Маленький Моцарт

ГЛАВА I

Самое плохое в макаронах то, что они быстро остывают. Мы — какой моветон! — едим макароны с хлебом.
— От священных коров, наверное, — говорит Миша, намазывая на румяный штрицель масло «Новая Изида». Что ему калории…

* * *

Сегодня мне приснилось, что у меня ярко-красный маникюр и что я учу французский язык.

* * *

Я хочу жить как младенцы, которым не исполнилось и полутора лет: они не делают ничего, даже еще не рисуют. Их главная idea в том, что они едят и растут.
И никто не потребует от них ни рисунка, ни пятерки по алгебре, ни денег в дом.

* * *

«…Некоторые исследователи считают, что в форме анонимного трактата написан также «Апокалипсис» Иоанна Богослова. Он представляет собой аллегорию антиримского восстания в колониях. Трубящие ангелы — это диспозиция войск мятежников…» Мамочка, мамочка, мама моя! Пал Палыч меня изведет своими заказами.

* * *

И я, вместо того чтобы работать и соображать, уставилась, как на видишь фигу, на обложку «Истории русской живописи» Бенуа (репродукция картины Флавицкого), смотрю и думаю: опять тараканов надо травить… Нет бы: бедная княжна!

* * *

Под компьютером скапливаются тапочки, а на столе чашки.

* * *

Сегодня сказала Мише, что меня возбуждает «Крейцерова соната».
Он взялся читать.

* * *

Мне захотелось потрогать снег, и я дотронулась до заснеженного завитка оградки детского парка.

* * *

За последние пять дней пять раз звонил Пал Палыч: «Когда вы закончите предисловие?» А я ему говорю: завтра, завтра. Откуда я знаю, когда закончу.

* * *

Раскатились горошины антигриппина.
У меня инфлюэнца, и по вечерам Миша греет мне нос синей лампой.
— Сегодня у нас капрончик! — кокетливо говорю я и завязываю глаза от света колготками.
Какая уж тут работа…

* * *

И вообще я не хочу работать, а хочу сидеть в кружевах и конфетах.
Я же девочка.

* * *

Самый сладостный в мире звук — звон чайной ложечки, доносящийся с кухни, где муж пьет свой утренний кофе, перед тем как уйти. Я слышу его сквозь сон.

* * *

Иногда я засыпаю прямо за компьютером. Или с книжкой в руках в кресле-качалке, бабушкином.

* * *

…Проснулась я оттого, что кто-то погладил меня по плечу. Я вздрогнула: кроме меня, никого дома не было. Оказалось, под собственной тяжестью с плеча сползла накинутая кофта.

* * *

Приехал в гости Пал Палыч — навестить больную, — привез с собой пиццу и медовик. Пиццу мы съели сразу, а торт был очень большим, и добрая половина осталась. Мы все никак не могли его прикончить — и медовик казался свежим неделю. Это же ненормально! Я говорю Мише:
— Такого не может быть. Наверное, чего-то добавили.
Миша:
— Конечно, добавили. Дедушке на подводной лодке такие давали. Полтора месяца были как только что из пекарни.

* * *

— А ты знаешь, что произошло у нас в ванной?
— Что, кран опять сломался?
— Муха проснулась…
— Муха проснулась! — радуется Миша. — В феврале — муха!

* * *

На Двадцать третье Миша получил говяжью отбивную в сметане. Первый кусок заглотил не жуя, а взявшись за второй, поморщился.
— Невкусно?!
— Нормально… Жестковато немного…
— Такое блюдо должен готовить мужик. Какой с меня спрос: единственное мясо, которое хорошо может сделать женщина, это человечина.
— Не-а. Это мушшина, — с набитым ртом поправляет Миша. И прожевав: — Про человечину сама придумала?
— В книжке прочитала.
— В какой?
— Не помню…
— Вешал бы таких писателей, — говорит Мишель. — Котлеты бы из них крутил.
— От тебя стоит держаться подальше.
— Но ты, я надеюсь, не станешь писать подобную ересь?

* * *
 
Кончились деньги. Надо срочно ехать за гонораром. За подобную ересь.

* * *

Одинокая потерянная пинетка, привязанная за шнурок к притолоке стеклянного павильона автобусной остановки, тихо покачивалась, влекомая дуновением ветра.

* * *

Сначала хотела добраться автобусом, но метро затянуло водоворотом подземного сухого тепла. Черт с ними, с пересадками.

* * *

Тум! — двери. «Менделеевская». И я вспоминаю о Любочке Менделеевой, и о Блоке, и о реке Пряжке, и о джинсовых ремнях от Пако Рабанна, — и опять о невских берегах.

* * *

Бородатый, но лысый мужчина плюхнулся рядом, повернулся в пол-оборота и уставился на меня в упор. Глазел беспардонно и долго — как турист на афишный столб «Мулен Руж».
— Что вы на меня так смотрите? Вам нравятся уродины?
— Дура.
— Что, простите?
— Ничего.
И перешел в другой вагон.
А как таращился!

* * *

Я все еще езжу в метро…

* * *

Домой вернулась только к ужину: пустилась в бегство по магазинам.

* * *

Когда человек в голодном расположении духа идет за продуктами, он обязательно купит в три раза больше, чем может съесть. Причем каких-нибудь оливок или чипсов. А потом ему неделю не на что жить.

* * *

Опять почти нет денег.
Много ли могут заработать начинающая писательница и неизвестный фотограф?

* * *

— Гомерически хочется курить.
— Гомер не курил.
…Но пил.

* * *

Миша завел в записной книжке страницу на букву «э» — «экономия» — и пишет туда, сколько у кого взял в долг.

* * *

Покупаю резную деревянную рамочку для Мишиной фотографии, продавщица мне подает, смотрю — с трещиной.
— Боюсь, она треснула, — говорю продавщице.
— Не бойся.

* * *

Миша купил еще один объектив.

* * *

В субботу мы проснулись поздно, к полудню. Я ворочаюсь, зеваю и тру глаза: пока вся не изваляюсь, не встану. Миша протирает очки.
— Интересно, а в Японии есть евреи? — вдруг говорит он.
— Евреи? В Японии? А почему ты спросил? Неужели у меня так будка опухла?
— Ну ты и скажешь! Мне просто приснился еврейский погром в Токио.
— И чем все закончилось?
— Ты танцевала на площади «Хава Нагилу», и тебе надавали по шее. Не сильно, а так…

* * *

Это еще что. Однажды просыпаюсь и вижу Михаила, спящего, с пультом от магнитофона и микрофоном в руке. Интересно…
— Дорогой, а что ты делал сегодня ночью?
— Ждал, пока ты захрапишь. Хотел записать…
— И что, храпела?
— Не знаю. Я, пока ждал, уснул.

* * *

Еще покупка: в хозяйственном — пакеты для мусора. Сошью из них платья, и Миша снимет новое портфолио. Новое прекрасное портфолио.
Продавщица подает черный рулончик.
— А дайте лучше вон те, серебристые.
— Какая разница?! — бурчит под нос жрица Гермеса: не понимает моего эстетизма.
— Мне для другой цели.
Не могу же я ей сказать, что через такие не буду просвечивать.
 
* * *

В черной пластмассовой ванночке лежит лист: из мути и тьмы медленно вырисовывается, приобретает знакомые очертания мое лицо. Через мгновение лист ловко поддевается пинцетом, и в лоток закладывается новая порция будущих анфасов и профилей. Все происходит со скоростью выпекания блинов. Свет красный, зловещий. Почему-то вдруг становится жутко.
Миша множит и множит меня. Как штаммы.

* * *
 
Сладковатый фотографический запах по всей квартире; никогда не выветривается. В ванную не зайдешь — вечно сушатся пленки. Языки, свитки, змейки — отовсюду, откуда только можно свисать, — серпантином вьются с бельевых веревок, шуршат еле слышно над головой.
Вот как тут стирать?..
Беру таз и ухожу на кухню.

* * *

Когда мы еще не были женаты, Миша спросил:
— А может, ты будешь моей музой?
— А может, ты — моей? — А потом подумала, что муз не выбирают, как и родителей.

* * *

В Мише проснулось чувство ответственности.
«Я должен кормить семью», — сказал он и устроился осветителем на «Мосфильм» в ночную смену.

* * *
 
Мой муж — воплощенная химия и жизнь. Точнее, химия versus жизнь. Парацельс в век Интернета. Иногда просто слов нет. Мало ему своих фиксажей-реактивов — так нет, сегодня застукала его на кухне: в моей розовой чашке что-то дымилось.
— Что это?
— Это? Сплав Вуда.
— А зачем он тебе?
— Должен плавиться в кипятке.
Я заглянула в чашку. На дне лежали серебристые горошины.
— И что, плавится?
— Смотрю… Пока еще непонятно.
— А как же чашка?
— Отмоется…

* * *
 
Я вспомнила, где видела эти горошины. Микола, муж моей подруги Таньки Ниловой, отсыпал пригоршню в процессе разборки хозяйственного хлама, при коем мы присутствовали, в квартире, доставшейся ему после смерти отца.

* * *

Вечером позвонила папе.
— А сплав Вуда ядовитый?
— Конечно, ядовитый. — (А как же моя чашка?! Моя розовая китайская чашка!) — А зачем он тебе?
— Так просто спросила.
— Как вообще поживаешь?
— Вот, — придумываю на ходу, — ходила гулять, зашла по дороге в хозяйственный. Купила скалку и яйцерезку.
— Тебя что, муж обидел?

* * *

По «Культуре» передача про ландшафты Петергофа. Возлежим на диване как баре, любуемся причудами садовников. Камера дает крупные планы Монплезира, Марли, прудов и фонтанов, долго обозревает фигурные газоны… А наутро Миша предлагает сделать мне такую же прическу: короткая стрижечка с рельефными вензелями. Можно с разноцветными. В интимном месте. Слава телеканалу «Культура».

* * *

Кожаная подошва моей левой тапки всегда изрисована, исчеркана шариковой ручкой в духе графики Эшера: когда, сидя в кресле, болтаю по телефону, всегда для удобства подворачиваю ногу и машинально калякаю по подошве.

* * *
 
Покупаем зелень на рынке: три укропа по восемь рублей и китайский салат за восемнадцать.
— Сколько с нас?
— Шестьдесят.
— Сколько?
— Ой, пятьдесят два.
— Сколько-сколько??
— Сорок два…
— Будешь так шутить, бесплатно заберем, — грозится Миша.
— Ладно, ладно, вот нате вам яблочко, — бабка азербайджанка сует его в руки, возьми, мол, и с Богом проваливай.
— Не любим мы яблоки, персик дай!

* * *

Прошлой осенью Миша привез с дачи полрюкзака яблок. Одно из них было надкушено. И еще одно. Короче, несколько яблок были надкушены.
Ки-ислые! — подумала я, — придется варенье варить.
И не ошиблась. Штрифель оказался, как говорил когда-то — правда, не про яблоки, а про мосфильмовские груши, на «Мосфильме» были неохраняемые полузаброшенные сады, — один калдырь, типчик со сломанным носом, завсегдатай массовки и душа местной компании, косым глаза вправлять!

* * *

И мы поставили сидр. А Мишиному папе сказали, что сварили варенье.

* * *

Сейчас ночь, и слышно, как на кухне свистит сидр. Такой тихий звук.

* * *

— Опять за своего Прусточка-Прустца!
Я уже в постели, с книжкой и маникюрной пилочкой в руках.
Миша ревнует.

* * *
 
Как медленно ползет по страницам закладка!

* * *

Но я же не могу читать быстрей, чем я читаю.

* * *

Мечтаю о том, чтобы на ночном столике лежало не девятнадцать книг, как сейчас, а одна.

* * *

— Сколько тебе говорили не ставить на ночь быструю музыку!
— Это же Бах…
— Это все равно, что засыпать под польку.

* * *

Миша, однажды в спальне: ты будешь Белоснежка, а я Семь Гномов!
— Осторожнее!! Ты меня понадкусываешь!
Хотя на самом деле, когда у меня хорошее настроение, я просто душка, из меня веревки вить можно.
— Да? А потом на них вешаться?

* * *
 
— А давай я сошью тебе такие трусы. С длинным и узким карманчиком, как чехол для зонта.
— Не хочется от тебя засыпать!..

