***

РУСАЛОЧКА



У девочки был редкий и труднопроизносимый диагноз. Родилась она мутным и сырым мартовским вечером с ножками, сросшимися в единственную коленку и подобием рыбьего хвостика вниз, с множественными патологиями внутренних органов, и в первые же сутки своей жизнечки из заскорузлого и нищего провинциального роддома была отправлена в Питер, где ее маленькое тельце ждали бесчисленные операции и боль. Надо было сделать искусственный мочеточник, сформировать подобие прямой кишки, оформить все это с эстетической точки зрения. Хирурги спорили до крика, курили, совещались, чесали в затылках. Сделали они все, что могли, и даже больше. Но сотворить обычные человеческие две ноги так и не смогли, и они так и остались слившимися в одну. Слава Богу, поскольку случай оказался редчайшим, немцы из университетского госпиталя во Франкфурте выделили деньги на все необходимое, при условии, что они впоследствии будут наблюдать ребенка в интересах немецкой медицинской науки.
Лежала крошечная девочка в кувезе, вся в трубках и приборах, зажав в своих спичечных пальчиках какой-то случайный катетер, и совершенно еще не представляла, что ее мать, девчонка 17 летняя, уже в ужасе подписала все отказные бумаги и сбежала от пересудов куда глаза глядят, а глядели они, конечно, на Москву, где моделью не моделью, а на рынок работать можно устроиться.
Имя ей дали красивое – Мария, фамилию придумали - Мартова. Марусе повезло. Из детской больницы в Питере ее направили в маленький городок под Ярославлем, в хороший интернат для детей-инвалидов, который патронировали те же немцы. Они приезжали, ходили по палатам и коридорам, о чем-то переговариваясь вполголоса, дарили игрушки и одежду, да и денег давали достаточно. Главный врач Иван Алексеевич, конечно, брал немного себе, но, надо отдать ему должное – мучился совестью по этому поводу. Да и брал-то, стыдясь себя самого, из жестокой нужды. Главврачом он был почти уже двадцать лет, здесь была вся его жизнь, поскольку жена умерла, а детей и внуков не было. Никто из здешних обитателей и представить себе уже не мог эти стены без его блестящей лысины, тугого круглого живота и трубного баса, эхом разносящегося до самого последнего этажа. Одним словом – хозяин.
А в интернате у него, благодаря немецким деньгам, было светло и чисто, у всех неходячих были коляски, белье меняли вовремя, нянечек хватало, да и очередь еще стояла из бабулек, страждущих по их меркам хорошо зарабатывать и есть бесплатно. Не было здесь того ужасающего казенного духа, с примесью хлорки и мочи, который царил в других подобных заведениях. Дети, попавшие сюда после «семи кругов ада» и насмотревшиеся за свою недолгую жизнь на такое, что никому лучше не знать, долго не верили, что так бывает.
Девчоночка росла себе потихоньку. Ходить она, конечно, не могла, но научилась довольно лихо ползать и стремительно перемещалась по полу как маленький тюлененок, пока не пришлось сесть на коляску. Жестокая насмешка природы или каких-то других сил, которые дают людям судьбу, заключалась в том, что Марусино лицо было восхитительно, нереально красивым. Когда кто-то ее видел впервые, застывал в каком-то оцепенении, не в силах поверить, что черты могут быть настолько совершенными. Прозрачные глаза, тоненькие брови, нежный рот и выражение какой-то трогательной беззащитности - вот какая это девочка была! Марусю все любили: и воспитатели, и врачи, и няньки и дети. Она была какая-то легкая вся, солнечная, всегда улыбалась, а как она плакала – никто не видел, кроме Нины Афанасьевны. Нина Афанасьевна работала нянечкой с того самого дня как Маруся жила здесь. Была она уже старая, сухонькая, с непростой судьбой. Все видела она за свою жизнь – голод, смерть, нищету. Ко всему привыкла, но не могла охватить своим разумом – как же так это с девочкой случилось, что она такая. Для чего? В Бога верила, ходила в храм и все спрашивала Его: «Ну, за что же ее так, Господи?» И плакала своими старыми выцветшими глазами. Любила она Марусю, как любят свое, родное. Подкармливала ее пирожками и конфетами, гладила по голове, в макушку целовала.
Маруся же не задумывалась ни о том, почему она настолько красива, ни о том, почему, она настолько безобразна со своим кулечком вместо ног. За свою небольшую жизнь она уже насмотрелась на многих, которым было намного хуже, чем ей. Вон у Вити, который теперь все время лежал, скрючившись, всегда и руки и ноги были сведены страшной судорогой, он и говорить-то не мог. Эти страшные картинки своего детства Маруся воспринимала как должное, она ведь никогда ничего другого и не видела. Просто жила она и не считала себя ни несчастной, ни счастливой, с какой-то мудростью недетской воспринимая то, что ей было дано.
