Первый, посмертный... Владимир Мишин

Владимир Мишин. Как ни странно, но — хочется жить... — «Библиотечка альманаха «Воскресенье», вып. VII. — Екатеринбург, 132 с., ил.
У меня в руках — первый поэтический, только что отпечатанный, сборник екатеринбургского поэта Владимира Мишина. Говоря строго, сборник этот мог (и следовало ему) появиться лет пять-семь назад. Тогда была не судьба. Сейчас... Сейчас — поздно. Поздно в первую очередь для самого Володи: 6 ноября прошлого, 2005-го, года он свел счеты с жизнью. Причин к тому, наверное, было много, но основная — одна: слишком тонко чувствовал Мишин окружающую действительность и не мог, не умел с ней примириться. Долгое время его спасали ирония и самоирония. Но защита в конце концов оказалась слабее наступающей жесткой жизни.
Проблема добровольного ухода (впрочем, доброволен ли он на самом деле, если кажется, что нет выхода?) творческих людей из жизни — извечно больная. Не будем гадать, что к чему. Не стоит множить сплетни. Тем более, что всё — в стихах Мишина. Читайте, и — поймете. Мне же хочется сделать попытку серьезного осмысления поэтического творчества прекрасного, сильного русского поэта Владимира Мишина.

«Как ни странно, но — хочется жить...»
Так называется сборник. Строчка эта после смерти поэта звучит несколько зловеще. Вообще многие стихи многих ушедших от нас поэтов (добровольно ли, нет ли) звучат по-иному, нежели при жизни. На какие-то строки смотришь как на пророчества; понимаешь, что других — не будет. Никогда. И осмысливаешь творчество глубже, пытаешься доискаться до сути: откуда поэт пришел, в чем его самобытность, что он взял от предшественников (каких?), что свое привнес не только в тематику, но и в образность, в ритмический строй стиха? И, в конце концов, лишь после смерти поэт занимает свое истинное место в иерархии талантов.
Уж коли начал я с названия сборника, поговорим про образ Смерти в творчестве Владимира Мишина, тем более, что в нем эта «еще моложавая дама, беззубая не по годам» занимает едва ли не первое место. (По сути дела, в поэзии мишинской две лишь темы: Любовь и Смерть. Вспомним Цоя: «А жизнь — только слово. Есть лишь любовь и есть смерть...»).
Собственно, тема смерти (и добровольного ухода из жизни) в творчестве Мишина начинается с Афганистана. Первое из двух стихотворений, посвященных присутствию нашего «ограниченного контингента» в этой азиатской стране, грешит «шапкозакидательством» (впрочем, не само оно, но — настроение тогдашних двадцатилетних):
«...Да, кстати, как считаешь:
введут иль не введут войска т у д а?»
«Ты что, земляк, газеты не читаешь?
Уже вот-вот: у них такой «завал»,
а нам, считай, на полчаса работы!»
(«15 мая 1979 года»)
Но позже уже тридцатилетний Мишин с горечью констатирует:
Немного просчитался мой сосед,
и «полчаса», увы, не получилось...
Стихотворение датировано 15 февраля 1989 года — днем окончательного вывода советских войск из Афганистана. Казалось бы, при чем здесь смерть? Не упоминал бы я уже указанное стихотворение, если бы не существовало у Мишина еще одно, начинающееся как обычная природная зарисовка:
...люблю деньки в самом начале марта:
когда вдоль тротуаров дерева
(отнюдь не голливудского стандарта
в обхвате комля, сучьев и ствола)
покровно все из кожи лезут в князи —
и им, как манекенщицам, мала
чуть-чуть одежда придорожной грязи...
Заканчивается же это стихотворение совершенно неожиданно:
А попади тогда в Афганистан
я — ничего б такого не заметил.
(«Весенняя охотничья-3»)
Сколько их было таких, не заметивших? Сколько выживших — и во время Афгана, и после? Кто скажет, кто ведет статистику?
Но стихотворение «15 мая 1979 года», скорее, преамбула к теме смерти. Кажется, довлеет эта тема, перекрывает тему жизни. И не только довлеет, не только перекрывает. Все гораздо трагичнее. Это тема не столько смерти, сколько добровольного ухода из жизни.
Вспомним Игоря Талькова:
Облегченно вздыхают враги,
а друзья говорят: «Устал».
Ошибатся те и другие:
это привал...
У Владимира Мишина строки эти отзываются совсем иной струной:
...а жаль
мне все ж-таки Музу до смерти —
когда на ближайший погост
меня понесут, как младенца в конверте,
закутавши в простыни в рост.
«Отмучился», — скажут родные.
Добавят друзья: «Выходной»...
(«Семь строф после болезни»)
Сложно сейчас сказать, почему была у Владимира именно такая, не просветленная, дума о смерти. Должно быть, связано все и с внутренним разладом — в самом себе, и с внешним — большинство мишинских стихотворений написано в перестройку и после — в «перестрелку». Впрочем, об этом — позже. А пока — цитаты:
...потеплее укутаем ноги
и помчимся — ногами вперед
по давно не тореной дороге...
(«Февральский сон»)

