Российский соблазн

(“Серебряный голубь” и современное сектантство)


Как писал критик Г.Адамович по получении известия о смерти одного известного писателя, “поклонимся же памяти Андрея Белого за “преображение мира”, за отсвет того, из-за чего стоит писать, думать, надеяться, помнить, жить.”
Что за “отсвет”? Какое такое “преображение мира”? И что заставило Андрея Белого в 1928 году, подводя итоги своего жизненного и творческого пути, воскликнуть с безысходным отчаяньем, почти простенать: “Отчего так жестоко со мной обошлась жизнь?”

* * *

“В глубочашей сущности моего творческого самоутверждения, — писал Белый, — я не могу не верить в существование некой реальности, символом и отражением которой является метафорический образ, мной созданный”. В основе символизма лежит фундаментальная идея двоемирия, высказанная в стихотворении философа В.С. Соловьева:

Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?

Эта идея, восходящая еще к Платону и встречающаяся также в древнеиндийской философии, пожалуй, является общей для искусства вообще и, в том числе, для реализма. В сущности, символизм как творческий метод, ставящий задачей проникновение в первичную, духовную реальность, осязаемую лишь для посвященных, наделенных духовным видением людей, могущих в своем творчестве быть демиургами новой реальности, есть реализм в высшей его степени.

Н.А.Бердяев, повествуя в книге “Самопознание” о своих духовных встречах и исканиях, говорит, между прочим, и о том, что советовал А.Белому, работавшему над повестью “Серебряный голубь”, посетить вмести с ним некую “Яму” — место встречи всевозможных сектантов, но Белый отказался. По признанию Бердяева, тем не менее он очень удачно изобразил в своем романе духовный строй хлыстовской секты “голубей”. Его “интуиция оказалась изумительной, он что-то угадал в русском мистическом сектантстве”. Белый как бы сам по себе обладал неким цельным знанием об описываемом явлении, из которого почерпнул и замысел, и сюжет, и сам стиль своего романа. Как увидим далее, он обладал и мистическим опытом сектантства.

В творчестве А.Белого в этой связи представляются важными два момента: во-первых, сочетание, так сказать, аполлонического и дионисийского начал и их борьба. Во-вторых — поиск синтеза этих начал на новом уровне, борьба за новые формы сознания, за нового человека.

Если учесть, что в символике Белого аполлоническому началу соответствует прежде всего Запад как наследник греко-римской цивилизации, а темному дионисийскому началу — сектантский Восток, причем проблематика России в концепции Белого состоит именно в борьбе восточного и западного начал, то становится понятным, насколько концентрированным выразителем этого конфликта был сам Белый, и именно в этом надо искать одну из движущих сил его творчества, коренную его связь с русской жизнью. В этом нам видится одно из проявлений национального характера творчества Белого. В борьбе за нового человека и в зависимости от того, какие формы приобретет это борьба, Белый видел будущее своей страны.

Вот что пишет он о Петре Дарьяльском, символико-автобиографическом персонаже “Серебряного голубя”: “Речью, смехом, ухватками, ухарством — всем, кроме мерцающего из глаз то огня, то льда, проницающих темь: напоминал мой герой, не поэта, а любого прохожего молодца. Оттого он и странную создал, или, вернее, пережил, а еще верней, что жизнью своею сложил правду; она была высоко нелепа, высоко невероятна: она заключалась вот в чем: снилось ему, будто в глубине родного его народа бьется народу родная и еще жизненно не пережитая старинная старина — Древняя Греция.

Новый видел он свет, свет еще и в свершении в жизни обрядов греко-российской церкви. В православии и в отсталых именно понятиях православного (то есть, по его мнению, язычествующего) мужичка видел он новый светоч в мир грядущего Грека.” “Тургеневская девушка” Катя, невеста Дарьяльского символизирует именно эту его интуицию о народной душе.

Сам Дарьяльский — поэт, мистик и ученый, “погружений в толстые фолианты, изучающий Беме, Экхарта, Сведенборга так же, как изучал он Маркса, Лассаля и Конта, ища тайну своей зари и не находя ее нигде, нигде; и вот уже он одичал и уже не увлекал никого; вот он странник, один средь полей со странными своими, не приведенными к единству мыслями, но всегда с зарей, с алыми ее переливами, с жаркими, жадными ее поцелуями; и заря сулит какую-то ему близость, какое-то к нему приближение тайны...”

Внешность и душу он имеет “народную”, похож на “Молодца” былин и сказок, плоть от плоти народа. Имя его тоже символично. “Петр” — обращение к образу императора, повернувшего Россию к Западу. “Дарьяльский” — от “Дарьял” — в переводе с персидского — дверь, ущелье, проход между Востоком и Западом.

Реальным прообразом Кати была Нина Петровская, которой посвящено ключевое в творчестве Белого стихотворение “Друзьям” (1907 г.), вошедшее впоследствии в сборник “Пепел”:

Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Любил только звон колокольный
И закат.
Отчего мне так больно, больно!
Я не виноват!

Пожалейте, придите;
Навстречу венком метнусь.
О любите меня, полюбите —
Я, быть может, не умер, быть может. проснусь —

Вернусь...

В этих пронзительных, ни с чем не сравнимых строках — и горечь утраты, и раскаянье, и мольба о прощении, обещание вернуться...

