Холм на дне океана

Пожалуй, будь наш холм чуть повыше, его с полным правом можно было бы назвать горой. Если отсюда, с вершины, посмотреть на юг, вся деревня будет как на ладони, а в ясную погоду на горизонте виден берег моря, до которого не меньше полутора дней пути.
На север лучше не смотреть: с той стороны, насколько хватает глаз, сплошь выжженная земля в трещинах оврагов. Когда с севера дует ветер, он приносит запахи гари и ржавчины. Вообще ветер на холме дует всегда, а время от времени случается настоящий ураган – в то время как внизу разве что пару листьев с деревьев сорвёт.

Здесь стоит всего один дом, и он совсем не такой, как другие дома в деревне. Он наполовину врос в землю, у него низкие потолки и крыша из тяжёлых каменных плит. Дом мастера Хала.

Мастер Хал спускался со своего холма в деревню раз в неделю, по средам – в день беседы с младшими. Мне, когда я был малышом, очень нравились эти часы – уж очень они были не похожи на обычные уроки в школе. Можно было задавать любые вопросы, вскакивать с места, перебивать мастера Хала и друг друга. Впрочем, мастера Хала перебивали редко – он умел рассказывать так, что четыре десятка детей в комнате сидели, затаив дыхание, и приходили в себя, только когда час беседы подходил к концу.

Все мы знали, что нарушать Заповеди нельзя, но только с мастером Халом нам разрешалось поговорить о Заповедях и об их нарушениях. Ни в коем случае ни с какими другими взрослыми, и уж тем более, с другими детьми. Конечно, мы всё равно говорили об этом, но до бесед с мастером Халом делали это шёпотом и с оглядкой. А Мастер Хал объяснил нам, что ничего нет плохого в таких разговорах, и что непонятные места в Заповедях можно и нужно обсуждать, для того чтобы получше в них разобраться. А вот если кто-то не понимает и не задаёт вопросов, это как раз плохо: отсюда и до нарушения недалеко.

Мастер Хал разговаривал с малышами-шестилетками, словно они были взрослыми, и при этом умел объяснить так, что сразу становилось понятно, откуда взялась та или иная Заповедь, что можно, а чего нельзя.
– Мастер, – спрашивала, к примеру, Кити, моя рыжая соседка, – почему летать во сне так весело, а наяву нельзя даже попробовать?
– Всё просто, – отвечал мастер Хал, – во сне летает только твоё воображение, Кити, а наяву можешь полететь ты сама – а ты хоть и худая, так, что все рёбра торчат, а всё же намного тяжелее собственной фантазии, и, чтобы поднять тебя в воздух, потребовалось бы много энергии.
Слово "энергия", когда его произносил мастер Хал, совсем не звучало ругательством.

Мне казалось, что я ничем не отличался от других детей – но у мастера Хала было другое мнение. Он часто останавливал на мне взгляд, и внимательнее, чем к прочим, прислушивался – хотя он вообще всегда и всех нас слушал очень внимательно. Я думал, что мне это кажется, пока то же самое не подтвердила Кити.

Мы с ней шли домой после школы, и ели яблоко, передавая его друг другу по очереди.
– Наверное, – сказала Кити очень серьёзно, – у него плохие предчувствия.
– Ерунда, – храбро возразил я, прожевав кусок яблока, – я же ничего не чувствую. И ничего такого плохого не делаю, и не думаю даже.
– Ну и что? Он может просто знать, что случится потом. Это же мастер Хал!
– Никто не может, – подумав, ответил я. – Это же получается настоящее пророчество, а значит, нарушение пятой Заповеди.
На это Кити возразить было нечего.
– А может ты не чувствуешь, а что-то такое в тебе есть, – предположила она, когда от яблока осталось уже меньше трети. – Что-то такое… неправильное.
Сказать по правде, я сам боялся чего-то в этом роде.
– Почему сразу неправильное, – ответил я, – может наоборот, что-то хорошее!
Кити посмотрела на меня и, наверное, поняла, что мне страшно.
– Может, и хорошее, – согласилась она покладисто. – Ты у него спроси как-нибудь.

Но в оставшиеся два года бесед я так и не собрался это сделать, хотя ещё много раз чувствовал на себе заинтересованный взгляд мастера Хала. Уж очень было неприятно думать о том, что этот интерес означал мою склонность к нарушениям Заповедей.

…

Когда нам с Кити исполнилось по девять лет, мы перестали ходить на беседы с младшими. Теперь у каждого из нас был свой личный час занятий с мастером Халом – правда, не раз в неделю, а раз в месяц. И для этого нам самим нужно было приходить в дом на холме.

На последней общей беседе мастер Хал был очень серьёзен.
– Некоторым из вас случается нарушать Заповеди, – говорил он. – Это очень плохо. И, чтобы не стало совсем плохо, нужно сразу же рассказывать об этом мне. Тогда мы с нарушителем вместе постараемся исправить дело, для чего, конечно, нарушителя надо будет наказать. Да, наказать – для его же блага. Это, я надеюсь, все понимают?
Мы понимали. Я посмотрел на Тео, который жил через два дома от моего – он покраснел до ушей, и вид у него был ужасно виноватый.
– Больше никому, – продолжал мастер Хал, – о нарушении Заповедей говорить не нужно. Ни родителям, ни друзьям. Только мне. И я никому не скажу, это останется тайной.