Был у нее и друг, хороший друг, верный - вернее не бывает. Звали его Петька, вернее, конечно, Петя, но так уж повелось, что иначе как Петькой его никто не называл. Был он на год Марусю постарше, в интернат попал вопреки всем правилам, по которым дети, отстающие в умственном развитии (а Петька был дауненком) не могут воспитываться и обучаться с детьми умственно полноценными. История Петькина была столь же трагична, как и у всех здешних обитателей. Мать родила его очень поздно, за сорок, и, несмотря на страшный диагноз – приговор, обожала своего сыночка, как обожают долгожданных и выстраданных детей. Семья была обеспеченной, с Петькой чем только не занимались: массажистка домой приходила, логопед с ним работал, катали его на пони, учили рисовать. К пяти годам он, благодаря этому всему, начал разговаривать. Рос ласковым, тихим, добрым. Как инопланетянин смотрел своими маленькими глазками, что-то там себе думал, любил короткими пальчиками перебирать мамины бусы. Достанет из ящичка и часами перебирает, как будто четки.
Все разом закончилось, когда Петьке как раз исполнилось 9 лет. Страшный диагноз, которые поставили его матери, подтвердился, и сгорела она за три месяца, перед смертью лишь об одном думала – как же сын без нее будет? И все-все наихудшие опасения ее подтвердились. Отец Петьки, не в силах бороться со своим горем, нашел самый простой выход – запил. За полгода он и работу потерял, и вещи все из дома спустил понемногу. Забывал кормить Петьку и тогда тот непонимающе долдонил: «Пете кушать. Пете кушать», как заклинание, натыкаясь на отцовский бессмысленный, мутный взгляд. Пока соответствующие органы опомнились, что мол, надо же делать что-то, Петька совсем одичал. Слова-то все почти позабыл, только кивал головой: «да» или «нет».
Иван Алексеевич дружил с этой семьей со студенческих лет, именно он поддержал своих друзей, когда Петька родился, долго рассказывал, убеждал, что даунята хорошие детки, только немного другие, и к этому вполне можно привыкнуть. Теперь же он счел своим долгом забрать мальчика под свой присмотр. Всеми правдами и неправдами выбил разрешение на то, чтобы Коваленко Петр воспитывался в его интернате.
Потекла для Петьки совсем другая жизнь, Ел он досыта, перестал бояться, был дружелюбен со всеми детьми и они отвечали ему тем же. Только иногда накатывало смутное воспоминание о маме, и, хотя он не понимал – что с ней произошло, но тосковал и скучал очень, плакал. В один из таких моментов он и увидел Марусю. Она улыбнулась своей светлой улыбкой, погладила Петьку по голове и сказала: «Не плачь. Хочешь, я тебе свои фантики покажу?» Игра в фантики считалась на тот момент последним писком. Это было как соревнование - кто наберет побольше разных, менялись, дарили. Маруся разложила на столе разноцветные красивые бумажки, и Петька замер от такой красоты, никогда ничего подобного он не видел. А когда Маруся еще и подарила ему пять штук из своей драгоценной коллекции, он почувствовал, что она теперь будет для него самой главной и самой любимой в жизни. Ходил за ней, как некогда за своей мамой, преданно заглядывал в глаза и улыбался во весь рот. Называл «Муся», потому что не выговаривал как нужно.
Марусе как раз исполнилось двенадцать лет, и это событие было отпраздновано по традиции широко и весело. На обед раздали конфеты, а вечером все вместе пили чай с «гуманитарными» кексами. Марусе подарили разные подарки: набор для вышивания ( Афанасьевна родная) ), платье новое выделили ( две девочки из зависти даже не могли слез сдержать, потому что им в свое время подарили спортивные костюмы, а так хотелось платья! ), фломастеры такие о которых Маруся давно мечтала. Петька торжественно вручил свое яблоко, оставшееся от обеда и сохраненное им ценой неимоверных усилий над собой.
Вечером, на своей скрипучей коляске к Марусе в комнату приехала Зоя, которой уже вот-вот должно было исполниться 16 , и которая день и ночь плакала, потому, что ее скоро должны были отправить во взрослый дом инвалида, а там, говорили, долго никто не жил. Она протянула Марусе потрепанную книгу и сказала нарочито грубовато: «Слышь! Классная! Сказки, правда, но суперные.» Марусе было жалко Зою, и она неловко попыталась обнять ее, но та отстранилась и глухо сказала: «Не ссы, подружка. Хана мне, но может так оно и надо? Это что – жизнь у нас с тобой?» и, яростно развернувшись, поехала прочь, только слышен был визг колес.