* * *

Даже не верится, что в наше время это возможно — жить таким безмятежием жизни…

* * *

Мама подарила мне байковую ночную рубашку, в клубничку и с длинными рукавами — как носят в детском саду, но только большую. Миша ее не любил, говорил, что она отбивает у него желание.
— Опять ты в клубничках! Это твоя мама специально…
Но рубашка была теплая, а я мерзла ночами и потому не сдавалась.
Дело кончилось тем, что мы пошли в салон дамского белья и купили мне новую ночнушку — черную, прямого и строгого кроя, с кружевными манжетами и маленьким бантиком на груди, — на что Миша изрек: «Теперь мне будет казаться, что я не в постели, а в опере». Взамен я дала слово никогда больше не надевать клубнички.
 
* * *

— Хочу тебе признаться в одной вещи. Знаешь, когда тебя нет, я иногда все равно сплю в клубничках.
 
* * *
 
В эту зиму мы занимались любовью мало. Допоздна работая на трех работах, я уставала, Миша это понимал и старался не приставать. Очень, очень уставала.

* * *

Звонит Миша из Питера — у него недельная выставка:
— Совсем мне без тебя не спится. Завел даже специальную маленькую подушечку, подкладываю ее под бок, и думаю, что это ты.

* * *

По ночам мне снятся герои Пруста.
Маленький Марсель, рыдающий над кустом розового боярышника в Комбре.
Сван, который уже встретил Одетту де Креси.

* * *
 
Красота причиняет мне боль.
Я осязаю ее слишком сильно, слишком болезненно.

* * *

И чем дальше, тем хуже.

* * *

Все по-настоящему прекрасное драматично.

* * *

Однажды я любила мальчика, но только любила его не как мальчика, а как произведение искусства.
Как парки Винченцо Бренны, гудоновские головки или цветочные вазы о львиных лапах на террасе Павловского дворца.
Можно ли людей так любить?
Это же неприлично.

* * *
 
Сегодня вместе с мусорным пакетом выбросила в мусоропровод свои перчатки.

* * *

— Вы напишете нам о Прусте? Кому как не вам заказать…
— Постараюсь.
— Вот времена пошли — кто его сейчас читает… — вздохнул Пал Палыч.
— Например, мой муж. Когда мы только познакомились, он поинтересовался, какая у меня любимая книга. Говорю, Аксаков, «Детские годы Багрова-внука». «Дай почитать!» — «Пожалуйста». Через неделю встречаемся, он спрашивает: «А еще?» — «В поисках утраченного времени». С тех пор прошло два года — сейчас седьмой том дочитывает.
— Ваш муж вас очень любит.

* * *

Пассаж у Аксакова:
«Я достал <…> одну часть «Детского чтения» и стал читать, но был так развлечен, что в первый раз чтение не овладело моим вниманием». «Детские годы Багрова-внука». Первое произведение в русской литературе, написанное от лица ребенка. Это было за сто лет до Пруста.
От скуки на каникулах, дело происходило в Павловском Посаде, я прочла его в девять лет. У бабушки в шкафу стояло очень мало книг: история Великой Отечественной войны в шести томах, «Лекарственные растения», том Пушкина, собрание сочинений Шолохова, что-то еще — и вот Аксаков.
Это была первая книга в жизни, которая поразила меня.

* * *

И что за дурацкая привычка грызть карандаши! Пришла в редакцию читать корректуру предисловия и так увлеклась, что чуть не откусила ластик с карандаша главного редактора.
Когда правка была закончена, он попросил свой карандаш обратно, я отдала — и с ужасом увидела, что стирательная резинка мокрая. Больше всего в тот момент я боялась, что он станет что-то стирать, и на бумаге останется пятно.

* * *

Пошла с Пал Палычем на книжную ярмарку, в новом пуховичке.
Палыч, мечтательно-сладко:
— Вы в нем такая толстенькая!

* * *

Вернулся из Питера Миша.
Он явился с мороза, и мне захотелось поцеловать его холодную щеку.
— Дай-ка тебя поцелую, пока не остыл. Тьфу ты, пока не нагрелся!

* * *

— Миша получил «Гран-при» за фотографию лошади, — сообщаю родителям по телефону. Лауреат, повязав фартук, моет посуду.
— Лошади! Сама ты лошадь… — раздается за спиной бурчанье. — Это чистокровный англичанин!
— Поучайте лучше ваших паучат! — И, пощадив недоуменье мужа, поясняю: — цитата из «Буратино».

* * *

— Интересно, а у Пегаса — гнездо или конюшня?
— Где?
— Где-где… на Олимпе.

* * *

Решили приготовить что-нибудь поесть, но оказалось, что из еды в доме остался только чай. Потом нашлись еще две луковицы, кетчуп и морковка.

* * *

И я стала варить луковый суп. (Миша сразу: как у американцев!)
Лук был такой старый, что даже не щипал глаза.

* * *

— Ну, с божьей помощью съели.
— Бог-то тут при чем?
— Бог при всем.

* * *

Не знаю, как там у американцев дела с луковым супом, но только, по-моему, единственное, что у них еще может быть вкусным, это жвачка и чипсы. Ну и еще начинка для курицы — in-the-bird cooking. (Миша про это: внутриптичная готовка. Он тоже ее любит.)

* * *

— Чипсы изобрел русский повар Иван Иванов. Он нар;зал опасной бритвой картофелину и пожарил ее в кипящем масле.
— А я думала, чипсы придумали в Саратоге.
Миша:
— Хочешь, я сам сделаю тебе чипсы? Надо только очень тонко порезать картошку. Бритвой. А потом вымочить, чтобы вышел лишний крахмал. В «Науке и жизни» написано. «Приготовление чипсов в домашних условиях». Правда.

* * *

Миша ошибся. Луковый суп у французов. Лучше всего получается из плавленого сырка за семь восемьдесят, такими еще алкоголики закусывают. Русские, разумеется, алкоголики.
А ведь вкусно, черт возьми, если разобраться.

* * *
 
Купили как-то соус вроде майонеза, в пластмассовой бутылочке. На наши «Три яйца» похож, только очень жирный. Но так вроде ничего.
А у бутылочки на горлышке наклейка. На ней написано: «№ 58. What is your favourite sport? Why?»
Миша: наверное, викторина, розыгрыш призов, вроде как у нас: вырежешь 100 кружочков из упаковок от пельменей — выиграешь машину. Только почему они на таком жирном майонезе такие диетические вопросы задают?
— А, — говорю, — дураки.
Но они, конечно, не дураки, как выяснилось. Просто там была еще одна фраза, мелким шрифтом, а мы ее не заметили. А когда заметили, получилось вот что. «Фирма «Крафт». Вопросы для начала застольной беседы. Вопрос № 58. А какой у вас любимый вид спорта?»

* * *

Миша за чаепитием: уберите Пушкина с конфет! Это амикошонство!
Посмотрела — и правда: карамельки «Пушкин».

* * *

Чай у нас называется утопленники, пакетики с ниточками. Миша учит их отжимать, обматывая ниточку вокруг чайной ложки.

* * *
 
Но я люблю совсем другое: цветки жасмина, прямо в чашке, нежные и скользкие.

* * *

На альбомном листе пишу объявление, с тем чтобы повесить его в холле на лестничной клетке:
«Господа!
Не могли бы вы слушать музыку несколько тише, если это возможно. Соседи».
Как только текст готов, музыка стихает.
 
* * *
 
Наступила весна. С дома напротив наконец-то сняли леса.
Я чувствую, как исчезает страх.

* * *

Кофе и ситро
танцуют буги под шум метро, —

напеваю, шагая по лужам, это даже не лужи, а лужицы; дождь недавно прошел, и блестит вечерняя тьма, отблески фар длинные, дрожащие — как лунные дорожки на море.

* * *

Миша пришел с дождя, промокший до нитки:
— Определенно, есть какое-то обаяние в этом светящемся мокром асфальте.

* * *
 
Как дразнят запахи!
На улице набрасываюсь на хот-дог, прикусывая салфетку.

* * *

Я знаю, как обанкротить магазин.
Однажды в супермаркете Global USA на вешалке уцененных товаров я приглядела демисезонное пальто. Его уценили в четыре раза — за то, что на рукаве не было пуговицы. Но сидело оно прекрасно.
— Надо брать, — сказала продавщица с бейджем «Can I help you?». — А пуговицу купите.
Но я сделала проще: нашла на другом этаже точно такое же пальто, зашла в примерочную и оторвала недостающую пуговицу.
А потом так и шла до метро с пуговицей в кулаке.

* * *
 
Осенью уценю у них дубленку. Выберу, какая понравится, и отстригу пару пуговиц. Или пояс вытащу, так надежнее. И через неделю приду за ней в секцию уцененных товаров. А пояс у меня уже есть!

* * *

Америттер — это, оказывается, аутентичное название поджаренного на растительном масле хлеба.
Зато звучит по-благородному.

* * *

Когда у нас нет денег, я экспроприирую у родителей зубную пасту. Выдавливаю сколько надо в пустую баночку из-под фотопленки, а тюбик, чтобы не было заметно, надуваю.
Миша потом: «Ты спасла нас от кариеса!»

* * *

Странный невроз, три раза уже посещал. Начинаю чистить зубы, и вдруг мне кажется, что это не моя зубная щетка. Что бы это значило? А еще иногда мерещится, что я у себя в гостях. В прямом смысле: дома. Что-то вроде маминой квартиры: все можно трогать, есть, пить, всем можно пользоваться, но это — гости.
 
* * *

— Ой, как от тебя вкусно пастой пахнет! Подыши на меня, а то я зубы не чистил.

* * *
 
Семь Гномов в кои-то веки приготовили завтрак. Что ж, очень мило с их стороны. На завтрак у нас нерожденные курочки и петушки.
— Э-эй! Ко-ко-о! — пою, тормоша вилкой яичницу. У меня хорошее настроение.
— Чего?
— Это я не тебе.
— А кому?
— Яйцу!
— А, — говорят Гномы, — понятно.
О слепая судьба! О бедный птенчик!

* * *

— Расскажи что-нибудь из детства!
— В детском саду, во время тихого часа, в возрасте шести лет я занималась рукоблудием.
— Да ну?!




ГЛАВА II

Мое детство. Этюды Черни, собирательство заграничных этикеток, рассказы Драгунского, журнал «Юный натуралист» — кто за меня определил, что мне нужен именно этот журнал? — бабушка, ее дом, ее город — Павловский Посад. Хожу по магазинам. Мне дают рубль, это три пломбира, два крем-брюле и одно «Морозко». Ангины не было никогда, и нет до сих пор. Весной с соседкой одноклассницей ездили на кладбище — срезали нарциссы и продавали на Казанском вокзале по десять копеек за штуку. У меня была глиняная расписная копилка. Больше не помню. Опять в голове вертится Черни…

* * *

Часто играли во дворе с одной девочкой из соседнего дома.
— Ася, — спрашиваю я, — а как тебя по-настоящему зовут — Асетрина?
Это была, конечно же, аналогия «Катя и Катерина». Мне странно, что я помню эту осетрину, ведь мне было тогда три года.
 
* * *
 
Помню, я еще сказала ей тогда: «Давай дружить!» — а папа потом: никому не говори «давай дружить». А мы просто договорились.

* * *

Однажды маме в магазине понравилась мыльница. Это была мыльница на присоске, и маме ее очень захотелось. Мыльница стоила восемьдесят копеек, это было дорого. Но мама выпросила у папы эти восемьдесят копеек и купила ее.
Мыльница должна была присасываться к кафелю, но почему-то не присасывалась, а сразу отскакивала в сторону вместе с мылом. Мы с братом были в восторге, целый вечер присасывали ее к стенке и смотрели, как она отскочит.
На следующий день мама отнесла покупку обратно, чтобы поменяли, но мыльниц уже не было.
И тогда на эти восемьдесят копеек мама набрала папе носков.

* * *

В обмен на корпус от кассеты брат Вова научил меня открывать папин сейф маминой пилочкой для маникюра, причем из всего набора подходила только одна — самая тоненькая; остальные не пролезали.

* * *

Помню родительский лексикон. У мамы с бабушкой было свое арго, специальный подвижной состав словечек, касающихся моего поведения, времяпрепровождения или уличавших меня в нездоровье:
— сачкует (пропускает занятия в школе, сказавшись больной, а на самом-то деле знаем мы эти простуды);
— питюкает (играет на пианино);
— не ботай! (не стучи ногами по стулу);
— через-не-хочу! (касательно геркулесовой каши);
— подкашливает (а это вообще предательство: можно в любой момент, как волшебный Сезам, произнести это слово, и она — то есть я — никуда не пойдет. Даже тихое учительское мошенничество типа ярмарка солидарности меня впоследствии меньше расстраивало);
— не мамкай!;
— не нервируй меня-а!;
— что за девка поперешная! (бабушкино любимое);
— одет как панано (это обычно папе);
— чумазая, как отымалка (а это уже мне, отымалка — грязная тряпка, которой протирали печь);
— Лера, кто ест руками? Одни свиньи едят руками!;
— красавица каканая! (по аналогии с писаной);
— сбагрить (отправить ребенка к бабушке. Ребенок при этом сразу же вспоминает багор, которым либо соседа Аркашу, утонувшего по пьяному делу в дачном пруду, либо когда Дед Мазай и зайцы).
— похоти! (мне никогда ничего сразу не покупали — требовалось некоторое время похотеть, от недели до нескольких месяцев, срок зависел от крепости маминых нервов).
И так далее в повелительном наклонении:
— Не выдумывай! Не пререкайся! Не отлынивай! Не паясничай! Поразглагольствуй у меня еще, поразглагольствуй!

