Утро без привилегий

- - Он резко вскинул голову, где, вступая в неразрешимое противоречие с возрастом, нагло красовались грязно-белые островки седины, отшатнулся от двери тонкой плетью из колючей проволоки (провол;ки), и принялся безжалостно стегать кривой гриф висящей на стене гитары, ядовито усмехавшейся круглым отверстием в середине желто-коричневого корпуса. Смех становился все громче, громче - а сыпавшиеся градом удары не достигали желанной цели и, буквально не доходя каких-нибудь шести пальцев до натянутых струн, обрушивались на обои и рвали гладкий полиэтилен, из щелей которого сыпался, как из расколотой перечницы, мелкий золотой песок штукатурки. Тогда он по-звериному зарычал, ударился тощими коленями о пол; визжа, пополз к инструменту, терзая вопросом: “Зачем, зачем ты играешь мне реквием, ты же не орган, слышишь?..” А гитара кокетливо хохотала, тряслась в лихорадочных конвульсиях и норовила повернуться тупым концом, чтобы выстрелить самой тонкой стрелой - струной фа-диез (гитара была еще со вчерашнего дня расстроена провалившимся концертом) ему в глаза, оставить шрам в виде пацифистского знака, разрезать испачканное бисквитами лицо на лоскутки, сшить потом из них футляр. Вдруг кто-то впился в ногу чуть ниже икры, что-то противное, зеленое быстро побежало по сутулой спине и, обвившись вокруг шеи, принялось душить, периодически - с периодом 2;, где;;;- степень свободы - вызывая горловые спазмы. Он скорее угадал, чем действительно понял, что это был телефонный провод, - а сама пластмассовая трубка с болтающимися кнопками, пища “позвоните в посольство, позвоните в посольство...”, уже неистово колотила по затылку, выбивала искры, попутно самовозгоралась, начинала дымиться. В нос ворвался неуклюжий запах жженой пластмассы, образовались огненные капли бомбардировщиков - соловьи с лягушачьими лапками еще пока спали - и вот проголодавшийся костер лизал шершавым языком пятки. Танец! Рок-н-ролл! - он пустился петухом в пляс, под музыку Витта, задевая высунутым языком за концы рук: на ногах были надеты армейские ботинки, правда, оба правые (ультра правые), зато разного цвета и с приклеенными бархатными носками. Казалось, ничто не может прервать бешенный ритм - но тут он увидел свешивающиеся с плеч ноги в белых брюках, обильно смоченных бензином. Это свалился с люстры представитель обанкротившейся фирмы “Усталость” и медленно, но соблюдая экспоненциальную траекторию, вел его к софе. Ему стало стыдно и гнусно, до боли в ноздрях, - их разрывают щипцами инквизиции, вылезают фиолетовые отделения, текут прямо в пропасть рта - и ничего, ничего нельзя сделать: не пошутить с палачом, не обозвать своего мучителя ласковым и гадким словом. А гитара все смеется! Желудочный сок, ситро-кола в телесной бутылке, из нижней полости кишечника, обмывая кости, растягивая внутренности, через уши брызнул вверх, подтверждая тем самым поставленные под сомнение на последней конференции законы аэродинамики, гулко ударил молотком, обвязанным ветошью для протирки мотоцикла, в левое полушарие - там, где Европа - заставил вспомнить о до сих пор не выплаченных родителям алиментах. Трусливо заныла входная дверь, приняла после долгих замка форму атласного одеяла; стало извиваться, разбрасывать пух, перья, черные, наверное, вороньи, и тоже странно и страшно завыло, поджидая момент, чтобы поймать, закутать, утопить в ночном тепле. Сверху с антресоли с душераздирающим квохтаньем сползла подушка, маленькая - подушонок, со свастикой в центре и ловко стукнула в солнечное сплетение. И тут - о ужас! - он услышал прерывающийся старческий голос, который, гнусно хихикая, отчаянно зашептал, почему-то по-русски: “Ну-с, милейший...” Вконец обессилев, он нехотя позволили полу коснуться спины и опустил ржавые ресницы. Подумал, как однажды шпионы сломали подаренный приятелем самокат, украли нечетные спицы с обеих колес - и не на чем (и не за чем) было ехать на работу. И тогда он не поехал. Совсем. Никогда в жизни. Сменил профессию. Все ждали, когда он напишет плохую картину, а у него не получалось плохих; он старался специально испоганить, осквернить почти созданное произведение - оно выходило еще лучше. “Не трогай меня за плечи! Я устал смотреть заграничные фильмы, срисовывать чужеземные картины: где наша национальная гордость?” - посыпались в беспорядке на пол слова. “Кыш, кыШ!..” - он попробовал разогнать, испугать их; но слова не убегали, а, сцепившись, стали водить вокруг сидящего человека хоровод. Фразы и предложения за то, что его руки писали письма только на газетных бланках, никогда не продавали ему билеты в подземный кинотеатр; лишь подпускали - да и то с опаской - к смотровому глазку автомата и смеялись над прильнувшим лбом в припадке патриотизма к железу силуэту - - -
Рыцарь в капроновых латах, зевнув, потянулся и выключил телевизор. Наудачу выбранная утренняя программа предназначалась для домохозяек; фильмы про политиков нагоняли на него летаргический сон. Рыцарь не доверял болтовне людей, размахивающих знаменами - он был слишком стар. И не считал подобную деятельность полезным занятием.