С душою цвета заката

(Фрагмент из романа «Сила незнания»)

– Везёт нам на психов, – услышал Витюша бесхитростное брюзжание. – Ах, Божабожабожачки… Витё-о-о-ок… жена…

Витюша понял, что надо перестать думать и сосредоточиться происходящем в палате. Но как же это сделать если… «Если нет объекта для сосредоточенности, то его не может быть и для рассеянности или разочарования…»

– Витенька, – пропела Лёка, явно стараясь быть нежной.

И это у неё здорово получилось! Витюша уж и не знал, надо ли ему после этого смотреть в окно? Тем более что все в палате ногами стояли на полу. И особенно Лёка, потому что она действительно стояла.

Потом присела на краешек кровати. Но сначала клюнула в щёку. Приятно… Жена… Стала выгружать из спортивной сумки какие-то лоточки со снедью, фрукты, термосок…

«И это всё мне???» – испугался Витюша и чуть-чуть снова не посмотрел в окно. Но удержался.

– Витька! Знаешь, что скажу? Хотя, может, не вовремя. Но я без комплексов, – защебетала Лёка прямо ему в ухо.

Она как-то так хитро умудрилась наклониться, что Витюша сейчас видел всё. Абсолютно всё! И всех.

– Котик, помнишь, у тебя был кузен? Он ещё куда-то в Торонто умотал, когда такая возможность представилась?

«Котик это – я…» – блаженно расплылся Витюша, но Лёка, как всегда, не дала ему побыть счастливым – гнула что-то своё:

– У него ещё бизнес был криминальный и партнёры, отвязанные до конца отморозки?

Витюша попытался, было, вникнуть в то, что говорила жена. Муж – он всё-таки или не муж? Но у него не получилось. Он никак не мог сообразить, к чему они были привязаны, до того как стали отвязанными, от чего при этом отморозились, и как всё это может выглядеть.

А Лёка продолжала его мучить:

– Его отец, твой дядя, тогда всё унаследовал. Помнишь?

Витюша интуитивно почувствовал, что надо соглашаться, иначе она от него не отцепится, и кивнул, чем вызвал новый поток слов. Как всё же это утомительно!

– Дядя умер. Он всё тебе завещал… Понимаешь? Тебе… – не унималась Лёка. Надо было всё-таки сосредоточиться и что-то ответить.

– Понимаю. Мне. Всё, – закинул удочку Витюша.

Лёка облегчённо вздохнула. Значит, он угадал правильно. Витюша ещё чуток поднапрягся:

– И что теперь?

– Ты – богатый человек, Витька! – радостно завопила Лёка.

– А ты?

– А я – твоя жена!

Витюша растерялся:

– Значит, ты станешь богатой, когда я умру?

– Напополам с Тёмкой, – почему-то зло ответила Лёка.

– И как быть? – Витюша не понимал, почему его не хотят оставить в покое и навязывают какой-то идиотский разговор. Он уж, было, совсем обиделся, но Лёка в сердцах вмазала ему по щеке… Она дала ему пощёчину!?

Витюша онемел и наконец-таки посмотрел на Лёку. На ту, которая стояла в палате. Она ревела и выглядела испуганной… А та, которая ломилась в окно, была злой, растрёпанной и глупой – зачем висеть, уцепившись за карниз одной рукой, и барабанить изо всех сил по стеклу другой? Ведь, всё равно, оно не разобьётся, потому что Витюша этого не хочет. Почему просто не влезть в форточку?

Лёка за окном злобно выла. Лёка в палате тихо плакала. Похоже, горестно… В принципе – разницы никакой. Но всё-таки та, которая плакала, нравилась ему больше, поэтому Витюша глубоко вздохнул и зажмурился.

– Что ты, миленький? – завопила та, которая плакала. Этот крик, наверное, услышала та, которая барабанила в стекло, потому что шум за окном прекратился.

Витюше стало любопытно, и он чуточку приоткрыл глаза. Лёка в палате – была на месте. А та другая куда-то исчезла. Испугалась, наверное. И Витюша вдруг понял, почему она не пролезла в форточку. Ведь если бы она сюда сунулась, то ей бы вторая Лёка, которая на самом деле – первая, такую бы трёпку задала, что неизвестно, кто бы после этого выжил. А так – все целы и невредимы.