Как пишет К.Мочульский, “Нина была беспомощным ребенком, истерзанным несчастной жизнью; доброй, нежной и истеричной женщиной, медиумически подчинявшейся чужим влияниям. Мало проявив себя в литературе (она написала несколько недурных рассказов), она осуществила свой символизм в творчестве жизни. О людях того времени В.Ходасевич пишет: “Жили в неистовом напряжении, в обостренности, в лихорадке. Жили разом в нескольких планах. В конце концов были сложнейше запутаны в общую сеть любовей и ненавистей, личных и литературных... От каждого, вступавшего в орден (а символизм в известном смысле был орденом) , требовалось лишь непрестанное горение, движение. Разрешалось быть одержимым чем угодно, требовалась лишь полнота одержимости...”

Максимой символистов было слить жизнь и реальность в едином творческом порыве, в этом мыслился ключ к “преображению мира”...

Нина Петровская была отзывчива на “веяния” эпохи. Она требовала от жизни полноты, напряжения, трагизма, поэзии, — и, действительно, прожила огненную жизнь и погибла трагически.

Первым влюбился в нее Бальмонт; он предложил ей сделать из любви поэму, загореться и сгореть. Белый рассказывает, что он приходил к Нине “бледный, восторженный, золотоглазый” и требовал, чтобы они вдвоем “обсыпались лепестками”. Она уверила себя, что тоже влюблена, но эта “испепеляющая страсть” оставила в ней горький осадок. Она решила “очиститься”, надела черное платье, заперлась у себя и каялась. Тут на ее пути появился золотокудрый, синеглазый Андрей Белый. Он пожалел ее. Он стал ее спасать. Она была несчастна и раздвоена; он написал специально для нее руководство: “Этапы развития нормальной душевной жизни”. Она с восторгом приняла в нем “учителя жизни”, пламенно уверовала в его высокое призвание, стала носить на черной нити деревянных четок большой черный крест. Такой же крест носил и Белый.

Душевное состояние Нины улучшалось с каждым днем: навязчивые идеи о чахотке, морфии и самоубийстве отступали. Белый чувствовал себя Орфеем, изводящим Эвридику из ада. И вдруг наступила катастрофа: небесная любовь вспыхнула огнем любви земной. Орфей пережил это как падение, как запятнание чистых риз, как измену своему призванию. Отношения с Ниной вступили в трагическую фазу — тут была и страсть, и покаяние, и общий грех, и взаимное терзание.”

Примечательно, что готовя в 1914 году переиздание своих стихотворений, Белый снял посвящения, которые по прошествии времени показались ему случайными, не связанными с глубинной сущностью соответствующих стихов. Посвящение Нине Петровской стихотворения “Друзьям” он сохранил, и это одно из очень немногих оставленных им посвящений. Очень важными, ключевыми в его жизни были отношения с Ниной Петровской и поворотным моментом его судьбы был разрыв с этой любившей его женщиной. Именно такое значение в жизни Дарьяльского имела Катя и роковым был для героя разрыв с ней.

Лирический герой стихотворения “Друзьям”, погиб, прельщенный золотым блеском Солнца. Он жертва наваждения, жертва “беса подмены”. Это является лейтмотивом “Серебряного голубя”.
Рассмотрим тему соблазна в повести. “В золотое утро Троицына дня Дарьяльский шел по дороге в село.” Он проводил лето в гостях у своей невесты Кати в имении Гуголево. Но воспоминания о возлюбленной в этот день “не возбуждали сладких воспоминаний; давил и душил душу жар Троицына дня. Сегодня не влек его вовсе и Марциал, раскрытый на столе и слегка засиженный мухами.” Искушает нашего героя “полуденный бес” (“Бойтесь беса полуденна!”). И вот уже и в невесте своей усомнился. “Милая Катя, ясная”, — прошептал он и поймал себя на том, что не нежный девичий образ в душе его, а так что-то — разводы какие-то.” С такими мыслями вошел он в сельскую церковь. И вот...

“Уже Дарьяльский подходит к кресту, уже поп одной рукой протягивал ему крест, а другая рука потянулась за просфорою, как вдруг ... его обжег взор дивной бабы; легко дрогнули красные ее, усмехнувшиеся губы, испивая будто душу его вольготно; и не помнил: как приложился к честному кресту... Рябая баба, ястреб, с очами безбровыми, не нежным со дна души она всходила цветком, и вовсе не грезой, или зорькой, или медвяной муравкой, а тучей, бурей. тигрой, оборотнем вмиг вошла в его душу и звала...” После этого “сглаза” долго и задучмиво сидел Дарьяльский у попа и курил, “в то время как быть бы ему в Гуголеве, где уж хватились небось его, где простыл уж обед, и Катя, из зеленых акаций сада, где смотрела на пыльную и тусклую дорогу...”