Еще один, такой же сумасшедший, август —
и можно смело ставить точку в некролог...
(«Спокойной ночи, или Аспарагус»)
То есть подразумевается уже, что некролог написан. Заранее. Неясен только день, в который будет поставлена точка. Иначе говоря, дело — лишь за подходящим случаем.
Возьми все деньги мои, господи, а мало —
возьми меня к себе. Да знаю — не возьмешь.
(«Спокойной ночи, или Аспарагус»)
Почему — «не возьмешь»? Да все очень просто: не жалует церковь самоубийц. Или дело в другом — живи и мучайся?
«Человек рождается на муки»?
А на что ж, действительно, еще?!
(«Разговоры заполночь»)
И вот оно — еще с 92-го:
«Прощайте. Ухожу. С меня довольно.
Блажен, кто верит: истина в вине.
Простите все — кому я сделал больно.
Прощаю всех, кто делал больно мне.
Прошу немного: берегите дочку...»
Всё. Предсмертная записка написана. Вот он, некролог. Опять — дело за точкой. За поводом. Так и есть — в конце:
«...Ставлю точку».
Поставил и ушел...
...за водкой в магазин.
(«На столе записка»)
Отложена точка. Пока поставлена запятая. Но —
Как вниз неприятно смотреть,
но — тянет и тянет к окошку...
Игра со Смертью в кошки-мышки. В прятки. Кто кого? И игра эта — во многих стихах Владимира.
...А жаль, что нельзя умереть
на время, шутя, понарошку.
Ужо бы забегали вы,
заохали и загалдели:
какой человек был, увы,
да как это мы проглядели?!
Хотел, упорно хотел увидеть, нужен ли хоть кому-нибудь, маски ли безразличия у людей на лицах, или — сами лица? И почему мы
Вот так вот жуем и живем,
печемся о неграх в Марокко —
а люди сгорают живьем
у самого бока до срока!
(«Рождественская реминисценция, или Еще один угол зрения на проблему суицида»)
«Люди» — это он о ком — о себе? Только ли? Да нет, не только. В том, что это именно так, что думает Мишин и о других, можно убедиться, прочитав стихотворение «Анафема Рождеству» (опять — рождество! Вечное тождество — рождение — смерть... И рождение не простого человека — а именно Христа. Бога. Человеколюбца).
И вот они, те же прятки, та же игра:
Когда чешуей перламутра
уляжется вьюг круговерть,
в одно непрекрасное утро
придет и ко мне моя смерть –
еще моложавая дама,
беззубая не по годам –
и я ей остатки агдама
в немытом стакане подам.
И выпьет она и закусит
съедобной еще колбасой,
и молвит: «А ты в моем вкусе!»,
и острой, как бритва, косой,
еще не примерившись к вые,
щекотно пройдет по ушам…
И может, лишь с нею впервые
я поговорю по душам:
о жизни, о боге, о детях;
о ценах на хлеб и вино...
И далее — на сто семьдесят строк — список тем, на которые лирический герой собирается поговорить со Смертью. А после —
И – сходим за третьей бутылкой
в ближайший от дома киоск,
а после четвертой… и пятой,
сломавшись, моя визави
на скатерти, грязной и мятой,
задремлет – зови, не зови –
глубоким (буквально мертвецким)
и праведным сном, как дитя –
под череп себе по-турецки
две кости, как шпаги, скрестя –
бо крылышки ангельской пташки…
И я, закусив… удила,
в последних штанах и рубашке
(буквально – в чем мать родила)
и в валенках на босу ногу
сумею соблазн превозмочь –
присесть, как всегда, на дорогу –
и выбегу в темную ночь,
оставив в прихожей записку
в три слова: «Ушел на войну…»
И – вновь поменяю прописку.
И, может, её обману.
(«25 июня 1994 года»)
И снова — записка. И снова — предсмертная (почти): «Ушел на войну». Как прежде уходили в Афганистан. И мысли о смерти все вяжутся, вяжутся... Выбирается способ?..
Сорок лет ожидания повода —
и фрагмента траншеи.
И длина, и сечение провода
подходящи для шеи.
(«На р. Обь в ожидании плавсредства»)

Посади меня в землю, зарой по колено в нее,
утопчи и полей ключевою холодной водицей —
и, пока не привьюсь, проследи, чтоб меня воронье
на корню не склевало бы в духе вороньих традиций.

...И я буду цвести, как другие деревья вокруг —
обрастая листвою, корою и доброй молвою...
Посади меня в грунт, посади поскорее, мой друг!
А не то посажу себя сам — только вниз головою.
(«Нетрезвое посвящение Мичурину»)

...лишь бы кровь была горяча и ала.
Лишь бы плоть была жива и упруга,
лишь бы вена была накачана туго —
до давления, скажем, сто двадцать на сто...
Тянет в руку бритву воткнуть — и баста!
(«Нетрезвое посвящение В.В. Маяковскому»)

Только поздно уже ворожить
над ромашкою: «любит — не любит»
нас седая старуха с клюкой
в беззащитного цвета плаще...

...Только, видно, уже не успеть
пробежать напоследок «не в ногу»
предпоследний отрезок пути —
не считая пути на погост.

