День темнее ночи. Часть II

Отпуск был долгожданным.
Михаил так и не привык к Москве. Всё был ему чужим этот большой и своенравный город. Днем - служба, тесные воротнички, длинные коридоры и постоянное выражение строгой сосредоточенности, которое он взял для себя за правило. Вечером – бесконечный винт за карточным столом, «цимлянское» по двадцать два рубля бутылка, томные московские красавицы, разговаривавшие приглушенными до шепота голосами о спиритизме. Все это сковывало его, утомляло своей надуманностью, неискренностью и вычурностью слов, поступков и желаний.

Но протянулась последняя неделя службы. Последний день. Последний вечер. И, наконец, настал момент, когда ребровский экипаж остановился на площади Ярославского вокзала. Отцовский гайдук Игнат с кучером принялись отвязывать чемоданы. Михаил прошел в буфет, краем глаза замечая, как вытягиваются в струнку при виде него вокзальные дежурные. Ребров входил в думский комитет по делам железных дорог. И на московских, а в последний год и на питерских вокзалах его знали в лицо. В обставленных громадными фикусами дверях его встретил сам хозяин буфета с рюмкой водки на небольшом подносе. Михаил вместо приветствия недовольно дернул бровью, водку не взял, спросил чаю. Хозяин аккуратно поставил поднос на стол, кланяясь и повторяя «слушаю, ваше высокоблагородие», ретировался. А через две минуты официант уже принес чай, лимон на блюдечке и тщательно сервированную закуску к водке. Рюмка запотела, тоненько порезанные огурчики пряно пахли чесноком и маринадом. Михаил положил кусок сахара в фарфоровую чашку и поднес к губам обжигающий напиток. Душный московский вечер властвовал над ним последние минуты. За окном буфета прогуливались дамы. Прошел патруль. Игнат застыл в дверях в ожидании приказаний. Минуты казались часами. Но вот пробили над вокзалом куранты, поредел поток дачников, Игнат деликатными шажками подошел к столу:
- Михаил Аркадьевич, пора!
Михаил встал, скользнул глазами по нетронутой рюмке и вышел на перрон.

Проводник уже знал, что поедет «адъютант» Его сиятельства, Почетного гражданина Москвы, князя Голицына. Суетясь и кланяясь, он проводил Михаила до купе. За проводником следом шел Игнат, давая тому последние указания. За минуту до отправления гайдук старомодно поцеловал ручку молодому барину и вышел из вагона. Михаил задернул окно бархатной занавеской, отгородившись от душного и навязчивого города, и расстегнул пуговицу на воротнике. Ему хотелось вслух смеяться, скинуть надоевший мундир и во все горло, как было в детстве, закричать. Но не даром молодой Ребров славился выдержкой даже в чопорных коридорах Городской Думы. Он дождался, когда поезд остановится в Мытищах, когда сойдут дачники с тросточками и дачницы в длинных неудобных платьях и нелепых шляпках. И лишь когда паровоз пошел на север, неудержимо набирая ход, Михаил открыл дверь и зычным голосом крикнул:
- Проводник!
Железнодорожник услужливо вырос в коридоре, и Михаил сочно и с удовольствием сказал одно слово:
- Водки!

* * *

За полчаса до Ярославля опытный проводник явился будить «господина адъютанта».
- Ваше высокоблагородие! Вставайте! Ярославль! – стараясь сохранить почтительность, теребил он локоть пассажира.
- А? Что? – хрипел тот, не открывая глаз. – Где мы?
- Ярославль! Проснитесь, ради Бога!
- Да ты что-о-о? – простонал Михаил. – Что ж… ты… молчал, с-собака?.. Водки!
- Сейчас, сейчас, принесу, - соглашался проводник, подвигая к лицу пассажира небольшой поднос с граненым стаканом мутноватой жидкости и двумя ломтями черного хлеба.- Федька сейчас до ресторана добежит…
- Что это? – спросил Михаил, пытаясь остановить взгляд на качающемся в такт стуку колес подносе.
- Рассольчик. Батюшка, пожалуйте.
Михаил брезгливо взял стакан, отпив немного, сморщил нос, а потом большими жадными глотками осушил его до дна, передернул плечами и потянулся за куском хлеба.
- Ты! Как тебя? Мы – где? – спросил он, мутно поведя взглядом за окно.
- Ярославль! Будет скоро… Поезд простоит два часа. Выходить будете?
- Да… Нет… Спасибо, друг. Капусты принеси!

