Ангел над городом

       «АНГЕЛ НАД ГОРОДОМ»
       Зачем ты живёшь?
       – За кирпичной стеной.

Ребёнком, я воображал город, весь из красного кирпича, и считал его самым прекрасным местом на земле. Ничем иным, как только серостью декораций, в которых прошло моё детство, не могу объяснить той привлекательности, которой отличались для меня тогда старые здания красного кирпича – изрядно потемневшего и с возрастом приобретшего близкий уже к коричневому оттенок. Такими делаются и другие изделия из обожжённой глины, морёного дерева и даже бутылочное стекло: им присуще внутреннее тепло – как вещам, обладающим душой. Эта, полюбившаяся мне с детства краска, как я узнал, увлекшись рисованием, называется почему-то «английская красная».

По аналогии, расцветку окружавших меня в детстве и мало изменившихся с тех пор цементно-монолитных архитектурных объектов конца двадцатого века, я назвал бы, пожалуй, «мышиная серая». Сама эта карандашно-монохромная гамма замешивалась из стереотипной геометрии напоминавших обувные коробки домов, повсеместно воспроизведённых в предельно-утилитарном стиле, которому, как мне кажется, в качестве исчерпывающе-разоблачительного названия, как нельзя кстати подошёл бы термин «кубизм».

На фоне их безликих фасадов, регулярно перфорированных бойницами окон, подобно пешкам на шахматной доске, или заевшим в кинопроекторе кадрам «атаки клонов», ритмично перемещались шаблонно-трафаретные силуэты подвижных манекенов, составлявших население асфальтового морга, – статистические единицы социума. Их пешеходные шеренги смешивались в вечных сумерках бесцветного северного неба, как в дежурном освещении галогеновой луны, в однородную биомассу, сквозь диагональную насечку люминесцентного дождя зловеще мерцавшую оттенком «металлик». Электрическим током по коже пробегал мороз, и содрогаясь всем своим детским существом, перед лицом этой беспросветной графитовой мглы, я постепенно впадал в оцепенение, свойственное нестареющим постояльцам мадам Тюссо. И Ангел-Хранитель вложил карандаш в мои цепеневшие пальцы.

Неудивительно, что первый мой рисунок изображал зверька – волчонка или собачонку, – уныло воющего на отверстие луны в центре чёрного картонного квадрата: одинокое существо от всей души тянуло в ночное небо свою остромордую и остроухую головку на длинной тонкой шее, преисполненное неподдельной тоски. Твёрдость руки трёхлетнего анималиста, лаконизм избранных выразительных средств и откровенно-психологичный сюжет рисунка – всё это, как мне кажется уже теперь, должно было бы вовсе не восхищать первых зрителей, а как минимум, настораживать. Однако, не осмелюсь утверждать, будто сам оказался бы способен со столь дальновидной проницательностью подвергнуть психоанализу первый автограф трёхлетнего вундеркиндера. Тем более, что действительных причин избранности этого сюжета даже не помню.

       Ангел-Хранитель меня уверял, будто с небесной высоты старый город похож на грандиозную улитку. В недрах его внутреннего мира – за пределами утоптанных туристами маршрутов, камуфлированных реставрационным макияжем, найдётся не так много жилых домов с неокрашенными кирпичными стенами, и некоторое время мне мнилось, будто едва ли не каждый из них знаком мне «в лицо».

Куда как чаще из красного кирпича возводились промышленные постройки - заводские или складские, железнодорожные или пожарные, а также конюшни, больницы и тюрьмы.

Трещины в стенах, деревца на карнизах, даты и инициалы, вензеля и монограммы – татуировки кирпичей, вывалившихся из ограды или извлечённых из разобранной печи; чудная прихотливость пигментных пятен лишайника, произвольно окрапляющих физиономии фасадов, и плоскости стен с редкими родинками оконец, обнажённые там, где из челюсти переулка вырван взрывом или снесён с какой-то иной неблаговидной целью коренной обитатель населённого домами квартала… Подобно морщинам на человеческих лицах, эти знаки судьбы, приправляющие индивидуальность старого города изысканным колоритом, наполняют его и без того притягательную душу особым очарованием.