Поднимаясь на холм, на первую свою личную встречу с мастером Халом (теперь вместо часа бесед эти встречи назывались часом исповедей) я мучительно раздумывал, каким же будет наказание за то, что два месяца назад я нарушил восьмую Заповедь.

Это было моё первое нарушение в жизни. Вышло всё совершенно случайно: я перерывал свою комнату в поисках книги, которую должен был прочесть к завтрашнему уроку в школе. Времени на чтение оставалось мало, терпения на поиски не оставалось совсем, и в какой-то момент я замер посреди комнаты, оглядываясь кругом, сердитый и полный желания немедленно найти чёртову книгу.
– Да где же она!!! – выкрикнул я, и подскочил на месте от неожиданности: груда одежды на полу рядом с кроватью зашевелилась, и предмет моих поисков, шелестя страницами, выпрыгнул на середину комнаты и плюхнулся у моих ног.

У меня закружилась голова, в ушах тоненько зазвенело, а во рту появился острый медный привкус. Заповедь восьмая: перемещение вещей и предметов, которые можно поднять и удержать в руках, с применением запретной энергии.
Я во все глаза смотрел на предательницу-книгу и чуть не ревел от испуга и обиды: вот так вот, без малейшего намерения, нарушить Заповедь!

Читать я не смог: буквы расплывались перед глазами, звон в ушах не проходил. Сначала я подумал было, что это от страха, но на следующее утро оказалось, что я заболел, и в итоге провёл в постели три дня, не в состоянии даже поднять руки. Болела голова, ломило все кости. Я знал, что это высшие силы наказали меня "за обращение к ним всуе", как и предупреждал мастер Хал. К счастью, никто, кроме меня, этого не понял. "Все дети иногда болеют" – так сказала маме бабушка Рина, наша лекарка.

У меня даже возникла мысль не рассказывать эту историю мастеру Халу – я ведь уже наказан, разве нет? Но я устыдился, и в итоге, запинаясь и краснея, выложил учителю всё, что произошло.

Под потолком сушились пучки трав, а за ставнями гудел нескончаемый ветер холма. Мастер Хал выглядел одновременно очень озабоченным и почему-то очень довольным.
– Бывает, – сказал он. – Это со многими бывает, и особой беды тут нет. В чём ты виноват, Тим?
– Я нарушил Заповедь, – прошептал я.
– Но ты же не хотел, – возразил мастер, – как же так вышло?
Я молчал. Я не знал, как так вышло.
– Ты помнишь, что я говорил на беседах о самоконтроле?
– Самоконтроль, – неуверенно начал я, – необходим, для того чтобы держать себя в руках. Энергия... запретная энергия…
– Магия, Тим, – прервал меня мастер Хал. – Мы с тобой на исповеди, где же ещё называть вещи своими именами, как не здесь? Да, магия непосредственно связана с силой воли, и при неумении себя контролировать сильные эмоции провоцируют выплеск магической энергии. И ты совершенно прав, Тим: именно этот выплеск уложил тебя на три дня в постель.
Мне стало чуть легче. Мастер Хал подал мне чашку с чаем. Чай пах дымом и травой.
– В будущем, – продолжил мастер, – избегай сильных эмоций, особенно тех, которые направлены на конкретный объект.
– Объект? – переспросил я, не понимая.
– Книга, чашка с чаем, собака или кошка… Человек, – последнее слово на мгновение повисло в воздухе, и ветер взвыл особенно сильно. – А для тренировки самоконтроля, я назначаю тебе наказание.
Мастер Хал немного подумал и заключил:
– Ты натаскаешь воды, и заполнишь большую бочку на заднем дворе у бабушки Рины.

На том и закончилась моя первая исповедь. Три дня я таскал вёдра из колодца на краю деревни, и, одно за другим, опрокидывал их над бочкой бабушки Рины. Тео, который усердно пропалывал на огороде грядки с морковкой, время от времени поднимал голову и улыбался мне, его улыбка была широкой и беззаботной, и я отвечал ему точно такой же. Нарушения Заповедей больше не висели над нами: мы покаялись, и получили прощение.

…

Нарушение оказалось первым, но не последним: восьмая Заповедь на три долгих года сделалась моим проклятием. Стоило мне задуматься, и предметы летали, повинуясь моим желаниям: нож прыгал в руку со стойки, чашка, упавшая со стола, замирала над полом и возвращалась обратно, ботинки, стоявшие у дверей, подползали к кровати. И каждый раз я валился с ног, и три-четыре дня не вставал с постели.