Михаил дрожащими руками брал из миски квашеную капусту, запивал ее рассолом и, стараясь не двигать многоголосо гудящей головой, вспоминал вчерашнее. У Троицы, выйдя на перрон, разговорился он с попутчиком, ярославским купцом Ильей Красновым. Потом пили они уже вдвоем. Пили так, что видавший виды проводник, выставив все свои запасы, два раза бегал в вагон-ресторан за водкой. Спорили о германском канцлере и о том, будет ли война? Спорили, кто больше выпьет – да так и не смогли этого решить. А когда запахло дракой между новыми друзьями, Илью уговорами и едва не силой увели в его вагон проводники.
Ребров снял с полки несессер, провозился три минуты с неподдающимся замком и взглянул на себя в дорожное зеркало. Румяные щеки, которые так сильно молодили его, и из-за которых он начал отпускать усы и бороду, слегка поблекли. И глаза - узкие, как у калмыка, с налившимися кровью белками, выдавали бурный ночной кутеж. Поезд тормозил. За окном потянулись ярославские сады и огороды. Невыносимо тесен стал вагон, заполненный безжизненным московским воздухом. Михаил в тамбуре навис над отпиравшим дверь проводником.
- Ну, доехали, брат? Что ночью-то? Не побил я тебя, а?
- Доехали, ваше высокоблагородие! Нет, не побили! – отвечал железнодорожник, благодарный всем святым за то, что не вышло скандала с важным пассажиром.
- Кислых щей достанешь? Щи буду есть! – сказал Михаил и, не дожидаясь, пока проводник наладит откидную лесенку, спрыгнул с высокой ступеньки на платформу.
Блестящие колеи рельсов отделяли суету вокзала от длинных и приземистых складов. Сквозь запах дыма, копоти и смазки пробивался аромат сирени – уже осыпавшейся в душной Москве, но здесь, на севере, стоявшей еще в буйном цвету. В ряду торговок Ребров остановился около старой бабы в валенках, продающей клюкву:
- Моченая-то хороша, бабуль?
- На, пробуй, милый,.. - старуха зачерпнула берестяной чашкой из ведра ягоды. И слово «милый» приятно отдалось в душе после тягостного московского этикета.
- Кувшин возьму. Вот этот, - показал Ребров. – В вагон мой отнесешь?
- Зо-ойк! – приятно «окая» окликнула старуха.
Из закута, торгующего семечками, подошла девчонка лет пятнадцати.
- Отнеси клюкву барину.
- Пойдешь к вологодскому поезду, спросишь вагон Реброва, - объяснял Михаил, с удовольствием разглядывая Зойкин конопатый нос и толстую косу. – А то - поехали со мной, красавица?!
- В Вологду? Да ну-у! Чего я там не знаю? – бойко отвечала девчонка. – Вот если бы в Москву!
- А что ж там делать, в той Москве? – засмеялся Михаил. - А в Вологде у меня пароход свой есть. Покатаю!
Старуха нахмурилась. Девчонка прыснула в кулак и скорым шагом пошла к вагонам.

Через час Ребров вернулся в поезд. Проводник встретил его горячими щами, а потом принес кувшин клюквы и ветку белой сирени.
- А цветы откуда? – спросил, улыбаясь, Михаил.
- Девка вместе с клюквой принесла... Сейчас по новому мосту поедем. Видали вы новый мост, ваше высокоблагородие? Я поначалу кажный раз Николаю-Угоднику молился! Потом обвык...