...А потом уже можно решить:
лучше вешаться — или топиться.
Было б только кому порыдать
над тобою, а после попить.
(«Сангвиник-2»)
И опять это вечное: было б кому порыдать? Опять тот же вопрос: будет ли, кому? Если не нужен при жизни, может, после смерти окажется нужным хоть кому-то?
...И, оказавшись туловища вне,
последний долг отдать остывшей туше.
Потому как не тело важно — душа важна для идеалиста Мишина.
И полететь сквозь щелочку в окне,
куда обычно отлетают души,
покинув тело...
Но вот он, проблеск надежды:
...чтоб однажды с ходу,
вновь обретя земное естество,
с небес на землю коршуном свалиться —
и в самое христово рождество
в младенца безымянного вселиться.
(«Год без Бродского»)
Снова — рождество! Только вот почему — именно коршуном? Быть может, ответ кроется в стихотворном «Нетрезвом посвящении А. Григоряну и группе «Крематорий»? —
Холодно... Боже, как холодно!
Холодно, будто в раю...
Странные, на первый взгляд, строки. Но — лишь на первый взгляд. В аду — горячо. Рай — извечный антипод преисподней. Выходит, в раю должно быть холодно?.. Но только ли в этом дело? Может ли душа поэта жить спокойно? Когда спокойно — льются ли стихи, идут ли горлом, как кровь? Нет! Выходит, в раю, где все спокойно, умиротворенно, — и есть настоящий для поэта холод? Ведь «человек рождается на муки», и именно в муках рождаются настоящие стихи. И потому с небес именно — коршуном: быстрее, чтобы вновь обрести приют — «в младенца безымянного вселиться». Да не в простого, видно, младенца, коли «в самое христово рождество», — чтобы снова — на муки. Иначе — никак.

«Несовершество быта»
Отчего люди впадают в депрессию? Либо от разлада с самим собой, либо от наличия огромной пропасти между идеальным и реальным миром. Поэт, как известно, чаще всего живет в мире идеальном. При столкновении с реальным миром пишутся стихи, а поэт как человек физически разрушается. Не всегда, безусловно. Но чаще всего. Владимир Мишин не был исключением. Он не мог принять существующий мир. Существующий мир его не удовлетворял.
Вот и ищем, не жалея порох,
правду (на войне как на войне):
первые — в дискуссиях и спорах,
а вторые — в водке и вине,
третьи — совмещая то и это
под дымок дешевых папирос.
И давно никто не ждет ответа
на ребром поставленный вопрос.
(«Разговоры заполночь»)
Существенная деталь: папиросы — дешевые. У тех, кто курит дорогие сигареты, редко наблюдается пропасть между указанными мирами... Тем страшнее, что ответа никто не ждет. Споры — бессмысленны.
Коли вечность не по карману —
то всегда по карману ложь.
(«Нетрезвое посвящение В. Шекспиру»).
Поэтический максимализм — либо вечность, либо ложь. Третьего не дано.
Хорошо где нас нет и не будет уже никогда.
Плохо там, где мы есть — но и место под солнцем не вечно...
(«Горячее лето 2000-го»)
И не к чему (а далее — и не к кому) прислониться. Туда, где хорошо, мы уже не вернемся. И жить, выходит, должны там, где живем. Пока живем. Пока есть силы. Если есть откуда черпать их. Но — неоткуда.
...ломала нас жизнь, каждый день предлагая взамен
самых главных ролей — эпизоды статистов в массовке.
(«О вещах простых — вполне материальных»)
И поэт делает вывод:
Факир опять был пьян,
и фокус не удался —
и жизнь не удалась,
по правде говоря.
(«Нетрезвое посвящение И. Кио»)
Сколько раз мы слышали фразу: «Он опоздал родиться»! То же кажется и Мишину:
Я хотел бы вернуться на тысячу лет, когда
была менее изысканной, но более прямою речь:
когда «мясо» значило мясо, «вода» — вода,
а «огонь» — огонь, ну а «печь» — так и вправду печь;
человек разумный уже приручил собак
(так как не был знаком с трудами Экзюпери),
сеял хлеб, разводил овец и курил табак.
Я б собакой стал. Скажешь, глупо? Не говори.
(«Забег на длинную дистанцию с языковыми барьерами»)
Но почему — собакой, а не Лисом? Потому, что Лис в русских сказках хитер, а хочется простоты? А собака — преданный друг. Собака охраняет очаг. Собака рычит на врагов. Собаку гладят ласковые женские руки. Собака — это тепло...

Ирония во спасение
Трагизм — в каждом стихотворении Мишина. Но и ирония — в каждом. Они переплетены в странную структуру, но слава богу, что переплетены. Я совершенно уверен: не будь в стихах Владимира иронии и самоиронии, смерть его была бы еще более ранней. Ирония долгое время спасала его.
Но кроме иронии в некоторых мишинских произведениях мы встречаем перепевы, переклички — с поэтами настоящего, прошлого; со считалками, пародиями стиля. Причем, уже не помнится иногда фамилия поэта и смутно — строчки, но все равно — чувствуется, вспоминается что-то из переклички, вытаскивается из глубин сознания совкового:
Жизнь мы не по библиям учили...
(В. Мишин, «Разговоры заполночь»)
А вот это — чье? —
Мы диалектику учили не по Гегелю...
Думается, не стоит приводить исходные строки, послужившие поводом для переклички:
Мы выбираем — и нас выбирают,
что исключительно не совпадает...
(«Бабье лето’95»)
Точно так же, как и для следующей строки:
Когда я в учебке служил рядовым...
(«Под старый Новый год»)
А вот — типичнейшая пародия стиля:
Гражданин инспектор, я ж совсем не давил на газ,
за сию черепашью скорость – памятник мне бы!
А разобраться: пока я плетусь вперед относительно вас –
я стремительно мчу назад относительно Неба.
В гонке за облаками я увлекся немного – и
хоть имел космическую, но всеж-таки заднюю скорость.
Пусть со мной разберется космическая же «ГАИ» –
ну, какая мне в том (посудите, инспектор) такая корысть?
(«Воспоминания о целом месяце отпуска...»
Маяковский — «Разговор с фининспектором о поэзии». Что же еще?! Впрочем, и это —
Я все реже пишу –
впрочем, я никому не обязан
рифмовать на-гора
мегатонны словесной руды.
(«Сегодняшние заботы»)
А эти строки кого вам напоминают? —
Вы очень близко
от меня сидели,
а я не смел дотронуться до Вас.
Быть может, Вы
как раз того и ждали,
чтоб между дел я сделал первый шаг?
Вкруг головы
сомнения витали,
а я сидел как вкопанный ишак.
(«Риск — благородное дело»)