Это было как наваждение. Оно прошло и образ Кати снова засиял для Дарьяльского. “Вот какая она — посмотрите же на нее: стоит себе, опустив изогнутые иссиня черные ресницы; из под ресниц светят светы ее далеких глаз, не то серых, не то зеленых, подчас бархатных, подчас синих; что взор ее исполнен значенья и что взором она говорит вам то, чего сказать словами нельзя...” Но вот в гости в Гуголево пожаловала та самая рябая баба с букетом ландышей для Кати. Дарьяльский подумал: “Не пошла гора к Магомету, так пошел сам к горе Магомет!” — и разглядывает, щуря глаза, бабу рябую: баба рябая ничего себе — есть чем утешиться: ядреная баба: из под баски красной полные бабьины заходили груди; загорелые ноги, здоровые, в грязи — и ишь как они, ноги, наследили на террасе, нос — тупонос, лицо бледное, в крупных в рябинах в огненных: лицо некрасивое, но приятное, вот только потное...”

“Нет, то приснилось,” — думает Дарьяльский и вызывюще обвивает Катю рукой. “Пусть весь мир видит, что она, Катя, его невеста.” И тут же впадает в какую-то неистовую веселость, рассуждает о “тупоносых пчелах” у Феокрита. Вещее сердце Кати неспокойно, чувствует она, что какая-то пчела укусила ее жениха. Ей неспокойно.

“—Любишь ли ты меня, Петр?
— Как же мне, краса моя, тебя не любить!
— Значит, я — первая в твоей жизни?
“Да!” — чуть ли не выговорил Петр и запнулся...
— Ну, ну? — так и впилась в него Катя глазами...
— Слушай меня, моя тихая Катя! Если ты не примешь меня, каким родила меня мать, я уйду от тебя далеко, а вдали от тебя я паду низко, потому что огненна моя страстная кровь; и кровь меня отравляет. Катя, невеста моя, за кого ты идешь? Если б ты знала!..”
И Катя приняла его таким, каков он есть... Когда-нибудь образ Кати будут изучать в старших классах школ, писать о ней сочинения. Ее образ сложен Белым в продолжение лучших национальных традиций русской литературы, здесь он прямой и достойный наследник Гоголя, Пушкина и Тургенева.

А Дарьяльский “стоит и молчит и глядит на нее горящими угольями: но Катя перемогла себя: во мгновение ока пережила она бурную его жизнь; внутренним оком его она провидела паденье; но провидела и кару, нависшую над ним: ей показалось, что его голова излучает невидимое, мозг сжигающее пламя; но она не знала, что адское это пламя — его завтрашний день. Она пережила все и все простила.”

Она — простила его заранее, но не уберегла. Досадный случай, пустой предрассудок вмиг все изменил и вверг Дарьяльского в пучину снедавшего его соблазна. Дарьяльский получил пощечину от катиной бабушки и, хотя дело было пустое, повод ничтожный, старушка была не в своем уме и тут же горько пожалела о содеянном, он отправился прочь из Гуголева и сам не заметил как оказался в самом центре дьявольской круговерти в селе Целебеево и городке Лихове, в которых есть что-то общее с гоголевскими Диканькой и Миргородом...
Блуждая по полям, искал он “слово духометное”, провидел его в народе и, живя среди простых людей, надеялся услышать. Через это стал он доступен и открыт для темных замыслов хлыстовской секты, группировавшейся возле зловещего столяра Кудеярова, сожительницей которого была та самая “рябая баба Матрена”, приворожившая Дарьяльского. Он устроился к столяру в работники. У столяра “не лицо, а баранья обглоданная кость; и притом не лицо, а пол-лица; лицо, положим, как лицо, а только все кажется, что половина лица; одна сторона тебе хитро подмигивает; другая же все что-то высматривает, что-то боится все.”
Рябая баба Матрена стала главной приманкой сектантов. Отвергнутая Катя не могла его больше уберечь... Матрена и сектанты символизируют стихийное, дионисийское, восточное начало, которое паче чаяния овладело Дарьяльским, закружило в адовой круговерти, а потом и погубило.

О секте голубей он услышал еще до своего ухода, живя в доме баронессы, катиной бабушки. Бывший генерал Чижиков, по совместительству шпион, характерно картавя и запинаясь, пытался проведать не знает ли Дарьяльский о секте, читал ли их прокламации:

“— А стганная, стганная, моодой чеовек, в наших местах появилась секта... Гоуби появиись, гоуби, — наставительно поднял он палец, и высоко поднятые брови генерала выразили снисходительный комизм. — Секта гоубей: испгавник мне говоий, будто секта эта мистическая и вместе с тем гевойюционная — гоуби! Па-па-па, что вы об этом скажете, батенька?
— Что же это за секта? — минуту спустя переспросил Дарьяльский...
 Генерал вынул бумагу, на которой был отпечатан крест:
— Позьвойте пгачесть пьякьямацию... — И генерал зачитал:
“Бгатия, испойниось сьово Писания, ибо вгемена бьизки: звегство Антихвистово наожио печать на земью Божью; осени себя кгестом, нагод пгавысьявный, ибо вгемена бгизки: подними меч на сьюг вейзевуовых; от них же двогяне пегвые суть: огнем попаяющим пгойди по земье гусской; газумей и могись: гождается Дух Свят: жги усадьбы отчадия бесовского, ибо земья твоя, как и Дух твой...”

