Дырка на рубахе

Светлой памяти Горшколепова Ивана Степановича (1936–2003)

Под очередные и уже привычные упреки жены я вышел на балкон покурить. И так сбавил до полу-пачки в день, а она все недовольна. Ну не могу я бросить, не могу! Сам, что ли, думает, не хочу? Уже и таблетки перепробовал, и пластыри, и методики разные – ничего не помогает. Держит меня сигаретный демон в своих когтистых никотиновых объятиях, держит и не отпускает, зараза. Конечно, с радостью бы бросил, но это ж нелегко!
Я покрутился в поисках пепельницы, но так ее и не нашел. Глянул вниз: ни у кого белья не висит, так что можно стряхнуть.
Месяц назад Ирка принесла с работы распечатку новой книги какого-то американского врача, психолога, вроде. Триста с лишним листов! Пуля такую толщину не пробьет, даже самая бронебойная. Обалдеть, как ее только не выгнали с работы – это ж одной бумаги рублей на пятьсот, моя суточная зарплата.
Целую неделю я читал эту распечатку, но ни черта не понял – не «пробили» мою тягу эти триста листов. Не для меня все эти психологические премудрости и изыски. «Яблочная технология» мне больше понравилась, она простая: захотел курить – съешь яблоко. Я за неделю их столько погрыз, что ужасы по ночам снились, а про зубы свои вообще молчу: аж скрипеть начали после яблок. И во рту привкус такой постоянно, будто металла наелся – свинца с кальцием. Фу, аж вспоминать тошно.
Я с удовольствием выдохнул дым. Потом затянулся. Медленно, не спеша, во всю грудь... Дым мягкий, как подушка из гусиных перьев, легкий, приятный на языке, теплый... Все же, есть в курении своя философия...
Ай-ай! По привычке постучал по сигарете, но не в пепельницу, а на запястье.
Оп-па, дырка! На рукаве рубахи был сигаретный «ожог» (небольшой, мизинец не пролез). Я пощупал края... Старая дырка, давняя. Как это Ирка не углядела? Обругала бы... Хотя, рубаха домашняя, не новая, на улицу я в ней не выхожу, разве что мусор вынести, но то не считается.
Дырка с задней стороны, под локтем. Почему? Как она образовалась? Что бы сказал на это Шерлок Холмс со своим дедукционным методом?
Ирка подошла неслышно. Или же я так увлекся рассматриванием рукава, что не заприметил ее.
– Ага, увидел, – напугала она меня. – Не прошло и полугода... Хотя, вру, как раз полгода и прошло.
Я нахмурился. Это уже прям детектив какой-то!
– Ну, вспоминай, вспоминай, – незлобно издевалась любимая женушка.
Я и вчера не помню, что было, по какой дороге ехал, а это аж полгода!
Так, сейчас начало апреля, значит, тогда был... э, сентябрь. Ну и?..
Мое лицо не скрывало откровенного недоумения.
– Тебе надо жидкость тормозную поменять... Папа когда умер? – спросила Ира очень серьезно, перестав улыбаться.
– В сентябре, – машинально ответил я, не успев сообразить, к чему задан вопрос.
Она молчала. А я, наконец, прозрел.
Ира заботливо протянула мне старую – всю в пепельной гари, въевшейся, засохшей, которую не одолеет ни одно моющее средство, – стеклянную пепельницу янтарного цвета, купленную отцом лет двадцать назад, и ушла с балкона. Я примял окурок и вновь повернулся в сторону соседней девятиэтажки, облепленной кондиционерами и спутниковыми тарелками. Раньше, помню, люди на балконах белье сушили: сегодня стирает одна половина дома, завтра – другая. И чередуются до самой зимы. А сейчас... Вон: раз, два – и все. А «кондюков» штук сорок... Перестал народ сушить пеленки-распашонки на воздухе, стиральной машине доверился. Кондиционеры им подавай в каждую комнату и даже отдельно кухню.