Мастер Хал терпеливо объяснял мне правила самоконтроля, и назначал наказания для лучшего усвоения этих правил. К счастью, мне удалось сохранить большую часть своих нарушений Заповедей в тайне: страх пред разоблачением отлично помогал мне контролировать себя на людях. Всё же, люди начали смотреть на меня косо: уж слишком часто я колол дрова, подметал дорожки и работал в чужих огородах. Чаще меня это, пожалуй, приходилось делать только Тео.

Не так уж много в деревне работы, на которую можно отправить нарушителя Заповедей, и то и дело мы с Тео оказывались рядом, а иногда задание было одно на двоих.
Было бы странно, если бы мы не подружились.
У Тео были светлые, выгоревшие под солнцем волосы, и глаза цвета тёмного ореха. Ещё у него была удивительная память: услышанное однажды он мог повторить без запинки, не перепутав ни одной буквы. Иногда в его голове сами собой появлялись строки книг, которых он не читал, и ему случалось ненароком проговорить такие строки вслух – обычно во сне. Он не любил говорить об этом: я так и не понял, какие Заповеди он нарушал и какие проступки отрабатывал. Пожалуй, это была единственная тема, которую мы старательно обходили в наших бесконечных разговорах.
Другие ребята нашей парочки сторонились. Все, кроме Кити.
Мы с Кити были вместе с трёх лет, и такая вещь, как моя плохая репутация, её не волновала – а я считал это само собой разумеющимся. И хватило одной встречи с Тео для того, чтобы его репутация перестала её волновать тоже.

…

На дереве было гнездо – гнездо хохлатой длиннохвостой птицы, которая клевала семечки из наших рук, если мы сидели смирно. В гнезде лежали четыре яйца, ярко-розовых с крупными синими мазками. И Кити, которая обычно называла нас с Тео сумасшедшими, глядя, как мы карабкаемся по гладкому стволу, ради такого чуда решила к нам присоединиться. Мы долго по очереди любовались на круглое гнездо из самых тоненьких веточек, где, в аккуратных пуховых ямках, розовели яйца. А когда мы стали спускаться, Кити сорвалась.

Тео был наверху, я уже стоял на земле. Нога Кити соскользнула с ветки, и она полетела вниз – молча, не вскрикнув. Сорвалась она не с такой уж большой высоты, но я успел представить, как Кити падает, и даже услышал стук удара о землю – и увидел, что она не падает.
Что она висит в воздухе, на высоте меньше чем в половину человеческого роста, висит, сжавшись в комочек и зажмурившись. Потому что я держу её, не давая упасть.
– Мамочки, – сказала Кити, не открывая глаз.
Я отпустил её, усилием воли словно разжав пальцы, и она всё-таки упала, а Тео, который не успел ничего понять, закричал сверху: "Всё в порядке?"
А потом из-под меня словно выдернули землю, и я потерял сознание, в первый раз в жизни.

В этот день мастер Хал впервые вышел из себя.
Я лежал на жёсткой кровати в его доме, глаза у меня слезились, мир вокруг ходил ходуном, а Кити забилась в угол и, кажется, ревела в три ручья.
– Чему я учил тебя три года? – мастер почти кричал, – Ты же можешь погибнуть! С юной леди ничего бы не случилось, максимум, подвёрнутая нога!
Кити из угла заревела сильнее. Я попытался что-то сказать, и снова потерял сознание.

Когда я во второй раз очнулся, всё на той же кровати, я увидел рядом с собой маму. Она, очень мягко и ласково, объяснила мне, что подобного нарушения Заповедей в деревне не было уже больше десяти лет. Что она и отец долго беседовали с мастером Халом, и приняли решение – оставить меня у него. Временно. Для того чтобы избежать повторения, сказала она. "И сохранить тебе жизнь" – читалось в её глазах.

Я поселился в доме на холме. Месяца три, не меньше, я носа не казал в деревню: мне было стыдно. Большую часть времени я сидел на одном из камней с северной стороны холма и смотрел на сеть трещин, опутывавших мёртвые холмы и долины. Я всерьёз подумывал уйти туда и не вернуться, мне хотелось провалиться сквозь землю, и я почти жалел, что не умер – мне казалось, это было бы справедливо.

Так продолжалось до тех пор, пока, в один из дней, мастер Хал не подошёл и не сел на камень рядом со мной.
– Что ты знаешь о войне, Тим? – спросил он безо всякого предисловия.
– То же, что и все, – ответил я. – То, что вы рассказывали. Триста лет назад, древние люди прогневали высшие силы, тем, что применили запретную… магию, и высшие силы покарали их.
– Почти так, Тим, – кивнул мастер. – С парой небольших уточнений. Видишь ли, в те времена магия не была запретной.
Я молчал – просто не знал что сказать. Все наши Заповеди – их не было? Как же так?
– Это же просто… ну, невозможно! – наконец произнёс я.
– Сейчас – да, – согласился мастер Хал. А тогда применение магии не влекло за собой слабости и болезни. Видишь ли, Тим…

Я слушал, забывая дышать. Оказывается, древние люди использовали магию, даже не задумываясь об этом. Перемещали предметы. Предсказывали будущее. Разговаривали, не прибегая к словам. Летали! Завораживали животных!!! Даже людей (последнее, впрочем, насколько я понял, всё же было под запретом – из этических соображений). Пока не началась очередная война. Обычная, не между людьми и высшими силами, а между людьми и другими людьми. А точнее – между магами и магами. И слова "маг" тогда не было ругательством: магов уважали. Их, кстати, было немного – способностями к магии обладал примерно каждый десятый.