К числу наиболее выразительных мест повести относится описание “радений”. Тут “преображение мира” на хлыстовский лад становится явью. Радение происходит в баньке купца Еропегина. “Все теперь восседают за столом, в радуге седмицветной, средь белой, райской земли, средь хвой зеленого леса и под Фаворскими небесами; некий муж светлый, преломляя, раздает просфоры, и глотают из кубка вино красное Каны Галилейской; и нет будто вовсе времен и пространств, а вино, кровь, голубой воздух, да сладость... С ними блаженное успение и вечный покой.“ Дарьяльский сначала верит, что открылась ему тайна России: “Жить бы в полях, умереть бы в полях, про себя самого повторяя одно духометное слово, которое никто не знает, кроме того, кто получает то слово; а получают его в молчании... Много есть на Западе книг, много на Руси несказанных слов. Россия есть то, о что разбивается книга, распыляется знание, да и самая сжигается жизнь; в тот день, когда к России привьется Запад, всемирный его охватит пожар; сгорит все, что может сгореть, потому что только из пепельной смерти вылетит райская душенька — жар-птица.”

Но вскоре глаза Дарьяльского открываются. Совсем иным предстало ему радение в избе столяра и экстатическая, бесстыдная пляска Матрены под бормотание страшного старика: “Сусе, сусе, стригусе; бомбарцы... Господи помилуй!”. Тайна России оборачивается темным мороком. Вместо религии Святого Духа — “согласие голубя”. И голубок вдруг оборачивается ястребом, расклевывающим грудь. Нет, не Святой Дух наполняет сектантов, а дьявольский соблазн. Дарьяльский “начал понимать, что это — ужас, петля и яма; не Русь, а какая-то темная бездна Востока прет на Русь из этих раденьем истонченных тел.” Спохватился, но поздно. Увидели в нем отступника, предателя и обратного хода ему уже нет.

Исконно народной, словно вышедшей из сказки (“О сестрице Аленушке и братце Иванушке” или ей подобной) предстает перед нами Катя. “Над высоким обрывом, куда проваливаются сосны, сидит Катя, а перед ней над лесною далью злой, вечерний холодный огонь; серый плед закрыл Катины плечи; детские плечики чуть дрожат от пробегающей сырости; здесь вчера, бедная деточка, чуть было не кинулась в пруд; здесь вчера, бедная деточка, простила Петра; здесь вчера она простирала к нему свои тонкие руки — туда, над лесной далью, в злой, вечерний, холодный огонь.”

Как Катя символизировала Россию “культурную”, отвечающую интуиции Дарьяльского о Грядущем Греке, так рябая баба Матрена, “сглазившая” Дарьяльского, символизировала Россию темную, стихийную, подверженную мистическим веяниям, во многом типичную для крестьянско-мещанского уклада тех времен. Народны, конечно, обе героини. Обе раскрывают свою грань народного духа и чаяний. Принадлежность Кати к дворянскому сословью понадобилась автору для более четкого противопоставления двух героинь и соответствовала сложившейся традиции, но парадокс в том, что глубинную суть Матрены, ее прообраз, Белый взял тоже из своего собственного культурного круга...

Кто же был прообразом Матрены?.. Мы должны признать, что энергетика, питающая образ Матрены, обусловлена женой Блока Любовью Дмитриевной, которая “сглазила” Белого в 1904 г. во время поездки в имение А.А.Блока Шахматово.

Андрей Белый, по его словам, из Шахматово “уезжал загоревший, окрепший, принявший решение покончить с одним обстоятельством в жизни моей, угнетавшим; А.А. (Блок) это знал, хоть молчали мы оба; лишь раз деликатным намеком он дал мне понять, что пора с “обстоятельством кончить”; Л.Д. утверждала решенье; я — принял решенье.” Решение — разорвать с Ниной Петровской.

Белый задним числом приписывает именно Блоку и (особенно) его жене определяющее влияние на то, чтобы прервать отношения с Н.Петровской. Отказываясь от нее под влиянием чар Любови Дмитриевны, Белый обрек себя впоследствии на мучительные отношения с Блоками, на несчастную любовь к Л.Д, которая не ведала, что творила. Завязка этой трагедии произошла именно тогда, в 1904 г. в Шахматово. Это был узловой момент в жизни Белого, определивший его дальнейшую судьбу на долгие годы...

Духовная связь Блока и Белого была такой, что если мы говорим об автобиографичности образа Дарьяльского, то, по крайней мере отчасти, если не в значительной мере, этот образ был обусловлен и А.А.Блоком. Изучая глубинные ключи, питавшие творчество Блока, Белый пишет, что поэт “вырастал средь (шахматовских) лугов и лесов, среди этих цветов; в этих пестрых лугах и лесах среди этих цветов — продолженье “рабочего кабинета”; да, шахматовские закаты — вот письменный стол его; великолепнейшие кусты, среди которых мы шли, сплошь усеянные пурпуровыми цветами шиповника, — были естественным стилем его пурпуреющих строчек мне помнится, как я невольно воскликнул:
— “Такого шиповника я не видал: что за роскошь!”