У нас белье всегда папа вешал. Мать, всю жизнь прожившая в деревне, боялась смотреть вниз с седьмого этажа (раз взглянула: «Свят-свят!», креститься начала, чуть в обморок не упала). Отец брал швабру, подтягивал все веревки на кольцах, на шее у него болтались и тарахтели разноцветные прищепки. Тазик с горкой выстиранных простыней, пододеяльников, наволочек и прочего добра он ставил на стол, отодвигая горшки с цветками...
Отец... В сентябре умер отец. Шестьдесят шесть лет, не старый еще. Рак легких, панкреатит... Сначала лечили от желтухи три месяца, потом панкреатит «случайно» обнаружился, потом... Три операции за два года...
В июне он начал поправляться, мы радовались. В июле даже сам ходил, с тросточкой. Хлеб покупал в соседнем доме. Целое событие для нас. Мать, я или Ирка каждый раз следили за ним... Он знал, но не ругался – мы все делали вид, что никто ни о чем не догадывается.
А в августе ему откровенно поплохело. Слег, снова пожелтел. Похудел, скулы выпирают, челюсть ссохла, ребра торчат. Кощей, только смертный... Смертный. Все мы живые – смертные.
После первого наркоза у него волосы на лысине начали расти. Лет с двадцати пяти у всех мужиков нашего рода залысины, семейное достояние. У меня уже тоже официально оформлены залысины на постоянное место жительство. Ну и пусть, не это в жизни главное. Да ерунда эти лысины, Боже ж ты мой... А у него голова вся заросла, после операций, лекарств, капельниц... Мать смеялась, расчесывала его: «У, шевелюра какая, стричь надо, а я уже разучилась». Это она шутила. Парикмахер с тридцатилетним стажем. Разучилась. Ха-ха! По себе знаю: руки-ноги все помнят, и педаль нужную сами нажмут, когда ты еще и не поймешь, чего происходит...
Три операции! Жуть такое перенести и пациенту, и родственникам. Родственникам, возможно, даже тяжелее. Ох, сколько мать намучилась... К ней в больнице все обращались уже, думали, что старшая медсестра. Она в белом халате, всё знала там, со всеми познакомилась... Медсестрам оно как: полтинник не сунешь – ничего не скажут, как в справочном бюре. То есть, бюро. Ну да и так понятно. Вот и шли все родственники больных за информацией к моей матери, она после второй операции там всё знала лучше главврача-главрвача...
Не хотела отца оставлять ни на минутку. Там и ночевала, то на стульчике, то рядышком на кровати сгорбится... Больше, конечно, на стульчике – боялась потревожить отцовы швы. Ирка ее заменяла, но мать противилась. Вдруг чего случится, а только ж она всё знает. Но раза два в неделю я забирал ее на машине домой: купалась, стиралась, гладила всё, отдыхала, из рук не выпускала мобильник. С ним, крепко сжимая, как дитё с любимой плюшевой игрушкой, и спала. И спала плохо, ворочалась, перекладывалась с одного бока на другой... А утром, еще до зари, встает, будит меня: «Поехали, сынок, в больницу, к папе». Не спала она дома по ночам!
Туда придет, все обсмотрит, общупает, погладит по голове отца... Успокаивается. Засыпает на стуле, подложив подушечку под спину. Мы ей плед купили...
Медсестрам, говорит, ничего не надо. Старичок там один еще лежал (они с отцом подружились, в шахматы играли да футбол ругали), в той же палате, рассчитанной на четверых, но коек вместили аж семь! Третья операция вообще кошмар. Духотень непроходимая! Телевизор с кондиционером только в вип-палате. Сволочи. И вот часто мать жаловалась на одну медсестру.
Дедок тот, заядлый шахматист (папа у меня тоже разряд имел – они нашли друг друга!), под капельницей лежал; подходит ей время заканчиваться, нужно новую ставить. Время четко расписано. И что же?! Вот идет последняя струйка, дальше в вену прорвется воздух – и смерть старичку! А медсестры и нет. Мать перекрывала капельницу и ждала. Через полчаса терпение лопало, и она шла, ругалась: «Как так можно, человек же живой?..» И что? А ничего! Того бедного старичка так и обслуживала мать, даже капельницы сама меняла. Медсестрам наплевать.