***

Последнюю Лёку выпроводил из палаты лечащий врач.

– Что же Вы так расслабились, дорогуша? – скрипел он осуждающе, но всё же снисходительно. – У него и так головка бо-бо, а Вы ему такую бяку… Пойдём, девочка, я тебе валерьянки капну. Ты сляжешь – кто его выхаживать будет?

И бу-бу, и бу-бу, и бу-бу… но уже за дверью. Можно было немного и отдохнуть, потому что по оконному стеклу только ласково шуршал ветер.

Однако впасть в сладкую дрёму Витюше не удалось – слишком громко мужики в палате судачили о его наследстве… Наследстве??? О как постарался его волк!

Получалось, что нужно срочно решать кое-какие проблемы. Немедленно!

Пока он был без денег, то ничего не мог – был слабым. И тогда ему нужна была сильная женщина. Такая, как Лёка. Но теперь Витюша богат! Будет. Когда выйдет из больницы. То есть, станет сильным – настоящим мужчиной. Тогда ему будет нужна нормальная женщина. Слабая. Как Лёка. Потому что ему отныне не понадобится крокодил на поводке. Ведь он, Витюша, – совсем другой.

Витюша не знал – какой именно и попытался представить. Но перед глазами опять появилась «злобная Лёка». На сей раз она висела у самого потолка и махала ему кулаком. Поняла гусыня, что Витюша собирается с ней расстаться. Да. И сделает это!

Лёка стала зелёной. Но Витюшу это уже не волновало – он показал ей язык и фиги с двух рук. Лёка исчезла. Но перед этим умудрилась что-то швырнуть в него. Оно просвистело рядом с правым виском и упало. Даже не на подушку, а на пол.

Мужики в палате ахнули. Было из-за чего – над новеньким у окна обвалился потолок. И его чудом не зашибло окончательно.

Почуяв этот шум, выдворенная Лёка с ошалелыми глазами пыталась прорваться в палату обратно. Скрипучий вежливый врач деликатно прихватил её за шиворот… «Картинка маслом» – уголки Витюшиных губ неукротимо поползли вверх, а нос заострился пипочкой.

«Наверное, я не всё-таки умру, – подумал он и, обведя присутствующих вполне разумным взглядом, заинтересованно спросил:

– Ну а если я отдам половину сразу. Добровольно… Можно мне после этого будет спокойно жить?

Интеллигентный сосед обречённо выпустил газы, и палата в миг наполнилась духом того, что в определённом кругу, не таком уж, между прочим, и узком, предвещает деньги. ДЕНЬГИГИ-ги-ги! Хотя они, как известно, потом… после… – не пахнут.

***

Палатный врач устал. Не от больных. От назойливых родственников, от вынужденного обмана, от халатности медсестёр и от профессионального притворства, от нехватки лекарств, узаконенного воровства и государственно-больничной нищеты, от по-пьяному мудрых плохо трезвеющих битых рож. Почему клиника пахнет бойней???

Когда-то давно он был настолько наивен, что несгибаемо верил в светлое будущее и, оттого, в здоровое человеческое начало. И ничто не могло поколебать этой веры… Только с годами он всё чаще и чаще оставался наедине с догадкой – при всём своём внушительном багаже знаний он ничегошеньки не понимает в этом мире. То есть, в людях. Тогда он начал читать то, что пишут о них другие… люди.

Павлик по-прежнему много знал. И даже кое-что наверняка осознавал.

Например, тот, мимо которого пролетел увесистый кусок штукатурки, радуется. Потому блаженно улыбается, заинтересованно приоткрыв рот и победно искря глазками.

Сконфузившийся по причине невыдрессированности собственного физиологизма университетский старикан спрятал за ладошкой рот. Словно заталкивая внутрь слова, нахально игнорирующие плотно сжатые губы. Значит, не желает, чтобы его мнение стало достоянием широкой общественности, даже ограниченной рамками больничной палаты. Кабы только мнение!

