Здоровый образ смерти

       Эти места хоть и не были заповедными, по прелести своей таковым не уступали. Можно даже сказать, что, не смотря на кажущуюся типичность, они были уникальны. По-своему, конечно. Бесконечные, уходящие в перспективу и причудливо изгибающиеся, переходя друг в друга, луга с золотистой растительностью, волнообразно гонимую ветром, будоражили воображение своей удивительной чистотой и бескрайностью. С обоих сторон высился лес, постепенно удаляющийся и клином исчезающий на горизонте, приобретающий тем самым форму классического архитектурного изваяния, созданного самой природой. Даже сам воздух был здесь не таким, как везде. Состоял он, пожалуй, не из его обычных компонентов, а из каких то неземных, неизведанных доселе никем. Да все здесь, включая холм, поросший какими то растениями, напоминающими клевер (а возможно это и был клевер, как знать?) с которого, кстати, открывалось это великолепие, состояло из казалось бы знакомых с виду деревьев, кустарников, трав, земляных и горных пород, животных и птиц, которые однако с трудом поддавались идентификации. Да и вообще, имеет ли это какое-либо значение, если сама атмосфера этого прелестного уголка способствовала полному умиротворению и восстановлению душевного равновесия, утерянного в момент пребывания где-то не здесь?
       Описание сие, возможно, изобилует излишним колоритом, а может быть нуждается в еще более яркой палитре – судить об этом сложно, ведь тот, кто попадает в подобные места, (хотя сравнения здесь вовсе неуместны) тем не менее, ориентируется на свое первое впечатление, основанное на мимолетных ассоциациях, диктующих общее настроение его. Так пусть же настроение это даст возможность по достоинству оценить и навсегда понять эту бриллиантовую долину мечты. Ведь где, как не здесь, господствует покой и осуществление неосуществимого. Но попасть сюда, увы, невозможно, ибо по сей день никто не знает, в каком месте Земли находится этот уголок забвения. Дело осложняет и то обстоятельство, что никому не известно, на Земле ли он находится….

       Больше всего на свете он ненавидел примитив. Он сводил к нему и само понятие примитива, в чистом виде. И неспособность человеческого ничтожества осознать свое ничтожество. И чрезмерно завышенное самомнение. И то, что умышленно делается плохо при обладании возможностью сделать то же самое, но хорошо. И комплексы, возникающие на том месте, где их не может и не должно быть. И изрядную самонадеянность. И чрезмерную тупость. И факт невозможности логического опровержения того, что, скажем, пятью пять всегда будет равняться двадцати пяти. И абсолютную правильность жизни, возведенную в стереотип. Да мало ли, что еще? Его нельзя было назвать эгоистом, хотя и альтруистом он не был. И вообще, о нем можно было бы не писать по причине того, что с первого взгляда сказать вроде бы просто не о чем. Тем не менее он очень любил осень. Это и дождь, и музыка (которую он тоже любил), и музыка дождя, и уют возле огня, который, кстати говоря, никогда так не ценится и не воспринимается настолько тепло и по-особенному, как в это изумительное время года. А сейчас был всего лишь июнь.
       Работа изнуряла. Он оторвал глаза от страницы и поднял их куда-то на стену, в то ее место, где висели часы. Часов он не видел, смотря сквозь них. Взгляд при этом был тяжелый, исподлобья. В нем угадывалось желание узнать текущее время и, одновременно с этим почему-то казалось, что оно его совершенно не интересует. Несколько секунд он смотрел в том же направлении, силясь разглядеть что-то, и было уже собрался отвести взгляд, но в этот момент окружность циферблата стала видоизменяться, размывая еле видимые границы корпуса, и завораживающе медленно, с непостижимой легкостью превратилась в чей то до боли знакомый облик. Он был ошеломлен. Ему никак не удавалось осмыслить происходящее. Если в тот момент его можно было бы спросить о том, что он видит, ему едва ли удалось описать это в словах. Он даже не смог сказать бы, женский ли это облик, человеческий ли вообще. Его рука, державшая дотоле перо, выронила его. Он не смотрел более на то место, где висели часы. Ему казалось, что он все понял. Это Она, несомненно Она. Ее роскошь, ее ослепительная красота, ее обворожительное обаяние, в конце концов, ее убийственная непостижимость.
       Ему стало плохо. Боль пронизала голову и грудь. Было трудно дышать. Охватывал ужас. Сердце колотилось, пытаясь освободиться от сдавивших его тисков. Мозг, превозмогая дикую боль, судорожно заработал, пытаясь зацепиться за обрывки проносящихся в нем мыслей. В глазах его изобразилась безысходная тоска. Он почувствовал, как они расширяются, с готовностью лопнуть. Весь организм его превратился в сплошной кошмар, который нарастал в прогрессии. Немыслимо, что подобное могло с ним случиться. Еще мгновение…. Еще секунда, две, три, четыре, пять….
       Внезапно он почувствовал резкое облегчение, явившее собой квинтэссенцию всех наиболее блаженных моментов, когда-либо пережитых им за все земное существование. Стало даже как-то невыносимо хорошо. Все кончилось так же внезапно, как и началось. Он огляделся и увидел себя, лежащего на полу рядом с креслом подле письменного стола, который стоял напротив стены с висящими на ней часами. Они приняли свой прежний вид, на них даже можно было четко разглядеть расположение стрелок, указывающих точное время. Но его это больше не интересовало. Он смотрел на себя. Лицо было неестественно бледное, глаза широко открыты, но при этом уже почти ничего не выражали. Пальцы одной руки были сжаты в кулак, другой – вцепились в пол, словно пытаясь удержаться за него. Дальше он не смотрел. Ему было не до этого. Он уже улетал куда-то сквозь стены, перегородки, потолки, стропила, крышу. Сквозь секунды, минуты, часы, дни, годы, столетия, в вечность. В бесконечность….

       Была середина октября. Была вечная середина октября. И он навсегда убедился в этом. Он узнал свою любовь. Наконец то. До конца. Он был с ней. Он растворился в ней. Какое счастье, что она оказалось именно ею, его любимой, его страной, его бриллиантовой долиной, осуществившей неосуществимое – давшей ему вечный покой….

1995 г.