Маруся не совсем поняла про жизнь и решила, что, наверное, жизнь тяжелая именно у Зои – у нее все время переломы были, говорили, что кости хрупкие, а во взрослом интернате, может, будет не так и плохо. Она открыла книжку и увидела, что это сказки Андерсена.
Первая же сказка была «Русалочка». Маруся «проглотила» ее за вечер и все сразу поняла! Как же все просто! Теперь все встало на свои места. Она же русалочка! Хвост вместо ножек, волосы такие же, как у русалочки на картинке и все-все говорят, что она красивая. Жаль, что про ведьму выдумка, колдовства ведь не бывает. Но, по крайней мере, стало понятно – откуда она такая взялась. Из моря, это же ясно.
Маруся решила пока никому не говорить про это, только Афанасьевне. Она не спала всю ночь, все думала про ножки, про острые камешки и так хотела, по ним пройти! Пусть, пусть будет больно! Даже и голос не жалко за это отдать. Представляла себе принца. Он, конечно, красивый, мужественный, на коне и со шпагой. Под утро забылась ненадолго в тревожном, смутном сне и проснулась на рассвете с ощущением значительных перемен в своей жизни. Теперь все не могло быть по-старому, ведь она точно знала, что не такая как все. Она старалась представить себе море, вспоминала какие-то фильмы о нем, которые видела по телевизору. Точно решила, что обязательно поедет на море, осталось только придумать – как.
Афанасьевна, когда рано утром пришла убирать в палате, даже испугалась, увидев девочку свою. Глаза лихорадочно блестели, уж не заболела ли? Маруся срывающимся шепотом, чтобы другие девочки не услышали, сумбурно стала рассказывать про все, но старуха все в толк не могла взять – ну и что? Принц какой-то, русалки....Прости, Господи, и напридумают же! Когда Маруся торжественно сообщила ей, о своем происхождении, Афанасьевна пришла в ужас. Она стала крестить Марусю, беспомощно приговаривая: «Да Господь, с тобой, милая! Ты что удумала? Русалки – это же нечисть всякая! Они людей под воду утаскивают. Это все от нечистого! Как же это ты?...Что же это...» Безграмотная она была, косноязычная и никак не могла убедить свою любимицу, что ерунду она себе придумала. А Маруся же, видя такое непонимание даже со стороны Афанасьевны, твердо поняла – нельзя никому-никому об этом говорить. Получается, что у нее есть теперь своя огромная тайна, и она будет беречь ее и никому не расскажет!
Афанасьевна не удержалась, конечно, поделилась с Анванной - воспитателем в пятом, Марусином классе. Ее никто никогда не называл ее Анна Ивановна, только Анванна, да еще дети, когда злились, - Анка. Немолодая, тучная, с зычным голосом, Могла и накричать, если что, но детей своих подопечных обожала, была им как настоящая мама. Вдвоем они пожалели еще раз бедную красивую Марусю, Анванна уговорила старуху девочке поддакивать, мол, пусть верит в свою сказку, может ей, бедняжке, легче будет.
Маруся же с этого дня объявила всем, чтобы ее звали просто Руся. Она-то видела в этом особый, только ей ведомый смысл. Руся, значит Русалочка и одновременно Маруся. Вот как все хорошо выходило. Она стала теперь подолгу смотреться в зеркало, расчесывать тщательно свои волосы и решительно отстояла право не заплетать их в косичку, а распускать по плечам. Вообще-то, не положено было, но ей разрешили. Анванна заступилась.
На прогулках, а стоял конец мая, она умудрялась, изогнувшись из своей коляски, рвать высокие одуванчики и плела себе бесчисленные венки. Напевала себе что-то под нос, часто сидела, задумавшись, стала меньше дружить с девочками, держалась отстраненно, за что снискала с их стороны некоторую неприязнь. Резюме было такое: «Строит из себя!» Один Петька - верный ординарец сопровождал ее повсюду, приносил ей, то, что она просила, и заглядывал с обожанием в глаза. Маруся уже привыкла к нему, как привыкают к чему-то естественному и самому собой разумеющемуся. Хотя с Петькой и нельзя было ни о чем поговорить толком, он, со своей преданностью, был ей настоящей поддержкой и единственным другом.
Понемногу реальная жизнь стала вытесняться для Руси жизнью ею воображаемой, но это было для нее в некотором роде спасением. Она теперь знала, что находится здесь временно и случайно, что рано или поздно будет она жить на берегу моря, будет плавать в нем как ее далекие сестрички, а может даже и ножки когда-нибудь у нее будут, и такие же красивые как у медсестры Лены. Как это все произойдет – она не знала, но не сомневалась, что так и будет.