Проглотив первую ложку щей и впиваясь зубами в ломоть хлеба, Михаил вспомнил вчерашнюю, оставленную в буфете, рюмку водки и засмеялся. Сейчас Москва, здание на Тверской, ревизии, проекты казались ему далеким, несущественным, туманным прошлым. А хрустящая капуста, широкая ярко-синяя Волга, раскинувшаяся под новым мостом, моченая клюква и ярославские газеты, отчего-то пахнущие воблой, - настоящей, нужной и единственно возможной жизнью. Голова еще чуть-чуть болела после бурной ночи, но сирень так сладко пахла, и колеса так весело стучали под вагоном, что радость жить - просто жить, здесь и сейчас - наворачивалась слезами на глаза.


* * *

Поселившись в Липином Бору, обвенчался Нифодий с Палагеей в церкви. Отвел сыновей в школу. Хотел продолжать свекрово дело - лоцманить путь по Белоозеру. Но за постройкой канала стало это дело ненужным, невостребованным. Снова вернулся он к рыбной ловле, жену посадил шить на соседок, а сыновей – учил. Старшего – четыре года, хоть и был он уже рослым малым, хоть жени его, а младшего - лишь два. Прошеньку уже брал тянуть сети, а Федьку заставлял читать псалтирь и решать вслух задачки из арифметики и больно драл за волосы, если тот, забросив книжки, убегал гулять с новыми деревенскими друзьями. Со свекром теперь ездил Нифодий на ярмарки, продавали возами суща – вяленых мальков, возили в Горицкий монастырь стерляди, брали заказы для Пашуты на шитье.

Прошло две зимы в деревне. После землянки с чадящим очагом, после ночного воя волчьей стаи у двери, после снегопадов, когда по утру приходилось разгребать похороненный под сугробом выход, жизнь в деревне, в доме с окнами и печью, казалась Пашуте раем.

День шел к закату. Раскрасневшаяся от печи, с подвернутыми рукавами, Пашута творила тесто. У окна отец обстругивал ложки на продажу. Федька водил пальцем по странице книги, шевелил губами. За окном раздался мальчишечий свист. Федька сейчас насторожился:
- Мамк, ай ветер на дворе? Пойду-от, бредни соберу, - и, не ждя ответа, бросил книгу, схватил зипунчик, стукнул дверью. Ермила проводил его глазами.
- Паш, а Паш! Чего спрошу...
- Чего, тять? – ласково откликнулась Пашута.
- Чего Нифодий так-от Федьку бьет? Я думал: не евойный Федька-то. Думал, пригуляла ты мальца – вот и ушла через то из дому. А Нифодий взял тебя «с хвостом», да и лютует, не простит, што кормит чужой рот… А давеча я Федьку учил вайды* плесть. Нифодий увидал – озлился: ты, дед, грит, Федосея не замай! Он книжку пусть читает. Учи, грит, Прохора замест его. Я и подумал: што ж, ему от Федьки надо? Евойный Федька-то?
- Евойный, тять. Учить он его будет. Сказал: в ученье к Балдиным-купцам отдасть.
- Куда ж еще учить? Псалтирь-от весь ужо прочел. На ярмарке деньгу считает шибче моего,..- озадаченно развел руками старый лоцман. – Скажи Нифодию, пусть пожалеет парня, а?!
Пашута, отученная тяжелым мужниным кулаком говорить зазря, качнула головой и закрестилась…
- Тять, а я все думаю: ну до чего удобно – люлька! Висит, колышешь. Стряпаешь – колышешь. Шьешь сидишь - колышешь! Помнишь, Нюрка-от была, дак мать ее качала? А я своих в корзинке рОстила…
- Ты, што ль тяжелая опять? – улыбнулся старик.
- Я – нет, куда?.. А вот Федька или Прошка женятся, внучата будут… Я буду качать…
- Ты, Пашка, дура-дурой! Ты смотри, штобы Нифодий не извел детей-то! Нешто можно бить так? Я вас, што ль, так бил? – горестно вздохнул старик.