А.А. на ходу, зацепившись рукою за ветку, сорвал мне ярчайший пурпурный цветок с золотой сердцевиной; запомнился ультрамариновый фон золотеющей зелени, с ярко пестрыми очень пурпурными: крупными цветочными пятнами; а на цветущем: колеблемом ветерочками фоне, запомнилась яркая летняя пара: “царевич” с “царевной”; кудрявый “царевич”, в белеющей русской рубахе, расшитой пурпурными лебедями; “царевна”, золотокудрая в розово-стройном хитоне — кусочек зари; иль кусочек самой атмосферы: поэзия Блока. (Как легко увидеть в этом описании Блока прототип Дарьяльского!) Запомнились мне очень пряные запахи, очень странные визги стрижей, очень громкое чириканье крупных кузнечиков, блески и трески; уж мы поднимались к террасе; А.А., подняв голову, легким и сильным прыжком одолел три ступени террасы; Л.Д., чуть нагнувшися,

Задыхаясь, сгорая, взошла на крыльцо —

не на крыльцо, на террасу: сейчас, вчера, вечно.”
Вот какой запомнилась Андрею Белому та, кто была прообразом Прекрасной Дамы (соловьевской “Вечной Женственности”, “Жены, облеченной в солнце”) для Блока и для всего импровизированного кружка, возникшего при участии Белого и С.М. Соловьева! Эти напряженно-ностальгические, воскрешающие былое, полные горечи утраты, но и исполненные торжественности слова “сейчас, всегда, вечно”, сказанные спустя 18 лет, когда Блока уже не было в живых, не было и России на карте мира, — эти слова, наверное, свидетельствуют о самом святом и трепетном чувстве, которое пережил тогда Андрей Белый, к которому готовил себя всей предыдущей жизнью и сохранил навсегда, хотя мир изменился и люди в чем-то стали другие.

В служении “царевичу” и “царевне” видел он способ символистского преображения мира. Не столько конкретный человек, сколько бессмертный образ шахматовской “царевны”, взошедшей, “задыхаясь и сгорая”, на крыльцо вслед за молодым, еще не утратившим свежести зоревых предчувствий “царевичем” Блоком... Точно так же, задыхаясь и сгорая, писал Белый свои воспоминания. Вспомнил он и о “полуденном бесе”, тема которого возникла тогда же в Шахматово...

Белый причислял Блока к поэтам Солнца, к таким, как аргонавты, члены его поэтического кружка, но во время той шахматовской встречи Блок вдруг взял его под локоть и повел из гостиной в сад — убеждать, что он, Блок, “темный”, что “вовсе не мистик” он, что “мистики не понимает”...

Восстание “темного” Блока в полях испугало меня; отмахнулся от слов; бормотал что-то бледное о “полуденном бесе”, о косности, о паническом чувстве полудня; но самый синеющий пламень небес потемнел: вовсе черное небо раздвинуло синее небо; и посмотрело из синего неба на луг; я в “Серебряном голубе”, в описанье того, как Дарьяльский стоит среди полдня (и видит: меняется небо — становится черным), — запечатлел этот миг; тот отрывок А.А. признавал замечательным; так, как будто он понял: на черное небо полудня он сам указал тогда мне: этим небом уставилось Шахматово — над луговиной, у склона...”
Сложно и мучительно переплетались эти три столь близкие души: Белый, Блок и Любовь Дмитриевна. Странным было взаимоотношение Белого с четой Блоков. В шахматовской поездке 1904 г. Белый, тяготея к пониманию символизма как ордена, как секты, узрел в А.А. и Л.Д. “царевича” и “царевну”, воплощенный в реальных людей символ религиозного преображения мира.

Точно так же в повести “Серебряный голубь” столяр Кудеяров углядел в Дарьяльском и Матрене прародителей “духовного чада”. Здесь он видел мистический акт, отражающий чаяния “голубей”, воплощенный символ их радений: “Духовный наш путь в обитель некую обращается: что воздух дхнул, — и нет его, воздуху; а вот как духовных дел святость в плотское естество претворится, то есть тайна...” Матрена должна была родить Мессию, стать Богоматерью для этих хлыстов-”голубей”...

Но не точно ли так сам Белый жаждал “духовного чада”, нового “Бога Живаго” от союза А.А.Блока и Любови Дмитриевны? В этой жизненной ситуации он играл или пытался играть именно роль Кудеярова, — хотя и в иной, более высокой культурной ипостаси, разумеется. В служении этому будущему “духовному чаду” видел он свой долг и смысл жизни. Узрев символистскую Богородицу (Прекрасную Даму) в Л.Д., он, в угоду ей и с ее совета решил окончательно разорвать с Ниной Петровской. Он сам был Пророк, Предтеча грядущего Мессии, который поднимет символизм на уровень новой религии. Должно было родиться божественное чадо символистов — новый живой Бог, которого крестить именно ему, Белому, главному теоретику и практику символизма, постигшему мистерию преображения мира.

 Белый с восторгом воспринял цикл стихотворений А.А.Блока о “Прекрасной Даме.” Он, А.А.Блок и С.М.Соловьев создали что-то вроде культа, причем реальным воплощением Дамы, символистской Богородицей, казалась жена Блока.

Но вот прошло время — и не было “чада”. Брак Блоков оказался бесплодным. Это было страшным ударом для Белого, который принес на жертвенный алтарь свою любовь к Нине Петровской. Что возместит ее? А главное, какова теперь судьба символизма, мыслимого не просто как мистическое переживание, а как новая религия? К этому он шел всю жизнь, мыслил себя Предтечей, Иоанном Крестителем нового учения...