Время шло, зима сменялась весной, весна летом, как это заведено. Прошло два года и вдруг, осенью у Ивана Алексеевича случился инфаркт. Его положили в ярославскую больницу, и это означало, что работать на такой должности он уже не сможет. Через неделю персоналу сообщили из райздрава, что к ним едет новый главврач. Никто не знал, как к этому относиться, но надеялись, что, по крайней мере, не будет хуже.
Новый оказался совсем молодым. «Наверное, сразу после института»,- взбудараженно обсуждали медсестры. В городке остро ощущался дефицит молодых, непьющих мужчин и многие девушки из-за этого уезжали в Ярославль или Москву, хотя жизнь их там ждала отнюдь несладкая жизнь, а иногда и вовсе страшная. Медсестрички волновались, конечно, парень симпатичный, с образованием, из самой Москвы , вот бы....
Олегу Станиславовичу было 24. Закончил он 1ый Московский мед, подавал большие надежды, в аспирантуру поступил по травматологии ортопедии, но через полгода вылетел оттуда из-за одной некрасивой истории, связанной с тем, что довольно неуклюжими методами пытался выбить долг со своего бывшего приятеля, а тот взял, да и поискал защиты в прокуратуре, мол, шантаж и все такое. Доказать кто кому должен на самом деле Олег не смог и вынужден был уйти с кафедры и вообще, из Москвы уехать к себе в Ярославль. Водка не помогала, было тошно от всего, а тут, через знакомых знакомых, как это всегда и бывает, узнал, что можно перекантоваться главврачом хорошего детского интерната, и медицинский стаж при этом не потерять. Решение он принял сразу же – ехать!
Водили по интернату, показывали с некоторой гордостью, вот, мол, палаты, а вот классы, все у нас чисто, везде уютно. Объясняли что-то про бухгалтерию и разные хозяйственные дела. Олег кивал рассеяно, пребывая в некотором замешательстве, ибо сказать, что он был шокирован, это не сказать ничего! Только месяц назад он вкушал московскую жизнь полной ложкой: ночные клубы, боулинг, хорошие кампании, девушки, а тут такое! Эти несчастные дети - ДЦП в наисильнейшей форме, врожденные уродства. Эта убогость провинциальная и в этих стенах и вообще в городишке. Вечером напился до ужасающего состояния, на следующий день, мучаясь от похмелья и вообще, от несправедливостей судьбы, потащился на свою новую работу, благо идти-то было – дорогу перейти, и на месте.
Сидя в своем новом кабинете (если это можно было так назвать ) он решил: жизнь продолжается, он молод, умен, неприятности эти временные и надо как-то работать, чтобы не совсем уж загнуться в этой дыре. Размышлял - что бы такое придумать для этих детей интересное, новое, чтобы разнообразить как-то их замкнутый и несчастный мирок. Пошел бродить по комнатам. Был тихий час, маленькие спали, большие, конечно, нет. В мальчишечьем туалете курили явно, зашел, шуганул двоих ходячих пацанов. Те посмотрели колючими глазами, но подчинились.
У девочек было тихо - кто читал, кто вполголоса разговаривал. Заметил одну девчушку. Ну, красавица будет прямо, и надо же – колясочница. Была в ней она какая-то безмятежность, она тихо чему-то улыбалась, шептала, что ли что, или напевала – непонятно. И не было на ней печати несчастья и убогости, которая сразу бросалась в глаза у всех остальных детей.
А Руся действительно отличалась от других. Ведь она знала что-то такое, которое было остальным невдомек. За все это время она ни разу даже с Афанасьевной не заговорила об этом. Просто хранила свою тайну и ждала до поры до времени – когда же ее жизнь, наконец, станет такой, какой и должна быть. Рядом с морем. Афанасьевна, конечно, чувствовала перемену в своей любимице, но как ни расспрашивала Марусю, никакого ответа так и не добилась. Старуха переживала, молилась много о спасении Марусиной души, просила Его не оставлять девочку своей милостию, ставила свечки, всенощные стояла, постилась. Чувствовала - с девчонкой недоброе творится, все равно как блаженная стала. А Руся, хотя ей и шел уже пятнадцатый год, действительно не желала взрослеть и упрямо верила в свою детскую сказку. Да и был ли у нее иной выход?
