No name

Вечер был теплым и спокойным. За окном гулял легкий весенний ветерок. А в ветках деревьев пряталась круглолицая луна. Но он не смотрел за окно. Он сосредоточено рисовал что-то на большом альбомном листе. Он склонялся над ним под тусклым светом настольной лампы, горбя спину , бормоча себе под нос слова какой-то грустной песни, а на губах была слабая полуулыбка. Колонки старого кассетного магнитофона молчали. Он провел карандашом по листу. Рука дрогнула, глаза брызнули слезами, карандаш дернулся и сломался, сделав в листе дырку.
-Черт, - проговорил он и взяв со стола пачку сигарет закурил.
Руки дрожали а по щекам тихо катились слезы. Он отвернулся от стола и рисунка, встал, выключил свет и подошел к окну. Его дом был в дали от шума городских улиц и негаснущих фонарей. Только деревья и маленький прудик невдалеке. Он зажал сигарету зубами и открыл окно. Прохладный свежий воздух ворвался в комнату и слизнул сигаретный дым. Блэйк влез на подоконник и сел на него, свесив ноги за окно. Он вспоминал сегодняшний день. Его насыщенность событиями, его эмоции и чувства, его динамичность и напряженность казались совершенным безумием в сравнении с покоем и тишиной ночи. Сейчас, когда мягкий свет луны серебрил листья деревьев, а где-то вдалеке раздавалось уханье совы, легкий ветерок колыхал его волосы и будто шептал ему, что все, что было - это просто страшный дурной сон. Этого не было, это было не настоящее. И больше всего на свете ему хотелось в это верить.
Но он знал, что это не так. Он не хотел смотреть на свои руки, но он знал, что под ногтями осталась засохшая кровь. Он не видел своего лица, но чувствовал, как жжет и болит его правая щека, которую пересекают четыре больших красных полосы. Все сделано, все его ошибки. Назад пути нет, как нет и пути вперед. Нет больше ничего. Нет ее.
Блэйк любил ее, он ее боготворил, он носил ее на руках, он жил ею, он ее убил. Все, чем он дорожил в своей жизни, все, что имело для него смысл, все, что он любил теперь было похоронено на заднем дворе его дома. Положено в землю и закопано его собственными руками. Теми руками, что когда-то ласкали ее тело. Сегодня эти руки выдрали из него душу. И теперь Блэйк хотел только одного - наложить их на себя.
Он посмотрел на луну и горько усмехнулся. Откуда-то из темноты донесся грустный вой не то дикой собаки, не то волка. Он снова и снова прокручивал в голове прошедший день, полосуя себя воспоминаниями, будто ножом. В голове свинцовой болью застрял ее крик, крик боли и отчаяния, крик ужаса, крик страха. И он упивался им, хватая ее за волосы и спихивая ногами в вырытую самолично могилу. Он смеялся, как маленький ребенок, смеялся чистым и наивным смехом, когда засыпал ее, еще живую, землей. Он радовался тому, как ломал ей руки и ноги, чтобы она не смогла сбежать или сопротивляться. Ему казалось искусством то, что он делал. Блэйк видел, по крайней мере тогда, во всем этом не просто логику, а необходимость и потребность. Он был уверен, что у него нет другого выбора. Когда он перебивал ее кости ломом, он знал, что он просто обязан это сделать.
А она кричала, она стонала, она умоляла, она клялась в любви и молила о пощаде. Сначала Блэйк ломал ей пальцы плоскогубцами. Но для этого ему пришлось побороться с ней. Она кричала и отбивалась, впиваясь в его лицо своими длинными ногтями, но потом он одним ударом вырубил ее на какое-то время. Она была привязана к кровати и единственным оружием был ее язык - она говорила, говорила и говорила. Пока Блэйк ломал первые три пальца, она еще на что-то надеялась и старалась, срываясь, конечно, на крик боли, говорить с ним более менее связно. Да, слова ее терялись в криках и слезах, но она пыталась донести до него какую-то свою мысль, которая, по ее разумению, должна была подействовать на него.
