МИР БЕЗ НОГ

Лукаво сердце человеческое более всего
И крайне испорчено; кто узнает его?

Книга пророка Иеремии, 17,9





Я совсем не ощущаю времени. Для меня нет ни прошлого, ни настоящего, а будущее мне кажется неведомым, туманным сном. Таких людей как я общество нарекло инвалидами, и нет мне места среди этих «здоровых» потребителей, для которых норма намного важнее, чем жизнь…
Но у меня было прошлое. Было детство. Юность – период радостей и разочарований. Когда-то я хотел быть нормальным человеком, таким как вы… хотя, нет, я совсем не хотел быть таким, как вы. Еще в годы моего советского детства, окруженного фальшью и тотальным лицемерием, я понимал, что не хочу быть всем, что является всем, я хочу быть чем-то иным. Усреднение, все как один по придуманному уродливому образцу, а самое ужасное, что из всей этой тюрьмы счастливых близнецов не было выхода. И не удивительно, что я ушел в идеологическое подполье. Поначалу мне это очень нравилось. Мы собирались на квартирах единомышленников, окруженные соседскими глазами ненависти и презрения, выпивали, и говорили о том, о чем мы на самом деле думаем. Все это казалось правдой. До поры до времени, пока строгие блюстители порядка не пришли к нам с визитом, и нас больше не было…
Словно мы не существовали никогда.

Шли годы, и ничего не менялось. Несколько лет как один день. Это особенно заметно, когда ландшафт за окном один и тот же, люди говорят определенный набор слов, и ты являешься призраком этого бредового театра абсурда под названием жизнь.
Да, ничего не менялось пока советское правительство не вмешалось во внутренние дела государства Афганистан, и меня как военнообязанного не отправили в эту дикую страну, особенно учитывая мое «криминальное» прошлое. Но воевал я недолго. В первом же бою, я оказался близко к устроенному нашими врагами взрыву: было очень больно, я точно не помню физически или духовно, единственное, что всплывает в моей памяти, так это бесконечный адский огонь, и множество густых луж крови.
Каждая секунда – и новый труп, новая потеря жизни.
Так я, обычный парень по имени Артём Чаплин стал инвалидом.

*   *   *

Если вернуться ко времени, к моим неинтересным и, возможно, занудным размышлениям об этом явлении, то единственное, что я не могу понять, почему оно вообще есть. Что оно из себя представляет? Почему люди придумали отмерять свою жизнь какими-то рамками. Раз есть мерило, то должны быть и правила; раз есть правила, то есть норма. А что может быть хуже нормы там, где ее установить практически невозможно? Вот я, например, вроде как человек, вроде как существую, живу то есть, а все равно что-то не ладно, как-то кривиться. По нормам обывательской морали – я не человек. Таких как я в древней Спарте сбрасывали со скалы. Вот я и задаюсь таким интересным вопросом – почему меня в одно прекрасное время не сбросили со скалы? Почему не дали мне умереть спокойно в диком Афганистане? Почему? Ну, хорошо, нынешнее государство мне помогает. Выплачивает пенсию, еще какие-то денежки перепадают. Мне выделили квартиру (которую я потом продал) – смех, правда, мне безногому инвалиду дали квартиру на пятом этаже в обычной хрущевке. Нет, меня не на столько ненавидят, просто произошла бюрократическая ошибка. А чтобы ее исправить мне приходилось стоять в очередях, носить бумажки от одной крысе к другой – и что в результате, в результате – НИ-ЧЕ-ГО: нет средств, пустых квартир на первом этаже нет; ну ничего, я уловчился, не хочу рассказывать как я каждодневно волочился по грязному полу таща с собой инвалидное кресло, но я привык. Удивительно, в какую бездну нас не приведет случай, но человек такое существо, что сможет жить даже на кратере вулкана, уверен.

