Письмо

,,, ... а когда они - эти полуплешивые подобия приматов с виднеющимися кое-где клочками запутанной коричневой шерсти - завизжали противными голосами и дружно попрыгали в небольшой бассейн с прозрачной водой, резвясь и играя в свои обезьяньи игры, - не азартные, нет, что ты - я повернулся и вышел из здания. Видишь ли, Джоан, я не умею плавать. Или, если честно, умею, но совсем немного - а раз так, то нет смысла окунаться в водоем: за обезьянами не угнаться при всем желании, нелепо же барахтаться у пластмассового берега стыдно. Недостойно. И я очутился на улице. Отцепив от носа ржавое кольцо, размахнувшись, закинул его на балкон 22-го этажа и смело зашагал по асфальту, смешно передергивающемуся от щекотки, вызванной неосторожными ногами. Куда бы ты отправилась на моем месте, Джоан? Не знаешь? А я вот выбрал конечной целью своего пути банк - по старой привычке при выходе из одного дома меня сразу начинало тянуть в другой: городские улицы были для моего сознания чуждой средой, на которой царило горькое чувство тоски, подавленности; я со страхом взирал на жужжащие в пространстве метеориты и все время ждал, что один из них вот-вот свалится на голову или залетит в кулак - и тогда я до боли в суставах сжимал пальцы, а когда это не проходило, быстро переворачивался с ног на руки и шел на руках, брезгливо обходя, правда, лужи. Попробуй, Джоан, пройтись по городу на руках - увидишь, как здесь грязно... Так вот: банк символизировал в моем воображении монументальное постоянство застывших и овеществленных иллюзий, являлся этакой персонификацией суровой мрачности. В такие места, разумеется, не приходят с пустыми руками - и мне пришлось по дороге стащить у зазевавшейся торговки апельсинами два перезрелых ярко-оранжевых плода. Несмело войдя в огромный стеклянный зал, я замер в оцепенении: чуть-чуть косые глаза жадно, суматошно забегали по сторонам. В боковых юстированных зеркалах виднелись сырые средневековые коридоры с бронзовыми подсвечниками; оплывшие свечи, задумчиво кидающие капли своей горячей крови на земляной пол, с трудом вращая отрезком щитовидной железы, терпеливо сокращали длину желто-белого тела. Я через силу улыбнулся и громко крикнул какое-то военное приветствие по-португальски. (Не могу похвастать знанием португальского языка, но мне, да, мне кажется, в памяти среди мусора мыслей нет-нет да и отыщется парочка чужеземных слов, неважно на каком языке. Почему бы ему не быть хотя бы португальским, Джоан? Ты так не считаешь?) Неподалеку внезапно возникла запачканная краской лавка продавца газет. Распахнулось покосившееся окошко, завешенное кружевным одеялом - и показался респектабельный клерк в джинсовых лохмотьях. Он со знанием дела стремительно обнюхал меня с ног до головы и вопросительно уставился на оранжевые апельсины. Не раздумывая, протянув сразу ему тот, который поменьше, смутившись от непонимания, я попятился назад - и опять выбежал на улицу. Хотел вернуть оставшийся цитрусовой бедной женщине - но она уже торговала бананами. Зачем ей нужен последний украденный апельсин? Я опять опоздал, Джоан. Никогда не опаздывай, а то даже твои пародийные дары никому не понадобятся: они будут блестеть неясным светом неоновых безделушек, натертых войлоком, пропитанным пахучим нафталином. И мелкие ворсинки будут забираться в ноздри твоих знакомых, не позволяя сделать им последний предсмертный вздох * ...

Я решил пройтись по галерее. Я давно не был там. И всегда, ненароком минуя святое место, срывал соломенную шляпу и швырял на раскаленную землю. Понимаешь, Джоан, у каждого человека есть крохотный уголок в его необъятных владениях, обнесенных липкой колючей проволокой, куда невозможно при всем желании пригласить на званый обед или впустить смотрящие на тебя преданными собачьими глазами фанатичные толпы почитателей. Табу. Таким местом для меня была галерея. Осторожно обходя мохнатые сталактиты, излучающие тихие лирические мелодии, я медленно доставал из нагрудного кармана свой преданный взгляд, достав, размахнулся и бросил его в белесые клубы дымящегося пара. Галерея наполнилась каким-то странным лязганием; взгляд упал на бетонный пол - и остался на нем лежать. Испугавшись, я поспешно вдавил в пластины ядовитую красную кнопку пожарной сигнализации. Никто не появился. Взяв со сталактитовой площадки серебряный молоток, уже приготовился легонько постучать по указательному пальцу левой руки, впившемуся в кнопку, сросшемуся с ней и составившему с этим красным огрызком застывшей пластмассы одно неделимое целое - но тут с удивлением отметил забавную деталь (отметка была наивысшей): от высоковольтного рубильника тянулись не экранированные провода, а толстые пеньковые веревки, чуть потертые на изгибах, но аккуратно натертые душистым земляничным мылом. Концы веревок переходили в змеиные шеи, где росли крошечные головки с высунутыми раздвоенными языками. За все время пребывания в галерее змеи даже не сочли нужным полакомиться кожицей руки: они с нескрываемой скукой смотрели пуговичными зрачками и приказывали ртам сопротивляться навязчивому зевку. Джоан, это было страшно: меня не сочли достойным объектом для укуса, я был им неинтересен! Тогда, дернув себя за черный кожаный галстук, подтянул рывком верхний шарообразный отросток измученного тела - голову - к руке и впился зубами в запястье, показывая пример для подражания. Брызнула кровь облачного оттенка, забила вверх на метровую высоту: пошел кровяной дождь. У меня с собой, как обычно, не было противохимического плаща; схватил веник, выдернул из него вязальные спицы для зонта и воткнул в уши. Чихнул - и ощутил себя стоящим на коленях на улице...

Я опять не забил указательный столб на берегу пруда в конце своего пути - я просто не дошел до конца, присел на трухлявый изъеденный пень, думая о тебе. Злым ведьмам стало жутко в заколдованном моими согражданами лесу протянутых рук, сквозь колючие кустарники чащи они с трудом пробирались - и колдуньи бормотали проклятья. Но я шел по направлению к воротам иного измерения - измерения фантастических мечтаний - старался почувствовать нежную красоту слов, не имеющих эквивалентного денежного выражения. Слова представали как вещи, дороже которых только милосердное угасающее Солнце - как полученные от взрослых детей письма, как любовь замужней женщины, как пьеса, написанная по твоим рассказам, Джоан. Я знаю, что не успею доиграть симфонию: часовая стрелка попадет прямо в сердце, проткнет грудь и замедлит ход времени. Джоан, но если мой голос, усиленный многоцветными динамиками, потонет в океане чужих представлений, пожалуйста, напиши им письмо, пошли срочную телеграмму, расскажи, что я не говорю по-португальски, что я был в галерее, но ничего не смог увидеть, что меня не искусали змеи, что мне нельзя прожить три жизни - две своих и одну за тебя. Донесется из космоса посланный братом-эмигрантом луч - обрубит мне изможденные руки, не позволит чертить сложные иероглифы: все равно никто не прочтет. Напиши им письмо, Джоан!.. ради моих слез, ради нашего ребенка, ради Христа из Назарета... Через семь лет наша дочь пойдет к галерее, увидит восхождение на гору, доверчиво прочтет наивную сказку об обитателях других миров. Она сможет, поверь мне... Джоан, ты уже начала писать?

"Здравствуйте,.." ,,,,