Юноша-переросток озадаченно скребёт макушку. Его наивно краснощёкое лицо настолько беспомощно, будто ему, как в кино, одномоментно приказали истратить миллион баксов. Если судить по мимическим сокращением мышц, гены побеждали над разумом и рассудком, вместе взятыми, – рождённый копить расходовать не может.

Ритуально вожделеющий о чарочке субъект остервенело теребит мочку уха и нервически почёсывает верхнее веко. «Наслушался вас всех так, что и видеть не хочу, и врать по этому поводу буду столько, сколько надо, чтобы до вас, наконец, дошло насколько вам к лицу спагетти на ушах».

Ну а женщина? Посетительница, жена счастливчика? Застыла в классически неопределённой позе – «она замёрзла, или ей нужно в туалетную комнату?» Рыжая. Компактная валькирия. С лицом ангела, под грузом греха стремительно пикирующего на землю. Что же будет, если он, этот ангел приземлится? Припланетится, так сказать… Павлик не знал. А медные локоны – вот они! Обрамляют личико насмерть перепуганной стервы.

Павлик опять ничегошеньки не понимал! Но видел, что на сей раз ему действительно удастся помочь. Хоть кому-нибудь. По крайней мере, он в это искренне верил.

Он усилием воли оторвал себя от того, что привык именовать «пустыми размышлизмами», и, прокашлявшись для убедительности, вошёл в роль Павла Петровича – врача, который для всех присутствующих, по меньшей мере, заместитель Всевышнего. Правильную он всё-таки выбрал вторую профессию!

– Господа! Господа-а-а… Товарищи! – что ещё сказать Павел Петрович не знал, но в его обычно убаюкивающем баритоне надёжно зазвенела сталь.

И люди, пришедшие в замешательство, мигом вспомнили, и где они находятся, и кто тут кто. Мужчины мирно повозмущались приключившейся неприятностью и плавно перетекли в состояние лежачих больных. Ну а женщина – церемонно чмокнула муженька в щёку и, завлекательно раскачивая бедрами, покинула территорию конфликта. Можно было передохнуть и попить чайку.

Однако Павел Петрович, аккуратно прикрыв дверь палаты и ещё аккуратнее – дверь бокса, тенью последовал за Лёкой. Невербалика этой особы его завораживала – сколько неосознанного обмана, и за один раз! Он сам столько не насочинял – за всю жизнь, насколько он помнил.

***

Павел Петрович очень нервно относился к вранью и пустословию. Всегда. И жизнь не заставила его стать более терпимым к такой обычной человеческой слабости как искажение фактов или заведомо ложные обещания.

Нет, он не держал обиды на тех, кто вводил его в заблуждение. И не злился.

Где-то когда-то, может быть, после первого разочарования, Павлик вычитал, что обманывается тот, кто хочет быть обманутым, и с тех пор воевал с этим высказыванием.

Обманутым быть он никогда не хотел, это точно... Но над ним постоянно подшучивало его пионерско-комсомольское воспитание. А «внутренний партком» пытался превратить его в хронического невротика. Однако та наивность, что выводила Павлика жертвой жизненных коллизий, помогала ему оставаться несгибаемым оптимистом, из тех, кто на пессимистическое «Хуже не бывает!» с лучистым взором, устремлённым в будущее поверх сиюминутных неприятностей, задорно вопит: «Бывает-бывает!!!»

Со временем свои постоянные попадания впросак он научился воспринимать как проигрыш в карты, когда играешь не на деньги, а на щелбаны. Проворонил – подставляй лоб. Не хочешь такого позора – либо не играй, либо будь внимательней. Павлик, как оказалось, был натурой азартной. Потому всегда выбирал игру, независимо оттого, что шептал ему внутренний голос или советовали близкие, заинтересованные в его благополучии больше, чем он сам, люди.