Но когда Блейк сломал все пальцы на ее правой руке, она оставила попытки в чем-то его убедить и перешла на истеричные крики и мольбы. Но ее излишняя, как казалось Блэйку, эмоциональность только раздражала его. Поэтому он быстро закончил с пальцами и парой резких движений выкрутил ей руки. В районе плеча и локтя что-то хрустнуло сначала на левой, а затем на правой руке, она закричала, и Блэйк спокойно отвязал от кровати ее руки, безвольно свисавшие по краям кровати, будто она была тряпичной куклой. Она плакала, почему-то тихо и бессильно, пока Блэйк ходил в кладовую за большим отбойным молотком. Он вошел так тихо, а она так сильно была увлечена своими слезами, что первый удар по ее колену оказался для нее неприятным сюрпризом.
Когда Блейк переломал ей все конечности, крики ее уже перестали содержать членораздельные слова и лишились всякого смысла, а еще стали значительно тише и слабее. Теперь это были лишь слабые всхлипы на грани потери сознания. Когда он тащил ее за волосы к заранее вырытой могиле, она перестала издавать и их. Лицо Блэйка никогда не было таким счастливым. Он был похож на маленького мальчика, получившего вожделенную игрушку, глаза блестели от слез радости, улыбка была светлой и чистой, как голубое летнее небо.
Но даже самая замечательная игрушка рано или поздно идет на покой. Блэйк подтащил ее к самому краю вырытой им ямы и столкнул в нее ногой. Она посмотрела на него, и в глазах, застланных пеленой боли и накатывавшего безумия, вдруг отчетливо проявились усталость и равнодушие. Ей было уже нестрашно умереть - лишь бы это случилось побыстрее. Блэйк собрал лопатой горсть земли и бросил ее в яму. По щеке его скатилась слеза и он сказал тихо и грустно:
-Я люблю тебя… Покойся с миром.
А потом он просто сбрасывал землю в яму. В бредовом, уже совсем оторванном от сознания состоянии. Она кричала, постепенно исчезая под слоем земли. На западе садилось солнце, бывшее единственным свидетелем этих похорон, не считая палача. Блэйк сгребал лопатой землю, а по лицу его текли слезы. Безумие, овладевшие им на это время, потихоньку отступало и до него издалека, будто бы из тумана, доходило осознание того, что он сделал. Истерично рыдая, он стал ссыпать землю, спихивая ее ногами. Упал на колени и стал сгребать ее руками.
Следующие несколько часов он провел в полном забытье. Он пришел в себя уже в своей комнате, сидящим за столом с карандашом в руках, а за окном была ночь.
Звезды холодно мигали на черном шелке неба. Блэйк бросил усталый взгляд на свой рисунок. Черные линии на белом листе терялись в ночной темноте. Но Блэйк сам нарисовал это и знал, что там он нарисовал ее и себя. И на этом рисунке все было наоборот. Ее фигурка, тонкая и хрупкая, нависала над его сжавшимся в комок телом, сжимая в руке нож.
Но это было неважно. Ее уже не было и теперь должно было не стать его. Блэйк решительно встал с подоконника и не глядя по сторонам вышел из дома. Ночь окружала его своей спокойной прохладой, будто убеждая его, что все это - неправда. Но Блэйк знал, что это правда. Он нетвердой походкой пошел на задний двор. Земляная горка, насыпанная им еще несколько часов назад, зловеще возвышалась под высоким дубом. А на одной из веток над могилой висела петля. Блэйк не помнил, как он привязывал веревку к дереву, но он знал, что она там. Он усталым взглядом окинул веревку и могилу и подошел к крыльцу, на котором стояла маленькая табуретка.
Дальше он делал все на автомате, почти не думая ни о чем. Он подставил табурет под ветку, одел на шею петлю и затянул ее. Он вдохнул прохладу ночи и закрыл глаза. На выдохе Блэйк оттолкнул табурет. Его шея хрустнула, ветка слегка затрещала. Тело с безвольно болтающимися конечностями слегка покачивалось.
Все звуки ночного леса неожиданно затихли.