Кила

КИЛА



Кила вернулась в свою деревню Говориловку в дом отца, который стоял на краю, над оврагом, уже сто лет. Дом был сложен из старого красного кирпича, выведен на высоком фундаменте и поэтому не осел и не постарел, а был пригоден для житья. Никто из говориловских не ожидал ее возвращения, здесь считали дом брошенным. К нему уже не раз приценивались покупатели из города, и соседка , престарелая бабка Ксюша, не сведущая в законах, чуть было не продала чужой дом за машину дров. Вот тут и явилась Кила, которая только-только вышла на пенсию и решила поселиться в родных краях. Встретила покупателей сама на пороге и показала им от ворот поворот.
 Ксюша затаила на Килу обиду и пошла чесать по деревне – мол, вернулась в Говориловку порченая баба с килой на голове и теперь жди или недорода или града с куриное яйцо, а то, может, и пожара на всю улицу. Говориловские слушали Ксюшу со вниманием и соглашались. А как же им было не согласиться, если приезжая почти не выходила из дому, а если и шла по воду или в сельмаг, то надвигала платок почитай до самого носа.
-Чтой-то у нее там, во лбу?- спрашивали говориловские Ксюшу.
-Чай, кила выскочила, здоровая, что вторая голова.
-Да кила – это на животе, а у нее – на голове. Это что-то другое,- сомневались знающие колдовские болезни.
-Дак она из живота вверх могла подняться…
-Теперь кранты ей, около килы мозгу не найдешь. Видно, так и есть, совсем баба разум потеряла, раз решила в нашу глушь вернуться.
-Помирать, видно, приехала. Дай, господи, килу и календарь покину! Да за что же это ее так наградило?
-Значит, было за что, а что теперь с нами-то будет?- горевала Ксюша и говориловские тоже об этом задумывались.
В том, что Кила порченая, никто в деревне не сомневался. Особенно это было видно по тому, как она гоняла от своего двора детвору. А говориловская ребятня еще больше распалялась и лазила по огороду Килы. Кидалась в нее камнями и кричала вслед всякую похабель. Но та лишь отмахивалась резной костылкой, на которую опиралась, когда шла по воду или в магазин.
Эту костылку Кила купила на базаре у хохлов, выбрала коричневую с белой резьбой. Для того, чтобы и в темноте можно было ее заметить и с ног не свалить. Киле уже очень трудно было ходить из-за огромного нароста на лбу, который тянул ее книзу, так что ей приходилось подвязывать голову платком, пуская концы за спину, точно лямки от рюкзака, и опираться на палку, чтобы держать равновесие. А опухоль все росла и росла, словно тыква на грядке. Киле приходилось укладывать ее на плечо, иначе она падала на глаза. Когда несчастная шла по деревне, опустив платок на лицо, то казалось, что идет и не человек вовсе, а какое-то чудовище – не то монах, не то леший…
Говориловские хотели бы разузнать, что да как там у Килы, но она ни с кем не разговаривала и лишь едва здоровалась. И к себе в дом никого не пускала.
Что с ней произошло, она и сама не знала, но считала это карой вполне заслуженной. И терпеливо несла на себе этот крест, утешаясь только тем, что на этом свете ей осталось горе мыкать совсем недолго. И обреченно отрывала листок за листком в настенном календарике. А про то, за что наказана, не рассказала бы никому даже под страшными пытками. И одну такую ей приходилось испытывать – когда к калитке подходила девчонка лет десяти и смотрела внимательно на ее окна таким взглядом, от которого у Килы холодело под сердцем.
Этот взгляд она теперь хорошо знала и готова была бежать от него за тридевять земель. Так смотрела на нее сестра Маришка, когда она возвращалась поздно ночью с работы. Отчим храпел в своей комнате, а Маришка сидела у окна и ждала ее. Как только она входила, сестра поднимала на нее большие синие глаза и молча смотрела. Кила думала - десятилетняя девочка не спит ночами, потому что боится воров, от которых ее не хотел защитить всегда пьяный в стельку отец. Но когда он вставал со своей прокуренной постели и шел к ведру с водой, чтобы утолить похмельную жажду, Маришка провожала его таким взглядом… Такой Кила видела у их матери, когда та еще была жива. Почему десятилетняя девочка смотрела на отца тоскливым всепонимающим взглядом взрослой женщины, ее двадцатипятилетняя сестра не догадывалась. Догадалась она об этом, только когда Маришка стала взрослой, и то – по чистой случайности.
