Крик из поднебесья

       КРИК ИЗ ПОДНЕБЕСЬЯ



       Городок пустел: хмурилось небо, разъезжались припозднившиеся курортники, надвигались осенние штормы. Редкие, уже переставшие заголяться, отдыхающие бродили на набережной. Мягкий свежий ветер гонял по тротуарной плитке мелкий песочек и тростниковую солому, загоняя под скамейки, под стенки и в углы. Ещё не остывшее море лениво шумело в прибрежной гальке, печально вскрикивали чайки. Лёгкая осенняя грусть разливалась над окружающим; лето прошло, а впереди неизведанная осенне-зимняя пора.
       Он шел по краю залива; сзади была степь, а впереди начинались горы засаженные сосной. У подножия гор громоздились городские кварталы, на склоны взбегали ракушечные и глинобитные домики, окруженные садиками, чем выше, всё более редкие, а, добежав до сосняков, и совсем останавливались. И дальше зелёно-синяя хвойная шапка с оранжево-жёлтыми пятнами листвяков накрывала вершину.
       Дальнозоркому охотничьему взгляду было видно какое-то шевеление над вершиной: большие птицы, еле различимые отсюда, поднимались над деревьями и тёмным облачком клубились на фоне светлого неба. Он знал – это журавли…
В такой же вот день лет восемь-девять назад, дрожа от холода, голода, с похмелья, он впервые увидел этих птиц. Прожив более полувека, чудесно было встретить легендарных птиц русского эпоса, впервые и воочию. Пол столетия прожить под «журавлиные» песни, начиная с тоскливо-лагерных до песни Расула Гамзатова, исколесив страну, исходив леса от Прибалтики до Забайкалья, и ни разу не увидеть этого чуда, не услышать щемяще-печальных криков, что-то вещающих, куда-то зовущих, это ли не пробел в жизни, это ли не упущение?! Только увидев и услышав, понял он, что потерянно в этой жизни!
       А тогда беспросветная нужда и холод погнали его из дома-развалюхи в осенний лес на вершине горы. В доме было холодно, денег на топливо не было, а в лесу было много сосновых прекрасно горевших шишек. Вот только идти было за ними и высоко, и далеко, и их надо было много так, как горели они очень быстро. И, хотя дом стоял среди взбежавших довольно высоко, прогулка была не лёгкая. Когда он услышал, заметил их, он не помнил, но как-то сразу узнал и понял – это они! И всю дорогу, и когда собирал шишки, поглядывал он на небо, а журавли кружили над ним перекликаясь, то, выстраивая клин то, распадаясь и вновь выстраиваясь в походный порядок. Долго-долго строили они удобный строй, собираясь в дальнюю дорогу. Он лёг на опавшую хвою и смотрел в небо: было уже не так холодно, уходило похмелье и душа хотела туда, в небеса, в бескрайний простор. Ощущение причастности к чему-то необъятному, высокому приходило к нему.
       Спускаясь вниз, он постоянно оглядывался, и в один момент журавли исчезли, оставив щемящую печаль в сердце. Кончилась сказка!
       Больше он не встречал их до сегодняшнего дня. И вот снова журавли собирались в неизведанные страны, в бескрайние просторы, куда-то туда, куда рвётся душа, туда по чему тоскует и плачет она.
       Он стоял на набережной и смотрел на гору с поднимающимися птицами. Сердце неровно выстукивало и тянулось туда, в гору. Жажда приобщиться к загадочной красоте влекла вверх, желание быть ближе к тайнам мироздания не давало покоя. И он пошёл.
       Он прошёл городскими кварталами, прошёл мимо своего магазина – там сегодня и без него справятся – и начал восхождение. Да, магазин: было у него «собственное дело», но стояло оно в каком-то тупике. Всё катилось по наезженному пути, приносило какой-то минимальный доход и, не смотря на открывающиеся возможности, развития не получало. Когда-то, когда начиналось это с базарной раскладушки, с вульгарного голода, ума и энергии было не занимать. С возрастом честолюбие иссякло, умерла жена, наследников не нашлось, а ему, одинокому, много было не надо.
       Начинался подъём, а ноги уже болели. Пришла старость, тело вспоминало старые обиды, голова сетовала об ошибках и заблуждениях молодости, а сердце сбоило от пережитых перегрузок. Он как бы со стороны видел это разрушительное действие времени, но хитрая память подсовывала видения давно уже прошедшей весны жизни. Не сложилась, такая многообещающая вначале, судьба.
       Посмотрел в гору: если прислушаться, то уже было слышно, как курлычут птицы, сзывая отстающих. Он хотел успеть до их отлёта.
       Жизнь начиналась прекрасно! Так всегда кажется, когда она на излёте. Голодноватое, хулиганское и почти беспризорное детство. Что может быть счастливей? Хотелось быстрей влиться в ряды класса-гегемона и гегемонить до полной победы коммунизма, который не за горами. Он был талантлив почти во всём и, за что бы ни брался, это ему удавалось. Хотелось созидать и верилось, что «за царём служба не пропадёт», что социальная справедливость торжествует и будет торжествовать. Но влекла его журналистика и литература, и успехи были, даже, слава, да только проклятая самокритичность и вера в то, что заметят и призовут, стояли на пути продвижения по карьерной лестнице. Хотя… был случай….
       Это теперь, на склоне лет, он понимал, сколько было в жизни упущенных возможностей, да что теперь о них грустить – жизнь-то сделана! А тогда не захотелось покидать родную сторонку.