По дорог рукавам,
по тропинке, уж сутки искомой,
что укрыла трава
навсегда от несмелых мужчин,
мы заехали к Вам
с нашей общей (хорошей) знакомой,
что имеет права
к Вам зайти безо всяких причин.
К сердцу майской вдовы
подбиралась июньская стужа,
за нехитрой едой
застревали во рту словеса.
Без косметики Вы
были чем-то похожи на мужа –
ну а муж бородой
был похож на милейшего пса.
(«Любовный триколор»)
Ну конечно же, Вертинский! А это — не пародия ли на пресловутую «женскую» лирику? —
Где-то в море бушевал цунами
под луною, сбросившею шаль.
Ничего такого между нами
не было похожего, а жаль...
(«Полнолуние»)
И это — совершенно четко:
Слова — неправда, фраза — небылица,
поскольку буквы — изначально ложь...
(«Мишино-володина дума «Пять вечеров спустя»)
«Мысль изреченная есть ложь»...
Мы с вами все учились понемногу...
Конец цитаты, да не вспомню, чьей.
(там же)

Давайте ж утолим
осенние печали —
и будем до весны
и глухи, и немы?
(«Нетрезвое посвящение И. Кио»)

Комары — сколько музыки в слове
том для русского уха слилось!
(«Нашествие»)
Да и название стихотворения «Дело было вечером, делать было нечего» — прямой отсыл читателя к Сергею Михалкову.
Но далеко не всегда все так просто и ясно. Не сразу почувствовал я еще одну перекличку:
...о новой прическе Мадонны
с младенцем – и той, и другой;
о спорном голе Марадоны,
забитом в «девятку» рукой;
о грусти по времени хиппи –
о фишках на «лэвис» и «лии»;
о новом бутусовском клипе,
зовущем сидеть на мели;
о Ветхом и Новом завете
учиться ходить по воде;
о метафизическом лете,
живущем неведомо где...
(«25 июля 1994»)
В этом — сразу две старых-старых песни. Вспомните:
Куда уходит детство,
в какие города?
И где найти нам средства,
чтоб вновь попасть туда?..
(Это я по поводу «метафизического лета». Детство прошлое — не такое ли метафизическое?) А вот перекличка с этой песней — яснее:
С чего начинается Родина?
С картинки в твоем букваре,
с хороших и верных товарищей,
живущих в соседнем дворе.
А может, она начинается
с весенней запевки скворца,
и с этой дороги проселочной,
которой не видно конца...
И повтор этот, и даже стихотворный размер — как схожи!
Половина жизни Мишина прошла в пресловутом «совке», и песни, и стихи, воспевающие страну Советов, навязли в зубах и ушах. И даже лозунговость — могла ли пройти мимо?
От жажды духовной не даст помереть
мне класс — и отдельный рабочий!
(«Под старый Новый год»)
Именно — рабочий! Куда там — гнилому интеллигенту! И вот эта «рабочая» считалочка:
Вышел месяц из тумана —
стала полною луна.
Дребезжит на дне кармана
сдача с крепкого вина.
(«Считалочка»)
И мог ли Мишин пройти мимо слащавых, псевдочеловечных «совковых» стихов? И вот она, блестящая пародия (та же самая, пародия стиля):
Два прыща над губой – и в горох васильковая ленточка,
худощавая грудь, мини-юбка с чужого плеча…
Тормознув за углом, мне услуги свои малолеточка
предложила вчера – я уехал, в ответ промолчав.
И до самого дома, томим угрызеньями совести,
я зубами стучал – я как будто подсел на иглу:
как уехать я мог – на четвертой, по-моему, скорости –
и оставить ее на сомнительном этом углу!

Ведь она чья-то дочь – ведь должны у нее быть родители,
что не ведают, где коротает их дочь вечера.
И, возможно, не все хорошо поступают водители
в ситуации той, из которой я вышел вчера.
А ведь кто-то другой – аморальный, подверженный похоти –
без проблем утолит свою злую, животную страсть.
Ах, какой я дурак, равнодушный и черствый – и ох, эти
пошляки, что готовы на каждую юбку запасть!

И я глаз не сомкнул до утра. И, не завтракав, выехал
на работу. И знак проморгал под названием «стоп».
И, представьте себе, не заметил, что за ночь так вымахал
разделительный столбик во взрослый внушительный столб.
Если я виноват, то готов понести по всей строгости
от районной ГАИ и заслуженный штраф, и хулу…
Видно, зря я умчал – на четвертой, по-моему, скорости –
и оставил ее совершенно одну на углу!
Смысла цитировать иронические строки Владимира — нет. Цитат будет очень и очень много. Хочется отметить одно. В отдельных стихотворениях ирония, кажется, идет в ущерб общему смыслу и настроению автора. И вроде бы надо закончить раньше, не дописывать, но... но... Я уже говорил, что ирония спасала Мишина, не давала ему упасть. И если нет ее в стихе, то он оказывается совершенно трагичен, отравляет автора. И Владимир, чувствуя это, достает противоядие...
...не замечаем в упор
того, кто живет с нами рядом:
...того, кто фактически тонет
в забвенья холодной воде,
накрытый волной равнодушья,
того, кто оставлен в беде
один умирать от удушья!
Остановиться бы, найти иные слова... Но Мишин заканчивает так:
Как мне одиноко в углу —
Я снова написал в штанишки.
(«Рождественская реминисценция...»)
В этих последних строчках — спасение для автора. И можем ли мы его осуждать за эти две, ернические?