Мать развелась с ее отцом, когда Киле было пятнадцать лет, и уехала из Говориловки в соседнюю деревню Пронь. Тут она вышла замуж за приезжего молдаванина, чернявого Мишку с железными вставными зубам, и родила Маришку. Молдаванин не давал жене покоя даже после родов и мутузил ее в их спальне по всем ночам, как заводной. Вскоре Киле надоело спать с подушкой на голове, и она уехала в город, училась на швею, а работать пошла на завод, потому что там давали квартиры. Встала на очередь, но жить ей пришлось в Прони, потому что мать сильно заболела и вскоре умерла от рака прямой кишки.
Остались они с Маришкой сиротами. В первую же ночь после поминок отчим полез к Киле в постель. Но она вскочила, спихнула его с кровати и всю ночь просидела , кутаясь в теплый материнский платок, за столом. Наутро Мишка проснулся и как ни в чем не бывало пошел на работу. Больше он к ней не приставал, и она успокоилась, забыла. Теперь надо было думать о Маришке и жить в Прони. Но и квартиру получить хотелось. Поэтому Кила работала, не ленилась, выходила и во вторую, и в третью смену. И возвращалась в деревню или поздно ночью или утром. И всегда находила Маришку, сидящую у окна.
-Опять не спала?- спрашивала устало Кила сестру.- Надо тебя врачу показать.
-Голова болит,- жаловалась девочка.
Из-за бессонницы она плохо училась в школе и сумела закончить только восемь классов. Больше принуждать сестру к образованию Кила не стала, а устроила ее в то же училище, в котором училась сама. Но, к ее изумлению, вскоре Маришку оттуда выгнали. Директор пригласил Килу и сказал:
- Ваша сестра плохо ведет себя, мы больше не можем
держать ее у нас.
- Да чем же она провинилась? Не замечала за ней
особого баловства,- попыталась возразить Кила.
Но директор не дал ей договорить и строго сказал:
-Она слишком неравнодушна к мужскому полу…
-Не может быть!- воскликнула оскорбленная до глубины души Кила.- Она еще и с мальчиками-то не встречается.
Однако директор не стал больше углубляться в тему, а выдал Киле Маришкины документы.
А та и не думала горевать, пошла торговать на базар и вскоре вышла замуж. Кила перебралась в свою городскую квартиру, а Маришка стала жить с мужем у отца.
Мишке к тому времени уже нужен был уход. Неожиданно его разбил паралич. Он еле передвигался и целыми днями просиживал на диванчике рядом с домом. Однако от вина не отказывался, каждый вечер с дочерью и зятем соображал на троих.
Чем больше смотрела Кила на жизнь сестры, тем больше изумлялась. Маришка, оказывается, здорово пила. «Да когда же она пить-то научилась?- в смятении размышляла Кила,- никогда за ней не замечала». Еще больше ее печалило, что и мужа-то Маришка нашла себе под стать – не мужа, а просто собутыльника. И детей не спешила рожать, а делала и делала аборты. Но Кила не теряла надежды наладить Маришкину жизнь. Она без устали мыла и чистила дом, обмывала и кормила Мишку, даже на рынке стояла вместо сестры, когда та делала очередной аборт или мучилась похмельем. Но чем больше она помогала Маришке, тем больше та распускалась. Грязь у нее в доме была такая, что Килу рвало после очередной уборки. Уже не только Мишка, но и Маришкин муж ходил под себя прямо на постели после особо сильной попойки. Приезжая неожиданно по вечерам в дом, Кила находила тут приятелей сестры с рынка, которые делали свои дела с подругами, никого не стесняясь. И за ними Кила убирала всякую мерзость.
Однажды она застала Маришку в страшном возбуждении – та прогоняла со двора соседскую девчонку лет девяти и кричала:
-Пошла отсюда, проститутка малолетняя, и скажи своей матери - я ей всю морду обдеру, если она еще тебя сюда присылать будет! Я вам дам дядю Мишу!
-Ты за что так на ребенка-то?- пыталась заступиться за девчонку Кила.
-Какая девчонка! Шлюха! Бродит, наследство вынюхивает,- кричала пьяная Маришка.