Олег решил устроить праздник для всего интерната. Были ноябрьские. Накануне как раз приезжали спонсоры из Германии, и Олег поил их чаем, убеждая, что для физиотерапии нужно новое оборудование, что компьютер хотя бы один, что зимние вещи совсем износились у тех, кто на улицу выходит. Чувствовал себя попрошайкой, скрипел зубами, но...улыбался как у них там на Западе принято – во весь рот. Деньги дали, и Олег вдруг настолько возрадовался этому, что готов был весь мир обнять, сам себе удивлялся.
Праздник был шикарный. Не просто чай пили, а ели фрукты, это в ноябре-то! Всем досталось по мороженому, а шоколадные конфеты вообще можно было есть без счета. Старшим даже шампанского налили. Так Олег распорядился. И лежачих всех угощением обнесли, никого не забыли. Воспитанники и персонал сидели за одним столом. Девочки-медсестры строили Олегу глазки, улыбались, одна, кстати, вообще была очень хорошенькая. Настроение у него было прекрасное, он чувствовал свою исключительную значимость для всех этих людей.
Отлучился ненадолго к себе и, идя по коридору, заметил вдруг, что та самая необычная девочка сидит себе в палате одна и смотрит в окно. Олег зашел к ней и сказал весело :
- Ну, что красавица? Почему не со всеми, а?
Девчонка подняла на него свои аквамариновые глаза и ответила тихо:
- А я сладкое не люблю.
Олег еще раз подивился ее совершенной, нездешней красоте, пробормотал что-то незначительное насчет того, что нехорошо, мол, отрываться от коллектива и хотел, было уйти, но девочка вдруг как-то встрепенулась, и спросила неожиданно горячо:
-А вы когда-нибудь были на море?
Олег удивился вопросу, но честно ответил, что да, был и не раз.
- Расскажите, какое оно? – попросила девочка.
Олег стал рассказывать и сам неожиданно увлекся. Рассказал и про прибой, и про цвет морской волны, и про запах, и про соленые брызги. Вспомнил свои студенческие годы, лагерь под Туапсе с его разудалой ночной жизнью, пирс, водные лыжи, катера. Пиво с курицей гриль тоже вспомнил, но вдруг опомнился – это уже лишнее. Маруся слушала не шелохнувшись, жадно впитывая каждое слово. Она как будто знала, что все это так и выглядит, так и пахнет, просто получила лишнее подтверждение, что море ей не просто снится, она там бывала!.
Вдруг Олег осекся:
- Тебя как зовут-то?
- Руся.
- Руслана? Маруся?
- Нет, Руся – это Русалка значит.
- Странное имя Русалка, - удивился Олег.
Маруся колебалась: рассказать - не рассказать...В том, что Он все поймет, она на сомневалась, но, все же , не отважилась. Решила – потом. Она тряхнула головой и серебристо рассмеялась:
- Да, странное! Но мое!
Олега почему-то очень тронула эта девчушка. Было страшно жаль ее красоты, такой нелепой и ненужной здесь, в этой резервации. «Да, в резервации, хорошее сравнение», – подумалось ему. Еще решил, что обязательно завтра же посмотрит историю болезни – что за патология у этой Руси.
Вечер закончился, все потянулись по палатам, Олег долго сидел в кабинете, пытался вникнуть в какие-то документы, потом пришла медсестра Лена, пили вместе коньяк, болтали о том, о сем. И любовь была. Сумбурная, страстная, но по-тихому. Все-таки не дома.
Наутро у него уже было ощущение, что здесь, в общем-то, жить можно, если особенно такие девушки, как эта Лена есть. Красивые, нежные, милые.
Он бодро приступил к работе, разобрался с финансами и распорядился каждый день отчет ему подавать о доходах и расходах - понял, что таскают. Уговорил пока остаться старшую медсестру, которой уже трудно было работать в ее-то возрасте, да с диабетом. Дальше покатились чередой дни, похожие один на другой как близнецы. Вспоминался «День сурка», буквально до минут порой события совпадали, даже смешно бывало. Бывало и грустно, и часто, но Олег не позволял себе поддаваться мрачным мыслям, и вроде получалось.
Иногда вспоминал, что хотел посмотреть подробнее, что за диагноз у этой, как ее, Руси, но все некогда было, Действительно, работал он как заводной. Лена практически жила у него к полному неудовольствию квартирной хозяйки, которая поджимала рот скобкой и бормотала себе под нос о том, что, мол, совсем совесть потеряли.