«О времени и о себе»
(Так и хочется написать вслед за Мишиным: «Конец цитаты, да не вспомню, чьей»...)
По большому счету, все стихи Владимира — о себе (т.е. лирический герой — сам автор). Да вот хотя бы это:
Мне тридцать лет. Но выгляжу моложе.
Без паспорта мне тридцати не дашь.
Машины нет. Квартиры, кстати, тоже.
Прописка есть. К тому же есть гараж.
В разводе. Чад от брака не имею
(к тому, что алиментов не плачу).
Жить для других? – к несчастью, не умею.
Жить для себя, по счастью, не хочу.
Рост – выше среднего. Образованье – тоже
(как будто высшее). Не склонен к полноте
(скорее – худ). А что, пардон, до… внешности –
в конверте фото (правда, в темноте).
Теперь привычки. Сразу каюсь – грешен.
Пью, правда, редко. Но – давно курю.
Характер? – сложный. Неуравновешен.
Молчу подолгу. Реже – говорю.
Мой год? – Собака. Рак – по гороскопу.
Кровь – первой группы (резус-фактор – плюс)…

…Я о себе уже поведал столько –
что сам с собой знакомиться боюсь!
(«Знакомство по переписке»)
Тема эта — знакомство — перетекает в другое стихотворение («Общий анализ крови»):
Вынув жало, моя визави
с удивлением вскинула брови
на проколотый мой в трёх местах
безымянный – и тот без кольца.

Не стесняйся, сестрица, коли –
и желательно в правую руку,
т.к. кожа на левой давно
и надолго в мозолях от струн.

И терпеть полминутки вели –
я стерплю эту «адскую муку».
Я молчать буду, будто бревно,
и забуду, что я говорун.

А я мог бы уже рассказать
очень много довольно смешного
из того, что случилось со мной
в високосном текущем году...

...Лучше ты покопайся в моей
капле крови, разбавленной водкой
в отношеньи один к одному
(если только не больше уже).

Может быть, ты найдёшь ещё в ней,
как во всей нашей жизни короткой,
хоть какую причастность к уму –
или просто хотя бы к душе.

Может, больше расскажут мои
лейкоциты и эритроциты
о звоночках больших перемен,
чем подшивки журналов и книг
многотомных собрания...
И — откровенность с первым, по сути, попавшимся на пути человеком: может, хоть она поймет?..
Кстати, милая, что до кольца:
чтоб оно кроветок не сжимало,
я однажды пожертвовал им –
да про то говорить не хочу…
И — явно придуманная реакция:
Ну, не надо, дружок, не реви.
Не пристало быть рёве-корове
медицинским работником – чёрт,
я запутался с вами вконец!
Я пришёл на анализ крови?
Или, может быть, всё-таки крови??
Что с того, что негусто течёт? –
— нам с тобой не идти под венец!
Но вывод совершенно определенный, подсказанный, видно, всем «ходом истории».
...А история — жесткая, перестроечная, когда совершенно неясно,
Что нам готовит текущая ночь? —
пробил четвертый на улице час
из пистолета.
(«Слуховая галлюцинация»)
Пистолет этот — совершенно неслучаен: вспомните середину девяностых в Екатеринбурге — «втором Чикаго»... И точно так же неслучаен вывод (опять же продиктованный всем ходом российской истории):
И, как всегда у нас, посадят под арест
в сем безобразии совсем не виноватого...
(«Нетрезвое посвящение Горбачеву — Ельцину»)
Хотя политика интересовала Мишина лишь постольку поскольку. Тем не менее, он абсолютно четко понимал, что
...башни кремлевские, как караульные вышки,
державу делили на собственно кремль и острог...
(«Полжизни спустя...»)

Отношения с Богом
...Странные, по сути, отношения. Сложно даже сказать, верил ли Мишин в его существование. Но даже если и верил, то — не истово, не закрывая глаза. Верил и — осуждал.
Под именем Христа
скрывается кумир,
под символом крыла —
призвание на муки.
(«Простая история»)
Думается, Владимир принимал (и то — лишь частично) заповеди, но не принимал — символику. Внешнее.
И делал выводы (замечая, что творится в стране):
Ничего-то у нас не выйдет —
в вечном смысле, а не вообще.
Даже если и бог не видит,
т.к. спит в этот час...
(«Нетрезвое посвящение В. Шекспиру»)
Спит. Не видит. Или не хочет видеть? Пожалуй, самое сильное из «божественных» стихотворений Владимира, которое большинство верующих почтет за кощунство — «Анафема Рождеству». Тому самому, о котором я уже говорил выше.
Стихотворению предшествует вводка:
20 марта с.г. «Комсомольская правда» рассказала о страшной трагедии, разыгравшейся в самый канун Рождества. В лесу от голода и холода погибли мать – и четверо ее детей: мальчики двух, четырех и пяти лет и шестилетняя девочка…
А начинается оно картинкой (что вообще редко бывает у Мишина):
Стара примета: в январе
постерегись мороза…
Зима стояла на дворе,
а во поле – береза.
А на березе с холодца
снег индевел, не тая.
А под березой три мальца –
как Троица Святая.
(Вспомним — «в самое христово рождество // в младенца безымянного вселиться...») События развиваются дальше:
Три божьих твари, три души –
там ждали эти трое,
когда из сумрачной глуши
вернутся мать с сестрою:
и будет пища и тепло,
а вслед – дорога к свету…
Да только след уж замело –
а матери все нету.

