё сбившееся, неровное дыхание. От тебя резко разит спиртным, но мне кажется, что всё нормально. Ты знаешь, что делаешь, и я предоставляю тебе полную свободу действий.
       - Так ты точно не хочешь выпить со мной?
       Твои руки ложатся поверх моих – тёплые, сухие и нежные. Мне хочется обнять тебя или прижаться к тебе щекой, но ты сегодня слишком чужой и я боюсь замараться кем-нибудь из тех, кто оставил на тебе свой мимолётный, бездарный отпечаток.
       Я не спрашиваю, КТО был с тобой. Меня это мало волнует. Мне просто нужно знать, с кем ты СЕЙЧАС. Видишь ли ты меня? Замечаешь? И что за дурацкая манера теребить кончик носа каждый раз, когда я, как ты ошибочно полагаешь, на тебя не смотрю.
       Ты ведь тоже не любишь, когда тебя отвергают. Когда тебя игнорируют. Тебе нужно их восхищение, их любовь… и мне всё это тоже нужно. Но ещё нужней - ТЫ.
       Мы молча потягиваем мартини, и я прекрасно знаю, что ты хотел не этого… ты напрашивался на Задушевный Разговор. Я ведь тебе всё-таки немножко нужна. Хотя бы для того, чтобы выслушивать твои нескончаемые, бредовые идеи, жалобы и проблемы, чтобы поощрять твою злость на весь мир и агрессию на почве вечных фрустраций. Все твои неудовлетворённые желания, дичайшие амбиции, граничащее с безумием тщеславие – всё это медленно и тепло вливалось в меня, вместе с тяжелеющим мартини.
       Никогда бы не подумала, что мы с тобой когда-нибудь будем так близки и далеки одновременно, как сейчас. Я даже не помню твоего имени. Твоего прославленного, мерцающего неоновыми буквами, ИМЕНИ.
       Возможно, это был лучший вечер в моей жизни. Самоуничижительный, вызывающий, провокационный и холодный. Наверное, мы либо снова породнились, либо отпраздновали окончательное отчуждение друг от друга.
       - Я скучала по тебе, Винсент.
       - Знаю, что скучала.
       Заботливый, полный теплоты и неясного смятения взгляд. Ты улыбаешься, а я ласково перебираю твои волосы, искусственно-жёсткие и слипшиеся от обилия лака.
       - Как ты тут без меня?
       - Ничего, - пожимаю плечами.
       Иногда я вовсе не думаю о тебе, а когда думаю – меня это не пугает. Ведь ты теперь не просто человек. Ты – Явление. И к тебе нужно относиться, как к явлению, если ты этого добиваешься столько лет.
       И всё-таки я не могу… ты… слишком живой во всех своих противоречивых образах, неудовлетворённых порывах и болезненно-навязчивых, сверхценных, и в то же время бессмысленных идеях. Для меня ты другое… и им этого никогда не понять.
       - А как… твои дети? Марк и Ронни? Наверное, вовсю предъявляют свои права?
       - Они – прелесть. Ты обязательно должен их увидеть. Они похожи на тебя.
       - Меня это не удивляет. Конечно, в том случае, если на меня, без сценического грима, - ты смеёшься, жеманно прикрывая ладонью рот.
       - Ты замечательно выглядишь.
       - Ты тоже, милая, - ты горячо обнимаешь мои плечи и тепло дышишь мне в висок.
       Только теперь я замечаю, что ты едва не плачешь, прижимая меня к себе с такой силой, что у меня опасно спирает дыхание.
       