* * *
 
Дом наш, и сад… Яблони в яблоках. Пасека, ульи и мед. «Бычье сердце» зреет в теплицах… Дедушка окучивает крыжовник… Дедушка… он был начальником следственного отдела, считал, что ему все можно, и воровал у соседей клубнику. До сих пор не пойму, что ему эта клубника — своей полно! Может, слаще была?
 
* * *
 
Бабушка:
— Поиграй, пока тетя Маша в огороде! Ну давай, давай! «К Элизе»!
Тетя Маша — бабушкина соседка, старуха, у нее еще губы всегда накрашены. Бабушка про тетю Машу: моложавая.
Опять эту Элизу…

* * *

И бабушка сразу окна настежь.

* * *

Чего не сделаешь ради бабушки.

* * *

А тетя Маша: «Ваша уже так хорошо играет! Маленький Моцарт!»

* * *
 
Конечно, хорошо играю. Конечно, «маленький Моцарт». Ведь бабушка ей по дешевке рассаду продает. Только я почему-то считала, что Моцарт — это скрипач.

* * *
 
И мама туда же. «Играй, играй! Тебе еще двадцать минут, я засекла. В перерыве между сонатиной и адажио можешь съесть яблоко, — мама пристраивает его на пюпитр. — Вот Скрябин — перед сном целовал свое пианино. В пять лет!»

* * *

Скрябин у них с бабушкой человек популярный, как ширпотреб: не ковыряй подбородок! Хочешь как Скрябин? От прыщика умереть?

* * *
 
В первом классе нас всех сфотографировали, и через неделю каждому выдали по большому глянцевому листу. В углу общего снимка в персональной рамочке сияла улыбкой наша классная — Глафира Сергеевна Карпова. Химия «мелкий бес», очки в пуленепробиваемой оправе, криво подведенная бровь — все как надо.
Грымза была ужасная. Однажды поставила мне «кол» за то, что неправильно держу ручку. Потом еще один. Ручка должна смотреть в плечо!! — безапелляционный приговор висел надо мной все детство, как дамоклов меч: с младенчества держу канцпринадлежности с наклоном в другую сторону — от себя. Так, кстати, вся Америка пишет. Но Глафира Сергеевна в Америке не была. «Колы» продолжались. Положение становилось критическим. Поэтому писать как надо я все-таки выучилась. Так что у меня два почерка. (Миша: «Тебе еще повезло! Левшам раньше вообще руку к парте привязывали, чтобы они ею не писали».)
Так вот, внизу лучезарного лика классной руководительницы изящным курсивом была сделана подпись: «Учительница первая моя…». Меня эта подпись бесила. Какая, к черту, «учительница первая моя», когда можно «моя первая учительница»! Теперь я поняла почему. Дети не думают инверсиями — они мыслят прямым порядком слов.
Это и есть черта. Когда ребенок перестает замечать в жизни инверсии — он уже взрослый.
 
* * *
 
Меня купают с марганцовкой. Бабушка сыплет ее из маленького стеклянного пузырька, на глаз, но всегда щедро: вода по цвету как малиновый сироп. Мне нравится ее обесцвечивать — сделаю дело и гляжу на волшебную метаморфозу.
— Ах ты, поганка, опять насикала!

* * *
 
— Не вытирай попу полотенцем для лица! Сколько можно говорить одно и то же!
Бабушка выхватывает его у меня из рук и стегает пару раз по только что вытертому месту. Вырываюсь, визжу, задеваю корыто с грязной водой, оно встает на дыбы и обдает бабушку с ног до головы обесцвеченной марганцовкой.
— А-а-а! — взахлеб кричит бабушка.
Я сломя голову убегаю в сарай. Голая, прямо по огороду. Бабушка сейчас страшней, чем соседи.
 
* * *
 
Я, Мише, в ответ на его вопрос:
— Нет, в кровать никогда. Даже когда совсем маленькая была.
— А напрасно, матушка. Сразу тепло, хорошо… А приятно-то как! Не хочешь попробовать?
— Сейчас уже неинтересно…

* * *

Ах, сколько в жизни упущений…
 
* * *

Шаги на крыльце, а потом в коридоре, похожи на шум тяжелых шаров в недрах бильярда — густой, мелодичный и печальный.
Это идет с рынка бабушка.
 
* * *
 
— Будешь кино смотреть? — Мишин голос выводит меня из доледникового периода детства.
— Какое?
— Blow-up. Фотоувеличение.
— Blow-up — это взрыв.
— Ну, я не знаю… Может, и взрыв. В любом случае — трансформация материи…
 
* * *

— Ты поняла? — спросил потом Миша. — Ему все показалось. Никто никого не убивал.

* * *

Уже с утра я жду «Спокойной ночи, малыши».

* * *

Я сижу у бабушки в большой комнате, на коленках тарелка с овсянкой, в нее налито молоко, все это два раза размешано-перемешано мамой и бабушкой: каша-малаша. По телевизору «Веселые старты».

* * *
 
Бабушка, с поволжским акцентом на о:
 — Мы в войну голодовали! Очистки ели!
Это у нее последний козырь.
Ну как я могу быть хуже бабушки.
И я начинаю давиться остывшей овсянкой.
Хотя прекрасно понимаю, что бабушка хитрит. Очистки — они ведь не могут быть просто так, они от чего-то!
* * *

На ужин — тошницели с макаронами, томатный сок и молочные гренки.

* * *

Макароны — это конечно же молочные черви. Про них мне рассказывала тетя Клава, бабушкина подруга, директор Павлово-Посадского молокозавода.
Иногда бывают рожки, тогда это опарыши — я видела их, когда дедушка вялил рыбу в сарае.
Гренки похожи на губки для мытья посуды, жирные насквозь и скользкие.
Томатный сок пузырится, как выдуваемое через трубочку медсестрой, из тех, что с улыбкой Бабы-Яги — сейчас укусит комарик! — берут кровь из пальца.
 
* * *
 
Я нюхаю чашку и ставлю обратно на стол.
Бабушка:
— Ешь, я сказала!
Тарелка обязывает…

* * *

На обеденном столе у нас стоит жестяная чайная банка с надписью Duncan’s.
Однажды я спросила маму:
— А что такое «дункан»?
— Дункан? Любовница Маяковского.
Любовница Маяковского! Этот титул показался мне каким-то необыкновенным, почти сказочным, — и долго не давал покоя воображению.
Как образ Шахерезады или Клеопатры.

* * *

Жестянка от чая прожила на столе почти двадцать лет. Из-за нее я провалилась на экзаменах в университет.
Я же прекрасно знала, что Дункан — жена Есенина.
Но от волнения почему-то ответила, что любовница Маяковского.

* * *
 
Реакция мамы: «Дурочка, год потеряла».
Ну почему потеряла-то?

* * *
 
Помню, в детстве бабушка в три счета объяснила мне, что такое элегантный.
— Представляешь, вот едет, допустим, он в поезде, и все на него смотрят, потому что все у него лучше, чем у других, — зонт, чемоданы шикарные…
И я поняла.

* * *

А сегодня Петька спрашивает меня за столом, перед тем как идти в детский сад:
— Мам! А что такое цивилизация?
Поди объясни.
 
* * *

Или: а что такое перфорация?
Это уже проще. У нас даже соревнование было в детском саду: кто ровней оторвет от рулона кусочек туалетной бумаги по линии перфорации.

* * *

Пал Палыч придумал про меня слово «хихикальщица».

* * *
 
Петька придумал двустишие:

Глядь —
это вам не ****ь!
 
Первые детские рифмовки всегда неприличные: дирол — в жопе димедрол, Дональд Дак — мудак…
Им иначе не интересно.
Да и вообще, поэзия — это всегда что-то стыдное.

* * *

Семейное предание хранит единственное стихотворение дедушки по папиной линии, написанное им в ранней молодости и посвященное сестре:

Нинка-дура
В печку бзднула —
Пироги крючком загнула!

Папа все восхищался: какая образность! Не как-нибудь, а именно крючком загнула!

* * *
 
Я редко бываю у родителей.
 
* * *
 
Ася Павлова беременная! — докладывает обстановку мама, когда в какой-то мой приезд мы всей семьей садимся обедать. Ася — моя подруга детства, играли вместе в песочнице, но только она давно уже не Павлова, а Тарелкина.
— Она даже в консерваторию ходит!
— В консерваторию? Зачем?
— Чтобы ребенок гармонично развивался. Они же там все слышат в животе. У них на пятом месяце уже есть слуховые косточки…
Я рада за Тарелку — но каковы методики!
— Правда? — удивлению моему нет предела. — А вы что, тоже в консерваторию ходили, когда я… ну, того?
Родители на минуту задумываются.
— Не, кажется, не ходили, — говорит мама.
— Мы в цирк ходили, — вспоминает папа. — Вот и доходились.

* * *

«Блю-у канери-и», — по телевизору танцуют клоуны. Это очень грустная песня, Blue Canary, и каждый раз, когда клоуны под нее танцуют, нам с Мишей как-то не по себе.




ГЛАВА III

 — У меня в повести появился ребенок.
— Ребенок? — переспрашивает Миша. — Ты с ума сошла. А в каком месте?
— Героиня собирает его в сад, а он ее спрашивает: «Мам! А что такое цивилизация?»
— И что?
— Что, что… Ты смог бы объяснить?
— Не знаю…
— Вот и она не может.

* * *

— Дети… Ты представляешь, какие у тебя могут быть дети? Да их еще до рождения на учет в детскую комнату милиции поставят! Придумала тоже…
— Полагаешь, лучше убрать?
— Лучше убери. От греха подальше.

* * *
 
— Мы с твоей мамой когда познакомились, здесь же сидели.
Меня привлекает порядок слов, я оборачиваюсь: за соседним столиком обедают респектабельный господин и плохо одетая девочка лет пяти. Странная парочка, думаю я. Вокруг носятся жеребцы в форме «Макдоналдса», драят пол.
— Хочу вырезать этот домик, — сказала девочка, разглядывая яркую коробочку от детского обеда. — Ножницами.
И она зашевелила пальчиками, изображая, что режет бумагу.
Она не поняла его…

* * *

А это пусть остается — как мизансцена.

* * *
 
Ночь. Тихо-тихо дома. Сижу на кухне, заканчиваю главу. Луна в небе желтая-желтая — как витаминка…
Внезапно в настенных часах что-то стукнуло, хрустнуло — и от неожиданности я вздрогнула так, что ручка, проехавшись по листу, перечеркнула написанное.
Отложила тетрадь и пошла к Мише в комнату.

* * *
 
М-да… Витаминка. Красиво, но неправильно. Метафорично, но нереалистично. Потому что образ «луна желтая» — не то что навеян, вбит литературой. Ну какая же она желтая! Она серебристая, голубоватая, зеленоватая в конце концов.

* * *

— А у Басё она похожа на срез спиленного дерева! А у Маяковского на горлышко бутылки!
— Миш, хочешь витаминку?

* * *

Миша: но ведь правда — желтая!

* * *
 
К утру зверски захотелось пива, и я упросила Мишу сходить в магазин.
— Тебе какого?
— Мне «Афанасий темное».
Вскоре Миша вернулся — с пивом, и потрясенный.
— Ты знаешь!..
— Что случилось?
Оказалось, Мишу разыграла продавщица.
Он ей:
— Мне, пожалуйста, бутылку темного…
— Темное вредно для мужчин! — Пожилая, между прочим, тетя.
— Да я, собственно не…
Он хотел сказать «не себе», но не успел.
— Что, еще не мужчина? Тем более не надо пить!
Я говорю: а ты что?
— Пошел в другой магазин…
Михаил у меня мужчина, да еще какой — с большой буквы «М».

* * *

— Миша, а вы не хотите сходить в воскресение на выставку? В Дом художника. Там будет мой приятель, Петя Пирогов. Знаете такого? Абстракционист. У меня для вас с Лерой есть пригласительные.
 