На этом месте я открыл было рот, чтобы удивиться – ведь в нашей деревне нарушить Заповедь может любой! Но мастер Хал покачал головой: позже, мол, станет понятно.

Так вот, по словам мастера Хала выходило, что в этой войне маги сделали что-то страшное. "Прорвали ткань мироздания" – сказал он. И через эту прореху (какую? где??) каким-то образом утекла вся магическая энергия, заполнявшая этот мир. Утекла практически мгновенно. "Представь, что в дне океана проделали дыру" – я представил. Вытекает вода, с жутким рёвом. Обнажается океанское дно. Рыбы разевают рты и задыхаются… Я помотал головой: картинка выходила жуткая.
– Почти так всё и было, – кивнул мастер, глядя на выжженные холмы на севере. Сегодня ветер дул оттуда, и моя одежда вся пропиталась копотью.
– Триста лет, и ни одной травинки, – сказал мастер. – Трудно представить, правда?

Мир не может существовать без магической энергии. Вообще не может, никак. Именно эта энергия связывает всё воедино. Мир погиб – весь и немедленно, как погиб бы океан без воды.
– А мы? – нарушил я повисшее молчание.

А мы, оказывается, живём как бы в луже на дне погибшего океана. В нашем мире были места, копившие в себе магическую энергию. Её, кстати, обычно называли не магической энергией, а короче – маной.
Так вот, существовали места – источники маны. Места… и люди. Маги.
– Понимаешь, Тим… обычные люди погибли все и сразу – у них не было ни одного шанса. Ни малейшего. Остались те, кто способен создать и удерживать вокруг себя ману… Что-то вроде пузыря, наполненного жизненной силой.

– Мы все – маги? – переспросил я, не в силах поверить.
– Именно, Тим, – очень мягко сказал мастер Хал. – Все до одного. Маги и потомки магов. Те дети, которые не унаследовали магического дара родителей, просто-напросто умерли в младенчестве. Естественный отбор в самом жёстком варианте из возможных, если ты понимаешь, о чём я.

Наверное, я понял. Каждый человек способен производить ману. В небольшом количестве, но для поддержания жизни этого хватает. А магические действия расходуют эти несчастные крохи маны, выплескивая их в окружающий мир. Оставшись без защитного кокона, человек слабеет, и может умереть.

Наши Заповеди – не мораль и не этика, а жизненная необходимость. В магии нет ничего плохого, но применять её в том мире, в котором мы все сейчас живём – самоубийство. А у меня – очень, очень серьёзные способности к магии, вот она и выплёскивается. Самопроизвольно. Собственно, мастер Хал собирался сказать мне то, что говорит сейчас, лет на пять позже, но ему больно смотреть на моё отчаяние.

Нет ничего плохого в том, что я нарушил восьмую Заповедь. Это опасно для моей жизни – и только. Но ничего дурного я не сделал.
Я вздохнул – грудь отозвалась болью: оказывается, я уже долго не дышал.
– Кто ещё..? – голос был сиплым. – Кто ещё знает, в деревне?

– Кое-кто из старших, – отозвался мастер Хал. – Пара подростков. Зачем лишать остальных надежды? Зачем говорить, что люди обречены на существование между южным склоном вот этого холма и морем на ближайшие несколько тысяч лет? Что нам не разрастись, не создать ни одного города? Что наши дети, и дети наших детей, будут ютиться на этой полоске земли – единственной живой полоске на много миль? И что те из них, кто не унаследует магического таланта родителей, умрут, едва родившись? А ведь талант передаётся далеко не всегда.

Да, у нас в деревне дети часто рождались мёртвыми. Все мы думали, что это от каких-то болезней. Впрочем, отсутствие способностей к магии в таком мире, что нам достался – это и есть болезнь.

Сотни вопросов вертелись на языке, но действительно важным был только один. Его я и задал.
– Кто вы, мастер Хал? – спросил я.
Он улыбнулся.
– Видишь ли… Как это ни странно на первый взгляд, большинство из тех, кто выжил и сумел приспособиться – не опытные, действующие маги, а простые люди, которые даже не догадывались о своём даре.
А знаешь, почему? Тебе ведь трудно контролировать себя, Тим. Магия вырывается наружу, хотя ты с детства затвердил тринадцать Заповедей и усердно учишься самоконтролю. А нас... нас-то учили совсем другому.

Их учили развивать данные природой способности, и поощряли как можно более частое применение. Магия доводилась до автоматизма. И после катастрофы маги, привыкшие без раздумий пользоваться своим даром, один за другим погибали, выплеснув в пустой, иссохший мир последние капли воды из своих ладоней.