       * * *


       Дома, ты первым делом бросаешься в свою комнату. Проводишь пальцем по запылённым книжным полкам, рассматриваешь статуэтки, эксплуатируешь доисторический телевизор. Я знаю, пройдёт мгновение – и ты всё вспомнишь, и мне остаётся только ждать.
       - Господи, сколько же здесь хлама! – говоришь ты так неожиданно, что у меня из рук вырывается твоя старая, покрытая облупленным лаком, гитара.
       Короткое, полное невыразимой скорби, бряцанье струн при падении.
       ОН разворачивается и выходит из комнаты.
       - Почему вы никак не выбросите всю эту рухлядь? – спрашивает он, когда мы выходим на улицу.
       Сегодня целый день валит снег, и меня не покидает безмятежное предрождественское ощущение праздника, как в детстве. Думаю пройтись с ним по магазинам и выбрать подарки для Марка и Ронни, но почему-то, в последнюю секунду, беру его за руку и тащу к телефонной будке.
       - Знаешь, Винс, я ведь почти здесь не живу, - отзываюсь я с опозданием в несколько минут, и это скорее напоминает начало нового диалога, чем ответ на его вопрос, - А родители… это для них память, ты понимаешь?
       - Я бы не хотел, чтобы они хранили весь этот мусор. И думали обо мне, глядя на какой-нибудь ржавый шлем, в котором я играл в детстве.
       - Ты, помниться, вообще не расставался с этим шлемом, - улыбнулась я, но тьма выгодно скрыла от него, сей непристойный и неуместный факт, - Ты однажды заявил, что будешь в нём спать.
       - Сколько мне тогда было? – скорее из вежливости осведомился он.
       - Пять или шесть.
       - А тебе, в таком случае, десять? – он хмыкнул, - Они, правда, до сих пор хранят этот шлем?
       - Не совсем, - я растерянно замолчала, - То есть, это я его храню.
       Он смотрел на меня напряжённо-улыбающимся взглядом, в любую минуту готовый усомниться в достоверности излагаемых мной фактов, и я поспешно кивнула головой:
       - Да, он у меня.
       - О, Госсспади! – он манерно трясёт локонами и прикрывает глаза рукой, - Вы что все, влюблены в меня? Что за весёлая семейка!
       - Знаешь, - говорит он чуть позже, прикорнув на скамейке, рядом с таксофоном, - Мы бы, конечно, могли сейчас с тобой пойти и тупо заняться сексом, ты ведь этого хочешь? Да-да, мы запросто могли бы переспать, не будь ты моей сестрой, чёрт возьми…
       И у меня не поднимается рука, чтобы дать ему пощёчину.
       - Ты пьян и не соображаешь, что несёшь, - говорю я, глядя на потухший, прямо у меня на глазах, фонарь.
       Его лицо мгновенно тускнеет и становится таким будничным и скучным, что мне хочется, чтобы он сейчас закурил, на миг, осветив себя хотя бы этой треклятой зажигалкой.
       - Совершенно не соображаешь, - упрямо повторяю я, разглядывая снежинку, приставшую к его, как всегда изысканному, ультрамодному шарфу.
       - А вот и соображаю.
       - Тем хуже, - констатирую я.
       - Всё это так глупо, Сьюзи, но от этого не менее интересно, - с отсутствующим видом произносит он, принимаясь ходить вокруг фонарного столба, с озабоченным видом, - Отчего он потух, дорогуша, ты не в курсе? Нельзя всё объяснять с точки зрения законов физики, ты понимаешь, что я имею в виду?
       - Не понимаю.
       - Я всегда был таким мечтателем… мне хотелось танцевать в преисподней… я мечтал заполучить своих кумиров, а теперь у меня самого чёртова уйма поклонников… люди меня обожают. Господи, Сью, ты не представляешь, как они все меня любят, как боготворят! Знаешь, ведь не многим, в конце-то концов, удаётся совмещать кино и театр… Ты слушаешь меня?
       - Нет.
       - Значит, слушаешь, - рассудил он, продолжая витать где-то в своём поднебесье, - Понимаешь, Сьюз, детка, когда ты становишься чем-то вроде культурного символа эпохи, тебе кажется, что вся вселенная обрушилась на тебя одного. Я по сей день страдаю от своей беззащитности, как ребёнок. Меня обвиняют во всех смертных грехах…
       - С каких это пор гомосексуализм в твоих глазах является грехом? – съязвила я, думая о том, что всё-таки не мешало бы ему влепить тогда вполне заслуженную пощёчину.
       - Госсспади! И ты туда же, - он посмотрел на меня, только что не с укором, и демонстративно отвернулся, когда я невозмутимо улыбнулась на его растерянный взгляд, - Я вообще другое имел в виду.
       - Что именно, прости?
       Он долго топтался на месте, вперив немного одичавший взгляд в землю, после чего выдал, патетически закатывая глаза и, едва ли не сексуально-провокационно, кривляясь:
       - ВСЁ.
       Я отказываюсь себя контролировать и, заливаясь истерическим хохотом, накрываю его глаза своими ладонями, подойдя к нему сзади:
       - У тебя волосы мокрые от снега.
       - И у тебя…
       - Ты ведь всё это несерьёзно, Винсент? Ты просто играешь очередную роль, как всегда?
       - Роль? Боже мой, о чём ты! – он поворачивается ко мне лицом, и мы начинаем медленно вальсировать, как когда-то, в юности, когда я учила его танцевать, накануне выпускного бала.
       - Подумать только, - говорю я, устало переставляя ноги. Мы двигаемся, как в замедленной съёмке, и я осторожно касаюсь пальцами его приоткрытого, испускающего пар, ярко-алого рта, - Подумать только – мне скоро исполниться тридцать… и у меня двое очаровательных сыновей… похожих на тебя. А ты ещё мальчик, да… у тебя такие невинные, ярко-голубые глаза, как у ребёнка.
       - Прекрати смотреть на меня так, как будто я уже окончательно потерян для общества.
       Мы смеёмся, оба в восторге от его забавной, переменчивой интонации.
       - А если серьёзно, - он стряхивает снежную шапку со своих крашенных, чёрных волос, - то это отвратительное место. Этот город. И наш с тобой прежний дом. И это кафе, где даже не знают, что мартини… - он замолкает, чтобы поднести сигарету ко рту, - …где даже не знают, что МАРТИНИ СЛЕДУЕТ ПОДАВАТЬ ОХЛАЖДЁННЫМ.
       Ты снова усмехаешься. Молча докуриваешь свою сигарету, затем обнимаешь меня не слушающимися руками, целуешь мои заснеженные волосы, и я уже не понимаю – чья я тут сестра.
       Наверное, я смогу понять это со временем. Смогу понять ТЕБЯ, такого возвышенного и жалкого одновременно. Ведь мне уже не важно, являешься ли ты ярым приверженцем семейных ценностей, не важно, с кем ты спишь, к кому обращаешься своими ласковыми, располагающими именами, когда меня нет рядом.
       Имеет значение лишь то, что я до сих пор храню твой дурацкий, с растрескавшейся краской, шлем, в котором ты провёл немало солнечных, счастливых дней своего бесславного детства. Дней, в которых мы были лучшими друзьями и клялись, что это навечно.

       Пожалуйста, молчи… молчи, если хочешь быть услышанным.
       У меня замерзают ноги. Почему ты перестал танцевать?..
       
       Снег, с присущим ему равнодушием, осыпает две неуклюже прижавшиеся друг к другу фигуры.
       ЗАНАВЕС.





       21.04.2008.