* * *
 
Итак, вчера мы втроем — я, Пал Палыч и Миша — смотрели абстракциониста Пирогова. Запомнилась инсталляция из лесных орехов в виде щита с геральдической надписью: «Внутри эти орехи пустые старая плутня продает их в переходе метро театральная».

* * *

Уличное кафе около Дома художника. Контраст: ярко-синее небо и белая пластмасса — столики, стулья, стаканы, тарелки, ножи и вилки. Еще ложки — добавляет Пал Палыч. Я беру сосиску и кофе. Следом за мной к стойке подходит Миша:
— Мне то же самое. Только вместо кофе чай, а вместо сосиски чебурек.
Пал Палыч:
— Прелесть ваш Миша! Я думал, это только в нашей молодости так шутили. — Сам он заказывает большую пиццу.
Я пытаюсь порезать ее на порции пластмассовым ножом, придерживая пластмассовой вилочкой. Ну вот и готово.
— Как вы вкусно порезали, — говорит Пал Палыч.
— Да, но где-то нас ждет сюрприз. — И я (как Миша потом сказал, злорадостно) показываю вынутую из пиццы вилочку без одного зубца.
 
* * *
 
Сюрприз достался Пал Палычу.

* * *

Миша отказывается от кока-колы:
— Это кровь Микки-Мауса.
У Миши есть шорты с вышитым Микки-Маусом, подозреваю, детские, он их очень любит.

* * *

— Пиво какое-то с горчинкой… Я такое не люблю.
— С димедролинкой! — уточняет Пал Палыч. — Как раз от аллергии помогает. Есть у кого-нибудь аллергия?
Мы целый день гуляем в Парке Искусств, я напиваюсь и машу руками, как Марчелла Солтан, это актриса, а потом хочу писать.

* * *
 
И направляюсь в ближайшие кусты, впрочем, довольно жидкие.
— Не видно меня было?
— Не видно. Если б не слышно…
— Что же делать… Вы ведь не бой кремлевских курантов предполагали оттуда услышать…

* * *

Пал Палыч:
— Мороженого хотите?
— На пьяную меня мороженого лучше не покупать!
— На пьяную вас лучше водки не покупать!
Я: какая прелесть! Запишем этот каламбур. Не покупать мороже-ное или -ного?
Пал Палыч:
— -ную!

* * *

Это кто еще из нас хихикальщик?

* * *
 
— Пиявочка вы моя. Лечебная.
 
* * *

Как быстро мои кавалеры нашли общий язык! Посетители вернисажа уже разошлись, а они сели в сквере на лавочке, беседуют и пьют водку. На меня ноль внимания. Я уже и книжку пробовала читать, и в туалет два раза сходила — сидят и сидят, как прилипли.
— Пошли погуляем, холодно так сидеть, — тяну Палыча за рукав, а им никуда неохота.
— Не, не, не, Лерочка, мы пока не пойдем, у нас тут проблемы.
Я (о, наглое и самонадеянное существо):
— У вас у обоих может быть только одна проблема. И эта проблема хочет гулять.
Спрашивается: зачем я это сказала? Пал Палыч-то ладно. Но Миша!

* * *
 
— Записывайте, записывайте свои истории, — сказал, затягиваясь «Житаном», Пал Палыч. — Про детство, родителей. Про то, как сами пишете. Про издательства, литературную жизнь. Про все. Ведите дневник! Потом получится роман, вот увидите. Минимум повесть. А я вас издам.

* * *

Я подошла к делу ответственно и принялась вспоминать.

* * *

Миша мне помогает: — Тебя возили на море? — Я говорю: — возили. — И что? — Ну, море… теплое… на водных велосипедах катались… родители в волейбол играли на пляже. — И все? — Ну, дяденька один клеил маму, все подходил ко мне и говорил: «Мама? А я думал, это твоя сестра. Такая молоденькая!» А потом на берег вышел папа, мама достала из сумки персики, разложила их на пакете, и мы стали полдничать. На маме был васильковый купальник, очень красивый. Она сидела на песке по-турецки и подкладывала мне хорошие, а сама брала с бочк;ми. «У меня уже четыре складки на животе», — удрученно сказала она, глядя на линию горизонта. Папа ничего не ответил, а мне стало ее ужасно, просто нестерпимо жалко.
— Сколько ей было?
— Двадцать пять. Почти как мне.
— А у тебя сколько складок?
— Не знаю. Может, одна…
— Сейчас посмотрим.
Миша задрал мне футболку. Складок не было.
— Ноль, — облегченно сказала я.
— Значит, дело не в возрасте.
— Конечно, не в возрасте. Питались раньше по-другому. Послевоенных детей старались впрок накармливать, на всякий случай. Бабушка в войну наголодалась, поэтому вся пища дома — сахарку, маслица побольше. Все супы на поджарках, картошка на сале… А мама все ее рецепты унаследовала.
— Это же вкусно.
— Я от бабушкиной кухни страдала.
— У тебя просто плохой аппетит.

* * *

Есть ли у детей аппетит? Что-то не припомню, чтобы мне в детстве когда-либо было вкусно.
Клубника? Нет.
Земляника? Горчит.
Крыжовник? Кислый.
Вишня? То же самое.
Черешня? Почти не покупали.
Смородина? Фу, этот запах!
Яблоки? А есть ли у них вообще вкус?
Манго? Привкус жести от банки.
Торты и пирожные? О, только не это! До рвоты.
Конфеты? Без эмоций, хотя и не противно.
Сгущенка? Липкая.
Молоко? Противное, особенно если деревенское или прокипяченное.
Сметана? И как дедушка это ест…
Творог? Даже проглотить сложно, крупчатый.
Курица? Шкурки.
Колбаса? Невкусная. (Кроме охотничьей, но поедание оной было, по-моему, едва ли не однократное, так что не в счет.)
Котлеты? Нет.
Гречка? Пахнет ржавыми железками.
Суп (щи, борщ, лапша на бульонном кубике и без мяса). Ну разве что.
И хлеб, пожалуй. Если корочку горелую срезать.
 
* * *

Зато во взрослой жизни аппетит меня догнал. Заманила сегодня Пал Палыча в грузинскую забегаловку: ничего не могу с собой поделать, уважаю харчо. Пал Палыч заказал чахохбили, я у него отъела кусочек — вкусно.
Хихикали. Кормила Пал Палыча мороженым с ложечки. Пихаю ему в усы клубничный пломбир и приговариваю:
— Вот, на всю жизнь запомните.
А он и не знает, как реагировать.
Ему пятьдесят три года или около того.

* * *

Если кормить его с ложечки, можно всю жизнь ужинать за его счет, думаю я. Но что скажут люди?

* * *
 
Образы пионерского детства преследуют меня по ночам. До сих пор не могу забыть лозунг из школьной ленинской комнаты:

Стал вожатым — не пищи,
легкой жизни не ищи!

Его сочинил один мальчик, отличник. Ему потом еще грамоту дали и путевку в Артек.
Для меня это было озарение. Я поняла, что поэт всегда будет избранным.
И решила стать поэтом.

* * *

Помню, как в лагере мальчишки ночью ходили мазать зубной пастой девчонок.
Это казалось нам непоправимо ужасным, до бесконечности непристойным — как вымазанные дегтем ворота в украинских деревнях. Но! — в то же время это было чертовски притягательно, потому что напоминало взрослую интимную жизнь: пока она в постели, он совершает над ней некое действо. Если она вдруг проснется — то та-ак завизжит! — и убежит, босая, по коридору в женский туалет. Далее всеобщий переполох, заспанная вожатая, негодяй посрамлен — но в то же время он герой!
Думаю, зубная паста — это был неосознанный символ спермы.

* * *

Что еще? Однажды мама вернулась из командировки и обнаружила на кухне поганку. Мы с папой жили вдвоем около месяца, и никто ничего не замечал.
— Нет, вы только взгляните! На самом видном месте!
— Где?
— Да вот же.
Мы посмотрели под ноги. Действительно, справа от двери из-под плинтуса торчала поганка на длинной худенькой ножке. Мама нагнулась, выдрала грибок и выкинула в помойное ведро.

* * *
 
Пока спала, забыла все на свете. Приоткрыв утром глаза, увидела на подушке слева, сантиметрах в пяти, голову Миши.
— Боже мой, кто это?! — подумала. Помню, что был испуг. Потом сообразила.
Переживание мимолетное, в долю секунды, — а взволновало, взбодрило на весь день.
Что-то подобное со мною случалось и раньше: «Я в Ясеневе. Квартира бабушкина. Еще есть… Миша…» — память загружалась с черепашьей скоростью, по кластерам.
— Представляешь? — рассказываю вечером Михаилу. — Нет, ну ты представляешь?!
С кем же я живу в уме, в космосе, если то и дело забываю за ночь, кто мой муж? Перебрала знакомых мужиков, да так и не нашла: никто не подходит. Может, одна?
С возвращением, дорогая!

* * *

В четыре руки чистим картошку.
Миша:
— Ой, что ты делаешь, надо ножом!
— Пионеры в лагере всегда глазки ногтями выковыривают… Стоп, надо записать.
— Записывай. И больше никогда так не делай.
 
* * *
 
— Спасибо, дорогой, ты мне очень помог.
— Чем же?
— Ты сварил пюре.
Дорогой, гордо:
— Это было акме пюрейной промышленности.

* * *

…В тот вечер Миши не было дома, и Палыч засиделся у меня в гостях. Мы поужинали, я взялась мыть посуду. Почему-то помню, что у меня колыхались ягодицы… Пал Палыч подошел и обнял меня. От неожиданности я выронила чашку. Она и еще две тарелки разбились.
— Простите. Простите пожалуйста! — Пал Палыч вернулся обратно к столу, вытащил из пачки сигарету и закурил.
— Будете кофе? — Но поскольку спросить как ни в чем не бывало не получилось, я выдержала паузу и добавила: — Вы с ума сошли.
— Вероятно. И вы это знаете.
— Господь с вами, Павел Павлович! Так мы всю посуду перекокаем.

* * *

— Не могу вас не бояться…
— Ах, молодость, молодость…
 
* * *
 
В три часа ночи он спохватился и стал звонить жене.
— Алё, Нина? — голос у него был, как у ослика Иа.
— <…>
— В Ясеневе.
— <…>
— Есть голова на плечах!!!
Хрясь трубкой по аппарату, и весь разговор.

* * *
 
Всю ночь я боялась ложиться, и поэтому мы сидели на кухне, болтали и пили коньяк. Пал Палыч больше не приставал.
В полседьмого утра я проводила его до лифта, заперла дверь на оба замка и легла досыпать.

* * *
 
Потом он мне по телефону, укоризненно:
 — Вчера приснилось, что я занимаюсь любовью со своей женой.
Во сне с женой любовью занимался! Вот ужас-то!

* * *

— Миша пригласит вас на дуэль!
— Вот именно что пригласит…

* * *

Роман «Это я, Эдичка» был написан в 1979 году, за два года до моего рождения.
Мама сожгла неприличную книгу в теплице — там стояла буржуйка.
— Это роман об одиночестве, — сказала я тогда маме. Это была первая «дура», которую она от меня получила.

* * *

— Ваша дочь что-нибудь пишет?
— Слава Богу, нет.

* * *

Они так ничего и не знают.
 
* * *
 
Ведь папа хотел, чтобы я была музыкантом.

* * *

Но у меня язык не повернулся соврать, что я до сих пор где-то играю. Ограничилась тем, что сказала: работаю в издательстве «Советский композитор». Все ближе к музыке…

* * *

Где-то зазвонил телефон, но я никак не могла понять, где он.
 
* * *
 
…Звук доносился из холодильника.

* * *
 
Здравствуйте, сказал голос Пал Палыча. Вот сейчас день, а ведь у меня было преодолимое желание позвонить вам в три часа ночи. — Что же не позвонили? — Я же говорю: преодолимое.

* * *

Может у девочки быть роман с дяденькой, черт побери, или нет?!
Нет, не может.
И все это знают.
Тем более если девочка дылда, у девочки рост манекенщицы, а дяденька ей по плечо.

* * *

Нет и еще раз нет.

* * *

Но дяденька известный издатель, а девочка начинающая писательница.
 
* * *
 
 — С Мишей мне жить, а с вами работать! — кричу я. — Как вы не можете понять?
Слова легли на язык, как облатка. Какая глупость. Уж лучше бы молчать…

* * *

Но разлюбить любимого человека так же сложно, как и полюбить нелюбимого.