Все сокровенные замыслы Белого разрушены. Мессия не родился. Белый в душе обвинил Блока, возненавидел его за то, что тот не имел “силы”. Точно так же столяр Кудеяров возненавидел Дарьяльского, не оправдавшего возложенной “голубями” миссии. Не зачала Матрена от Дарьяльского. Сектанты решают устранить Дарьяльского, видя что тот уже стряхивает с себя морок и готов вырваться из секты.

Вот что говорит Кате о покинувшем ее возлюбленном теософ Шмидт, приятель Дарьяльского, стараясь ее утешить: “Петр думает, что ушел от вас навсегда. Но тут не измена, не бегство, а страшный, давящий его гипноз: он вышел из круга помощи, и враги пока торжествуют над ним, как торжествует враг, глумится над родиной нашей: тысячи жертв без вины, а виновники всего еще скрыты; и никто не знает из простых смертных, кто же истинные виновники всех происходящих нелепиц... Все, что ни есть темного, нападает теперь на Петра... Верьте мне, только великие и сильные души подвержены такому искусу; только гиганты обрываются так как Петр; он не принял руку протянутой помощи: он хотел сам до всего дойти; повесть его и нелепа и безобразна: точно она рассказана врагом, издевающимся над всем светлым будущим родины нашей.”... Сектанты убивают Дарьяльского — такова развязка повести.

Но как же повел себя Белый, когда Блок не оправдал его надежд? Он попытался увести Любовь Дмитриевну от А.А.Блока, полагая, что тот не дает или не в состоянии дать ей выполнить то, к чему, как он полагал, она предназначена свыше... Нам остается только гадать, как далеко зашли их отношения, но концовка известна: Любовь Дмитриевна отвергает любовь Белого и, таким образом, окончательно губит его наиболее страстную мечту. Во всей этой истории он проявил себя не столько Дарьяльским, сколько именно Кудеяровым, — Кудеяровым просвещенным, модернизированным, — и все же носителем того же типа мистических ожиданий. Вот какого “преображения мира” хотел он — новой религии, базирующейся на учении символизма! Поэтому, отвергнутый женой Блока, не столько несчастной любовью к ней терзался он, сколько потерей былой надежды на религиозное “преображение мира”, предчувствием которого он жил столько лет, которое вынашивал в самых сокровенных уголках своей души.

Но Белый многолик. Его попытка увести жену у Блока — желание самому сыграть роль “молодца” Дарьяльского. Тут уж Блок мнился ему злым колдуном. Это отражено в рассказе “Куст”, где символически представлен конфликт между Белым и Блоком из-за Любови Дмитриевны. Белый там предстает как народный герой Иванушка, Блок — в образе лилового куста-ворожея, а Л.Д. — в лице огородниковой дочки, которую Иванушка пытается спасти от чар куста. Но “освирепел куст, взвихрил окрестность.” Последовала битва Иванушки с кустом, Иванушка ослеп, а огородникова дочь упорхнула от него прочь, “заряницей блеснула”.

Белый и Блок в этот период взаимного разочарования неоднократно оказывались на грани дуэли. Во время разрыва с Блоком Белый язвительно сравнивал его “Прекрасную Даму” с хлыстовской Богородицей. Мы видим здесь не столько злую иронию, сколько душевную боль человека, понявшего в сущности сектантскую природу своих идеалов и свою неспособность подняться на более высокую ступень, которая отделяет подлинного пророка от сектанта.
Он мыслил себя именно пророком — “пророком полей”, именно в полях, как тогда, в Шахматове, приходило ему “духометное слово”. Этот же характер творческих озарений приписывал он и Блоку. В 1907 году Белым было написано еще одно пронзительное стихотворение — “Полевой пророк”, выражащее гибель тех самых надежд, о которых мы только что говорили:

Средь каменьев меня затерзали:
Затерзали пророка полей.
Я на кость — полевые скрижали —
Проливаю цветочный елей.

В символизме Белого изначально было что-то роднящее его с сектантами. Это и позволило ему очень тонко прочувствовать духовный мир героев “Серебряного голубя.” Разумеется, писатель видел вредоносность собственно сектантства и преодолевал его в своем творчестве. Сопричастность культуре (как у его героя Дарьяльского) была условием и гарантом такого преодоления. Сектантский элемент в символизме Белого (и Блока) присутствует, осознается, но не доминирует. Когда его исступление прошло, он понял свою неспособность возвыситься над сектантством в сторону создания новой религии, а потому и необходимость преодоления сектантских элементов своего творчества.

Рябая баба соблазнила и погубила Дарьяльского. Любовь Дмитриевна “соблазнила” Белого в Шахматово, в 1904 г., внушила ему необоснованные надежды и он покинул Нину Петровскую, как Дарьяльский покинул Катю, и так же как он, соблазненный, едва не погиб. Видимо, вернуться к Нине было уже невозможно. Все прежнее было “пеплом”, как и название его стихотворного сборника. Тогда и возникла в его жизни Ася Тургенева. Через нее он надеялся спастись, она стала его новой Катей.