Хотел бы я немного рассказать о своих родителях, а точнее о своей матери, ибо отец мой (имя только у него есть) – бросил мою маму во время беременности. Такая вот печальная обыденная история, как плохие контрацептивы являются катализатором личной драмы. Но моя мать не отчаялась, можно отдать ей должное. По натуре она была женщиной пробивной, все что угодно могла сделать, но слишком уж нервная, с раннего детства я помню ее истерики, ужасные истерики.
Я забивался в угол.
Мать хрипела, визжала, кидалась по комнате, но быстро отходила и потом плакала. Иногда мы плакали вместе. В эти моменты мы были как никогда близки. Крепко прижимаясь друг к другу, мы клялись, что никогда не бросим друг друга, клялись в вечной любви.
Когда я подрос и со мной уже стало можно говорить на все темы (по мнению матери – 14 лет), она мне все и рассказала. И о том, что меня волновало больше всего в то время, то есть о сексе, о государстве, о судьбе, искусстве и науке. Притом, она не боялась настаивать на своем мнении, даже когда была абсолютно права.
Особенно, когда была не права.
Но я терпел это. А как мы спорили, особенно после прочитанных вместе книг! Боже мой! Но, чаще (к счастью), мы понимали их совершенно одинаково. Больше всего мы любили немцев, а из немцев – Ремарка. Манна еще, и естественно Кафку (если его можно назвать немцем).Мы с ума сходили от его шизоидных романов, более всего от того, что все они были похожи на наши сны – такие же абсурдные и нелогичные, и такие же болезненные.
Я любил свою маму до определенного времени.
Тогда я встретил прекрасную девушку по имени Мальвина. Она не была похожа ни на одну советскую барышню, на иностранку скорее, у нее говор даже был какой-то странный, не наш, забугорный. Если верить легенде, то ее дедом был спасенный от франкистов испанец. Может быть поэтому я так романтизировал ее чернявость, большие бездонные карие глаза, густые нефтяные волосы.
Мальвина училась на художника, и как уважающая себя личность, постоянно ругалась с руководством, и в итоге ее с позором выперли. Но она не отчаивалась. Ее родители, обладая приличным капиталом (происхождение которого скорее всего криминальное), давали ей постоянно денег. Так что на вино и сигареты у нее всегда были деньги.
Мальвина очень любила посещать подпольные, как это называется сейчас «культурные тусовки», где мы собственно и познакомились.

*   *   *

Мясные мужики проносили свои весомые тела. Тесные кожаные тела натянутые на их скелеты, жир, внутренние органы, сморщились до предела, и громко, как свист атомного гриба ныли и хотели исчезнуть.
Однако сами мужики об этом не догадывались. Единственная связь мозга с остальным организмом – этот тракт «рот-желудок», шумы мольбы тела к разуму неслышны и неоценимы. Все они, в основном кавказского происхождения и владеют лотком, палаткой, чем-нибудь еще.

Добро пожаловать на центральный рынок!

Самое интересное, что раньше на месте рынка было кладбище. Лет пять назад здесь орудовали цыгане. Я сдружился с одной из них, и она мне сказала, что постоянно слышит голоса. Это голоса такие страшные, что она не любит ходить на этот рынок, но приходится – надо же семью кормить. (о том, как они зарабатывают деньги, говорить не буду, и так знаете). Центральный рынок, - просто восхитительное место! Это идеальный мир! Кого здесь только нет. Не хватает только цирка уродов, который я бы с удовольствием возглавил!

Артем Чаплин – король уродов! Как это забавно звучит! «Спасибо»: говорю я пожилой госпоже, что положила мне полтинник в шляпу. Да, кстати, чуть не забыл, по выходным я зарабатываю на центральном рынке, просто сижу с надписью, иногда пою, это по настроению. «Сердечно благодарен»: говорю мужчине, где-то моему ровеснику. А мужчина то жадный, видимо, никогда не служил в армии. Всего два рубля кинул. Что б ты сдох, урод!
Иногда половину заработка отбивают конкуренты, те же цыгане, например. Есть тут бабулька, Софья Ивановна (по крайней мере, она сказала, что ее именно так зовут), так ей больше чем мне дают. Иногда она делится. Я тоже с ней делюсь; мы друг друга понимаем.

- Как дела, Артюш? – спрашивает у меня Софья Ивановна.
- Да как всегда, бабусь!
- У меня тут настойка есть, хошь?
- Да, почему бы и нет!
- Пойдем за церковь, там никто не увидит!
- Угу, пойдем.

И мы идем, то есть я еду, а Софья Ивановна ползет, да, идем, конечно.
Выпиваем, и на душе становится как-то легко. Я даю Софье Ивановне закурить, и мы молчим долгое время. Нам есть, конечно, что сказать, но мы предпочитаем молчать. И так ясно, что мы можем сказать друг другу.