* * *

Опять телефон. Это Миша.
— Ну скоро ты там?
— Дорогой, подожди три минуты, мне остался последний абзац. Я перезвоню.
— Надеюсь, твои абзацы не как у Пруста.
Он не любит, когда я называю его «дорогой».

* * *
 
Боже, как просто описывать! Как легко все описывать!

* * *
 
А почему бы, собственно, писателю не завести сюжет про то, что он писатель? Про бытность в сей роли? Если каждый уважающий себя художник имеет автопортрет в берете, с мольбертом и кистью, то есть ему не зазорно тиражировать себя так, чтобы все знали, чт; он такое, — то почему бы и писателю не писать про себя?

* * *

Приехал в гости Пал Палыч. Опять привез пиццу. Он почему-то всегда привозит пиццы — не знаем, как его отучить. С чего он взял, что я их люблю?
— Еле нашел вам без грибов.
— Да вы с ума сошли! Привезли бы с грибами.
— Вы же их не едите.
— Я только лесные не ем, потому что они ядовитые бывают, я боюсь. А шампиньоны ем.
— Недавно целый детский сад такими отравился…
— Тогда опять боюсь, — сказала я, а надо было: «Не знала, что в детском саду кормят пиццей».

* * *
 
Было Девятое мая, мы стояли втроем у меня на балконе, курили и смотрели салют. Потом кончилось пиво, и Палыча отправили в супермаркет.
— Пока вы отсутствовали, мы сочинили метафору, — сказала я, когда он вернулся. — Про небесный целлюлит. Собственно, это я сделала.
— Злая девочка, — как всегда в таких случаях, говорит Пал Палыч. Он очень любит злых девочек.

* * *

Я не злая, я наблюдательная. Я вижу то, чего не следовало бы. Вчера на Мише были совершенно замечательного цвета трусы, небесно-голубые с белой каемочкой. Но только почему-то в них плохо умещались… половые признаки.
Перед сном Михаил заметил, что я его разглядываю.
— Как тебе мои новые трусцы? — Он всегда говорил «трусцы» и «носцы» вместо трусов и носков.
— Смешные… Это мама подарила?
— Ага.
— Миш, — спросила я, когда мы уже легли, — а ты когда-нибудь сам покупал себе белье?
— Нет, — сказал Миша.
— А крем для бритья?
— Крем покупал.
Утром, когда он в семь вскочил на работу, я еще раз увидела голубые трусы. И рассыпающееся в стороны тело. И тут меня осенило страшной догадкой. У трусов не было мужских вытачек спереди.
— Миш! Поди сюда на минутку!
 Но Миша, заподозрив неладное, скорей впрыгнул в джинсы и застегнул ширинку.
— Чего тебе?
— Нет, ничего, иди.
Так и есть. Трусы были женские.

* * *

Миша объявил маме, что решил в этот раз подстричься не у нее — за пятнадцать минут садовыми ножницами, — а у меня.
— Смотри, сейчас лето, шапку носить не станешь, а лысина к тебе не пойдет, — отреагировала она.
И зачем он мне это передал?

* * *
 
Пал Палыч:
— Ну что за девятый падеж: «лысина к тебе не пойдет»?
— Она так сказала.
— Да ну, исправьте. Это же текст.
Поддалась на уговоры. А зря, Пал Палыч ошибся. Не читал он «Записок интеллигента» академика Князева, где среди прочего сказано: «Некоторые из женщин ходят в морской форме, и к ним она чрезвычайно идет».
Миша:
— А скучают как? По вам? По вас?
— Я пишу «по вас», мне нравится. Как Паустовский. А тут еще ленинградцев прочла, военные мемуары. И все как один: стреляют — по нас!

* * *

Миша принес с «Мосфильма» огромную газовую зажигалку.
Я: — с какой стороны бояться?

* * *
 
Купила в «Седьмом континенте» карамельки Herba: пачка типа жвачечной: на каждую буквы названия — одна долька. Миша увидел и спрашивает:
— Что это у тебя такое?
— Карамельки «Херба». Вкусные-е! Видишь, одно ba осталось. А her я съела.

* * *

— Шел вчера вечером мимо нашего дома, вижу — весы лежат. Напольные. Старые такие, обшарпанные, кто-то выбросил за ненадобностью. Я обрадовался, как раз купить собирался. Встал на них, они показали 120 кг, я расстроился и не взял. Вставь в «Моцарта».

* * *
 
— Шампиньончики! — продавщице скучно, вот она и комментирует, что видит у меня в пакете. — Чтобы стали беленькими, положите на минуту в уксус. Я просто раньше поваром работала.
— Спасибо, — говорю, — а может, вы подскажете, как делать маринад для огурцов? А то они у меня все какие-то мягкие получаются.
— Да нет никакого рецепта: вода, уксус и соль. Бывает, что в двух одинаковых банках получается совершенно по-разному. Все, деточка, от настроения зависит.
— «От настроения!» — ворчит на улице Миша. — А как же в заводских условиях? Им что, таблетки для хорошего настроения дают?

* * *
 
Придумала эпизод. Субботнее утро. Просыпаются муж и жена. Жена приподнимает одеяло, заглядывает под него и говорит: «О-о!.. Дорогой, а хочешь, встанем сегодня пораньше и сходим в «Военохот»? Ты ведь давно собирался…» И так далее. Но какая чушь. Боже, какая чушь.
— Лерочка, не надо писать про то, чего вы не знаете. Пишите лучше про редакцию — про тот же «Советский композитор», который вы так ловко подсунули родителям. Вы же не первый год во всем этом крутитесь. Вот и пишите.
— Но я никогда не работала в «Советском композиторе». Вы невнимательно читали. Там же написано: героиня родителям лжет.
— Тогда пишите про одуванчики. Это несложно. Или про бабочек. Писал же Набоков…

* * *
 
И, чтобы уесть меня окончательно, Палыч рассказывает анекдот на тему плохого танцора. «Репетиция балетной труппы. В зал входит мужик с огромными ножницами и говорит: здравствуйте, я ваш новый балетмейстер».
Я: — Все неправильно! Это должна была быть репетиция не балета, а мужского хора, а с ножницами — не балетмейстер, а капельмейстер. Если не разбираетесь, сочиняйте про бабочек!

* * *
 
Пал Палыч часто шутит изобретательно, но не смешно: плавленый поворот, парсуна нон грата. Хихикаю только из вежливости.

* * *
 
Не удержалась, поддалась соблазну: довольно-таки сексапильные босоножки, черный лак и высокая шпилька. Во избежание семейного недопонимания (предыдущая пара втиснута в шкаф только вчера — красные замшевые мокасины с круглыми пряжками на носу) до поры до времени отдала коробку на хранение Пал Палычу.
— Я их вам легализую, — пообещал он. — На день рождения подарю. Ну и еще что-нибудь, конечно, подарю, чтобы вам не обидно было.

* * *
 
Постельное белье IKEA напрочь измарано чернилами гелевой ручки Zebra; ни хрена не отстирывается.
— А что ты хотел, койка писательницы.
Миша:
— Да это тушь ресничная! Ты выдаешь желаемое за действительное.

* * *

— Ты что не спишь? — А почему ты решил, что я не сплю? — А потому что во сне не зевают.

* * *

Раннее утро. Мы с Мишей занимаемся важным делом. Звонит телефон. Миша, матюгаясь, хватает трубку.
— По производству детей, — и тут же ее бросает.
— Что «по производству детей»?
— Они спросили: «это фабрика»? Я ответил.

* * *

Сажаю в горшок с драконовым деревом косточки от овощей и фруктов, которые покупаем. Уже взошли лимон, гранат, айва, авокадо — Палыч как-то принес. Последней стала виноградная косточка.
Миша:
— Ты посадила себе розги! И они уже проросли.

* * *
 
Розги мне понадобятся, факт. Для самобичевания.
В понедельник надо сдать план диссертации. Ой, мамочки-и! Как говорит Мишель, крик индейца. Нет, невозможно дома работать: постоянно какая-нибудь ерунда отвлекает. Я даже полюбила мыть посуду. Как уважительный повод не заниматься поэтикой Бродского.

* * *

Пока только суббота. План отложен, на повестке разборка в шкафу, пыль и мокрая тряпка. Где-то в самом дальнем углу попадается книга. «Московская земля в творчестве Блока». Открываю посередине, в глаза бросается фраза: «Маленький Саша любил стихи».
Тоже, небось, чья-нибудь монография-диссерта… фия.

* * *

Созналась Мише в растрате. И пожаловалась:
— Пал Палыч не отдает мои туфли!
— Он их… <грубо> многократно испачкал спермой.
Я:
— Ничего, отмоется.

* * *

В общественном туалете филфака на пол всегда аккуратно постелена «Русская мысль». Раз в неделю газета меняется — и посетители не теряют связь с внешним миром. Книжные новинки, расписание русскоязычных богослужений в Париже. Так, сидя в Москве, мечтаешь о Франции…

* * *

В статье про писателя Никонова Пал Палыч зачеркивает слово «талантливый» (а Никонов правда талантливый) и пишет сверху: «одаренный».
— Но почему?
— Политес, Лерочка, политес… Молодой еще потому что.
Смотрю на лист через плечо и с ужасом представляю, как про меня кто-нибудь возьмет да напишет, а он будет сидеть и вычеркивать «талантливая».

* * *

— Внучка, ко мне! Иди, мой хороший! — старуха из квартиры над нами выгуливает на пустыре здоровенную псину.
Чего только не услышишь. Я, когда их встречаю, только и думаю, как бы она не укусила меня за пальто. Злая, зараза. Не люблю собак!

* * *

В пятом классе надо было учить есенинский стих про собаку. «Покатились глаза собачьи // Золотыми звездами в снег…» Я полагала, стих про живодеров — собаке выкололи глаза! — и всегда старалась его пролистывать.

* * *
 
А тут еще бабушка — нравоучает из книжки: «Долог день до вечера, коли делать нечего». Помню, все детство жалела этого Колю.

* * *
 
Бабушка расчесывает у зеркала химические кудряшки — старый-старый гардероб на звериных лапах, зеркало в рост, во всю створку. «Вон Машке — скоро шестьдесят, а у ней до сих пор коса до попы!»
Ну, это еще неизвестно, что у нее там до чего — коса до попы или попа до косы. И вообще она противная — так меня за волосы оттаскала, когда мы с Аськой играли в ее малиннике.

* * *
 
Однажды тетя Маша зашла к бабушке за семенами огурцов и увидала, что на веранде сушится белье. Я в это время сидела внизу под верандой и делала в земле секретики.
— Зин, — сказала тетя Маша, — и как ты только можешь в таких трусах ходить?
— В каких «таких»? — не поняла бабушка. Трусы у нее были самые обычные, как и у всех: белые «хэ-бэ».
— Ой, а я в таких не могу… Я только шелковые ношу.
Бабушке, видно, это сильно запало в душу. Лет через десять, помню, она была просто счастлива злорадством, что видела у Машки на веревке во дворе — Yes! — штопаные-перештопаные трикотажные серые панталоны.

* * *

Только теперь я поняла, какая тетя Маша была развратница.

* * *

Скольжение шелковой материи по телу…
И-и-у!
Sex through the…
Как? Как по-английски шелковый платок?
 
* * *

…Я поморщилась.
— Тебе не нравится, как я тебя глажу?
— Да.
— Почему?
— Мне кажется, что по мне ползают мухи.

* * *

Утро из далекого детства, я лежу в полусне, от окна на изножье кровати падает блик, он нагрел простыню. Мухи одолевают меня, садятся на лоб, щеки и плечи, ползают, снова взвиваются… Мне щекотно, почти невыносимо щекотно, но встать пока что нет сил — я могу только дернуться или мотнуть головой — и опять взмываю ко снам, они тоже роятся где-то над головой и один за другим слетают ко мне, я пытаюсь за ними следить, но сны беспрестанно меняются, траектории их полета такие же изломанные и беспокойные, как роение мух под люстрой в бабушкиной спальне.

* * *

Последней вспышкой сознания я почувствовала, как Миша, точно невод из моря, с усилием тянул с меня джинсы.

* * *

Миша читает книжку — снова Толстой, на этот раз «Воскресение».
Из книги по полу разлетелись закладки — точнее, это даже не закладки, а буквы картонного трафарета, сильно потрепанные от старости и запачканные масляной краской.
Их было три: Б, Г, О.
— Из этих букв можно сложить только одно слово.
— Да, — сказал Миша.

* * *
 
Мне было четырнадцать лет, когда бабушка отвела меня креститься.
— Опусти руки в купель и держи, — повелела помощница батюшки.
Я опустила. И тут она увидела, что у меня маникюр.
— Маникюр бывает только у Сатаны! — сказала старица. — Запомни!
И пока они там пели и кадили, я держала свои сатанинские пальцы в купели и запоминала. И запомнила на всю жизнь.