Для Руси же тот самый их разговор навсегда остался неким водоразделом, который отделил теперь ее прошлую детскую жизнь и нынешнюю взрослую. Она отчаянно, безоглядно влюбилась, и это новое, необычное состояние настолько затмило для нее все вокруг, что она даже реже думала теперь о море. Старалась запомнить в мельчайших подробностях его лицо, его голос, жесты, особенно - как он пожимал одним плечом, когда с кем-то разговаривал. Ночью, лежа без сна, думала – как бы хорошо было бы, чтобы он узнал про нее правду. Как сказать? Какие слова найти? Она не задумывалась – что изменится после этого, да и вообще, что может быть между нею и этим взрослым красивым мужчиной. Представлялось что-то сказочно красивое, например, как он кружит ее на руках, и они смеются – как она видела в каком-то фильме. Было предчувствие какого-то небывалого счастья. И счастье это должно было наступить сразу после того, как он все-все узнает.
Петька, хоть и был слаб своим умом, почувствовал что-то угрожающее его привычной жизни, и безошибочно связал все происходящее с этим новым человеком. Невзлюбил его сразу же. А ведь не понимал, что Олег оставил его здесь только из милосердия своего и даже поругался в райздраве, где хотели Петьку забрать и перевести в профильный интернат для таких, как он. Смотрел на Олега угрюмо исподлобья, не отвечал на вопросы. Было у него такое чувство, какое присуще животным, инстинктивно ощущающим опасность. От Маруси он не отходил ни на минуту, заглядывая ей в глаза как собачонка, и обижался, что она остается безучастна.
Прошло два месяца. Олегу сообщили, что приезжают немецкие врачи из Франкфурта – обследовать своих подопечных, которых было шесть человек: четыре мальчика и две девочки. Просматривая их истории болезни, Олег наткнулся на карту Мартовой Марии, прочитал – врожденное сращение нижних конечностей, недоразвитие уретры, прямой кишки, Неожиданно вспомнил – та самая малышка с красивым личиком, как раз хотел и сам посмотреть. Хм, Мария, ...а сказала, что Русалка, приврала по-детски, бывает. Перечитал. Какой редкий случай! Вспомнил историю с сиамскими близнецами изТывы, которым профессор Мартьянов не только разделил сросшиеся туловища, но и по ножному протезу соорудил. Худо-бедно, но ходят же!
Ходил по комнате, вспоминал подробности операции, которую его учитель когда-то разработал и блестяще провел. С радостью почувствовал немного забытый азарт, загорелся, как в былые времена, будучи хирургом. Прикидывал – так и эдак, что можно здесь сделать. Решил немедленно, сию секунду осмотреть девочку, почти бегом побежал на занятия, отпросил Мартову с урока. Зацепило.
Марусе невыносимо стыдно было задирать свою рубашку и показывать то, чего она так стеснялась. Она закрыла глаза, мучительно переживая свой позор, стараясь думать, что он ведь врач, а к врачебным осмотрам ей не привыкать, но все равно хотела провалиться сквозь землю. Так хотелось плакать, что болели ладони.
Олег же ничего не замечал, настолько удручающей была картина. Он обследовал, пальпировал оба бедра и то, что должно было быть голенями, рассматривал снимки, прикидывал и так и сяк, что здесь можно сделать, но - никакой зацепки: полное отсутствие костной и хрящевой ткани ниже колена, которое и коленом-то назвать было нельзя. В задумчивости посидел, как бы выключившись полностью, вне времени и пространства. Что-то витало рядом, наклевывалось, но не давалось никак, не склеивалось. Если протезы – то ампутация выше колена, сможет ли она ходить, ведь навыков нет, а если не протезы – тогда что? Нет, все-таки протезы. Но какие?
Внезапно поднял глаза и поймал ее взгляд. Как ледяным душем окатило – столько отчаянья и надежды, и боли и чего-то еще, недетского и даже пугающего было в нем. Даже как-то растерялся немного, но постарался как можно мягче улыбнуться и ободряюще начал:
- Русь, ходить хочешь?
- Хочу, - еле слышно ответила девочка. По лицу ее потекли медленно крупные прозрачные слезы, но голос оставался тихим и спокойным.
- А чего ж плачешь? – нарочито хохотнул Олег, хотя жалко ее было так, что хоть самому плачь.
- Это же невозможно, - по-прежнему тихо ответила Маруся
И тут Олега как будто прорвало. Он говорил долго и горячо, ходил по комнатке, рассекая ладонью воздух, рассказывал про операцию, описывал протезы, которые можно сделать специально для нее, и так увлекся своим рассказом, что ему начало казаться, что протезы эти – почти ерунда, что он их уже видит наяву, что ясно представляет себе как надо делать операцию: псевдоколено, возможно, ампутировать, протезы скорее всего будут от бедра, он еще подумает – какие, а если уговорить немцев на финансовую помощь – вообще будут выглядеть почти как настоящие ноги. Вот как у жены Маккартни...