Но старший брат пяти годов
желал горячей каши –
он был расплакаться готов,
но он на то и старший.
А средний брат огня просил
(сердечко стыло в брате) –
но не было в трех братьях сил
березу заломати.

А брат меньшой уж не ревел
и все глядел на небо –
туда, где месяц плесневел
сухой горбушкой хлеба.
Да сверху вниз на них еда
посвечивала скупо.
А ниже месяца звезда –
как звездочка из супа.
А что еще могло привидеться голодному парнишке? О том, что было дальше, Мишин повествует скупо, просто констатируя факт:
На Рождество прирос погост
еще пятью гостями.
Но от факта этого, точнее, от простой его констатации, — мороз по коже. Но не ради этого писал поэт стихотворение: он предъявлял счет Богу за три погубленные жизни («о матери с сестрою» — ни слова, кто знает, вернулись ли, нет ли?):
Да где ж ты был, Иисус Христос,
души не рвал на части?
Ужель и ты решал вопрос
о разделеньи власти –

меж Духом, Сыном и Отцом
тасуя полномочья?
А может, баловал винцом
ты тою страшной ночью
во славу новых именин
от рождества до ныне?
Ну что ж, нас много – ты один:
о всяком блудном сыне

тебе справляться недосуг,
натруживая ногу.
А что до кобелей и сук:
«Не мы – и слава богу!»
И что для вас моя хула
евангельских учений:
«И спас – хвала, и нет – хвала
(избави от мучений)!»
Но не только Спасителю (спасителю чьему?!) предъявляет счет Мишин:
Да будь ты проклята, страна,
обрекшая однажды
на муки у златого дна
от голода и жажды!

Будь проклят (всяк отдельно взят)
Слуга и Царь народа!
Будь проклята тому назад
проклятая погода!

И ты будь проклята, зима,
за то – что есть и будешь!
И ты, постылая земля,
что только сердце студишь!
И — самые сильные строки — в конце:
Всему анафема – авось
меня услышит небо –
коль в целом поле не нашлось
для них тепла и хлеба…
...И все-таки: «авось // меня услышит небо». Извечное российское «авось»...
Пожалуй, «Анафема Рождеству» — единственное стихотворение Владимира Мишина, полностью лишенное иронии. Здесь она неуместна.

Одиночество
Любой поэт, вообще, творческий человек — по сути одиночка. Одиночество двойственно: с одной стороны — благо, с другой — беда. Скорее, оно как лекарство — в малых дозах. В больших — яд. Похоже, Мишин испил его до дна:
Пожмешь ладонь — не чувствуешь тепла,
ответишь в трубку — а тебя не слышат.
...Ложишься спать и — будто невзначай —
заметишь вдруг, что н и к о м у не нужен...
(«Наболевшее», разрядка автора)

Как будто в карту — плюнь в траву осеннюю:
куда ни плюй — туда не повезло.
Повез лишь поезд за леса высокие
мою мечту — уехать далеко,
оставив мне лишь рифмы кособокие —
забрав Надежду малую и Ко.
...а я свое рифмую одиночество
с своею же смертельною тоской.
(«На вокзале»)

Когда бы знала публика, как хочется
все бросить — и... поехать далеко.
(«Бродячий цирк»)
Но —
Куда страшней постичь,
что нас никто не любит,
кроме отдельных лиц,
распятых на кресте.

Не так важна любовь –
как хочется обмана,
что ты не одинок
в периметре страны...
(«Нетрезвое посвящение И. Кио»)
Вспоминается Пушкин:
Но обманите — этот взгляд
Все может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня нетрудно:
Я сам обманываться рад...
(Хотя, похоже, эта перекличка двух поэтов ненамеренна).
Я усну — ты меня разбуди
в 48 часов пополудни,
нанизав на фитиль позвонки
завалявшихся в тумбочке свечек.
«Вечер добрый, на ваши звонки
отвечать будет автоответчик...»
(«37-е декабря»)
Не случайно это название — «37-е декабря»: стихотворение закончено 6 января 95-го. Прибавьте тридцать один декабрьский день и получите никак не заканчивающийся для поэта 94-й год. Сложно сказать, чем он был для Мишина. Одно можно сказать с уверенностью: счастливым не был. ...И вообще — было ли счастье?
Было. И это счастье —

Дочь
Строчки о дочери Маши — во многих стихах Владимира. Кто знает, не ради ли переклички с фамилией — Маша Мишина — назвал ее так Владимир? Он чувствовал Слово...
Думаю, не преувеличу, если скажу, что дочь была для него всем.
Прошу немного: берегите дочку...
(«На столе записка»)

Ну а главное: не опротиветь бы собственной дочке.
Пусть она себе тихо и мирно живет-поживает —
и хотя бы по праздникам папой меня «нажывает».
А когда позвоню — пусть всегда будет этому рада...
А чего еще надо отцу? Ничего и не надо.
(«Весенняя лирическая»)
И вот оно — трагическое, сильное —
Ну, здравствуй, дочь. Я выпил — но пришел.
К тебе пришел — кому еще я нужен?

...Прости мне, что не я тебя родил.
Что грудью не кормил — прости и это.