* * *
 
— Миш, — говорю я, — а ты знаешь, был в истории случай, когда одного человека за литературное произведение отлучили от церкви, а другого — в это же самое время — причислили к лику святых.
— Ты имеешь в виду Малую Терезу?
— Да. — (Пал Палыч бы пошутил: сохранение энергии.)
— Не понимаю, что тебя так рассмешило.
Отвечаю: то, что история мировой литературы иногда позволяет себе такие причудливые рокировки. Прелесть, а не сюжет! Китайская двусторонняя гладь.
 
* * *

…Задумалась и не заметила, как на экране закружились фракталы.

* * *

Улитка прилипла к языку и не отлипает. И не противная, а такая красивая, с рожками. При этом известно, что оторвать ее можно только вместе с мясом (или отрезать). Катаю я ее во рту, катаю, как конфету, и думаю: и как это меня угораздило улитку лизнуть, ведь я же знала, что она прилипнет. Проснулась от неразрешенного вопроса, пошарила языком во рту: фу, нет улитки, можно дальше спать.
— Ты не целовал меня ночью?
Говорит, нет.
Что же это было?!

* * *

— Что-то Палыч давно не звонил… — заметил за завтраком Миша.
— Он на меня обиделся.
— За что?
— Да ни за что. За то, что я замужем.

* * *

Сижу в полупустом вагоне метро и, поймав свое отражение в крышечке пудреницы, подвожу глаза. Вроде никто не смотрит. Вот Нилова, та даже в зеркальце на людях не отважилась бы посмотреться. А мне все равно. Ужасно невоспитанная девчонка.

* * *

В Yves Rosher в подарок к флакону духов дали сиреневый бархатный конвертик размером 5х5 см, в нем еще что-то лежало, какие-то грошовые бусики.
Миша увидел и сразу нашел применение: — презервативница.

* * *

Приезжали родители. На кухне мама увидела, словно накрыла взглядом конфетницу. В ней пестрой горкой лежали «Лимончики» и «Барбариски».
— Ты была у бабушки?
— Нет.
Я поняла, почему она это спросила. Когда она произнесла «у бабушки», я вспомнила точно такую же вазочку на дачном овальном столе. «Лимончики» и «Барбариски». Все правильно. Иногда еще появлялась «Красная шапочка». Мне было семь лет.

* * *

Я сидела на диете и для пущей самоагитации повесила над обеденным столом записку — жирным черным маркером.
Записка гласила:

*****! Я похудею!!!

Первым в кухню вошел папа.
— Ты это… Сними пока…
Я отцепила скотч, положила листочек на подоконник надписью вниз и ушла с папой в комнату смотреть телевизор.
Но мама — известная проныра, вечно ей что-нибудь не так, — решила этот подоконник протереть, поскольку он ей показался грязным.
— Валерия! Ты почему Мишу не кормишь? — вскоре послышалось из кухни возмущенное контральто.

* * *

Но больше всего их расстроили презервативы на полочке. Как же, они свои всю жизнь прятали, а тут напоказ!
 — Т-так-перетак! — сказала мама, уставившись на наши с Михой банановые кондомы.
Надо было спрятать в тот кармашек.

* * *
 
— К сожалению, в нашей конторе издать вашу повесть пока не получится… — Пал Палыч задумчиво листает россыпь страниц. — Но я познакомлю вас с Красичем.
— Это еще кто?
— О, это большая шишка. Директор Объединенных издательств. Заодно водки попьем.

* * *

На следующий день мы купили бутылку и отправились к Красичу. Он жил в Переделкине.
— А адрес вы взяли?
Пал Палыч показал мне листочек, сделанная синим грифелем надпись пересекала его по диагонали: «Дача напротив дачи Евтушенко Забор Дерево Калитка».
Поразительно, но мы сразу нашли…
Забор, дерево, калитка… Озеро, облако, башня… Ночь, улица, фонарь…
Что еще?

* * *

Красич оказался чаровник и остряк, поил малагой и кьянти, забрал у меня рукопись и обещал через неделю позвонить.

* * *

— Вы думаете, возьмет?
— Я его уговорю. Пусть сначала прочитает. В некотором смысле он мне обязан своим процветанием: совершенно случайно я устроил ему сделку века.

* * *

Будильник затренькал без четверти девять. Я встала, раздернула шторы, выглянула в окно. На улице, в тусклом, едва зарождающемся свечении позднего зимнего рассвета, чуть закручиваясь на лету, шел снег. Начиналось новогоднее утро.

* * *

— Вот бы сделать так, чтобы по утрам не хотелось писать! Тогда можно еще часика два поваляться, а так если уж встал, то все…
Это у меня пожелание к Деду Морозу, из разряда тех, что Господу Богу приходится отклонять.
To pee or not to pee — that is a question.

* * *

В обед объявился Пал Палыч с поздравлениями и культурной программой.
— Вы не хотите сходить на Васильеву? В «Ленком»? Новогоднее представление. У меня два билета.
— Хочу. Но, к сожалению, не могу. Ко мне приезжают родители. С шампанским, «Птичьим молоком» и авоськой мандаринов. Так что я пас… Предложите Мише — может, он пойдет…
— Я не хочу с Мишей! — расстроился Пал Палыч. — Я хочу с вами.

* * *

За что люблю зиму — так это за мандарины.

* * *

На Новый год мне в подарок достался ситцевый кухонный фартук.
Миша: я очень люблю шить для девочек. И вообще я всегда хотел быть девочкой.
А я вот наоборот — ловлю себя на том, что когда в уме придумываю диалоги, то говорю за мужчину.

* * *

Сама я шить так и не научилась: на курсах кройки и шитья продержалась не больше недели.
Занятия вела томная дама в изукрашенном люрексом фиолетовом свитере и в облаке неизменного «Амариджа».
— Мулине, девочки, — проникновенным голосом рассказывала она, рассекая воздух классной комнаты бордовым маникюром, — происходит от слова мулевать. То есть рисовать.

* * *

На Васильеву я все-таки попала: Пал Палыч поменял билет на пятое число. Весь спектакль он сопел мне в шею, а после вызвался проводить. Я не возражала — вечерами в Ясенево даже стреляют. Палыч благополучно доставил меня до подъезда и у дверей сказал следующее:
— Возможно, я покажусь вам нескромным, но не могли бы вы угостить меня чашкой чая?
Нет, нет и нет. Тем более что Миши нет дома. Сказать ему, что у меня нет заварки?
— После того как вы от меня уезжаете, я весь день думаю о вас и болею. А мне завтра нужно работать.
— Но Лерочка! Пустите хотя бы позвонить!

* * *

— Извините, что не прибрано. Совсем замоталась! Времени просто в обрез. Сегодня вот была дилемма: или покрасить волосы, или убраться в квартире. Успеваю — только что-то одно, на выбор. И решила: то, что я плохо выгляжу, увидят пять человек, а то, что дома бардак, — один. То есть Миша. Но он остался у родителей. А пришли вы. Так что все равно получается один.
— Да, с математикой у вас все в порядке.
— Зато с русским проблемы: пять раз подряд слово «что» — это же моветон!

* * *

— Послушайте. Я придумала. Мы вас усыновим. А что? Миша согласен…
Разве где-нибудь сказано, что усыновлять можно только детей?

* * *

— Ну ладно… Уже поздно. Пойду стелить постель.
— Вы хорошо подумали?
— Две.
— А теперь?
— Мне реагировать?

* * *

На ночь Пал Палыч рассказал мне о том, что давно, быть может, два года назад — тогда мы были едва знакомы, — напившись, он затосковал. Вспомнив, что я вроде бы живу в Ясеневе, он сел в метро и поехал; там долго бродил по перрону — но меня не было. Тогда он вернулся и, переходя на свою линию на Новокузнецкой, увидел…
— Меня? — разволновавшись, спрашиваю я.
— Нет, не вас. Я увидел, что на скамейке лежит какая-то женщина, а вокруг суетятся люди. Мне почему-то стало ясно, что она умирает. Я подошел. Это была моя бывшая соседка по коммуналке в Мерзляковском — я жил там несколько лет.
В пользу того, что это не она, был один-единственный аргумент: другое пальто. Но ведь пятнадцать лет прошло. Хотя, когда мы с ней были соседями, пальто у нее было только одно. Она очень много пила. Вы, Лерочка, кстати, тоже очень много пьете.

* * *

После его рассказа у меня было такое чувство, будто бы я избежала смертельной опасности.

* * *

— Вы думаете, я много проживу?
— Лерочка, в вашем возрасте все так говорят, и живут до восьмидесяти девяти.
— А то я иногда смотрю на свою руку. Или ногу. И вижу, что она мертва.
— Ну что мне с вами делать…

* * *

— Я часто разговариваю с вами. Мысленно. А это плохо.

* * *

— Наконец-то я увижу хваленый рассвет из вашего окна.
— Да, смотрите сюда. В створку буфета, он в ней отражается. Так лучше видно.

* * *

Пал Палыч сел писать про меня роман. Я, честно говоря, не знала, как к этому отнестись.

* * *

— Но ведь я тоже пишу про себя!
— Ну и прекрасно. Вы пишете свое, я — свое.
— Может, тогда нам стоит объединиться?
— Нет, дорогая, я не Ильф и Петров. Я не смогу.
— Но может, попробуем?
— Может, когда-нибудь и попробуем…

* * *

Конечно, остроумно дать главной героине имя Валентина, в то время как ее прототип (меня то есть) зовут Валерия. Правильно, чего далеко ходить. Пруст вон тоже называл своих баб мужскими именами: Жильберта, Альбертина, Андре…
Назвал бы, если уж на то пошло, хоть Александра… Как красиво: Саша! Ну или Кира, на худой конец. Да мало ли имен…

* * *

Он пишет про девочку, которая рассказывает ему свои истории. Как училась в университете, как ходила замуж и как разводилась, как за ней ухаживали мужчины и как ей нравились женщины. Она рассказывает о своей бабушке и о том, как ее обижали старшие сестры. Как одноклассницы воровали в раздевалке сменку и как родители в целях наказания уже не вспомнить за что порвали билет на кремлевскую елку.
Она рассказывает и рассказывает, оттачивая житейские сказки за чашкой эспрессо или бокалом мартини. После пятого пересказа они отшлифованы так, что становятся притчами. А он, автор, передает их от ее лица.
И все они сводятся к тому, как она, в сущности, одинока.

* * *

Бег этот по узкому кругу, но, тем не менее, автор, переходя со своей спутницей из кофейни в кофейню, — за вечер они посещают не менее трех, — охотится за этими байками. А получается, что за ней. А она ускользает, и ускользает, и ускользает…

* * *

Через день они встречаются снова: она постоянно голодная — свидание как-никак назначено в ресторации.

* * *

Но мои истории в его изложении становились вульгарными — а не тревожными, как мне бы хотелось.
Он их зачитывал: ничего интересного.
Все люди одиноки. А что касается половинок — Платон гениально надул человечество.

* * *

Фрагмент из опуса Пал Палыча:
 «…Только спьяну можно потащиться в Ясенево и битый час встречать поезда, ожидая невозможного, не зная даже, к какому из дальних, теряющихся в дымке сознания выходов она качнется в своем длинном пальто, рассекая воздух тяжелой коклюшкой зонта…»

* * *

Зарабатывает Пал Палыч немного. А я вытворяю вот что:
— А давайте еще во-он в тот ресторанчик зайдем.
— Лерочка, у меня всего сто рублей осталось!
— Что же вы так плохо подготовились?
Или:
— У вас деньги есть?
— Нет.
— Так займите.

* * *

— Пожалей старика, ты его разоришь, — заметил Миша.
— Я гусеница, я объедаю его, как молодую зелень.
— Скажи лучше, как горькую кору!

* * *

Вчера на даче Мишиного папы пережила экзистенциальный опыт.
— Пойдем чай пить! — позвал утром Миша.
Это вниз, значит. А мне совершенно не хочется вставать.
— Принеси сюда…
— Чего носить-то? Кухня есть. Пойдем.
— Сил нет.
— Давай я тебя понесу.
— Мы вдвоем не пройдем. — Факт, лестница узкая, как трап, и неудобная.
— Пройдем.
Миша берет меня на руки, и вот мы стоим над ступеньками. Он, конечно, не сможет спуститься со мною. С высоты смотрю вниз, на кафельный кухонный пол. Это длится мгновение.
— Да, не пролезем, пожалуй, — констатирует Миша, но все еще держит меня над люком. И вдруг мне мерещится: он разжимает руки, и я лечу. А он говорит мне сверху: «Ты же хотела на кухню — ну вот ты и внизу».
Я представила, как сверху выглядело бы мое тело.
Это длится мгновенье. Миша осторожно ставит меня на пол и спускается из мансарды за чаем.
Что, собственно, можно сказать… Вниз — это цель, а средство может быть каким угодно. Я подумала, что ничего не смогла бы ему возразить, ведь я действительно: а) хотела чаю; б) не хотела идти сама.