* * *

Глафира Федосеевна отмечала именины сына. Четыре дня бурлил, готовился весь городок.
Обычно сонные, пустые улицы ожили и заполнились народом. Посыльный разнес по всем «большим домам» приглашения, оттиснутые на дорогой бумаге. Заспешили из дворов мальчишки с записками - к парикмахеру, к башмачнику, к портнихе. Вот телега остановилась у ворот Ребровых – Егор Сытый привез дичь, долго что-то обсуждал и торговался с поваром Ефимом. Несмело застучали в ребровскую калитку крестьянки с туесами** крупной земляники. Распугивая кур, проехал на двуколке ювелир Суревич. Модистка с большой коробкой три раза пробегала к Тверитиновым – Елене Афанасьевне все никак не нравилось новое платье.

Праздник у Ребровых всегда бывал большим событием короткого белозерского лета. Глафира Федосеевна выросла в богатой купеческой семье, привыкла в городе к почету и вниманию. Положением своим дорожила, много жертвовала церкви, приплачивала на дрова гимназии, два раза в год – так повелось, на Рождество и именины Мишеньки – устраивала широкие приемы, на Рождество - чаще в Вологде, а летом, 12 июля, – всегда в Белозерске.

Отец Глафиры, Федосей Нифодьевич, жизнь свою начавший «из низов», образование детей ставил превыше всего. Сын его, Владимир, окончил Московское коммерческое училище. И дочь, хотя и не было в Белозерске женской гимназии, доучил Водопьянов до седьмого класса! За год до учебы дочери стал он даром возить со своей лесопилки дрова в гимназию. Зима на Белом озере долгая, морозная. Дров нужно много. Вот и закрыл Попечительский совет глаза на то, что появилась осенью в журнале подготовительного класса строка «Водопьянова Глафира». Учеба давалась девочке легко. А вот отношения с мальчишками складывались, понятное дело, туго. Но капризничать, мол, не пойду учиться, ей в голову не приходило. Отец был суров и на руку тяжел. И если было что не по его – прибить мог больно, до кровавых синяков. Вот и ходила Глафира с мальчишками в один класс. Когда – дружила, а когда - дралась, благо, силою и ростом она вышла в покойного деда своего, Нифодия-Акима. А классу к третьему-четвертому привыкли все к тому, что она ходит учиться. Не дразнились и не удивлялись.

Когда пришла пора Глафиру замуж выдавать, повез ее Федосей Нифодьевич в Москву. Нашел дорогую сваху. В двухэтажный дом их, на Молчановку, зачастили купцы. Краснела Глафира, выходя к гостям. Особенно горячо - когда заезжал молодой чернявый москвич, купец Решетников. Но тут заладилось другое дело – посватался за нее Аркадий Ребров, дворянин, рода именитого, но, прямо скажем, бедный. Сговорились так, что дает Федосей за дочерью рыбные промыслы на Волге, два дома в Белозерске и дом в Москве. Сыграли свадьбу, и стала Глафира Федосеевна - Ребровой.

Поначалу жили они с мужем дружно. Аркадий Сергеевич стремился приучить жену к столицам. Но было там Глафире скучно и неловко. Прическа у нее была модная, кольца - дорогие, платье – сшито по парижскому журналу. Но в светских гостиных, и даже в своем доме, принимая мужниных гостей, молодая женщина терялась: не знала, куда деть руки, что сказать, как улыбаться. Сплетни про чужих людей казались ей скучны. В политике она не разбиралась. Торговлю никогда не обсуждали. Ей нравился театр, но всегда выходило, что сказать о спектаклях ей хотелось своё, не то, что было принято и что друг за другом повторяли гости. И она все больше молчала.