*   *    * 

А теперь я хочу рассказать о Викторе. Виктор – это наш с Мальвиной сожитель. Мы его подобрали лет пять назад, на проезжей части, когда его чуть не столкнула фура. Водитель ее, естественно мужиковатое существо, крикнул Виктору в тот момент:

- Ты че слепой что ли?
- Да, - ответил Виктор.

Водитель не знал что ответить, просто закрыл дверь, выругавшись, и поехал обратно.
А что он мог сказать?

В его понимании мира слепой, это неизвестное, нет в мозгах такой функции как «естественная реакция на слепого». В его восприятии действительности такого не существует, ровно как огромного интеллектуального багажа, гомосексуалистов и стихийных бедствий, вкупе с возможностью отрезать репрессивное сознание. Да, почти все зверо-люди обладают репрессивным сознанием. Основой репрессивного сознания является мнение соседа – если этот урод «по идее» не осудит поведения «я», то оно и будет единственно правильным.

Виктора я спас от того самого водителя, мы сидели на обочине и разговаривали (я то всегда сижу), разговорились и я предложил ему переехать ко мне, на обратном пути он рассказал мне свою историю.

История Виктора.

Виктор родился в небольшом селе. С детства у него было плохое зрение. Да и у всех в семье оно не лучше. Ходили слухи, что давным-давно их прокляли, за то, что прадед Виктора посмотрел на местную барыню, а та капризная сука, да еще причастная к оккультизму, взяла да и прокляла весь их род.
Может это правда, а может и нет. Виктор сам в нее с трудом верит.
Однако его личная история менее загадочная и более правдивая, чем история его рода. Его мать, зная о том, что сына ждет то же что и ее, то есть полная потеря зрения после тридцати, а может и двадцати, во всю горбатилась, чтобы сделать сыну операцию. Когда накопила нужную сумму послала письмо в Мид: «Мол, разрешите выехать за границу, чтобы сыну операцию сделать. Однако руководство самой свободной страны послало мать Виктора куда подальше, а когда она расстроенная, выждав все и время и нервы, возвращалась домой, ее в поезде да и грабанули. Не выдержав позора, она вскоре спилась и пропала в неизвестность.
Виктор переживал и ненавидел мать. Почему и сам не знает. Решил сам накопить нужную сумму, но развал СССР, и прочие явления как инфляция и прочие процессы разрушения-прехода, лишили его этой возможности, и Виктор просто ждал того момента, нося тяжеленные очки, пока он не ослепнет совсем.
Когда это случилось, было уже не так страшно…

*   *   *

- Да, история у тебя не из приятных, – подытожил я и угостил Виктора сигареткой.

Мальвина поначалу воротила нос, но потом они спелись. Я даже немного ревновал. Правда, но что может сделать инвалид парализованной слепцу, смех один. Ах, да я совсем забыл сказать о том, что Мальвина парализованная, да это я опустил…

Все произошло в 1993 году. Осенью, или весной (мы с Мальвиной не хотим вспоминать события того времени). Мальвина ехала в такси. Машину вел молодой человек, наверное, даже несовершеннолетний. На улицах было почти пусто, так несколько машин, и опустошающая все жара. Неожиданно из-за угла выскочил крутой джип (транспорт нового явления социальной роли как «новый русский») и врезался в бок такси. Мальвина даже ничего не поняла. Все произошло так быстро. Это была настоящая авария. Продолжением было то, что (как всегда неожиданно), появился велосипедист, и подпрыгнул наткнувшись на джип и такси, он летел недолго, и он, единственный во всей аварии умер. Для Мальвины было одно последствие – ее навеки парализовало.
И так мы стали жить вместе, - Я – безногий инвалид, слепец Виктор, и парализованная Мальвина, и не было нас счастливее.
На самом деле, нормальные только мы.