Вот к ним-то у Павла Петровича был счёт. И не малый. Ибо они всегда знали, что для него будет благом. Гораздо лучше, чем он сам. От этого и взбеситься можно было. А посему к сорока шести годам Павел Петрович устроил свою жизнь так, что советовать что-либо кто-либо уже не мог. И лишь отражение в зеркале позволяло себе скорчить скептическую гримасу, когда Павлик в очередной раз нервно подрагивал ноздрями в предвкушении новенькой авантюры.

***

Последнее приключение началось, когда Павлик увидел книгу, которую захотел иметь у себя на полке. Купить её сразу он не мог – она стоила дорого.

Настолько дорого, что его «жаба» даже не пошевелилась, чтобы отговорить его от этой затеи. «Жаба» потеряла бдительность оттого, что, всё равно, денег не было. Но Павлик твёрдо решил, что однажды, когда у него будет достаточно средств – обязательно её купить, эту книгу. «Жаба» угрюмо ухмыльнулась, дескать, деньги будут – книжки не будет и наоборот, дескать, она, «жаба» не пострадает при любом раскладе.

Позже, всё-таки это случилось. «Жаба» Павлика не разговаривала с ним, наверное, с месяц, – обиделась. Он под шумок успел даже сделать ещё несколько несуразных покупок. Пусть бы она уж заснула раз и навсегда... Ну это так – бурчалки. Павлик её любил.

Нужна она ему была, его «жаба». Ой как нужна! Кто, скажите на милость, кто будет ещё более грамотно и доходчиво объяснять ему отсутствие необходимости тратить деньги там, где их, и вправду, тратить не надо? Она, «жаба», естественно, желает полного контроля, но если осаживать её время от времени, то вполне можно ужиться с и таким нахлебником, даже извлечь пользу.

Книжка, около которой Павлик ходил кругами, как кот вокруг сметаны, была религизно-мистическим фолиантом, изданным в начале семнадцатого века, да ещё и напечатанным подпольно, потому как был он без малого библией какого-то тайного униатского учения, последователей которого никогда и нигде особо не жаловали.

Удивительно всё же, что Павлик решился на эту покупку. Удивительно всё, что его подтолкнуло её купить, потому что, особенно по прошествии времени, он явственно понимал, что сия библиографическая редкость ему совершенно не нужна.

Но ведь зачем-то лежит она на полке? Зачем? Вопросов много, а отвечать на них не собирался никто. Павлик тоже не намеревался на них отвечать. Пусть себе лежит, пылится... тайна веков.

Только вот нет-нет, да и призадумывался Павел Петрович... Был бы он, к примеру, археологом или историком, то вполне пригодилась бы ему эта книжонка. Однако, зная себя как облупленного, думал он, что не стал бы её покупать и тогда. Потому что о таких книгах он бы знал очень много и, скорее всего, не счёл бы её столь замечательной, чтобы иметь в своей библиотеке. Да и, скорее всего, эта книжка – липовая или что-нибудь с ней не то. Иначе, зачем надо было её продавать?

Павлик долго не мог найти книге места. Есть вещи такие, которые приносишь в квартиру и сам не замечаешь, как они на своём месте оказываются. Вроде ты для этого ничего особенного не делаешь, они как бы самостоятельно обживаются. Бывает, и хозяев с жилплощади вытесняют... Эта штучка оказалась капризной. Что и говорить, всё старинное имеет свои прибамбасы!

Естественно, у него и в мыслях не было делать её «туалетной» книжкой... Само собой, она в почёте, чуть ли не на пьедестале, должна была находиться, или на... алтаре. Но дом Павлика – не церковь и даже не выставка редких, исторических, пахнущих чёрт его знает какими там веками, вещиц. Дом его – просто малюпасенькое жильё, в котором, если честно, можно только ночевать.

С приобретением этого раритета понял Павлик ещё одну вещь – дом его малюсенький, а книга огромна. Дело в том, что это было вовсе не метафорой – всё это было чистой правдой, без натяжек! Его дом мал для дома, по размерам, а книга – велика, тоже по размерам. Размеры...

Размеры. Размеры, чёрт возьми! Бывают разными. Ёлки-палки, размеры бывают разных категорий, но размеры бывают только двух видов – или подходят, или нет...