Дочь того старичка приехала, они не местные, привезла дюжину банок с вареньем и закрутками, все матери передала... Ни отцу, ни тому старичку, ни вообще кому в палате варенья да соленья не желательны. Да и дочь того старичка очень благодарила маму... Денег предлагала даже. Не, мама ни в какую! А они сами не могут с дедом сидеть, у них хозяйство в деревне...
И ведь заплатили хорошо и врачу, и медсестрам... Оскотинились люди. Очень я был зол тогда. Врачу морду хотел набить... Он говорил перед первой операцией, убеждал, настаивал, что ничего страшного, операция поможет. Тридцать тысяч давайте – и все. Мы верили. Врач же, в белом халате, с чепцом, в ватно-марлевом «наморднике» (не помню, как правильно называется).
Тридцать тысяч... В то время вся отцова пенсия за год. Да дело даже не в деньгах. Деньги что? Бумага разрисованная, с картинками и циферками, да с этими блестящими ленточками-штришками. Жизнь бесценна. Особенно близких людей.
Но отцу после операции легче не стало. Последовала вторая операция, еще более дорогая. Мы продали дачу, влезли в долги – ему наврали, что всё бесплатно, как раньше. И лекарства тоже бесплатно. От дедушки Мороза...
Ходил он, бедный, с двумя штырьками в пузе – дренажные трубки... И только перед третьей операцией врач нам сказал, что у отца рак. До этого не говорил, хотя, сука, знал. Скрывал. Мразь! Так хотелось его ногами отпинать! Не руками даже, а только ногами, в грязных ботинках... Деньги сбивал с нас... Они все там такие!..
Эх. Да, полгода прошло...
В самом конце августа, когда отцу уже было совсем плохо, еле дышал, даже ворочаться стало невмоготу, упросил он меня поехать на рыбалку. Ну, то есть, он все время канючил. На рыбалку бы, говорит, посидеть с удочками в последний раз... Я обещал, всё обещал. Обещал. «Да, отец, на следующих выходных». «Да, отец, в пятницу я как раз выходной». «Да, у нас в четверг ревизия, я шефу не нужен...»
Обещал, обещал, но так и не вёз его. А ведь машина своя есть, стоит в гараже напротив дома. Место под гараж отец пробил, сам же кирпич добыл у кого-то (небось, со стройки спионерил)... Да и с первой моей машиной он тоже помог... Сесть да поехать... Но куда ему?! И мать не разрешала, в тайне. Запретила мне.
Прямо перед второй операцией он до того ошалел, что сам себе рыбалку устроил на дому. Прихожу я, вижу, рядом с его диваном ведро с водой, у него в руках полутораметровый конец удилища, на котором вся оснастка держится. Он размотал крючки, и в ведро забросил с поплавком... Поплавок сквозняком поддувается, колышется, будто по-настоящему... Камыши, разве что, не шелестят рядом, да лягухи не квакают.
Это Ирка ему ведро воды налила и удилище достала. И сквознячок небольшой устроила: открыла на кухне и в зале окна. Сообразила, молодец она у меня.
Эх, сволочь я! Был же июнь, июль, когда он поздоровел, ходил, даже зарядку по утрам стал делать. Фраер! За хлебом собирался в костюме, с медалями...
А у меня все не получалось да не получалось. Или не хотел я. Что сейчас-то врать себе. Отмазывался, что в эти месяцы рыбалка пустая. Сабанеев еще писал, что в июне и июле можно не рыбачить, ловлю прекратить. Я Сабанеевым давил, мол, подождать надо, послушать специалиста... На десятый мой день рождения папа подарил книгу Сабанеева про рыбалку, с черно-белыми иллюстрациями...
Отец соглашался, кивал непривычно волосатой головой: хорошо, мол, сынок, отложим до августа...
Но и август прошел без рыбалки. Да и поплохело ему совсем, стонал по ночам. Терпел.