– Остались единицы. – Ветер подхватывал тихие слова мастера Хала и уносил их на юг, я с трудом слышал его и напрягал слух, стараясь не упустить не слова. – Выжили те, кто, во-первых, обладал сильной и жёсткой волей, а, во-вторых, способностью производить и удерживать большее количество маны, чем все остальные. Ведь многие вещи, стоит им раз научиться, не уберёшь самым жёстким самоконтролем.
– Насколько я знаю, – закончил он буднично, – в настоящий момент я остался один.
– Вам триста лет? – спросил я. Кажется, я потерял способность удивляться.
– Пятьсот, Тим, – ответил он. – Пойдём в дом – ветер медленно, но верно превращается в ураган. И, Тим… Никому не рассказывай то, что я рассказал тебе сегодня. Будем считать, что на сей раз, это я исповедовался тебе.

Жизнь на холме текла медленно и размеренно. Я много, запоем, читал, и жизнь до катастрофы вставала передо мною в многообразии красок и оттенков. Города. Люди. И – магия, паутиной пронизывающая мир снизу доверху. Мастер Хал понемногу учил меня самым простым, основным магическим действиям, почти не расходовавшим драгоценную ману – но приносящим пользу. В остальном, каждый день был до боли похож на предыдущий.

В деревне же и вовсе ничего не менялось. Люди долго сторонились меня – нарушителя Заповедей, но со временем это прошло. Друзья начали задерживаться после своих исповедей у мастера, для того, чтобы перекинуться со мной словом-другим.
 
Кити и Тео, конечно же, начали навещать меня раньше других, и всё чаще приходили вместе. В один прекрасный день я понял, что это значит – и опять долго сидел на камне с северной стороны холма. Было больно, но, по совести говоря, я потерял Кити раньше – в тот день, когда поддержал её, падающую с дерева, в воздухе. Это было несправедливо – я не был ни в чём виноват. Но всерьёз возмутиться этой несправедливостью я почему-то не мог – наверное, потому, что она съёживалась и бледнела в сравнении с глобальной несправедливостью окружающего нас мира.

Маленький синий цветок, который я больше месяца выращивал на самой границе травы и спекшегося камня, завял. Тех жалких крох подпитки, которые я мог на него потратить, оказалось недостаточно.
– Невозможно, Тим, – сказал мастер, выслушав меня. – Тебя не хватит на то, чтобы оживить и пяди земли за пределами нашей деревни. Вот если бы ты отдал всего себя, выложился досуха, тогда… но лишнее распаханное поле не стоит твоей жизни.
– Но значит, это всё-таки возможно? – спросил я.
– Я бы не хотел, – медленно, не глядя на меня, сказал мастер, – чтобы люди превратились в существ, немногим отличающихся от баранов, которых приносят в жертву для того, чтобы земля была плодородной.

…

Тео по-прежнему ходил на исповеди к мастеру Халу гораздо чаще других, и Кити как-то, пока мы с ней сидели и болтали во дворе, ожидая окончания часа Тео, с грустью обмолвилась мне, что её мать не одобряет этой дружбы. На слове "дружба" Кити запнулась и покраснела. Я улыбнулся ей – мол, всё в порядке.
– Мама говорит, – сказала Кити, – что меня словно тянет к... к нарушителям. К ненадёжным. Ты, потом Тео…
Она окончательно залилась краской и умолкла.
– Тебе там жениха ещё не подыскали? – как мог небрежно спросил я.
И попал в яблочко. Кити разревелась и призналась, что в её доме идёт настоящая война – и что они с Тео подумывают уйти из деревни.
– Куда? – растерянно спросил я. Мысли разбежались. Все, до одной. Рыжая девчонка, ревущая у меня на плече, собиралась свести счёты с жизнью – просто ещё не знала об этом.

Им было всё равно. Куда-нибудь. Я вдруг осознал, что время, проведённое в доме на холме, и воспитание мастера Хала, и его книги сделали меня гораздо старше моих пятнадцати лет. Гораздо старше Кити.
– Кити, вокруг нет других деревень. Нет земель, пригодных для жизни. Вспомни, разве хоть один человек, ушедший искать людей, вернулся?
Бесполезно – она не хотела слушать.
А я не мог ей ничего сказать. Я дал слово мастеру Халу хранить его тайну – и, к тому же, я понимал, что он прав.
– Кити, – сказал я беспомощно, – Кити… Поговори хотя бы с мастером Халом. Или Тео пусть поговорит! Мастер не выдаст вас, он же не может нарушить тайну исповеди?

Кити долго колебалась: с одной стороны, побег не относился к нарушениям Заповедей, с другой – представлял собой поступок гораздо более серьёзный, чем подхватить силой воли девчонку, падающую с дерева. В конце концов, она обещала поговорить с Тео, и не уходить в никуда, не сообщив о побеге хотя бы мне.
Тео вышел от мастера Хала с кривой улыбкой и сообщил, что ему дали задание срыть небольшой холм за колодцем, а землю перетаскать на пустырь за западной окраиной деревни – там будут разбивать сад. Мы с Кити потрясённо молчали – это что же он должен был натворить? Но о таком, понятное дело, нельзя спрашивать.
Потом они попрощались и ушли – я долго следил за тем, как они спускаются с холма, идут так близко друг к другу, что рыжие кудри Кити лежат на плече Тео.
Надо ли говорить, что чувствовал я себя при этом на редкость отвратительно?