Итак, непросто получается с прообразами героев “Серебряного голубя”. У них нет однозначных реальных прототипов. Белый и Блок оба прообразы как Дарьяльского, так и Кудеярова. В Любови Дмитриевне есть черты Кати и Матрены... Это была очень сложное переплетение судеб незаурядных и многогранных личностей, которое нашло свое отражение в творчестве двух величайших представителей русского символизма.

У Кудеярова, впрочем, был еще один прообраз, более поверхностный, — В.Брюсов, занимавшийся в это время оккультизмом, черной магией и спиритизмом. Он задумал написать роман из средневековой жизни — об алхимиках, колдунах, одержимых (“Огненный ангел”). Брюсову, как представителю демонизма, полагалось “скрежетать и томиться” перед Белым — пророком “Прекрасной Дамы”. Он решает использовать жизненную коллизию Андрея Белого и Нины, чтобы почерпнуть из нее материал для романа. Когда между Белым и Ниной назревал разрыв, Брюсов стал сначала ее конфидентом, а затем любовником. В “Огненном Ангеле” Брюсов представил Белого в образе графа Генриха, а себя — в грубой оболочке воина Рупрехта. Нина послужила прообразом главной героини — одержимой Ренаты. Написав роман, Брюсов охладел к своей героине.

При развязке этой истории Брюсов вызвал Белого на дуэль по незначительному поводу, нагнетая страсти для своего романа. Вмешались друзья и дуэль отменилась. Через две-три недели Белый встретил Брюсова на улице. “Из шубы его торчал толстый сверток закатанных гранок; склонив набок голову, он даже с нежностью заворковал что-то мне; разговор перешел на одно из написанных стихотворений о смерти; вдруг Брюсов воскликнул:
— “Да, да: хорошо умереть в ранней молодости, Борис Николаевич. Не правда ли? Умерли бы вы теперь, пока молоды, а то напишете вы уйму книг; и испишитесь к старости. Отчего бы не умереть вам теперь?”

Помню, я возразил:
— “Да не хочу я, В.Я., умирать; еще годика через два, когда будет мне 26 лет, — ну тогда мы посмотрим”.

В.Я. же ответил с улыбкою:
—”Ну, — поживите еще — так: два годика. До 26 лет? Так? Не правда ли?”
“Характерно, — пишет далее Белый, — что 26-ти лет я едва не отправился к предкам; мне Брюсов, даря два лишь года, как будто заранее отнимал все возможности жить.” (А.Белый, “О Блоке”.)

Так, по его собственному признанию, действовал на Белого гипноз или наговор Брюсова. Примерно через два года он был близок к самоубийству из-за несчастной любви к Л.Д., затем в невменяемом состоянии вызывал на дуэль А.А.Блока (дуэль не состоялась), а потом в Париже, в 1907 г. едва не умер от флегмоны; ему делали опасную операцию и он около месяца пролежал в клинике.

Несостоявшаяся дуэль Белого с Брюсовым имела куда более драматическое продолжение. Весной 1905 г., в зале Политехнического Музея, после лекции Белого, Нина Петровская “подошла к нему и выстрелила из браунинга: револьвер дал осечку, его выхватили из ее рук. В “Начале века” А.Белый дает другую версию этого инцидента: Нина хотела в него стрелять, но передумала и целилась в Брюсова; тот выхватил у нее револьвер. У нас нет данных решить, какой вариант более достоверен,” — заключает К.Мочульский.
Покинутая Брюсовым, Нина Петровская сделалась морфиноманкой, уехала за границу в 1911 году; жила в Риме в полной нищете, голодала, пила. В Париже в 1928 году убила себя, открыв газ в своем отельном номере.

Судьба Белого, в сущности, была не менее трагичной. Сначала отношения с Асей словно воскресили его душу. Он писал: “Бережно, тихо должен я созидать путь к ней. Мы близки друг другу... Все мое безумие прошлого года с Л.Д. и ее реминисценцией провалилось как соблазн.” Он живет с Асей преимущественно за границей, в Дорнахе, увлекшись Штейнером, в 1916 г. один возвращается в Россию, получив повестку о призыве в армию, а когда в 1921 г. снова оказывается за границей, убеждается, что Ася покинула его и вернуть ее невозможно.

Эта несчастная любовь немедленно воскресила прежнее душевное терзание, связанное с Л.Д.Блок и Ниной Петровской (как раз тогда Белый писал воспоминания “О Блоке”). Не видя ни в ком ни поддержки, ни сочувствия, Белый “сорвался” — начал пить и... плясать. “Не мистерией любви разрешается экстаз Гоголя, — писал Белый в 1909 г. в статье “Гоголь”, — а дикой пляской, не в любви, а в пляске безумия преображается все...” Так плясала Матрена, столяр и его помощники на одном из радений. Так заплясал в 1922 г. в Берлине и сам Андрей Белый.

К.Мочульский о Белом этого периода пишет, что “его пьяная пляска в кабаках была страшна. Ходасевич называет ее “чудовищной мелодрамой, порой непристойной; кощунством над собой, дьявольской гримасой себе самому”. Возвращаясь ночью домой, он раздевался догола и опять плясал. Так длилось месяцами. О пляске Белого пишет М.Цветаева: “Его фокстрот — чистейшее хлыстовство: даже не свистопляска, а (мое слово) — христопляска, то есть, опять таки, “Серебряный голубь”, до которого он, к сорока годам, физически дотанцевался... Знаю, что передо мной был затравленный человек. Рожден затравленным.”