*   *   *
Наш дом стоит на отшибе.
Наш прекрасный поселок – средоточие падших человеческих особей. Мы, моя семья, по определению должны быть такими же. А именно постоянно пить, жрать литры спирта, беспрестанно изо дня в день, не думая о том, что это медленная дорога в могилу. И пить не из-за того, что мы испытываем ментальные проблемы, слабый бунт с существующим режимом, а от скуки. От скуки вымирают целые семейства, переходящие в рода и племена, а за ними народы и населения континентов. Все это делает алкоголь. Нет, я совсем не против того, чтобы временами хорошенько выпить, даже Виктор говорит: «Выпить, есть на мгновение отойти в мир иной, ну… совсем немного. Пить, это значит отойти от естественного состояния сумасшествия, патологии жизни». Я с ним соглашаюсь. А куда мне деваться…

Мальвина круглые сутки лежит на кровати. Единственное что у нее может хоть как-нибудь функционировать – это лицо (мимика), и правая рука, но она не плачет. Она уже давно все выплакала. У нее совсем не осталось слез, этих соленых рек отчаяния. Мальвина очень хороша в постели. Каждую неделю мы с ней занимаемся сексом, всегда в одной и той же позе. Это немного смешно, когда безногий инвалид входит в парализованную девушку, а за спиной мы слышим хрипение Виктора. Наверное, в это время он делает что-то нехорошее.
Интересно, почему он это делает, ведь Мальвина дает ему чаще чем мне?
У него непосильное желание страсти.
Виктор хорош.  Он нам готовит, неплохо для человека, который до нашего знакомства, к плите близко не подходил. Он просто класс, наш Витек, мы с Мальвиной его очень любим. Витек наш, странный проказник!



*   *   * 

По будням я работаю на просторах столицы нашей родины, начиная с электрички. И здесь у меня нет никакой конкуренции, совсем. Даже жалобные глаза какой-нибудь бабушки, что будет вытягивать слезу из пассажиров, говоря, что ей одной предстоит кормить гигантское семейство, не помогут, ибо у меня есть один веский аргумент, чтобы все лишние финансы полетели в мой карман – отсутствие ног. Тяжелее в самой Москве, ибо там есть такие же отважные как я – некоторые из них фальшивят. Однажды мы избили одного симулянта. Нельзя же на чужом горе деньги зарабатывать. Это нечестно. Дай несчастным самим заработать на своем горе. А то сядут в коляску, ножки подогнут и давай жалобно распивать:

Афганистан, страна песков и снежных скал.
Афганистан, ну разве я туда желал…

Таким среди нас не место. Это вообще сволочно так себя вести, таких людей истреблять нужно, нет… скорее их матерей, что породили таких уродов…

Есть у меня друг-коллега на Ленинградском вокзале, Константином зовут. Хороший такой мужик. Ему где-то лет пятьдесят. Но у него есть одно передо мной преимущество – у него одна нога, и ходит он с протезом в другой, как капитан пиратов. Мы его даже за глаза пиратом зовем. Не со злобы… хотя до полного сходства только попугая на плече не хватает, да повязки на правом глазу. С ним очень интересно разговаривать, безумно. Он так категоричен в своих суждениях, но это не делает его твердолобым, наоборот, притягивает магнитом общения. В общем, с ним весело так, хорошо.


*    *    *

Я постоянно вижу череп одиночества. Оно преследует меня словно острые когти сибирского тигра. Я его не боюсь – это постоянно, обыденно. Даже слово «одиночество» кажется мне всего лишь словом, если не вдумываться в его смысл. Оно непостижимо, не ощущается и кажется сказкой, такой далекой народной китайской сказкой, ни одну из которых я не знаю. Все это какие-то мифы.
Я не должен отчаиваться, особенно в моем положении, когда все должно вести меня по наклонной к лезвию бритвы, я должен бороться. На самом деле, должен. Другого мне нельзя и думать, сколько же я буду ныть как самое несостоятельное животное и сетовать на лишения судьбы.
Когда же все это кончиться!

К вопросу о времени: когда ты задумываешься о чем-то вечном, время теряет свое естественное значение. Оно отпадает (секунды растворяются в циферблате памяти) и ты осознаешь только обстоятельство, которое существует вне времени. Пропадает что ли, разрушается , словом теряет свою первоначальную значимость. Со мной это именно так всегда происходит, я утопаю в обстоятельстве, которое пожирает время, и времени уже не существует.
Мальвина говорит, что для нее времени не существует. Вся ее жизнь, вот уже много лет не меняется, а когда ты это осознаешь, то и смысла считать время отпадает. И на вопрос: «Сколько тебе лет?» Мальвина не ответит, ибо не помнит она этого совсем. Надобность у нее такая пропадает, и Мальвина плывет во внутренней реке вечной молодости. Так ей приятнее думать.
Недавно прочитал в газете, что в штатах делают трансплантацию конечностей. Даже закололо в пальцах. Я немного смеялся: половину суммы на операцию я могу получить от государства только после своей смерти. Заработать, в принципе, могу, но нужно ли мне это: непривычно с ногами будет, да и пишут, что спустя год организм не принимает новые конечности.
Все это очень смешно.
Мы все смеемся: ха-ха-ха.