...Прости, что ты похожа на меня.
Прости и то, что я вообще родился.
(«На земле, в небесах и на море, или Страшные сказки»)
Стихотворение действительно написано в жанре сказки. Здесь и «крокодил, со змием-другом родственного цвета», и море, кишащее «голодной барракудой // с громадным зубом», и «дремучий лес,// в котором волки, совы и лягушки»... Страшная сказка дочке на ночь. Страшная — потому что приходится жить вдали от любимой дочери: с матерью ее жизнь не сложилась...
Сказки будут и другие, но не более веселые:
За окном почти что ночь,
и луна бела.
«Здравствуй, папа!» «Здравствуй, дочь!
Как твои дела?»

«Хорошо. А как твои?»
«Тоже хорошо –
без сотрудников ГАИ
день в трудах прошёл.

Я гонял туда-сюда
на лихом коне.
И клиенты, как всегда,
подавали мне:

кто копейку, кто пятак,
кто-то рупь почти –
набралось их так и так
около пяти.

И исчезли тут как тут,
лишь успел донесть
хлеба фунт да соли пуд –
вместе будем есть.

А конфет – покуда нет.
Вот и все дела…
Где же ты была, мой свет?»
«В садике была.

Мы катались там опять
с горки ледяной.
Только мама ровно в пять
не пришла за мной,

и к шести осталась я
там совсем одна.
Зато кружку киселя
выпила до дна.

И давали нам ещё
сладкий пирожок.
А Егор себе плечо
чайником обжёг.

А Антон принёс в пальто
перочинный нож.
И ещё ждала я, что
ты за мной придёшь.

А альбома у меня
не было одной…»
«Потерпи ещё три дня –
будет выходной.

Мы поедем в зимний лес
собирать следы.
И отыщем сказку без
длинной бороды.

И зароем в снежный наст
маленький секрет –
а других с тобой у нас
не было и нет.»

«А лепить снеговика?..»
«…и чудес мешок
наберём. Ну, а пока
дуй-ка на горшок.

Час уж поздний – и пора
спать и видеть сны.
(А разбудит нас с утра
пятый день весны.)
До свидания, малыш!»
«До свиданья, пап!»
За стеной скребётся мышь
— лепит снежных баб.
(Прошу прощения за обильное цитирование, но — без него в данном случае не обойтись.)
Да, в этой сказке есть надежда. И вместе с ней — отсутствие конфет, но — присутствие пуда соли. Соли слёз. Тем не менее, остается надежда:
Дай бог, еще остались вечность дочки
и дни мои.
(«Черновики»)

«Тургеневские девушки»
Стихотворение, название которого я «процитировал» — ерническое, что называется, от и до:
Мне ещё далеко-далеко до дедушки,
но почти что рукою подать до гения.
Говорят, у Тургенева были девушки –
ну а я чем хуже того Тургенева?
Да, конечно, «девушки» были и у поэта. Но счастье — было ли? Кажется, не было. Или несчастливых дней было больше, и за ними, за их числом не замечалось счастливых?
Видно, все было предрешено,
если осенью мы повстречались...
(«Осенний мотив»)

Мы повстречались в високосный год...
...и разминулись тоже в високосный...
(«Примета»)
Это — из 1988-го. А вот это стихотворение — из 93-го («Стансы-авансы», с подзаголовком «жене второй»). Мечты о будущем:
Хочется глянуть хотя бы в глазок
в наше уже недалекое завтра:
мягкие кресла, в углу образок,
письменный стол и клубника на завтрак,
сауна, яхта, массаж и кун-фу,
русская водка – и импортный тоник,
в красного дерева книжном шкафу –
мой поэтический двадцатитомник,

в энциклопедии – тысяча строк,
премии, звания, мантии, ленты,
вытертый напрочь дубовый порог
и – вездессущие корреспонденты...
Но дело не в них. И пишется стихотворение не ради этих строк, а ради последних. Пока же корреспонденты спрашивают:
Кто она все-таки, кто Ваша Муза?
Может, то Ваша супруга была,
что вдохновенье – и деток рожала,
гладила брюки, с Олимпа ждала –
и извлекала завистников жала,
стряпала пищу, хранила очаг
вместе с архивом – а также следила,
чтоб не курили бы Вы натощак?..
И получают ответ, которого, в общем, и следовало ожидать:
Нет, я отвечу, совсем не жена,
полноте – право, какие там жала?!
Мало, что не помогала она –
но исключительно только мешала!..
…Ну, а когда удалятся оне,
хитро подумаю, холя синицу:
кабы она не мешала бы мне –
вряд ли бы я написал и страницу.
А вот строчки из «Бытовой зарисовки»:
Отражалась в асфальте до нитки промокшая улица.
Продолжали машины свои тараканьи бега.
И несла петуху подгулявшая мокрая курица
любопытный подарок – большие оленьи рога.
Может быть, она просто купила их где-то по случаю –
чтоб повесить на стенку в прихожую для красоты.
(Опять — ирония!) И лирический герой (сиречь автор) тоже знает, что такое измена:
Все имущество их было нажито, в общем, обоими –
не считая рогов, не считая ветвистых рогов.
(«Бытовая зарисовка»)
я был бы рад, каб это были слухи,
нелепый фарс, необъяснимый сон…
скажи, зачем ты женишься на шлюхе –
какой тебе от оного резон?
(«Смутные воспоминания многолетней давности»)
И совершенно неслучайны потому для философа Мишина выводы:
Все когда-то случается – те же случайные связи,
что при пристальном взгляде снаружи отнюдь не случайны…
(«Нетрезвое посвящение Ч. Дарвину»)

Глупая баба – невкусная баба,
напоминает хваленого краба,
что в супермаркете стоит неслабо,
а раскусить – камбалой камбала.
Вот потому-то не спорят о вкусах –
что до брюнеток, блондинок и русых.
Ну а попробуй: запутайся в узах
с той вот русалкой – была не была?
(«Бабье лето’95»)
А дальше — обычное дело: недолгая встреча в кафе. Сколько влюбленных это уже проходили!
Мы не виделись месяц – сиречь
мы не виделись с прошлого года.
(Обороты подобного рода
придают говорящему вес.)
Только наша бессвязная речь
от прямой отличается речи.
А казалось: дожить бы до встречи –
нагородим семь вёрст до небес.