* * *

Принесла с рынка льняное масло — а оно горькое. В контексте прочих масел бутылочка кажется дорогой — пятьдесят рублей за пол-литра, но поскольку есть это нельзя, переводим в разряд косметики и получаем огромную бутыль массажного масла и/или средства для укрепления волос всего за каких-то несчастных полтора доллара.

* * *

Опять целый вечер ходила с Пал Палычем по заведениям и выкармливала из него деньги.
Кафе в доме архитектора Баженова, подвал с крашеными красно-коричневой краской покатыми сводами.
— Смотрите! Мы как внутри вывернутого наизнанку пасхального яйца, сваренного в луковой шелухе…
— Лерочка, фу!
Пал Палыч вызвонил за компанию хабалистого бородача по фамилии Ложкин; тот изводил официантку. Когда девчонка отошла, я на примере решительных действий Таньки Ниловой, она по молодости бегала с подносами, рассказала, что бывает с теми, кто неправильно себя ведет в общепите.
— Она что, опрокинула на голову тарелку?
— Нет, всего лишь украсила креветками в майонезе лацканы пиджака — со словами «я тоже их терпеть не могу!».
Подействовало. Ложкин поутих. Еще раз зарвется, скажу:
— Помните, как я спасла вам пиджак?
 
* * *

— Вы соблюдаете пост? — спросил, изучая меню, Пал Палыч, потому что была Страстная.
— Я… ну… внутри себя… — выкрутилась я и тут же придумала стихотворение:

Я царь — я раб, я червь — я бог!
О, все внутри тебя!
Вот скоро Пасха — так не ем
внутри себя сосиски я
и там же крашу яйца.

— Хороший стих, только печатать такое нельзя, — огорчил меня Палыч.

* * *

— Извините, я отойду.

* * *

В туалете я разговаривала со своим отражением:
— Петровская, ты зачем съела гамбургер?
Не ешь гамбургеры.
Никогда больше не ешь гамбургеры.
Даже полгамбургера.
А то превратишься в свиную котлету.
Ты уже котлета.
Петровская, вырви.
А ну быра иди и вытошни гамбургер.
Тебе шьют новое платье.
Узкое и приталенное, между прочим.
Ну, и чего мы ждем?!

* * *

— Сегодня я живу один. — Сказал Пал Палыч, когда мы вместе шли до метро, возвращаясь из ресторана. — Мои все на даче. Поехали ко мне? Купим мартини, вы же любите. Я покажу вам свой новый рассказ…
Но я испугалась, что на стенах будут висеть мои фотографии, и не поехала.

* * *

— Не пропадайте!
— Это без вас я пропаду!
Мы прощаемся на Третьяковке. Все еще чувствуя спиной пятно его взгляда, я стараюсь как можно скорее проскочить гребенку турникетов и смешаться с толпой.

* * *

Роман Пал Палыча вышел в самом начале лета.
Мы прочитали его всей семьей, усмехнулись, а мой зонт, который и в самом деле был зонтом-тростью, с тех пор получил обиходное название «коклюшка».

* * *

— Нашел смутный объект желаниия, — сказала мама. — Тоже мне Бунюэль.

* * *

— Лера, возьмите зонт, сегодня дождь обещали.
— Коклюшку? — машинально переспросила я.
Пал Палыч покраснел.
Мне стало как-то нехорошо.

* * *

Этого он мне не простил.

* * *

Но моя книга была уже в типографии.




ГЛАВА IV

Желание проросло из меня, как мандрагора из семени висельника.
Я набираю номер карандашом: только что накрасила ногти.
— Затосковала темной тоской, — сообщаю Пал Палычу. — Это, наверно, писательская тоска. Сегодня у нас на ужин картофель фри и портер. Приезжайте, лучше всего, думаю, к девяти.
— У нас — это у кого?
— У нас с вами…
— Я занят.
— У вас влюбленность уже прошла, а у меня только начинается…
— Как вы сказали?
— Шутка. Бестактная злая шутка, отрепетированная дома перед зеркалом.
— То, что вы собираетесь сейчас сделать, — не от влюбленности, как вы соизволили выразиться, а от скуки.

* * *

А я и не собираюсь. Как раз хотела доказать себе, что на самом-то деле ничего и не собираюсь.

* * *

Желания приходят и уходят.

* * *

— Тогда расскажите мне что-нибудь на ночь, — прошу я.
— И вы мне.
— Договорились.

* * *

Любимая история дедушки:
Блокадный Ленинград. Некая мама водит трехлетнего мальчика в сад, пешком, на другой конец города. Зима. Они долго идут по улицам. На пути тут и там попадаются трупы — убирать некому. Мальчик уже знает их всех наизусть и помнит, кто где лежит. Некоторые покойники кажутся ему хорошими и добрыми, а некоторые — плохими и злыми, и, каждый раз, приближаясь к какому-нибудь злому, он просит маму обойти это место. И тогда они идут другой дорогой.

* * *

Всю ночь я проплакала, под утро мне снилось, что я кого-то убила, короче, на следующий день вид у меня был ни к черту.
— Что с тобой? — спросил, Миша, вернувшись утром с «Мосфильма».
— Меня Пал Палыч обидел.
— Бедненькая… А ты с ним не водись.
— Не могу…

* * *

Люблю ли я Пал Палыча? О да. Но странною любовью. То есть по-своему. Если перевести на человеческий язык, это значит, что по каким-то причинам одному нравится мучить другого. Как заниматься по вторникам верховой ездой или играть в гольф.
Может ли человек прожить без гольфа? Конечно, может. Но чем тогда занять вторник?

* * *

Миша:
— Знаешь, почему Пал Палыч хромает?
— Почему?
— Потому что у него копытца в ботинках. Старый фавн!

* * *

Наш фавн все гоняется за молодыми нимфами. Вчера звонил Ниловой: «Я вас напечатаю, я вас напечатаю…».
Нилова мне:
— Он как вообще, нормальный человек?
— Нормальный. Поводит тебя сначала по ресторанам…
— Да? Он что, навязчивый? Приставать не будет? А то у меня муж ревнивый.
— Да нет… не будет, наверное…
— Так в чем проблема-то?
— А ни в чем…

И все же — в чем проблема-то?! В чем?

* * *

А меж тем мы вчера напились, и ночью Миша занимал любовью мое бесчувственное тело, а у меня все мешалось в сознании, и я представляла, что это не Миша, а Пал Палыч.
Ну как это понимать?

* * *

— Да не расстраивайся ты так! — сказала Нилова. — По-моему, тебе просто надо отдохнуть от всех твоих мужиков. Хочешь, поехали ко мне на дачу в Старую Руссу…
— Спасибо, — поблагодарила я верную Нилову и отказалась: — Боюсь, не получится. В воскресенье мы уезжаем в Нижний Новгород. Миха опять выставляется. Уже билеты купили.

* * *

Поезд идет очень медленно, и это завораживает. Я сижу у окна и смотрю на поля. Взгляд скользит по равнинам колосьев; косогоры с кулисами темных дубовых лесов… Я что-то придумываю… почти что невольно… Миша листает «Справочник редактора» Гиленсона — взяли от скуки в дорогу.
И я уже чувствовала рождение фразы, но тут, господи боже, Михаил, который до этого упорно и меланхолично молчал, вдруг, ни с того ни с сего, дернул меня за рукав.
— А ты знаешь, что у слова «верстка» общий корень со словом «верстак»? В переводе с немецкого — «рабочее место».
— Не-а, не знаю, — ответила я и опять повернулась к окну. Но та нерожденная фраза — уже почти что родившись, — так и увязла в ореоле слова с навязчивым немелодичным «ёрст», напоминающим звук, издаваемый при чистке фаянса жестким ершом.
Я прочитала потом «Справочник редактора» — и точно знаю, что там этой глупости нет.
Миша сказал это просто так, от себя…

* * *

— Но ты знаешь, Лерочка, — пожаловалась Нилова, — у твоего Пал Палыча были такие грустные глаза, когда он меня провожал! Как будто сейчас заплачет.
— Да ладно тебе, я второй год на нем ужинаю.
— Нет, я так не могу…

* * *

На именины Пал Палыч прислал мне открытку.
Я замечаю: хвостик у буквы «В» в моем имени на конверте обведен несколько раз. В этом месте рука, надписывающая конверт, остановилась. Он задумался. Он думал что-то обо мне…

* * *

Но почерк так неразборчив, что непонятно, что там написано, в этой открытке: то ли тебя нельзя не любить, то ли тебе нельзя не любить.

* * *

А я-то думала, мы с ним на «вы».

* * *

Нет уж, позвольте мне эту роскошь. Цветаева, между прочим, собственного мужа на «вы» называла.

* * *

Если сидеть нога на ногу, большой палец правой ноги попадает точно по кнопке выключения компьютера.
Пропала вся моя ночная работа.

* * *

Миша:
— А знаешь, почему твои книги перестали продаваться?
— Почему?
— Потому что Палыч уехал.
— Ну и что?
— А кто, ты думаешь, их покупает?
— Ты полагаешь, он?
— Ну а кому они еще, по-твоему, нужны?
— Что он, больной, что ли? На фига ему столько?
— Как на фига — из любви к тебе…
Какой жестокий.

* * *

Уж мне эти крейцеровы страсти!
— Не обижайся. Человеку, чтобы видеть себя со всех сторон, необходимо как минимум два зеркала. Особенно женщине.

* * *

Зазвонил телефон. Трубку снял Миша.
— А она не может сейчас разговаривать. У нее рот занят. Она вам перезвонит, когда мы закончим.
Ну как он мог сказать такую грубость…

* * *

Значит, это был Пал Палыч. И, скорее всего, он больше не позвонит.

* * *

Боже, думаю я, вот если б любовь могла быть такой же сильной и страстной, как хамство!

* * *

— Теперь я буду покупать тебе пиццу.
— Я ее не люблю.
— Все равно. Должен же кто-то это делать.
— Лучше бы ты унитаз починил! Можешь сделать так, чтобы вода в бачке не бежала?
— А надо просто с любовью потянуть за ручку, — научил Миша.

* * *
 
Никак не получается смывать с любовью.
Течет вода и течет.

* * *

А слово Миша сдержал, принес из пиццерии большую «маргариту». Я откусила румяный край коржа, но тесто запеклось до жесткой корочки, и я поцарапала нёбо.

* * *

— Бромкамфору и три настойки боярышника, — говорю я аптекарше. Она узнает меня, укоризненно смотрит — в настойке семьдесят градусов, — но все равно продает. В следующий раз скажу: «тинктура гратеги». А все потому, что я очень молодо выгляжу, а может быть, к тому же еще и глупо. Продавщицы, медсестры и прочие чужие тетки всегда принимают меня за подростка. Вчера пришлось показывать паспорт, чтобы купить бутылку портвейна.

* * *

Чувствую себя ужасно подавленной, все это мне очень мешает. Хотя современному человеку все-таки проще, чем героям эпохи сентиментализма: можно прийти в аптеку и сказать: «Бромкамфору!» — и ты живешь и поешь, и бес спит.

* * *

— Не пей больше бромкамфору, — попросил Миша. — Она очень вредная. Плохо влияет на периферическое кровообращение и центральную нервную систему. Бром связывает ионы натрия в клетках, в результате чего образуется соль натрий хлор, известная как поваренная. А если связать весь натрий в организме, мышцы перестанут сокращаться и человек не сможет двигаться. Это in vitro, конечно, но все равно — чтоб ты знала. Пей лучше валерьянку. И вообще — нашла из-за чего расстраиваться.




ГЛАВА V

Вечером Палыч все-таки перезвонил.
— А вы мне сегодня приснились — представляете? Вас убили. Ножом. Крови не было, но вы упали и умерли у меня на руках. Я только хотел узнать, как вы себя чувствуете. У вас ничего не случилось?
— Сожалею, но у меня нет даже насморка…

* * *

Ах, поганый язык!
Я же хотела с ним помириться…

* * *

— Вы не хотите пройтись после работы? И я хочу. Давайте встретимся на Тургеневской.
— Во сколько?
Девушке ненакрашенной ехать к Пал Палычу — это абсурд! Час на выбор цвета лица, полтора на дорогу… Раньше восьми не получится.