С тем же исступлением, с каким он предавался “радениям” в берлинских “танцульках”, бросался он в писание. Писал до изнеможения, до потери сознания. Случалось ему писать чуть ли не печатный лист в один день. Чтобы забыть настоящее, погружался он в прошлое, в воспоминания о Блоке.”

Но, видно в пепел обратилось все, что связывало его с Ниной Петровской, а, казалось бы, к ней только теперь и идти? Но прошлое было отринуто безвозвратно. Он вернулся в Россию и в 1934 г. умер, как сообщают, от солнечного удара. “Умер от солнечных стрел”, — как сам себе напророчил. “Полуденный бес”, помрачивший его в 1904 году, через тридцать лет нанес последний удар.

Итак, повесть “Серебряный голубь” имеет сюжетом основной конфликт и основной соблазн в жизни Белого. Но по своему значению эта повесть, конечно, выходит далеко за рамки лирических и мистических переживаний собственно Белого. Современники Белого мерили повесть масштабом всей России. Например, в своей повести он предвосхитил пагубное влияние распутинщины, в которой увязла правящая династия в критический период российской истории.

Но и теперь тема, затронутая в “Серебряном голубе”, не утратила актуальности и, думается, не потеряет ее, пока есть на свете Россия, — причудливое и самобытное сочетание Востока и Запада, Аполлона и Диониса. Дело здесь даже не в тех многочисленных сектах и секточках типа “Белого братства” (секта явно хлыстовская, с хлыстовской же богородицей “Марией Дэви Христос”, — своего рода “рябая баба Матрена” наших дней), секты корейца Муна и т.п., которые теперь проявляют или проявляли в недавнем прошлом значительную активность, а в укорененных в наше сознание формах духовной жизни. Отметим, что “Серебряный голубь” служит ключом к внутренней сущности сектантства вообще, вооружает читателя духовным опытом и иммунитетом против этих негативных проявлений общественной жизни.

Интересно, что секта “голубей” в повести Белого выступает с политическими прокламациями, что, с одной стороны, отвечает вековым чаяньям народа (“земля — крестьянам”), а с другой — призывает к кровавому бунту, вандализму. Политическая подоплека сектантства особенно интересна применимо к нашему насквозь политизированному (до экзальтации) настоящему.

Здесь начинаешь задумываться о сектантской природе некоторых политических выступлений. Белый показал также и меркантильную сторону деятельности сектантских заправил.

Рассуждения столяра Кудеярова о духе на деле выражают и вполне земные, корыстные интересы: прибрать к рукам миллионы отравляемого медленным ядом купца Еропегина, получить власть над лиховскими мещанами, а там видно будет... Есть в повести и предтеча Павлика Морозова. Сын лавочника Ивана Степановича связался с сектантами к неудовольствию своего отца. Иван Степанович, ненавидящий столяра, готовит ему поджог, но сын выдает его замыслы сектантам...

Духовная сущность многих политических течений, особенно радикального толка, в их бытовом плане имеет чисто сектантскую природу и связана с все той же почти инстинктивной, бессознательной потребностью прорыва к некоей необыденной духовной сущности, причем политическая злоба дня служит лишь способом, предлогом этого прорыва, а целью является временное “преображение мира” через общение с тем сомнительного свойства божеством, которое вызывается через апелляцию к злобе дня. (Надо думать, что это “божество” никак не Христос, а значит это Сатана, — ведь третьего не дано.) Такие сектантские проявления, как правило бессознательные, не осознающие себя таковыми, действительно есть своеобразная разновидность сатанизма и они имеют в наши дни распространение. К сожалению, социальная обстановка этому способствует.

В изучении такого рода проблем художественный опыт Белого нисколько не устарел, а роман “Серебряный голубь”, может быть, именно теперь заставит всерьез задуматься об истинной духовной сущности многих самых, казалось бы, обыденных явлений. Все эти семейные ссоры или горячие “политические” споры за праздничными столами далеко не так безобидны, если вглядеться в их духовную подоплеку. Дьявол хитро промышляет, и нам, наученным горьким опытом, грех с этим не считаться. Каждый из нас так или иначе может теперь оказаться в положении Дарьяльского, ведь это типично русский душевный сплав, которым обладает каждый из нас и именно поэтому “Серебряный голубь” является хорошей прививкой от сектантского соблазна. Он позволяет по-новому взглянуть на глубинную духовную природу некоторых явлений современности, изучение которых средствами художественной литературы в данном плане не получило еще настоящего освещения. Нет, не преодолела еще Россия сектантский соблазн!

Религиозная потребность заложена в каждом человеке и Белый учит ее правильному пониманию, предостерегает от ее искажений, показывая, к чему приводят прельстительные радения сектантов и дионисические мистерии, ввергающие душу в морок и хаос.

Восток или Запад? — этот вопрос всегда стоял перед Россией. И ответ был всегда один: путь может быть только свой. Запад не знает “слова духометного” русских полей, Восток угрожает мрачным мистицизмом сектантства. Андрей Белый, решая эту дилемму в своей повести, выступает как национальный писатель России. И, конечно же, последнее слово им не сказано. Ответ еще не найден...