Однако я не могу спать вот уже целую неделю. Никак не могу. Каждую ночь мне снятся новые ноги. Их ощущение, их наличие. Мне снится, что у меня новые ноги, однако это всего лишь сон. Я просыпаюсь весь мокрый.

*   *   * 

Солдаты, один в один, сапог в сапог, шли по улице Трехсвятская, от того места где стоит ТЮЗ, что-то еще и мэрия. Все одинаковые (только не лицами), они несли утилизированную статую Ленина на свалку. Почему именно военным поручили это дело – неизвестно, однако никто об этом не думал. Мэр города сказал, что на его территории не должно быть ничего, что напоминало бы жителям о советском прошлом, несмотря на ярые протесты немногочисленных ветеранов ВОВ, и тех граждан, что тоскуют по идеализированному для самих себя прошлому. Мне же совсем наплевать. Я просто сижу в своем инвалидном кресле и наблюдаю за этим процессом; интересно, на самом деле, наблюдать за тем, как меняется власть, несмотря на то, что официально она уже давно сменилась. Однако я чувствую странное во всем, что меня окружает. Иногда мне кажется, что я просто сплю, и всего этого не происходит, и стоит мне только проснутся, как все это в миг исчезнет, но я не просыпаюсь, и ничего не меняется изо дня в день, всю мою жизнь. Моя вечно лежащая Мальвина. Она в какой-то степени несчастна. Но не так, чтобы окончательно отчаяться, хотеть постоянно смерти и всех ненавидеть, всех, начиная с одноклеточных и кончая организмами наделенными высшей нервной системой. В Мальвине есть свет, и хоть она это постоянно отрицает, и говорит о том, что она живой труп, я ей не верю. Достаточно взглянуть в ее глаза. Они такие глубокие, как бездна. Бездна в хорошем смысле. Хочу в них утонуть навсегда. И плавать в ее роговицах, чистых, нетронутых некрореальностью.

Солдаты упаковали памятник в грузовик и уехали. Вокруг пустого места стояла небольшая толпа, человек пятнадцать, и пространно наблюдала за последствием сноса памятника. Любопытно, когда его сносили, народу было намного больше, но со временем большую часть народу сдуло, кого куда: кто-то сел в маршрутки и автобусы, кто-то, взявшись за руки, пошел на набережную Разина смотреть на воды реки, кто-то сбежал в самом начале операции. Их нервы были в помешательстве. Остались только те горожане, кого это действительно потрясло, потрясло настолько сильно, что они превратились в статуи. Они сфотографированы, напрочь лишены действий, как Мальвина, только не на всю жизнь, а на небольшой, совсем ничтожный срок они будут так стоять, боясь даже почесать нос. Спустя какое-то время один из них сделает нерешительное движение. Робкое, несущественное движение, скажем, почешет все-таки тот злосчастный нос, и все они выйдут из транса. Не все сразу. По очереди.

Мимо меня прошел мужчина лет сорока, неопрятный и с отвратительным, животным запахом пота, и кинул мне десять рублей в кепку. Оооо, вы мои обрубушки-ноженьки, кормите своего хозяина почище, чем труд. Труд вообще разлагает личность, превращает любого человека в раба. Таким жалким становится человек! Фу!