А, чего уж сейчас скрывать-то... Выпивал он в свое время сильно, по молодости-то особо, но не буйствовал – сразу в кладовку шел спать. И дымил, как паровоз, всю жизнь, сначала «Беломорканалом», потом «Примой». В больнице – ни-ни, строго запрещено, мать следила. А дома, между операциями, не сдерживался. И откуда только сигареты брал?! По три сигаретки в день выкуривал. Мы были в курсе, и скрывали. Врач потом разрешил по три сигаретки-то. Можно, мол.
Я уверен, врач знал с самого начала, что отцу уже ничем не помочь. Поэтому и курить разрешил... Хм, посмотреть, так вроде хороший-то мужик наш врач. Толковый, здравый. Мужик, одним словом. Настоящий... Зря я на него, наверное, тогда... Вспылил. Может, он правильно всё делал, как нужно, на совесть, по всем медицинским законам? Только вот, наверное, отцу уже никто не мог помочь, никакая операция... Видно, отмерена где-то отметка в шестьдесят шесть лет – и как ни крути, какие деньги ни вкладывай, в какой клинике ни лечись – все одно. Тут закон другой, высший, никаким скальпелем его не изменить.
И вот в конце августа, в последних числах, отец взмолился. На рыбалку хочу. Отвези меня, сынок, на рыбалку. Прошу.
И заплакал.
И я вместе с ним.
И повез.
Собрали рюкзак со снастями, удочки, садок, еды – как раньше: вареные яйца, огурцы, порезанные хлеб с колбасой, по два помидора, соль и полторашка кваса и чая сладкого обязательно. Ну, это раньше квас брали, а тогда я взял «чайного гриба». Ирка раздобыла у кого-то, следит за ним. Тоже вкусный напиток, освежающий.
Червей и опарыша я купил в магазине, перловку бросил в термос с кипятком, черного хлеба с белым смял и растительным маслом сдобрил...
Приехали на озеро. Нашел я ухоженное и наверняка прикормленное место с рогатинами. Усадил отца на складное тряпичное кресло со спинкой. Сунул ему в руку удочку... Хотел наживить червя, да не дал он мне.
– Сам! – рявкнул отец и сплюнул на шершавые пальцы.
Но закинуть удилище я ему не разрешил. Да он и не смог бы, поэтому не протестовал особо. С полчаса не клевало. Я подбросил макухи и перловки, она за два часа в термосе здорово разбухла.
Мне было боязно: вдруг клюнет, как же отец вытащит? Там же всё пузо в швах, да трубки эти!
Наверное, подсознательно, я чувствовал, что ему осталось немного. И всё разрешал. Как тот врач. Перед смертью всё можно...
Меня еще поражало всегда, что отец на рыбалке не курил, вообще. Мог весь день просидеть, часов пятнадцать – но ни одной сигаретки. Закон – на рыбалке не курить! Строгий закон. Но я его нарушал. Не вытерпливал.
И ел он на рыбалке мало. Хлебнет пару глотков сладкого чая, не отрывая взгляда от поплавков, и покушал, называется. «Время, проведенное за рыбалкой, к годам не прибавляется», – говорил он мне. «Как это?» – не понимал я. «Когда ты сидишь на рыбалке, время не считается, будто замирает, останавливается, в счет жизни не идет», – объяснил. «То есть, если все время сидеть с удочками в руках, проживешь бесконечно?» – удивился я, пацан малолетний. «Наверное», – пожал он плечами.
Особо запомнилась одна рыбалка, когда я поступил немного мстительно, не подобающе благодарному отпрыску, неуважительно. Было мне лет четырнадцать. Отцу кто-то посоветовал одно озерцо, мы туда поехали вчетвером – с моим дядей по матери и его сыном, то есть моим двоюродным братом, на четыре года младше меня. Мол, на этом озере гибрид берет на хлеб здорово – но только на белый хлеб, больше ни на что, а червя вообще не признает. «Вегетарианцы там», – шутя объяснил папа.