Как не обиженный артистизмом рассказчик с богатым эмпирическим прошлым, город впускает бескорыстно-заинтересованного гостя в утробу исторической вселенной, искусно сотканной из паутины времени. Для одарённого воображением ребёнка такое путешествие становится дух захватывающим странствием человеческой души катакомбами души самого города, населённого значительно более живыми существами, нежели зомби в общественном транспорте – косные шестерёнки заведомо чуждого, даже враждебного неуместно одушевлённому маленькому человеку общества. Их циркуляция производит леденящий душу лязг металлических зубцов по поверхности отполированного до полного безразличия интеллекта, не знающего смысла и лишённого поэтому надежды.

Острой болью, пронзавшей до глубины души, чувствовал я собственную неуместность в этом казённом рефрижераторе, от чего и возводил в своём воображении город из красного кирпича, черепичные крыши которого залиты радужным янтарём закатного солнца, из множества разнокалиберных печных труб струится причудливых очертаний дымок, а булыжник извилистых переулков, живописно устланный медью и золотом осенней листвы, напоминает чешую мудрых в своём безмолвствовании змей…

Затаив дыхание, внимал я тому, как огнедышащий закат струнами солнечных лучей струится с островерхих крыш в серпентарий закоулков, куда – я это знал – не ступит и моя нога. Никогда я не видел себя где-то там, как не видел ничего подобного вокруг: я смотрел на свой кирпичный город словно бы издалека. Возможно, я просто находил его за окном, выглянув туда с закрытыми глазами.

Само его существование давало мне то, чего не было в окружающем мире, но без чего моей душе никак не обойтись было ни тогда, ни впоследствии: я всё ещё был, оставался живым – вопреки общепринятым нормам.

А жизнь, как выясняется, – столь редкий самородок в этом противоестественном мире, что лишь присыпанный серостью всё покрывающего пепла, и тем самым, не выдающий себя сиянием, несвойственным окружающему гравию, – так только и может он уберечь своё аномальное бытие – подобно жемчужине, таящей своё великолепие за створками челюстей её невольного создателя – моллюска.

Не без известного участия того же Ангела-Хранителя, художественное ремесло не сделалось моей профессией – иначе я нипочём не удержался бы от самонадеянной попытки воспроизвести свой солнечный город для избирательно-общедоступного созерцания, и тем, конечно же, нанёс бы ему урон невосполнимый: от него не осталось бы уже ни кирпичика в моей душе, но то, что я намалевал бы – изведи я на эту затею ведро «английской красной» – и отдалённо не сообщало бы изображению живого тепла, столько сумрачных лет оберегавшего от, казалось бы, неизбежного окоченения душу маленького художника, так и не проданную – ни за карьеру, ни за грош.

О справедливости того, что недоступность моего кирпичного города – даже мне самому – стала залогом его долговечности, свидетельствует сам его пейзаж, непостижимо достоверный, – что и позволило мне, закрыв глаза, как в детстве, описать его призрачную перспективу, пульсирующую в унисон с биением детского сердца и так напоминающую тление огня в глубине очага, словно она только что возникла в моём воображении. И эти строки нимало не противоречат своему содержанию: когда чей-нибудь, заведомо безразличный взгляд достанет написанное мною о самом интимном уголке моего внутреннего мира, его глаза будут не более чем оптикой, патентованной каким-нибудь пернатым клерком небесной канцелярии и наведённой на бумагу, разукрашенную ритмическим орнаментом букв. Ни мне, ни городу моей детской души этот взгляд никак не навредит, поскольку прежде, чем эти слова станут достоянием постороннего, я уже скроюсь из виду за самым дальним поворотом самого узкого закоулка своего красно-кирпичного города.
       © ПётрКакПётр
       Октябрь 2006.