…

Мастера Хала я нашёл в кухне: он сидел, сплетя руки и опустив на них голову. Я остановился в дверях – уж очень странно он выглядел. Но он сам заметил меня, и сделал приглашающий жест.
– Тим, – сказал он мне, рассеянно глядя в окно. – Как продвигается твоё изучение моей библиотеки?
– Более или менее, – ответил я, – а что?
– Ты можешь себе представить, сколько людей жило в том мире?
– Миллионы, – сказал я. – Впрочем, вы правы, мастер, представить этого я не в силах. В нашей деревне не больше четырёхсот человек, всех я знаю в лицо и почти всех – по имени. Мне не вообразить и сотни тысяч.
– Миллионы, – повторил он, болезненно кривясь. – Тим, а я-то думал, что преодолел на сегодняшний день все мыслимые и немыслимые соблазны. Решение кажется очевидным, но вот беда…
Мастер Хал рассмеялся, а я смотрел на него с возрастающей тревогой. Уж не пьян ли он?
Но тут он посмотрел на меня и мгновенно стал прежним собой.
– Что случилось, Тим?

Я рассказал ему – в конце концов, я ведь не давал Кити слова хранить тайну.
– Им есть куда идти, мастер? – спросил я с отчаянием, – Хоть куда-нибудь?
Он покачал головой, опять впадая в рассеянную задумчивость.
– Я... не знаю, Тим. Я не знаю. Но одних их отпускать нельзя. Подожди, дай мне немного времени. Надо решить, что делать.
Думал мастер Хал не меньше получаса: тени от ножек стола протянулись к углу кухни.
Я вздрогнул, когда он наконец поднял голову.
– Ты пойдёшь с ними, Тим.

…

– Я пойду с вами, Кити. У мастера Хала есть пара старых карт, и с их помощью мы попробуем найти несколько мест, которые в принципе могли сохраниться, и где люди способны выжить. Даже если эти места были пусты триста лет назад – сейчас там может быть жизнь.
(Нет худа без добра, Тим, – сказал мастер, – вот ты и проверишь, не накопили ли старые источники за истекшие годы хоть сколько-нибудь жизненных сил. Я-то всё собирался, но никак не мог оставить нашу деревню…)

На удивление, Кити не спорила. Тео так и вовсе, шумно обрадовался, долго хлопал меня по плечу и говорил, что знал, что на меня можно положиться. Мы долго рассматривали старые, истёртые бумаги, сталкиваясь при этом лбами. Маршрут был прост: на юго-восток, вдоль берега моря, до края залива. Там стоял первый крест – возможная цель нашего пути. Потом, если там пусто – круто на север, с ориентирами будет похуже, но мы должны справиться. Потом, если и вторая цель мертва, мы повернём на запад, и вернёмся в деревню.

Мы с Тео отправимся, не таясь, по заданию мастера Хала и с разрешения нашего деревенского старосты. Кити сбежит из дома, но, в случае нашего возвращения, у них с Тео будет шанс: мастер Хал поговорит с её родителями.

Кроме карт, у меня было ещё кое-что: шар мутного белого стекла, который следовало, по словам мастера, использовать при необходимости. Там находился заботливо собранный по крохам запас энергии, приберегаемый моим учителем на самый крайний случай. Этого запаса должно было хватить на пару серьёзных магических воздействий. Кити и Тео я, разумеется, об этом не сказал ни слова.

Мы вышли на рассвете, Тео и я. Нас провожало на удивление много народу, и староста даже сказал что-то вроде речи о двух смельчаках, шагающих в неведомое. Мама плакала. Впрочем, я вернусь в любом случае. Тео смотрел на свою маму (она тоже плакала) с тоской – ведь он мог и не вернуться.
За гребнем холма к нам присоединилась Кити.