Короче, с размерчиками квартирки Павла Петровича товарищ Хрущёв в своё время чего-то переборщил и чего-то недомыслил. Возможно, именно в результате этого, «библия» оказалась на антресоли, полёживая где, не мешала передвигаться по жилплощади.

Приобретение не просто тешило самолюбие Павла Петровича, потому как, уже одним своим существованием перечёркивая прошлые промахи, значительно оздоравливало его несколько расшатанную нервную систему и надёжно укрепляло психику.

Когда он просыпался под утро с тревожно бьющимся сердцем от того, что сновидение вернуло его именно в тот миг давно канувших в лету событий, которые оставили на душе ещё одну кровоточащую царапину, просыпался с болью и ужасом участия в недопережитом, непонятом и изумительно навязчиво актуальном, измученный разум с поразительной ловкостью цеплялся за последнюю глупость – абсолютно ненужную покупку за неприлично большие деньги. Это сумасбродство перевешивало все прежние фортеля Павла Петровича и то, что он считал жизненными неудачами, ибо именовать такое ударами судьбы – пошло.

***

С момента его развода прошло уж двадцать пять лет с гаком, но мысли Павла Петровича частенько ворочали в памяти события времени его обидно скоротечного брака и возвращали Павлика вовсе не к его женушке, а к её соседке, двенадцатилетней Ольге, которая нередко заходила к ним в гости. Тот день, который оказался роковым, лично для Павлика начался примерно так:

– Не порти девочке жизнь, у неё ещё всё впереди! Неужели ты этого не понимаешь?! Ну чего ты ей голову дуришь? Ты же для неё – бог! Она, ведь, мучается, чурбан ты безмозглый! – молоденькая жена говорила, говорила, ругалась, стращала своим уходом из дома, если её молоденький супруг не удосужится расставить все точки над «i».

Павлик ничегошеньки не понимал – она ревнует или так просто приструнить хочет, чтобы на барышень попусту не заглядывался? Но, ведь, это глупость, да и вообще – не может быть?!

Рядом сидела Нюська, «подружка семьи», одноклассница Ольги. Чтобы всё стояло на своих местах, надо сказать об особенности Виты, в бытность её женой Павлика. Она всегда окружала себя друзьями или намного старше себя или же намного младше, такими, например, как Нюська с Ольгой.

Нюська присутствуя при этом разговоре, смахивающем на семейную ссору, всячески поддакивала Вите. А та, в свою очередь, распалилась не на шутку и продолжала:

– Ты пойми, Павлуша, Ольга, ведь, тебя любит, болван. Она – малолетняя дура! В двенадцать лет я тоже такой была. Ты, ведь, не понимаешь, что ты сейчас для неё – каждое словечко твоё, как воздух, как наркотик... Эх, дура-девка! Чего она в тебе такого нашла? Не понимаю!

Признаться, Павлику надоела эта болтовня, и он решил прекратить её одним махом, как одним движением устраняют звон комара над ухом. Главное – чтобы движение было точное и своевременное. Такового у него, пожалуй, не вышло.

– Да что я должен молчать что ли?! Хватит меня учить уму разуму! Я не намерен крутить голову твоей малолетке, будь уверена. И не могу понять, что могут значить совершенно случайные взгляды или словечки. Ты, Витк, если ревнуешь, то так и скажи и не лепи мне на уши всякую чушь.

– Ну и всё тут!

– Что всё?

– Всё и всё!

– Не слышу.

– Повторить?

– Да чего уж тут...

Единственное, чего добился Павлик, так это того, что Нюська выскочила из квартиры как ошпаренная, истекая ядом ещё не сформировавшейся сплетни.

Вита всегда делала Павлика инициатором своих идей. На этот раз – тоже. Ему даже казалось иногда, что она мастерит из него МУЖЧИНУ. Однажды она так и сказала:

– Когда мы с тобой разойдёмся, а это – естественно и неизбежно, так жалко, что у той, второй, хороший мужик будет... Обидно...

– Почему это? – изумился он такому завороту женской логики.

– Ну как же? Воспитываю тебя, воспитываю. За ручку, можно сказать, вожу. А той, другой, всё это и достанется. Культурный, понятливый, не курит, не пьёт, нежный – просто прелесть, а главное – по вечерам бриться стал.