Та, между тем, только отошла подальше, но не уходила, а смотрела злыми глазами на Маришку и повторяла:
-Позови дядю Мишу, позови!
У Килы похолодело под сердцем, когда она увидела эти глаза – не девочки, а зрелой женщины.
Но все она поняла, когда приехала в Пронь в другой раз, вошла , не окликая никого, в дом, и увидела, как девчонка елозит на коленях у Мишки, а тот беззубо скалится и что-то бормочет невнятное. Кила только и смогла прошептать: «Уходи!»,- и без сил прислонилась к холодной печке.
Девчонка убежала, а Кила хотела было вытолкать и Мишку вон, да куда его трогать – безногого. Еле тащится , глазами бесцветными морг-морг и лопочет : «Ты что, ты что здесь распоряжаешься?.. В моем дому!»
Тут приехала с базара Маришка, увидела сестру почти в беспамятстве, вызнала, что произошло, и давай отца поливать:
-Ты что, старый пень, в психушку захотел? Да ты нас всех под топор подведешь, ведь у этой зассыхи три дядьки, сейчас прибегут, порубают в капусту! Не смотри, что мать подсылает, дом ей твой, видишь ли, нужен. Мозги пропила, решила ребенка замуж отдать за моего папашку. И нас порубят, и дом отнимут, тебя же выкинут на улицу, под забором подохнем! Да ты финку-то брось, брось, - закричала она пуще прежнего, увидев, как Мишка вынул из ящика стола здоровенный финский ножик,- кого резать собрался?- И, опрокинув в рот наполненную разбавленным спиртом рюмку, сказала с расстановкой,- папа, кончай эту муть. Ты не в себе, понял, папа?
Кила хотела уйти и больше никогда не приходить в этот проклятый дом. Она в одну минуту поняла, что здесь происходило, когда ее не было, когда работала в ночные смены на заводе, оставляя маленькую Маришку с пьяным отцом. « Значит, это он приучил ее тайком и к водке… А, может, ничего не было? – в смятении думала Кила,- ведь не спала же она ночами почему-то… Господи, лучше бы мне умереть тогда вслед за матерью! Я виновата. Я не уследила!»
Кила уж направилась было к калитке, в которую вваливался вдрызг пьяный муж Маришки, как она сказала:
-А я беременная. Рожать буду!
-Когда?- прошептала Кила.
-В августе.
Кила вышла во двор, постояла. Потом вернулась и позвала сестру. Отвернув голову, тихо сказала:
-Грех это, но не надо, не рожай, сделай аборт. Подумай!
-Не-а, буду рожать!- упрямо сказала Маришка и пошла раздевать мужа.
Для Килы наступили тяжелые дни. Надо было ремонтировать запущенный дом, потому что нести в такую грязь ребенка было нельзя. Она переселилась к Маришке, и каждый вечер после работы красила, клеила, прибивала, штукатурила. Все деньги, какие у нее были, она потратила на этот ремонт и на приданое новорожденному. У Маришки и ее мужа денег не было – все, что они зарабатывали на базаре, пропивали. Сестра не бросила пить даже во время беременности.
Помимо ремонта Киле приходилось работать в саду и на огороде, да еще ухаживать за Мишкой. Всей душой она понимала, что его надо бы убить, но молдаванин получал пенсию, и она сейчас была очень нужна. А кроме того обижать его боялись потому, что он мог переписать свою часть дома этой соседской девчонке. Которая ерзала у него на коленях и целовала в беззубый рот.
Кила работала много , и в работе боль в груди у нее отпускала. Потом родился мальчик Вовка, и Кила сидела с ним, пока Маришка стояла на базаре. Потом приходила уставшая и злая, по-мужицки ела из жаровни жареную картошку и спрашивала у сестры:
-Малого к деду не пускала?
-Нет, конечно,- отвечала Кила и прижимала мальчика к себе.
-Смотри, Вовка,- кричала пьяная Маришка.- к деду не подходи – убью!