Что можно сказать о дороге по выжженной земле? Она скучна, трудна и кажется бесконечной. Жирный пепел покрыл нас с ног до головы в первые же часы пути. Здесь даже дожди не шли. Небо, белёсо-голубое, выцветшее, накрывало пустыню, где вместо песка были зола и пепел, словно опрокинутая чашка – тарелку. И мы тащились по этой тарелке, словно три глупые мухи.
Тео шутил и смеялся, пока не выдохся, а когда он выдохся, шутить начал я. Кити держалась молодцом и прилежно смеялась нашим шуткам.
Потом солнце пересекло чашку неба с востока на запад и утонуло за горизонтом, а мы повалились спать, проглотив что-то из наших мешков.
Потом был ещё один день – он отличался от предыдущего только тем, что в полдень мы дошли до моря и повернули на восток. Море было таким же мёртвым, как суша. Серо-зелёная вода мерно билась в изрезанную щелями землю. У берега копоти не было – её смыли приливы и шторма. Спекшаяся, стеклисто-чёрная поверхность сияла под солнцем.
Идти по такой земле было немного легче. Совсем немного. Шум мёртвых волн сводил с ума, и мы трещали без умолку. Загадывали друг другу загадки, спели все известные нам песни и на ходу сочинили парочку новых. Зелёные глаза Кити сияли, и я с удивлением поймал себя на том, что почти счастлив.
Ночь мы провели почти без сна: спать под шорох моря было невозможно. Трудно объяснить, что в нём было такого, но он не имел ничего общего с пением живого моря, которое рождается при его соприкосновении с живой землёй. Это был словно голос самой смерти, и мы, не сговариваясь, поднялись и отправились в путь задолго до рассвета.
– Я так рада, что ты здесь с нами, Тим, – сказала мне Кити после того, как мы тронулись. Перед словами "с нами" она сделала маленькую паузу. Совсем незаметную. Так, словно хотела сказать "со мной".
Тео шёл далеко впереди.
В моей сумке нашлось яблоко, чуть сморщившееся от долгого пути. Я надкусил его и передал ей. Она заулыбалась, широко, как в детстве, откусила и вернула мне. Мы передавали яблоко друг другу до тех пор, пока от него не остался маленький огрызок, который я не смог выбросить – сунул в карман куртки.

…

Мы стояли на том месте, которое было обозначено на карте крестом. Здесь был холм, похожий на холм мастера Хала – просто земля, поросшая травой. Над травой кружились мухи. Из-под холма пробивался родник, и утекал куда-то к морю, теряясь в мёртвой пустоши. Ни кустов. Ни птиц. Пятачок жизни в стране смерти.

Хорошее место для того, чтобы передохнуть – но оставаться жить тут было нельзя. Здешней земли не хватит даже на то, чтобы вспахать поле.
Мы разбрелись по этому холмику в разные стороны – даже просто походить по траве было приятно. Я лёг, раскинув руки, глядя в небо – кажется, оно тут было не таким белёсым, как везде.
Потом мы устроились на ночлег. Разжечь костёр было здесь не из чего, и есть было нечего, кроме того, что мы принесли с собой. Зато хоть можно было вдосталь напиться.
Ночью я проснулся от всхлипываний – Кити плакала, закрыв руками лицо.

Утром мы собрались идти дальше. Перед уходом я посадил яблочный огрызок в ямку и тщательно полил его. Может, ещё через триста лет…

До следующего креста на карте было не больше трёх дней пути. Но теперь моя уверенность в наших силах серьёзно пошатнулась. Да, жизнь возрождалась. Но что это была за жизнь! Родники, бьющие со дна океана, могут помочь паре стаек рыб существовать в глубоких впадинах, но за пределами этих впадин океан остаётся высохшим.
И мы были сейчас тремя сумасшедшими рыбами, пересекающими высохшее океанское дно. Если Кити и Тео не знали, отчего им так трудно, то я – знал. Я чувствовал, как ветер пустошей с каждым шагом сдирает с меня мой кокон. Кожа высыхала, глаза слезились. В ушах исподволь нарастал тонкий, комариный звон.

Тем вечером я отошёл подальше от места ночёвки, и связался с мастером Халом. На нашем холме, в нашем доме, мы с ним не один раз проделывали это: маны на сеанс связи для двух неплохих магов требовалось не так много, и она быстро восстанавливалась – дрожащие руки и полдня головной боли не в счёт. Здесь же я взял немного накопленного запаса из шара – не больше одной пятой. Как и было условлено. Второй раз я должен буду связаться из второй цели нашего путешествия. Третьего раза не будет.
– Берегите девочку, – выслушав меня, сказал мастер. – Ей гораздо труднее, чем вам с Тео, она слабенький маг.

Утром я отвёл Тео в сторону и велел ему присматривать за Кити. Мне хотелось стукнуть самого себя по голове – как я раньше не догадался. Кити похудела и осунулась, больше не пела, и нам с Тео с трудом удавалось уговорить её хотя бы выпить воды.
Но мы шли. Следующей ночью Тео стонал во сне, выкрикивая незнакомые слова странного языка, а Кити опять плакала.
Но мы шли.

…

Здесь было больше места – гораздо больше. И были деревья. И птицы. Груда камней, удивительно светлого, белого цвета, когда-то была величественным зданием с колоннами. Мрамор – всплыло слово из прочитанных книг. Это же мрамор.
Здесь легко дышалось, и серым щекам Кити на глазах возвращалась краска.

Ни одного животного, ни одного человека. Ну и что с того? Тут тек глубокий ручей, почти река – на ней можно поставить мельницу. Сюда можно будет со временем уговорить переселиться с десяток молодых семей из нашей деревни – и деревень будет две.
Две соседних лужи на дне океана? – сказал в моей голове голос мастера Хала. Я отмахнулся – не хотелось омрачать радость находки.

Вечером мы жгли костёр, и Тео смотрел на Кити долгим взглядом, и в этом взгляде читалось новое чувство, которого не было прежде. Чувство собственности.