       Как-то не заладилась жизнь его дома после Армии. Трудился по основному месту работы, а мечтал работать в журналистике, хоть по договору, а не разово, да не хватало смелости предложить свои услуги. Много позже он узнал, что этого от него ждали, да не дождались. Он пошёл учиться и стал попивать, что сыграло в его жизни роковую роль.
Ноги болели ужасно. Он остановился и перевёл дух, сердце тоже трепыхалось – впору принять нитроглицерин. Какая-то пелена застилала глаза, но журавлей он видел и слышал – они то ли ждали определённого ветра, то ли никак не могли построиться в походный строй. Надо было спешить, а изношенное тело сопротивлялось. По странной иронии начинался подъём к точке его самого глубокого падения.
       Отмечая успешное окончание одного этапа образования, оказался он на нарах. На его «счастье» шло очередное усиление борьбы с чем-то очень негативным, и попал он туда, куда никому не пожелал бы попадать. Ну, это дела давно прошедших дней, а путь на стезю работника «идеологического фронта» был закрыт, как ему казалось, навсегда. По освобождении пришлось безвозвратно вливаться в стройные ряды класса гегемона, с маленькой надеждой оказаться в первых рядах. А первые ряды любимая Родина предлагала, естественно, на передовых стройках века.
       Теперь, на подъёме в гору, в скрипе костей, трепыхании сердца, выплывали романтические ночёвки в снегу у костра, синие метели, почти непроходимые дороги через «голубую тайгу» и «запах багульника», и весёлые молодёжные застолья.
       А доблестный труд ценили только те, кто мог его использовать для своих целей. Высокое признание спускалось по разнарядкам.
       - Тьфу! – как всё это противно. Столько лет угроблено зря!
       Помнится, когда он только приехал, один из представителей «господствующего» класса чуть не набил ему морду за то, что он попытался расплатиться, когда тот его подвёз на своём «Магирусе» до нужного места. Прошло лет пятнадцать, на государственном уровне отринули идеологию, а с нею под сурдинку и мораль. Гордые вчерашние строители счастливого будущего за рулём мощнейшей техники даже разговаривать перестали, если у просителя не было N-ой суммы. Да, что там говорить: следом шли совсем уж раскрепощённые и вооружённые передовики строительства нового общества. Попытки вписаться в окружающую действительность столкнулись с таким рэкетом со всех сторон – и государства, и воспринявших «со всей душой» идеи свободы подонков, что пришлось просто бежать, бросив всё. И здоровье, казалось вечное, подкачало.
       Милое южное государство, куда прибежали, отняло последнее. На оставшиеся «подкожные» приобрели ту халупу, к которой он сейчас приближался. Это было «гетто», где нищета была образом жизни. Место, где бедная старость доживала последние дни, а бесшабашная юность пускалась во все тяжкие. Где люди среднего возраста либо совсем опустились, либо из последних сил создавали вид благополучия.
       Он глянул в небо над горой: журавли уже слышно перекликались, выстраивая походный порядок. От того, что может он не успеть, слабое сердце начало давать перебои. Ему нужно было успеть!
       Вот она – «наивысшая» точка его падения. Вот эта развалюха, откуда он снова начал строить свою жизнь. От этих трущоб в абрикосовых садах открывался прекрасный вид на прибрежный город и прекрасную жизнь внизу.
       Это ж сколько раз он начинал всё сначала?
       Не смотря боль в груди, он усмехнулся: раз пять, наверное. И всё с нуля! Светлая печаль овевала его воспоминания, не было сожалений об упущенном. Крики журавлей будили сладкую тоску о давно прошедшем, таком нелёгком и таком невозвратном. Сколько раз он падал и сколько поднимался! И самая последняя мечта его о спокойной старости сбылась, но не принесла удовлетворения. Чего-то не хватало в этой суете! Куда-то рвалась его душа! Всё было в его жизни; и слава, и безвестие, ужасающая нищета и относительное богатство, любовь и измены, безмерная верность и подлые предательства…. Сейчас он хотел приблизиться к журавлям.
       Превозмогая боль в суставах и сердце, он одолел самый крутой подъём до гребня горы. Сосновые деревья заслонили птиц, но голоса их стали слышней. Настоянный на хвое воздух будил смутные воспоминания о тайге, Балтийском побережье и совсем недавнем местном прошлом, но не приносил облегчения. Надо было идти по гребню до наивысшей точки, и боязнь опоздать не давала остановиться.
       Журавли кружили на том самом месте, что и в прошлый раз. Как в прошлый раз он, не жалея дорогой одежды, повалился на ковёр из сосновых иголок лицом в небо. Мощные птицы набирали высоту, строились в клин, тянулись к югу, но что-то мешало пуститься им в долгий путь, и они снова распадались на отдельные стайки. Они кружили над вершиной, и неторопливые взмахи их крыльев приносили умиротворение и покой в его душу. Бездумно, наслаждаясь приобщением к тайнам мироздания, смотрел он на величественных, таких близких к нему птиц. Боль отступала, отступали и воспоминания. Курлыкая журавли начинали строить очередной клин.
       Маленький сгусток крови оторвался от стенки сосуда и лёг на сердечный клапан. Резкая непереносимая боль пронзила его тело.
       Журавли исчезли. Низкое серое пустое небо смотрело на него сквозь сосновые лапы. Первые капли холодного осеннего дождя упали на неподвижное лицо. Открытые безжизненные, столько повидавшие в своей жизни, глаза глядели в опустевшее небо.
       В последний раз донёсся еле слышный вдалеке тоскующий крик из-под небес.