...И суфлеры опять приказали,
чтобы каждый доигрывал сам...
(«Стрелка» по субботам»)
Значит, опять — одиночество... И совершенно отчетливый вывод:
Я козы отставной холостяк.
Ты, наверное, чья-то подруга...
(«Стрелка» по субботам»)
Но уже в другом стихотворении возникают очередные вопросы и даются очередные ответы:
Что такое мораль,
что есть также любовь и разлука?
Или вот Вам вопрос:
пить полезнее – или не пить?
Не июнь, а февраль
за стеною. И – адская мука
не курить папирос,
а ещё – богородиц любить…
(«Любовный триколор»)
Но чувства никуда не уходят, они просто прячутся, чтобы в самый неподходящий момент выбраться на свет божий:
Символично, что даже не в августе,
а в промокшем от слёз сентябре
мне достало принять тебя наглости
у себя в холостяцкой норе –
где давно, на карачках не лазая,
пыли я не шерстил закрома.
Как удобно, что ты сероглазая –
почему, догадайся сама.
(«Загадки с отгадками»)
В этих строчках — «Как удобно, что ты сероглазая...», «Слава богу, что ты не голодная...», «Хорошо, что уже ты нетрезвая...», «Очень кстати, что ты загорелая...», предшествующих «почему — догадайся сама» — нежность и боль. Потому что: «есть почти нечего — // точно так же, как нет и стола...», вина всего — на несколько наперстков, «подушка не белая // с простыней — ведь еще не зима...». А в самом конце стихотворения — боль в полную силу:
Как нелепо, что ты уже замужем –
почему, догадайся сама…
Нелепо еще и потому, что, видно, и в ее душе осталось чувство. Несмотря на то, что «уже замужем». И что делать с ним? Сколько времени еще пройдет до полной смерти оного?
И когда вот так — безнадежно, раз за разом, — может ли прийти в голову иной вывод, чем:
Да какая к чёрту любовь – пустое!
Даже задним числом понимаешь: похоть.
(«Нетрезвое посвящение Е. Матвееву»)
Но рвутся к людям строки — с болью:
Не могу отоварить с времён застоя
я талончик свой на любовь земную.
(там же)
И в строках этих (вспомним!) «Мы» Евгения Замятина. Там тоже — талончики на любовь. Впрочем, на любовь ли? Скорее, на то, что нынче называется сексом, а ранее — соитием. А это, как ни крути, — не любовь. Опять — не любовь. Но надежда опять умирает последней:
В скором поезде, в пятом вагоне
едешь ты и считаешь во сне
многоточия звезд – и того не
знаешь даже, что едешь ко мне.
(«Ночной экспресс»)
...И опять обманывает:
Я к тебе и приехать могу,
и прийти – да вот только не поздно ли?
(«После дождичка в четверг»)

Ничего такого между нами
не было практически. А жаль.
(«Полнолуние»)
И снова приходит на помощь ирония:
Светлые волосы, выбился локон
из-под косынки, тугая коса.
Домиком брови, глаза с поволокой
синие-синие, как небеса.
Тоненький носик и влажные губы,
маленький рот, приоткрытый слегка
в полуулыбке. Молочные зубы –
белые-белые, как облака.

Тонкая шея; за ухом, похоже,
точечка родинки, лёгкий пушок.
Нежный загар, золотистая кожа –
гладкая-гладкая, будто бы шёлк.
Бёдра округлые, узкие плечи,
длинные ноги, высокая грудь.
Сахарный лепет, медовые речи –
быстрые-быстрые, словно бы ртуть.

Щётки ресничек опущены кротко,
светлая грусть, ненавязчивый смех.
Плавные жесты, кошачья походка –
мягкая-мягкая, точно бы мех.
Всё в ней прекрасно: и внешность, и голос;
стать и осанка – почти что балет…
(«Венера»)
Набор банальностей. Набор штампов. Он казался бы совершенно чужеродным в стихотворении мастера Владимира Мишина, если бы не последние строчки:
Это был мной собирательный образ
за тридцать восемь мальчишеских лет.
Не ирония. Самоирония. Понимание, что на пути встречались (сам встречал?) не тех. Не такая нужна была ему. Но тянуло, видно, именно к таким. И опять же ироничной кажется фраза про тургеневских девушек: ну не тургеневские девушки встречались поэту! Отнюдь не тургеневские. Счастлив бы он был с ними, романтичными? Быть может. А они с ним?.. В том-то и дело.
Можно было бы говорить еще и еще — про образы в стихотворениях Владимира Мишина, про его рифмовку, и т.д., и т.п. Но стоит ли? Они видны и из обильного цитирования. Пусть этим занимаются другие. Я лишь хотел открыть читателю большого состоявшегося поэта. Поэта масштаба страны, а не только Урала. Поэта, которого, к сожалению, уже нет среди нас...
1 — 2.06.06.