Когда должна была Глафира родить первенца, поехали они с мужем в Белозерск. После Мишеньки родила она еще сына и двух дочерей. А поскольку детям на воле было лучше, то все больше оставалась она дома - летом Белозерске, а с осенних суровых штормов до конца весенней распутицы – в Вологде. А муж все чаще был в Москве, или в Самаре и Саратове, где занимался рыбным делом, или в Петербурге. Вот и сейчас, прислал Аркадий Сергеевич письмо, что не успеет к именинам, но высылает пароходом живого осетра и выписал из Петербурга вина.

В день именин Глафира Федосеевна была на ногах с раннего утра. Послала мальчишку на пристань: ждать пароходов. Вызвала Ефима – тот всю ночь готовил кушанья, не спал – приказала: если не успеет к обеду пароход с осетром, готовить стерлядей, а ее больше по этому вопросу не беспокоить. Пришел парикмахер. Модистка, Вера Прохоровна, подшивала рукава нового платья. Глафира Федосеевна собственноручно разбирала розы, привезенные из кирилловской оранжереи для причесок и букетов. Дойдя до новомодных роз с мелкими нежно-зелеными цветами, вспомнила вчерашний разговор с младшей дочерью, нахмурилась…

              *  *  *

Пять новых платьев в год: два бальных, два визитных и одно - чтоб ездить в монастырь. Одеваться Глафира Федосеевна любила и умела. Заказывались бриллиантовые броши, покупался жемчуг «как у Лины Кавальери». Приказчики галантерейных и мануфактурных лавок привозили образцы товара. Большой стол в будуаре был завален номерами «Вестника моды», открытками, отрезами. Терпеливая модистка перед зеркалом кутала Глафиру Федосеевну в дорогие ткани. Горничная вынимала из шкатулок ожерелья, кольца, диадемы. Потом по движению хозяйкиных бровей убирала все на место, подавала следующий отрез.

И дочерей Глафира Федосеевна нарядами баловала. Сама росла в деревянном доме с узкими окнами, а ни одного домотканого сарафана не износила! Брюнетке Наде отдала все драгоценности, которые сама не хотела или по возрасту не могла уже носить. Белокурой худенькой Наташе – или, как ее дразнили братья, Стрекозе - не шли ни сочные цвета, ни тяжелые бусы. И для нее выписывала Реброва изящные браслеты и светлые шелка. Для летнего приема Наташе готово было платье нежного салатового цвета. Да шили платье кашемира масака*** под подаренное братом колечко с рубином. Сказала Реброва модистке, чтоб было готово платье к Надеждиной свадьбе. А тут девчонка заупрямилась: хочу платье масака к Мишиным именинам, пусть Алеша видит, как мне его колечко хорошо! Глафира Федосеевна от каприза было отмахнулась, а давеча дочь целый вечер прорыдала, что в зеленом платье не пойдет к гостям, а выйдет в старом и домашнем…

Забот  Глафире Федосеевне и так хватало. Запаздывал ее подарок имениннику – кожаный портфель с золотыми замками. Кирилловский игумен Леонид прислал извинение: мол, нездоров и на праздник не прибудет. Михаил и Алешка вдруг собрались на медвежью охоту, а про того медведя слухи шли, что – людоед. И ко всем напастям подул с озера злой, нелетний ветер, и мучительной ломотой откликнулись ее руки и колени. Больными пальцами перебирая розы, чувствовала она, как уходит вчерашнее радостное ожидание праздника, с досадой смяла и бросила на пол нежный розовый цветок: «Заупрямится – в комнате запру! Забудет негодяйка матери перечить!»


*   Вайда – рыболовный снаряд из прутьев, в виде бутыли, воронки (словарь В. Даля)
**  Туес - коробка из бересты, обычно круглая (толковый словарь Д. Ушакова)
*** Масака — темно-красный цвет