Сойди с ума. Войди в меня. Останься

Читал в метро Набокова. Голубоватая рябь кириллицы с яркой поверхности чувствительного экрана перепачкала мои пальцы, расползлась по ладони, вплелась в рисунок уставших вен, и дальше, ниже – по вечно напряженному запястью, юркнула под браслет, побежала по предплечью, опутала пульсирующей сетью плечо и грудь, в аккурат там, где сердце, и уж тронулась, было, дальше, но, будто передумав, исчезла, уйдя глубоко под кожу. Набоков – это болезнь, подцепленная где-то в угрюмом отрочестве в библиотечной тишине, а теперь принесенная и сюда, в эти чудеса, в мою новую жизнь на другой планете.
От станции Ёнгсан, Драконья гора, до нашего дома идти всего десять минут. Я решил не пересаживаться на автобус, ведь его непременно придется ждать несколько минут, а потом он обязательно станет на перекрестке так, чтобы пассажирам был виден отрезок улицы, где на первых этажах невысоких зданий сплошь витрины, освещенные изнутри розовым светом, в котором дремлют на высоких стульях проститутки. Мы проходили там несколько раз с бразильцами, ради интереса, и всякий раз меня пугала и обескураживала красота и доступность продающих свои тела кореянок. Если бы настоящую любовь и все те мгновения, ради которых, возможно, стоит жить, можно было купить так же легко: всего лишь войдя с улыбкой в одну из раскрытых дверей... Если бы... я бы бросился со всех ног, забыв свое имя...

Пока я пересекал облицованную камнем площадь перед громадой торгово-развлекательного комплекса, огни под моими ногами несколько раз поменяли свой цвет. Пульсировали блуждающими цветами огромные буквы CGV imax, приглашая в один из одиннадцати кинозалов – смотреть чудеса, картинки из какой-то немыслимо далекой Америки, которая даже иероглифами почему-то пишется как ;; - мигуг - «прекрасная страна». Что может дать мне кино? Что откроет мне Америка? Буквы на серебристой стене переливались всеми цветами радуги, когда я вдруг неожиданно узнал самого себя в главном герое безумного кинофильма, который снимают на далекой планете по мотивам моей собственной жизни. Словно кто-то внес дрожащие зеркала, и я на мгновение потерялся в беспокойных отражениях сеульских вечерних огней, своих лиц и мыслей.

Я шел задворками по полупустой дороге, направляясь на скопление желтых огней жилого комплекса. Желтый свет фар временами выхватывал из синей темноты мой уставший силуэт. Серебристые такси с красными огоньками ;; «машина свободна» замедляли свой ход возле меня, заметив мое иностранное происхождение. Я осмотрелся и мне показалось, что все деревья уже отцвели, отцвели окончательно, даже не оставив лепестков на брусчатке тротуара... как вдруг из темноты выступило облако цветущей сирени, и почти сразу я почувствовал мягкий ароматный удар. Сирень цвела с одной весне присущим нетерпеливым безумством.

Ах, если бы я мог писать как Набоков. Мой слог был бы таинственнее и строже. И в облаке цветущей сирени пренепременно дремала бы покинутая когда-то Россия. И присутствие любимого (когда-то?) человека было бы разлито в яблочной свежести всех этих утр на краю света...


Но я не умею писать как Набоков. И сирень не пахнет Россией, да и Его запаха больше нет на моих утренних ладонях. Я совсем один в этой теплой апрельской ночи.

Мне едва исполнилось двадцать пять лет, а уже я узнал так непозволительно много счастья. И кажется, у меня есть все, все что я мог хотеть, что я мог бы хотеть... и даже любовь, что остается там – за вечно ускользающей, слово во сне, гранью.

Посмотри на меня, неужели ты не видишь? Этой жизни слишком много для меня одного, слишком много красоты (я ослеп), слишком много событий (я потерялся), слишком много ненужных слов в интернет-дневнике (я схожу с ума), слишком много вопросов, на которые я все никак не могу найти ответов. И два самых сладостных, два самых мучительных вопроса из тех, что встают передо мной каждый день:

Что я такое сделал в своей прошлой жизни, чтобы заслужить эту невыносимую легкость бытия?

И почему, почему, почему я до сих пор один?

Я выхожу на перекресток и с моим появлением светофор моментально переключается на зеленый свет. Как бывает всегда. Сеул обдает меня легким порывом речного ветра и в очередной раз признается мне в любви. Я покупаю яблоки во фруктовой лавке, протягиваю бумажку, отмечая про себя, как красив мужчина-продавец.

Я иду по узкой тропинке, окаймленной идеально подстриженым кустарником с крупными сиреневыми колокольчиками. Почему мне не с кем разделить эту красоту, это торжество жизни, когда кажется, словно вся она раскрывается перед тобой? Любимая тобой. Лучшая. Твоя. Неужели она только для меня одного?

Я поднимаюсь на шестой этаж, мою в шипящей молочной струе яблоко, откусываю и усаживаюсь писать этот пост. В комнате темно, на клавишах нет русских букв, и я все никак не могу привыкнуть к пониманию, что ни завтра, ни послезавтра, ни через год... ничего плохого не случится. Ведь мы успели пересечь эту блуждающую тайную границу.

А ты так близко. Ты так мучительно близко. Будь же смелее. Дай мне руку. Полюби меня, как есть, как можешь. Потеряйся со мной. И этот город станет нашим.

Неужели ты не слышишь?

Нам уже сигналят такси, в кафе столы накрыты к нашим завтракам, под наши ноги брошены беговые дорожки, и тропам в горах не будет конца, не будет конца разговорам и молчанию многоточий в моих дневниках... а потом наступит осень. Осень, которой ты не видел прежде: с синим, бесконечным, высоким, как мечта, небом. Согреет руки кофе из старбакса, горы оденутся в желтое и красное, автомобили на загородных трассах будут поднимать в воздух ворохи кленовых листьев... для нас, для нас, для нас...