Эти мытарства довели Килу до больницы. У нее начали отниматься ноги. День и ночь, лежа на больничной койке, она мучительно думала – не произошло ли чего с Вовкой в этом проклятом доме, лучше бы ему не родиться. Чем видеть такую жизнь… И все винила и винила себя теперь уже за все. В своем моральном самоистязании Кила дошла до того, что обвиняла себя даже в том, что такой молдованин живет на свете. Будто она его рожала или, как ее мать, выходила за него замуж, или, как та паршивая девчонка ерзала у него на коленях. Вот тогда, в больнице, у нее начала расти на лбу непонятная шишка. «Грех мой наружу выходит!»- смиренно думала Кила, трогая шишку. И поспешила обратно в Пронь, отказавшись от операции по удалению этой шишки.
В доме молдаванина она опять стирала, готовила, подмывала Вовку и Мишку, копала грядки на огороде, вырубала сушняк, окапывала яблони. И отдавала Маришке всю свою пенсию – к тому времени Кила уже вышла на заслуженный отдых. Но каждый час, каждую минуту помнила о своем грехе, о своей вине перед Маришкой. И работала, работала… А шишка у нее на лбу росла и росла. И в Прони уже стали называть ее Килой. И внук кричал ей из окошка : «Бабушка Кила, принеси мне мячик с огорода!»
Наконец, Мишка умер. Как ни странно, и Маришка, и она поплакали на его похоронах. Дом отошел к Маришке, потому что отец отписал его ей в завещании. Подросшая оседская девчонка тоже приперлась на кладбище с цветочками. За поминальным столом они сидели с Маришкой рядом и ревели. Кила посмотрела-посмотрела, поцеловала Вовку и ушла.
Приехала она на свою квартиру, а та опечатана. Кила так заработалась в Прони, что полгода не вносила квартплату. В ее отсутствие был суд, который постановил Килу выселить. Она постояла-постояла, и поехала в отцовский дом в Говориловку. Шишка на лбу у нее уже выросла до таких размеров, что не давала голове подняться. И Кила ходила, согнувшись, низко накинув на голову платок.
Так она появилась в Говориловке. Маришка ее не искала. По слухам, которые приносили из Прони, она окончательно сдружилась с соседской девчонкой и пила с нею горькую в компании со своим мужем и его приятелями. «Бедный Вовка,- воздыхала Кила,- погубит она мальчишку, надо бы его забрать, но это значит – лишить Маришку родительских прав, ведь сама она его не отдаст. А такой позор зачем? И того хватает, чтобы еще чего наружу выплыло…»
Но Кила не могла бы забрать Вовку, потому что слабела с каждым днем. Она уже не выходила больше на улицу, почти ничего не ела, а лежала в кровати и думала, думала только об одном – как могла совершить такой грех, не заметить преступления, который отчим совершил над маленькой Маришкой? Она понимала, что скоро умрет и будет гореть в аду вместе с Мишкой, но она это заслужила и потому не боялась наказания, которое грозило ей на том свете.
И вот когда Кила совсем уже собралась отойти в мир иной, в дом к ней пришла почтальонка, чтобы выдать пенсию, и увидела – Кила при смерти. Позвонила в «скорую», и умирающую через три часа забрали в больницу. Она слабым голосом просила, чтобы ей прикрыли голову платком.
В то время в районной больнице работал молодой хирург. Он взглянул на Килу и спросил:
-А зачем, бабушка, вы такую большую шишку на голове носите? Ведь неудобно же…
-Да ну,- слабо махнула рукой Кила , закрыла глаза и прошептала,- одинокая я, перед кем красоваться?
-Давайте, я вам ее отрежу,- предложил, улыбаясь, хирург.- Хоть на белый свет поглядите, а то надоело, небось, ходить, в землю уткнувшись?
И отрезал он Киле эту шишку.
Приехала она из больницы в Говориловку, идет по деревне непокрытая, голову высоко держит. С улыбкой со всеми здоровается, ребятня за ней уже с камнями не бежит, сторонкой обходит, потому что, оказалось, Кила – не старая бабка, а вполне еще в силах женщина и может наподдать.
Открыла Кила свой дом, вымыла в нем полы, печку протопила и уехала в город. Нашла там контору по продаже квартир и сказала:
-Продаю квартиру, но вместе с долгами. Что мое – отдадите, что должна по суду – вычтете.
 Подписала нужные бумаги и поехала в Говориловку. А риэлторы рассматривали ее документы, качали головами и говорили между собой:
-Слишком много на нее долгов чужих насчитали, в этом доме коммунальщики никаких ремонтов не делали, а свои долги ей передали. Но мы-то их уж отсудим , зачем же по чужим долгам платить?