- А кто это? – вдруг простодушно спросила девочка, и Олег осекся. Действительно, откуда ТАКИЕ дети могут знать кто такой Маккартни?
- Значит так, Русь, - деловито продолжил он, - если ты хочешь ходить, тебе придется перенести операцию, и серьезную. Это несколько месяцев в больнице, будет и страшно и больно. Дальше. Надо привыкнуть ходить на протезах, понимаешь? Это еще больнее и еще дольше. Подумай, согласна ли ты на все это, девочка.
- Да, да, да, - вдруг почти закричала она,- я знаю, что должно быть больно и пусть будет! Она вдруг перешла с крика на хриплый шепот и, сбиваясь, торопливо и несвязно стала говорить. О том, что она не какая-нибудь обычная девочка, а она русалочка, да, да, это точно, потому что все сходится, видите, вот, это же хвост русалочий, а если бы нет, тогда зачем же он? И все сходится опять же, потому что русалочка должна, в конце концов, получить ножки, а это больно, все написано именно так. Точно так!
Олег ошарашено слушал, уже понимая, что «написано» это все в сказке Андерсена, а девочка, видимо, несколько невменяема, бедняжка. Он покивал головой, мол, да, возможно, что и русалочка, а что здесь такого, и устыдился несколько, видя, как просияла Русина мордашка. В эти минуты и решил окончательно, что должен помочь этому ребенку, этой диковинной птице, этой горемыке, что если не он, то кто же. До самого вечера он ни о чем другом думать не мог, кроме как о протезах для Маруси, делал наброски, чертил, но по-прежнему не мог уловить основную идею, не мог увидеть – какими они будут. Уже дома, досидев до полуночи, совершенно измучившись, не притронувшись к ужину, который Лена несколько раз грела, а потом ушла, обиженная, спать, он вдруг в один момент понял и до мельчайших деталей представил – какими должны быть эти треклятые протезы. Как наяву он увидел, что надо сделать с коленным суставом, чтобы оставить его в целости и сохранить его функцию. На другой ноге сустав будет искусственный, вмонтированный в протез. В какой-то лихорадке, с колотящимся сердцем сел за стол, за пять минут сделал подробный рисунок с описанием, и, без единой мысли в голове, свалился спать.
Немецкие врачи приехали в пятницу, прошли, как всегда, по интернату, потом осматривали детей, остались очень удручены состоянием одного из своих пациентов – мальчик угасал на глазах, еще год назад передвигался в коляске, теперь же только лежал, смотря безучастно перед собой. Олег, присутствуя при этом, кивал головой, говорил что-то, но только и ждал момента - как начать разговор о Марусиной операции и попросить помощи. На этот раз приехал профессор Буркхард, а это действительно было «имя» в мировой травматологии. Начал неудачно, когда гости уже собирались уходить, волновался, сбивался, тряс мятым листком с чертежами, жестикулировал. Наступила пауза, и Олегу казалось, что он слышит биение собственного сердца в этой тишине. Профессор неторопливо взял листок, внимательно и долго изучал его, не произнеся ни слова. Затем поднял глаза:
-Do you know that it is an interesting discovery?
Олег стоял глупо улыбаясь, не знал что сказать и каждой своей клеточкой впитывал эти волшебные слова: открытие...его работа –это фантастика ...новое слово в медицине ...надо это довести до конца...не хочет ли он работать в Германии, там совсем другие возможности...о, ни о чем не беспокойтесь, вам дадут грант. Девочке, конечно, можно помочь, но для начала надо доработать протезы в Германии, там это проще, чем в России. Это снится ему или происходит на самом деле? О чем они спрашивают его? Хочет ли он ехать? С ума они сошли, какие могут здесь быть еще вопросы... конечно, да он с радостью принимает предложение, он будет счастлив...да, конечно, он подождет документы. Весь оставшийся день он по инерции занимался какими-то делами, а в голове была только одна мысль – вот оно! Начинается новая жизнь, и он будет не он, если упустит такую возможность!
Руся тоже ждала новой жизни, жизни в которой у нее будут человеческие ноги, пусть и ненастоящие, зато с ними она сможет ходить как все и встанет из этой проклятой коляски. А Олег Владиславович, такой красивый, такой любимый, будет рядом с ней. Сказка наконец-то становилась реальностью, и она даже не особенно этому удивлялась, потому что всегда знала, что все это с ней рано или поздно произойдет. Всем своим существом ждала она операцию, была абсолютно счастлива, пребывала в состоянии радостного возбуждения, смеялась, болтала. Петька радовался вместе с ней, улыбался всем своим щербатым ртом, хлопал в ладошки, пританцовывал. Дети завидовали, конечно, но виду не показывали, старались ободрить Марусю, говорили, что все будет хорошо, мол, еще побегаешь. Афанасьевна тоже радовалась за свою девочку, хотя и боялась, конечно, этой непонятной ее воображению операции. Бог его знает, поможет она или нет, а девчонку разбередят всю, что она делать будет, если не получится.