– Это всё твоё на веки! – горячо пролепетал Павлик.

Разговор сей состоялся вечером, вроде бы накануне злосчастного дня. На том и заснули.

Они лежали в полном расслаблении, отдыхая после бурного выплеска энергии. Казалось, не существует ничего – ни стен, ни потолка, ни кровати. Лишь они, вдвоём, взявшись за руки. Как Адам и Ева, нагулявшись вдоволь по райскому саду. Лежат, отдыхая на траве под яблоней, и ничего не думают.

По крайней мере, Павлик не думал ни о чём, но «Ева» его вдруг зашевелилась. Зашевелилась и листва на дереве познания добра и зла – на ветвях мелькнула зловещая тень Змея...

Между тем, был ещё день, но уже следующий день. Вита оделась и, лукаво улыбаясь, вышла из комнаты, чего тут смешного Павлик так и не понял. Через некоторое время из ванной комнаты послышался шум водопада. Павлик посмотрел на себя в зеркало, и до него дошло, чему это улыбалась Витушка. Весь его вид вызывал смех – волосы дыбом, глаза ошалелые и носок на одной ноге.

В дверь позвонили. Пришлось надевать второй носок и всё остальное, что поразбрасывал по комнате Павлик, срывая с себя в спешке, когда Витуля намекнула на то, каким она видит финал семейной сцены.

По звонку было понятно, что пришла Ольга. Только у неё такая манера звонить – слегка, но требовательно.

Ольга всегда стеснялась быть с Павликом в квартире наедине, но ему казалось – очень ей этого хотелось. Вот и сейчас, не успел он приоткрыть дверь, как из-за неё вылетело:

– Витка дома?

– Дома, дома. Заходи, гостем будешь.

Ольга прошла в комнату. Жила она этажом выше – соседка. Так что одета была по-домашнему. Платьице вроде школьного, только синего цвета. Павлику всегда нравилось, когда она надевала это платье – Ольга в нём напоминала стюардессу. Стройная, высокая, красивая. Строгие формы, продиктованные узурпаторской фантазией собственницы и портнихи, её матери, лишь подчёркивали преимущества этой девочки-подростка перед её сверстницами.
– Витка-а-а!!! – неожиданно завопила Ольга, неестественно громко и слишком высоким голосом.

– Тебе того же, – приветливо буркнула жёнушка Павлика из ванной, вложив всю свою гостеприимность в минутное перекрывание кранов.

– Я украду у тебя мужа. У меня «телек» сломался.

Ответом Ольге был шум воды, который она восприняла как знак согласия, а потому требовательным, чуть нагловатым, взглядом вперилась в оробевшего Павлика, храбро промямлившего:

– Я плохо разбираюсь в технике.

– Разве ты не мужик? – складки плиссированной юбчонки задорно вспорхнули вслед за утрированно негодующим взмахом рук. Литая плоть голенастых ног подростка дерзко сверкнула в затемнённой прихожей.

Лоб Павлика мгновенно покрылся испариной. В ушах явственно зазвучал ехидный Виткин голосок, язвительно насмехающийся над его «недотёпистостью». Он, немного набычившись, тряхнул рыжим чубом и обречённо поплёлся за Ольгой.

– Ну? – с вызовом спросила она, когда Павлик несмело протиснулся через мебельные лабиринты к окну, к телевизору, а значит, и к самой Ольге.

– Что «ну»? Показывай давай.

– Что показывать-то? – игриво промурлыкала Ольга, смутив Павлика окончательно.

– Включай калеку-то! Или зачем мы сюда пришли?

– Затем... – бесстыжая девчонка крутнулась на пятке и демонстративно повела хрупким плечиком. – Дыши ровно. Телевизор в полном порядке.

– Так какого лешего...

– Такого! – глаза Ольги расширились, и в них Павлик прочёл нечто отнюдь недетское – неимоверной силы женский призыв. Его плоть с готовностью откликнулась на вожделение молодой самки.