* * *

— Сегодня вечером меня не будет. Деловая встреча.
Миша: ну-ну.
Усмешка. Извивающаяся усмешка.

* * *

— Да ладно тебе, — говорю. — Я его и раньше-то не любила. А теперь и совсем разлюбила.

* * *

Я вымылась, надела новые трусики в сеточку (Миша, конечно, съязвил, что ими можно креветок ловить), выпила кофе, накрасилась самой яркой помадой и ушла.

* * *

Но не успев пройти и ста метров, услышала крики. Кричал Миша. С ним случилась истерика.

* * *

С улицы я видела, как он выбрасывает из окна какие-то бумаги и, словно пьяный, вопит на весь двор:

— Эта рукопись
достойна быть издана
лишь в переплете из ветра-а-а!

* * *

Один из листков долетел до меня.
Эта был моя новая повесть.

* * *

— Ты пишешь гнусный пасквиль!

* * *

На улице пахло дождем и мокрой собачей шерстью. Достоевский бы написал, что взгляд у меня был тогда нехорош. Раз. Два. Три. Берем себя в руки.
— Что ты орешь, как Джельсомино!

* * *

— Все! С меня хватит! — надрывался Миша. — Можешь убираться к своему Палычу!

* * *

Но убираться мне не пришлось. Когда я на следующий день вернулась из редакции, ни Миши, ни его вещей дома не было.
Одни пустые полки.
Да ладно, — успокаивала я себя, — подумаешь, муж ушел. Вот если бы дети умерли — тогда другое дело…

* * *

Как говорит папа, иногда в жизни бывают такие моменты, когда, чтобы остаться на месте, нужно бежать в два раза быстрее.

* * *

Мое сознание чисто и прозрачно, как ванна, наполненная водой.

* * *

Ну вот. Облизав толкушку, я наконец-то села ужинать.
Что происходит?..
Сами собой падают и разбиваются чашки…

* * *

Вчера в метро увидела девочку, похожую на Мишу, и чуть не грохнулась в обморок. Боковым зрением мне почудилось, что это он, но это была всего лишь прекрасная незнакомка с очень бледным лицом.

* * *

И я вдруг вспомнила свою приятельницу Нану Виташвили. Она мне как-то: Петровская, так ты — рыжая! (А это у меня на самом деле крашеные темные волосы отросли, а то, что под ними выросло натуральное, я в лечебных целях — каждую неделю хной.) Я говорю: ну да. Не стану же на весь филфак объяснять. А Нана все свое: ах, голубые глаза, рыжие волосы, светлая кожа! Мой любимый ирландский тип! Ты, наверно, никогда не загораешь? А я — вот смотри! — и показывает какие-то белые полосы на загорелом запястье.
— Что это? — говорю.
— Пальцы. Вчера сидели с парнем на бульваре, и он держал меня за руку. Полчаса всего просидели…
«Дикая собака Динго»! Мысль о сходстве сюжетов увлекает меня — и я больше не думаю о Мише.

* * *

Но до сих пор — когда увижу кого-нибудь, хоть чем-то похожего на него, у меня начинает кружиться голова.

* * *

Ни с одним человеком мы не можем по-настоящему расстаться.

* * *

Ми-ша! Где, ты, Ми-ша-а!

* * *

Сама не знаю, зачем набрала его номер.
«Одну минуту», — сказала Мишина мама. Мне было слышно, как они переговариваются у телефона. «Кто это?» — спросил Миша. «Деушка ккая-то звонит…» — небрежно, проглатывая буквы, ответила его мама.

* * *

— Ты страшный человек, — сказал на прощание Миша.
— Почему?
— Для вас, писателей, люди — не больше чем песок истории.
— Это не совсем так… — начала было я, но он уже положил трубку.

* * *

— Здесь надо вставить «Потерявши, плачем», — посоветовал Пал Палыч.
— А первую часть фразы не надо?
— Не надо!
— Ну хорошо.

* * *

Потерявши, плачем.

* * *

— Послушайте, а если они где-нибудь случайно увидят вашу книгу?
— Кто?
— Ваши родители…
— А они не ходят в книжные магазины.

* * *

Но какая удача для начинающей писательницы! Пал Палыч пригласил поужинать в Клубе писателей в обществе генерального директора Объединенных издательств.

* * *

Я красила ресницы, завивала челку и представляла, как он скажет: «Хорошо выглядите».
— Это чтобы не заболеть, — отвечу я тогда. Нет, не так. Скажу: «Это от отчаяния».

* * *

Когда я уже собралась выходить, увидела из окна огромную черную тучу — и взяла зонт.
А потом так и шла с коклюшкой в руке, как дура: весь вечер было ясно.
Думала, будет дождь, а это по небу кралась, наползала ранняя осенняя темень.

* * *

На улице непролазная грязь, и я пробираюсь, приподнимая полы пальто, как фрейлина кринолин.
У меня густые локоны, стоившие бессонной ночи в бигуди, высоченные шпильки и новая шляпка.

* * *

— Какая у вас прекрасная шляпка!
— Дурнушкам все время приходится отвлекать внимание от своего лица.

* * *

Моя некрасота доканывает меня.

* * *

Красич пришел с супругой; вероятно, поэтому они опоздали.
Но вот наконец-то все в сборе. Мы сидели за столиком — справа Палыч, напротив чета Красичей, — и я пыталась заразиться от этих небожителей удачливостью и везеньем.
— У Леры тут очередной шедевр готов… Повесть. О современной жизни. Может, вас заинтересует? Про будни издательства детской литературы. Гротеск, колоритные персонажи: начальник Чижопин, бухгалтер Узьминична… Одни имена чего стоят. И любовная линия есть, как без этого…

* * *

…Лезу в сумку за рукописью.

* * *

Когда я вытаскивала из ридикюля, забитого до отказа, свою толстенную папку, Пал Палыч, сидевший рядом со мной, заметил мелькнувшие среди книг и косметики старые стоптанные кеды. Он задержал на них взгляд, потом посмотрел на мои шпильки.
— Простите, можно вас на минуточку? Мы забыли позвонить Ниловой.
— Ниловой? — удивился Пал Палыч.
— Ну да.
— Мы сейчас придем, — сказала я Красичу, и мы вышли в фойе.

* * *

— Никому никогда не рассказывайте о том, что вы сейчас видели.

* * *

Но встреча была испорчена.
Оказалось, что я не умею пользоваться ножом и вилкой. Окорочок приземлился прямо на брюки директора Объединенных издательств.

* * *

Желто-красные автоматы с презервативами в туалетных комнатах ресторанов так нахально, так ярко и нагло напоминают об одиночестве.

* * *

К черту! Домой и креслокачаться!

* * *

В шесть утра я проснулась, поняла, что у меня ангина, и заплакала.

* * *

В девять позвонит Пал Палыч.
А я ему скажу: «Я чувствую себя такой несчастной, что даже вас мне не хочется видеть».

* * *

Точность — вежливость королей. Тут Палыч своего не упустит. Телефон вздрогнул и разразился руладой ровно в девять ноль-ноль:
— Живы? И слава Богу! — и короткие гудки.
Я даже сказать ничего не успела. Ничего себе, думаю. Ну как это называется?

* * *

— Я вам специально тогда позвонил, думаю: интересно, вставит в свои клочки или нет?

* * *

Ах ты, гад!

* * *

Что делает женщина, когда ей плохо? Ходит по магазинам.

* * *

И тогда я выпила панадол и отправилась поглазеть на витрины. В «Подарках» ничего хорошего не было. Хозяйственный оказался на учете. В булочной от сладкого запаха леденцов опять захотелось плакать.
В «Коврах» я сделала, наконец, покупку. Носовой платок. Папа потом смеялся.

* * *

С Мишей мы не виделись полгода (на самом деле — два месяца). Иногда я придумываю какой-нибудь повод, чтобы ему позвонить, но вообще такое со мной случается редко.
А сегодня опять не выдержала.
— Приезжай ко мне в гости! Нарежем сыр веером, посмотрим Вермеера… — от неуверенности я рифмую на ходу. Глупо… Но первое, что в голову пришло.
— Не Вермеера, а Вермера.
— В моем альбоме написано: «Вермеера».
— Выкини его в помойку, свой альбом!

* * *

Опять все закончилось склокой.

* * *

Мне снился сон.
Я стою в самом длинном и гулком коридоре филфака. За окнами темень, все уже разошлись, но я кого-то жду. В руках у меня буханка черного хлеба, и я, то ли от голода, то ли от скуки, отламываю по кусочку и ем. Наконец из каких-то дверей выглядывает Миша и просит меня здесь не стоять, а подождать его в сквере.
Я выхожу, сажусь на скамейку напротив главного входа. Через какое-то время Миша показывается на крыльце, сбегает вниз по ступеням…
Я поднимаюсь, распахиваю руки навстречу. Мы бросаемся друг другу в объятья, валимся наземь, катимся по траве. Я хочу поцеловать его, но не могу. Еще раз пытаюсь — и не могу.
Потому что во рту у меня недожеванный черный хлеб.

* * *

Когда человек уходит, проблема не в том, что его больше нет, — а в том, чтобы вылюбить его из себя.

* * *

Радужное кружево моего сна безвозвратно похерено.
Просыпаюсь от грохота, железного жуткого лязга, гул нарастает, звук отдает во всем теле, заползает в руки и ноги, вибрирует, ввинчивается в мозг, фонтаном рассыпается в черепе. Что это?!!

* * *

Я открыла глаза.
Была конечная станция, и баба, толстая метрополитеновская баба в красном картузе лупила ручным семафором по поручню, чтобы меня разбудить.

* * *

Ноль на улице, ноль — по Цельсию и по Реомюру… Конец ноября — и вдруг оттепель. Обувь приходится густо намазывать кремом. Чернеют сырые бульвары. Оттаивают стены, лестницы подземных переходов, тропинки и крыши. И я, я тоже понемногу оттаиваю.

* * *

Сегодня видела Мишу под ручку с незнакомой девушкой.

* * *

Я смотрю на язычок галстука, который ветром перебросило ему за плечо — как флажок… Сверкают подошвами его новые черные «ллойды» — мы покупали их вместе в универмаге «Москва».
Они удаляются.

* * *

Я тут ни при чем. Миша ушел по своим причинам. Миша ушел к бабе. Только и всего.

* * *

Выпила коньяку, закусила сушеным бананом. Красота! Определенно, жизнь налаживается. Одиночество — это почти полет. А то, что мы называем тоска, — на самом деле не ужасно, а прекрасно.

* * *

Теперь надо позвонить родителям.

* * *

— Как успехи? — поинтересовался папа.
— В понедельник уезжаю во Францию. На два месяца.
— Откуда деньги?
— Получила премию.
— Какую?
— Имени Моцарта.
— Я думал, ты бросила заниматься… А почему Моцарта? У него разве есть фортепианные произведения?
— Есть. Переложенные. — (Про двадцать семь концертов мы умолчим — сам виноват, что не знает.) — Ария Папагено из «Волшебной флейты». В первом классе музыкальной школы проходят. Помнишь, я играла? Ладно, шучу. Конкурс потому, что юбилейный год.
— Что исполняла?
— Прелюдии Шопена.
— Что ж, молодец… Хвалю. Не забудь позвонить, когда вернешься.

* * *
 
На гонорар за предисловие к антологии анонимных произведений можно было купить небольшое ожерелье от Картье.
Но я им распорядилась иначе: в понедельник я собрала чемоданы и уехала к Ниловой в Старую Руссу.
Она давно меня приглашала.
 
* * *

И вот ясность утра. Тонкий запах духов — травяные, холодные, резкие; остро оточенный грифель карандаша, и бумага — свежа и чиста, сладко пахнет. Рассеивается вчерашняя жуть, выжигается голубоватыми солнечными лучами.
К городу подступили ужасные холода: декабрь, Варвара, термометр лопнул на улице. Луна второй день в ледовитом зловещем сиянии, прозрачный сиреневый круг с красноватой каемкой, называемый гало, в нем она — как зрачок в глазном яблоке; дым из труб стелется в воздухе, кутает крыши, не идет вверх столбом. В город пришли холода…
Я открыла тетрадь и записала в дневнике число.
 
* * *
 
…Сегодня мне снова приснилось, что у меня ярко-красный маникюр и что я учу французский язык.
…Снова приснилось, что у меня маникюр ярко-красного цвета и я учу французский язык.

* * *
 
Какую же фразу выбрать?..