Ну, взяли мы хлеба, две буханки, а я накопал червей, хотелось раков половить. Да и мало ли, уже тогда понимал, что сегодня рыба может на одно клевать, а завтра к этому и близко не подойдет. Но отец заерепенился, заартачился, даже накричал на меня, когда я хотел на крючок червяка вдеть. «Говорят тебе, на хлеб тут только ловится! Вот на хлеб и лови!» – нехорошо как-то кричал он на меня. Я не понимал, почему папа так сердится, почему упрям. Ну, все четверо слепили из хлеба горошинки, надели на крючки – сидим, смотрим. На озере смертная тишь, поплавки не шевелятся, не колышутся. Прошло полчаса. Я отошел от всех метров на десять, с удочкой, прихватив мешочек с червями. Вскоре на один из двух крючков насадил червя, а на другом оставил для виду хлеб. И вот, не прошло и пяти минут, как у меня заклевало, и я вытащил приличного гибридика, жирненького такого. Бросил его на землю, он подпрыгивал в траве, извивался, пружинился. Серебрился на солнце, переливался.
Я гордо достал садок из рюкзака и засунул первую добычу. «Повезло», – хмыкнул я.
Снова вернулся к тому месту. Типа оно удачное. Снова насадил на один крючок хлеба, а на второй – червяка. Естественно, от всех скрыл, на что полакомился гибрид. И через минуту вытянул еще одного! «Ух ты!» – воскликнул я при этом. Причем, когда отцеплял гибрида, сбивал с другого крючка хлеб, чтобы новый насаживать. Червяка рыба не успевала сглотнуть, да и приходилось экономить, ведь я не так много их накопал. Каждый червяк «добывал» по четыре-пять рыбин. Хм, червяк-стахановец прям.
Остальные решили, что я нашел удачное место. К тому же, я нагло врал, что ловлю на хлеб, и даже попросил брата принести следующий комок. Вскоре я размотал еще две удочки, воткнул рогатины и ловил на три удилища, ловко маскируя червей: на одном крючке болтался приличный кругляш пластилинового хлеба. А тройка неудачников, или, как назвали бы сейчас, тройка лузеров тосковала без единой поклевки. Горевала и дико мне завидовала, ха-ха! Но подойти ближе гордость не позволяла.
Отец добавлял в хлеб анисовые капли, потом еще какие-то – без толку!
Я, конечно, поступал нехорошо. Но ведь зачем на меня папа так кричал? Почему так яро запретил ловить на червей? Нет, мол, лови только на хлеб, как я тебе приказал! А вот фиг вам! Да и червей я накопал не так много, жалко было тратить. И обиделся я шибко, особенно на отца. Из мести утаил.
Трижды чуть не спалился. Брали червя раки! Тянешь эту заразу, она клешни вперед выставит, набычится... Страшная зверюга! Такое ощущение, будто рыбина прицепилась килограмм на пять, сазан или вообще щучка. А там – всего лишь рак.
«Ух ты, рака зацепил за клешню!» – сразу сообразил я. Хм, я в детстве таким находчивым был... Куда это испарилось за десять лет?
И вот так я «за клешню» поймал трех раков.
А потом меня чуть братишка не выдал, Вовка. У меня взяла левая удочка – я подсек, вытянул. Но тут же клюет правая удочка – тоже тяну. И тут под фанфары ложится третий поплавок и ведет от берега. Я две удочки бросаю рядом на землю, вместе с гибридами, сам тяну третью, а там, собака, прицепился здоровяк, наверное, папашка кого-то из пойманных. Я дернул, показалась его морда, вылез он из воды наполовину – да как дернет, подлец! Порвал, ушел вместе с двумя крючками и грузиком.
Мужики ругнулись, но как-то восторженно, восхищенно. А Вовка подбежал ко мне, чтобы помочь отцепить пойманных гибридов. Я не успел его остановить, но успел сказать: «Что бы ты ни увидел, молчи! Понял?!» Он вроде кивнул: да, мол, понял, но когда освободил рыбину от крючка, увидел червячка, простите за рифму. И чуть не заорал. Но я успел его заткнуть...
В общем, он пришел ко мне, стал левее, чтобы не видели отец с дядькой, и действовал по моей технологии. Удачное я место нашел, да. Но скоро черви закончились, мы посидели с братом на хлебе – и наши отцы заключили, что теперь уж точно клев закончился, можно ехать домой.
Папа мамке так меня нахваливал, так нахваливал... Я покраснел, но не признался... Стыдно мне было за этот поступок еще очень долго... Да что там, до сих пор совесть мучает...