– Ты чего, Оленька? – беспомощно прохрипел он в миг осевшим голосом, пятясь к входной двери.

– Того, – Ольга двигалась на него как пантера. Ну что тебе стоит? Я – хочу.

– Ты же ещё девочка...

– Ну вот и попробуешь. Витка ж не целкой тебе досталась.

– Как ты можешь? – Павлик покраснел.

– Я тебя люблю, а она – сука. Все знают.

Павлик онемел. На него напал какой-то ступор. Дальнейшее виделось очень смутно. Сколько раз память ни возвращала его в те минуты, он никак не мог понять, что с ним тогда творилось на самом деле.

Ольга плакала, целовала его, пыталась расстегнуть брюки. Павлик вцепился в ширинку одеревеневшими руками, не смея отбиваться от одуревшей девчонки, размахивающей своими трусишками у его носа. Потом она вроде затихла, и Павлик подумал, что надо сходить на кухню за водой – обоим пригодится...

– Не хочешь и не надо – отрешённо прошептала Ольга и сделала нечто абсолютно невероятное. Она схватила комнатную антенну. Всё было слишком быстро – Павлик ничего не понял.

– Видишь? Видишь, я – уже не девушка! – перед глазами Павлика мелькал окровавленный обломок антенны. – Чего же ты боишься, глупенький? Возьми меня. Ну возьми...

Вид крови или её запах? Одуряющая духота тесноты старой захламленной квартиры или смрад истекающих потом разгорячённых тел?.. Павлик выскочил на лестничную клетку, теряя сознание. А вслед неслось:

– Всё равно все подумают, что это ты-ы-ы...

Вечером Ольга пошла купаться и не вернулась. Утонула.

Вода была слишком холодной? Судорога? Заплыла далеко? Омут?

Витуша беспомощно всхлипывала и размазывала обильные слёзы по щекам. А Павлик угрюмо молчал, ощупывая взглядом живот жены, которому уже было тесновато в приталенном халатике.

Заговорил он о случившемся только через год. И рассказал Вите всё. Под оголтелые визги раскапризничавшейся Светки, выплёвывавшей соску и извивавшейся, словно червяк.

Витуша, обычно даже слишком заботливая мать, нырнув в воспоминания, будто в камень превратилась. Сунула орущую дочку в кровать, потрясла для проформы над ней погремушкой и приступила к допросу:

– Как ты мог?!

Павлик проникся патетикой вопроса, но не понял поначалу смысла риторики. Жена была одуряюще груба:

– Почему ей не вставил?

– Что ты мелешь, Вита? Опомнись!

Но Виту понесло. Она вопила, что все мужики – козлы и он – не исключение. Визжала, что он – убийца. Брызгала слюной и ещё по какому-то поводу... А потом предложила Павлику убираться «на фиг» из её квартиры.

И Павлик убрался. Не только из квартиры, но и из города. Бежал, как говорится, куда глаза глядят.

Ушёл, в чем был. Благо – лето. Бродяжничал. Ехал автостопом. Кормился, чем подадут. Работал, к холодам, за одежду.

Побывал на Чёрном море и на Каспии, на Белом и на Балтике. Осел на полгодика в монастыре, но постричься в монахи так и не решился.

Возвратился через два года. К родителям. Те его уже почти похоронили. Только мать верила, что жив.

Не без сложностей восстановили документы. Восстановился в ВУЗе. Вернулся к учёбе...

С тех пор в каждой располагающе улыбнувшейся ему женщине он узнавал Ольгу и бежал без оглядки. Дочери исправно выплачивал алименты, однако никогда не изъявлял желания видеть её, как, впрочем, и бывшую жену.

***

Эта рыжеволосая что-то задела. Оживила в Павле Петровиче. В Павлике.

Фигурой она была «карманная» – такая же как Вита. Но медь вьющихся волос вопила о том, что эта дама – сумасбродка похлеще Ольги.

Павлик шёл за ней как привязанный. Вот-вот что-то случится. Должно случиться! Но ничего не произошло – женщина просто вышла из больничного здания и села в автобус. Правда, она плакала. Но это и не удивительно, когда с мужем такое...