Весть о том, что Олег Владиславович уезжает в Германию, не особенно ее огорчила. Он пришел к ней, долго разговаривал как со взрослой, показывал рисунки – какими будут протезы, объяснял принцип их действия. Сказал, что уедет лишь на время, что без помощи немецких докторов не обойтись, она ведь понимает? Маруся кивала, улыбаясь, она согласна была ждать сколько угодно, хотя, конечно, огорчалась, что Олега Владиславовича не будет так долго, но и это готова была стойко перенести.
Олег уехал в начале марта, сначала в Москву – посольство, виза, покупки, сборы, отходная для друзей. Немного портили его радость мысли о Лене, которая решила вдруг, что едет с ним, запрыгала на месте, бросилась ему на шею, а потом, когда услышала, что, мол, не получится ,дорогая, возможно потом, ты же понимаешь, жениться сейчас уже времени нет, так посмотрела, что мороз по коже пробежал. Оставшиеся дни молчала, хотя и помогала складывать вещи, но вечером уходила домой. Олег чувствовал уколы совести, девушка была хорошая и жена из нее была бы золотая, но жениться? Нет, это невозможно, в конце концов, он ничего не обещал.
Германия распахнула свои гостеприимные « двери», встретив Олега теплейшей весной, запахом распускающихся листьев, вечерним ароматом кофе из тысяч маленьких кафе. Он ходил по чужим улицам, примеряя на себя всю эту новизну, эту небывалую, заманчивую жизнь. В госпитале к нему отнеслись с крайним уважением, называли его «герр Коробофф» и проблем с языком не было – все немцы отлично говорили по-английски. Работы было много, все клеилось, протезы свои он успешно доработал, сдал документы на патент, впереди маячила перспектива их производства - оказалось, что они универсально подходят почти для всех больных с ампутированными нижними конечностями. Еще присутствовал на операциях, сначала просто смотрел, потом - в качестве ассистента, а через полгода впервые от начала и до конца успешно провел операцию сам, после чего принимал поздравления от коллег и закатил для них пирушку по-русски – с икрой, водкой и всякой всячиной. Еще через полгода он получал вполне приличные даже по здешним меркам деньги, вовсю изучал немецкий, снял вместо своей скромной маленькой квартирки большую, и познакомился с красивой сербской девушкой с чудесным именем Весна. Весна была умна, независима и определенно не собиралась за него замуж, так что оба они упивались своей любовью и в то же время были свободны от всяческих обязательств. Время летело со страшной скоростью, стирая воспоминания о прошлом, делая некогда близкое далеким и чужим. И был бы он абсолютно счастлив, если бы иногда не покалывало воспоминание о той девочке, которой он так искренне хотел помочь. В самом деле, что он мог поделать, если у спонсоров не возникло особого желания выделить нужную сумму на ее операцию и перелет, плюс добавьте к этому период реабилитации – за чей счет все это будет «герр Коробофф»? Понимаем – это редкий случай, сочувствуем этой трагической ситуации, но поверьте, и в Германии очень много больных, которым нужны ваши протезы и ваши, поистине волшебные, руки.
Руся ждала долго, так долго, что ее уже перестали отговаривать от этой затеи, видели – бесполезно. Через полтора года после того, как Олег уехал, умер Петька. Острая сердечная недостаточность – заснул и не проснулся. Да и вообще,- вполголоса переговаривались врачи, - дауны долго не живут. Руся страшно плакала по нему, только теперь понимая, кем был для нее этот простодушный человечек, этот эльф, как никто умеющий дружить. После этого она сразу как-то повзрослела, остригла свои чудесные волосы и носила теперь почти мальчишескую стрижку. Все она уже прекрасно понимала , что русалки существуют лишь в сказках, что чудес, скорее всего, не бывает, но... все-таки продолжала ждать – когда же приедет тот, самый важный и дорогой для нее человек, заберет ее в Германию, сделает ей операцию и будет она ходить.
Когда она осознала, что ничего этого не будет никогда? Довольно поздно. Когда жила уже в доме инвалида для взрослых, где никто не называл ее Руся - Маруся, а просто Маша. Где старики по вечерам раскладывали пасьянс в убогом холле, где люди скрашивали свою несчастную черно-белую жизнь водкой, где крутили любовь и часто умирали.
Надо ли говорить также и о том, что моря она так никогда и не увидела?