Последняя рыбалка с отцом тоже запомнилась.
– Хочу воду попробовать, – попросил он.
Я ему помог, аккуратно придерживал под мышкой. Он обмакнул пальцы, потом всплеснул, что-то пробормотал.
– Спасибо.
И вдруг начало клевать. Сначала у меня, я вытащил карпика с ладошку. Потом и у него.
Отец всегда был осторожен и терпелив. Никогда у него не было пустых подсечек. Если тянет, то уж наверняка с рыбиной. Или же знает, что рыба отошла, не соблазнилась наживкой. Он недовольно, досадно вытаскивал, медленно, и либо менял червя, либо его поправлял. Да приговаривал: «Попортила только, потыкалась, но не взяла...»
И вот он, забыв о боли, забыв обо всем, подсекает и тянет... Быстро поднялся с креслица, как ужаленный...
Карп попался огромный, по локоть. Но отец залихватски, ловко его подтянул к берегу, не вытаскивая из воды. Тот уворачивался, крутил круги, долго не сдавался. Но и отец тоже... Отец победил. Сам вытащил, стянул с крючка и бросил в садок.
И улыбался. Долго улыбался. Расплылся в улыбке. Улыбка так и играла по всему лицу. По всему телу разошлась. Одно удовольствие было смотреть на него.
– Можно ехать домой, – вскоре сказал он. Ему хватило одного карпа. Но здорового!
Я натаскал два десятка, но самый большой у меня был на полторы ладошки. Не чета отцовскому.
Мать пожарила, уложила отцова карпа отдельно на вытянутую тарелку-лодочку, украсила зеленью... Отец умял его всего. Хотя, конечно, жареное ему было нельзя.
Но перед смертью все можно. Даже врач подтвердил.
Засыпал в ту ночь отец довольный. Очень довольный. Мать сказала, что таким его не помнит уже лет пять как. Блаженная счастливая улыбка не сходила с его лица дня три...
Через неделю мы его хоронили. Человек двести провожало...
Да, дырка! Дырку-то я на рубахе заделал как раз в ту последнюю рыбалку, засмотревшись на битву отца со своим последним карпом. И я ведь почувствовал на руке боль, но забыл, не обратил внимания. И дыру видел, но тоже забыл.
Спустя полгода увидел вновь. Порой, такие несущественные мелочи...
– Саш, ты чего? – подошла Ирка.
Я обернулся, вытирая ладонями глаза... Ладони стали влажными.
– Да так, ничего. Вспомнил.
– Рыбалку.
Ирка не спросила, нет. Уточнила. Она догадалась. Женщины очень проницательны.
– Слушай, а давай на озеро съездим... – предложила она.
У меня самая лучшая жена.
– Можно...
А еще я в ту секунду решил бросить курить. Взять и бросить. Сила воли и позвонки выпрямляет, а тут всего лишь сигареты... Ерунда. Брошу. Но Ирке бахвалиться не буду пока.
Вот точно знаю, уверен в себе, что курить больше не буду. Хватит, баста!
– Перловки надо купить, – предложил я и обнял жену.
– Нам, наверное, скоро некогда будет на рыбалку ездить.
– Это почему? – взъерошился я, даже отстранился сразу.
Огорошила женушка, вот уж... Не ожидал, не ожидал. Лиса! Подластилась, задобрила – и на тебе.
– Я сегодня на УЗИ была. У нас маленький будет. Сынишка.
– О... А... Э... О...
Ирка засмеялась, встряхнула меня.
– А... О...
– Придется тебе бросать курить.
– Брошу, зуб даю! Сегодня, сейчас же!
– Ой ли, – засомневалась она.
– Ли ой! – передернул я, еще не во всю ширь объяв долгожданную новость.
Ирка опять засмеялась.
– Точно говорю, брошу!
– Посмотрим, посмотрим, – вдруг прижалась она всем телом ко мне.
– Сын, точно знаешь?
– Точнее не бывает! А еще я точно знаю, в честь кого мы его назовем...

(с) Кожухов Андрей