*   *   * 

Терпеть не могу, когда меня жалеют. Особенно пенсионерки. Подойдут ко мне, бывает, и давай мне про свою несчастную жизнь говорить. Что у них там все болит, какие они несчастные. Типа я их должен понимать. А присмотрюсь, бабка и не такая уж больная. У меня нюх на обреченных. Один мой друг (имя его не смогу сказать) был для всех хорошим, и только я высмотрел в его зрачках печать смерти, и действительно, через два дня его сбила машина. Такая вот банальная и нелепая смерть. А ведь он мнил себя гением, зачитывал нам постоянно свои странные рассказы. Одно время я их помнил наизусть. После его смерти забыл все напрочь. Если перейти к жалости, то могу сказать одно точно, ненависть я воспринимаю менее болезненно, я знаю что ненависть – это от чистого сердца, искренне, а жалость -  сплошное розовое, липкое лицемерие. Такое я не люблю. Готов жизнь свою отдать за правду, ибо нет ее совсем. Одна сплошная фикция повсюду.

*   *    * 

Прихожу к себе домой – в мою маленькую неестественную семью.
Живем мы все втроем, как и всегда (постоянно?): я, Мальвина,  Виктор-слепец, но он прекрасно ориентируется в нашем доме. Лучше нас, зрячих, знает, где и что лежит.
Включаю телевизор. Я редко включаю телевизор, только когда мне совершенно нечего делать. Скучно. А такого в моей жизни практически не бывает. Так вот движущиеся картинки в этом ящике забавляют меня. Больше всего я люблю смотреть новости. Особенно областные. Наши, тверские новости. Есть в них что-то неописуемо очаровательное, что не можешь оторваться. То ли плохое качество, что неминуемо возвращает в прошлое, то ли язык которым идет подача информации. Он прекрасен! Убог так, что маленькие девочки знают слов больше, а главное нормирован, не лексически, а как-то ментально нормирован. В нем нет отступлений от официального курса, он нелогичен, он как то убаюкивает, и ты, засыпая, веришь, что живешь в лучшей точке мира, неком начале, из которого начинается новая эра. Эра близнецов.

*   *   *

Я не понимаю, почему всех инвалидов считают убогими. Если ты инвалид, то непременно должен быть плохо одетым, от тебя воняет помоями и плесенью, и ты алкоголик. Спиваешься от несчастной жизни. Каждый день у тебя мучения, суицидальное настроение периодически настолько овладевает тобой, что ты не видишь перспектив и…

Бред все это собачий! Я лично так не считаю, даже Мальвина так не считает, а ей можно так считать, хм, учитывая ее положение. Она любит жизнь. Хватает жадными глотками каждое мгновение; больше всего Мальвина любит слушать, как прошел мой день. В мельчайших подробностях. Иначе все это заключится в маленькое предложение, потому как, когда я работаю нищим, все течет плавно, равномерно. Я рассказываю так:

«Сижу я весь день на одном и том же месте, ничего не происходит, слышишь меня. Вот, от скуки я наблюдаю за прохожими, когда мне надоедает корчить многострадальное лицо, несчастное такое, одинокое. Особенно в Москве, чего стараться – отсутствие ног все сделает само по себе. А в электричке вообще не нужно, пять поездов на инвалидном кресле и три тысячи в кармане.
Знаешь, Мальвин, безумно люблю наблюдать за лицами людей. За молодыми лицами, за старыми – не важно. За походками, и ты знаешь, я пришел к такому выводу, что разных людей очень мало. Существует несколько типов, типы делятся на особи, а особи, в свою очередь, предъявляют себя по типовой предназначенности. Не важно будь то молодая прыщавая девочка или представитель власти в форме. Они-то Мальвина самые противные, у них нет человеческого лица. Я даже подозреваю, что они роботы там какие-то, либо мутанты. Не человеки – точно! Не знаю, не знаю, а – знаю, они тараканы! Я подумал о крысах, но боюсь, Трумен обидится! Да, да они тараканы, гигантские мерзкие тараканы, тараканы-истребители, паразитирующие на чужих деньгах, жаждущие, до потека слюны, чужих денег. Считающие себя хранителями света! Они меня так часто унижают. Однажды отобрали мой дневной заработок! Но это не самое страшное, неделю назад, один блаженный хранитель порядка, выкинул меня из кресла, отобрал у меня книгу, разорвал ее и пошел дальше. А добрые зрители наблюдали за зрелищем все действие, никто не ворвался и не нарушил постановку! Зрители только смотрели. Это единственное, на что они способны! Наблюдать, а не действовать!»

Мальвина закрывает глаза. По ее левой щеке течет слеза, я стираю ладонью ее, Мальвина открывает глаза: 

«Знаешь, мне так печально, почему вокруг столько жестокости. Я устала, я очень устала. Временами мне кажется, что я живу в зоопарке. Дикость, животная дикость овладела людьми, безличность, бесчеловечность! Страшно, страшно мне! Даже больно спать!»

«Не бойся, я рядом с тобой».

Я ложусь на неподвижное тело Мальвины. Ощущаю ее дыхание, нервные сжатия, пульс, бурление в желудке от перевариваемой пищи. Мальвина неподвижна. Я трогаю ее грудь. Прекрасную миниатюрную грудь. Провожу руками по шее, целую в губы, целую в рот. Хочу ее касаться всю. Она – мой постоянный предмет желания, только Мальвина потеряла чувственность. Как я не буду стараться своим органом, Мальвина ничего не почувствует. Она не может взять то, что я хочу ей дать больше всего. Запихиваю в ее немое отверстие себя, жду немного, кусаю за ухо, и кладу свой лоб ей на ладони. Как же мы счастливы! Я продолжаю. Какое же у нее горячее вместилище. Я так должен. Каждое движение, каждый мой вздох, выделение пота – это бесспорно важные атрибуты совокупительного процесса. Я делаю это, чтобы снять напряжение. Оно растет во мне как гигантский гриб. Его корни в желудке, шляпка торчит из моих глаз. Я соплю, закусываю щеку Мальвины, она закрыла глаза. Она открыла глаза. Я перехожу на третью скорость, я создаю тональность нашего совокупления. Иногда я думаю, что в наших радостях есть что-то некрофилическое. Перехожу на пятую скорость. Засовываю свою ладонь ей в подмышку – мокро, склизко. Мальвина стонет, чтобы я чувствовал себя полноценным. На последней скорости я впрыскиваю мужской сок в нее. Мальвина громко дышит через нос. Сок расходится по ее женской сущности, возвращается обратно, и тонкой белой ниткой падает на пол. Я переворачиваюсь на другую сторону кровати, и думаю о том, что я счастлив. Оно расходится по мне свинцовым пластом.   

*   *   * 

Вот такая у меня жизнь: по выходным я езжу в Москву «на заработки». Мальвина лежит неподвижно на одном месте, смотрит фильмы (это я ее приучил к кино, после того как мы купили DVD). Потом мне пересказывает, особенно любит слушать Виктор. Он же не может их увидеть, но у него есть радио, и мы приобретаем для него аудиокниги. За год он «прочитал» всю классику XIX века, как нашу, так и зарубежную. Наш дом – это очень уютное место, когда я не в нем, то постоянно грущу. Недавно видел девочку, которая пускала пузыри. Такая смешная, ходит, надувает щеки, закатывает глаза, набирает в легкие воздух, и пускает – каскад воздушных шариков на всю площадь! Так мне хорошо стало, что немного пустил слезу.
Но временами я отчаиваюсь.
Живой, все-таки человек.
Я говорю Мальвине:

«Убей меня. Что? - отвечает мне она. – Убей меня, - повторяю. – Мне так надоело жить. Я, конечно, борюсь, но иногда у меня опускаются руки! От осознания правды, так легко прийти в отчаяние. Так легко! Даже не надо особо напрягаться! Эх… знаешь, Мальвина, мне так хочется, чтобы у меня были ноги! Просто, немножко, хотя бы на день! Чтобы я мог ходить! Просто ходить! Даже не бегать, взять и сделать несколько шагов! шевелить пальцами на ногах! Как я этого хочу! Хочу, чтобы опять у меня появились ноги!»
«Опять ты ноешь!»
«Хватит!»
«Я хочу ноги! Шевелить пальцами! Мерить обувь! Ощущать, что мне жмет обувь или велика! Тяжко мне тяжко!»
«Заткнись! Заткнись!»
«Я без ног!»
«Я вообще не шевелюсь!»
«Я инвалид!  Урод!»»
«Опять».
«Да… прости. Все это так печально, быть инвалидом. Маленькая трагедия! Жить в этом мире, в этом уродливом мире. В мире-нивалиде, да… это не я без ног… мир без ног – вереница жестокостей и разочарований. Хрестоматические грабли, на которые встаешь… я даже не могу на них встать!»
«Хорош ныть, - в комнату заходит Виктор, - пора семью кормить, есть нечего»
«Да… да… хорошо, а что мне остается?»