Я отошёл, и, взяв в ладони шар, мысленно позвал мастера Хала. Я сказал ему, что Кити и Тео остаются, а я завтра отправляюсь домой.
Радость в моей душе скукожилась и умерла – наверное, я всю её оставил у костра, трещавшего за спиной.
Ответ мастера был коротким и донельзя меня озадачившим:
– Положи шар на землю и отойди на десять шагов.

Я послушался. С минуту ничего не происходило, а потом шар с мягким треском раскрылся, как цветок, и вспыхнул так, что я на секунду ослеп.

От костра донёсся смех – они ничего не заметили, может, смотрели в другую сторону, а может, вспышка показалась яркой только для моих привыкших к темноте глаз.

Когда я проморгался, я увидел, что мастер стоит передо мной. Очень бледный, но – здесь, передо мной.

И я понял, что сейчас он скажет что-то, что во второй раз перевернёт мой мир. Потому что выпить до дна весь запас маны из матового шара и израсходовать до опасного предела свой собственный только для того, чтобы пожелать ребятам, Кити и Тео, счастья – мастер Хал не мог.
Но он сказал всего лишь:
– Пойдём, погуляем, Тим.
– Они заметят, что меня долго нет, – возразил я.

Мастер, не поворачиваясь к костру, повёл ладонью. Голос Тео оборвался. Я вздрогнул.
– Они уснули, – пояснил мастер. – Их просто сморило: долгий и утомительный выдался день.

Он привёл меня к мраморным развалинам, и присел на одну из поваленных колонн, жестом указав на вторую. Несколько минут мы молчали. Я слушал тишину – живую тишину, впервые за столько дней. Плеск воды. Шелест листьев и перекликающихся птиц.
– Здесь был храм, Тим, – неожиданно сказал мастер Хал. – Храм существа, суть которого была – творить добро. Храм любви и счастья.
– И что с ним стало? – спросил я.
Мастер пожал плечами.
– Возможно, она умерла в первые же минуты после катастрофы. Возможно, заснула в ожидании более благословенных времён. А может, покинула наш мир.
Я вдохнул побольше воздуху, и как мог спокойно сказал:
– Я слушаю вас, мастер.

Он улыбнулся:
– Тим, мальчик мой... Впервые за триста лет у меня появился настоящий ученик, и вот – не прошло и шести лет, как он завершает своё обучение. Потому что сегодня я буду говорить с тобой, как с равным. Мне нужен совет, а, кроме тебя, советоваться мне не с кем.

Я не узнавал его – я привык к нему другому, уравновешенному и спокойному. Мудрому. Всезнающему.

– Сейчас у костра в пяти десятках шагов от нас сидят твоя любимая девушка (я даже не вздрогнул – можно подумать, я не знал, что он видит меня насквозь), и твой лучший друг. Твой единственный друг. А ещё у этого костра сидит шанс для всех нас. Шанс возрождения этого мира, Тим.

Я задохнулся. Я ещё не понимал, но уже чувствовал, что сейчас будет сказано непоправимое.

– У Тео, – голос мастера звучал с нежностью,– редкий дар. Редчайший. Не мне и не тебе чета, Тим! Родись он в моё время – он бы потрясал континентами. Впрочем, очень многие из жителей нашей несчастной деревушки за пояс бы заткнули величайших магов умершего мира. Естественный отбор, ты помнишь? Но важно не это… Важно то, что Тео может закрыть дыру в мироздании. Прореху, сквозь которую вытекают последние капли маны. Заткнуть. Более того, стать новым источником жизненной силы. Ты понимаешь, Тим?
– Как? – спросил я. Мысли путались.
– Не так уж важно, как, – сказал он. – Способ довольно прост. Имея источник такой силы, и – он на миг задумался, подбирая слово, – характера, зарастить прореху немногим сложнее, чем зашить штаны. Оживить не пару акров, как смог бы ты, Тим, и не двадцать, что под силу мне. Весь мир.

Теперь я понял, да. Всё и сразу.
– Ценой его жизни, да, мастер?
– Ценой его жизни, Тим. Всего-навсего. Согласись, это просто грош в сравнении с жизнью целого мира.

Я обхватил голову руками.

Кити.
Мир, полный магии и света.
Кити.
Тео.
Океан, заполненный водой до краёв.
Кити.

– Дай мне совет, Тим!

Я заплакал. Это нечестно, так нельзя. Это просто нечестно. Если бы он предложил мне отдать мою жизнь! Ну, чего она стоит сейчас? Но Тео...

Сказать ему? Заставить выбирать?
Я знал, что он согласится. Пусть не сразу – ведь ему надо столько объяснять, про магию и ману, про войну и дыру в мироздании… Но он согласился бы...
Как согласился бы я.

– Это… больно? – спросил я, чувствуя, насколько глупо и беспомощно звучит этот вопрос.
– Нет, – сказал мастер. – Совсем нет. Его даже не нужно будет будить: я могу начать всё прямо сейчас, пока он спит.
– И он не узнает? – мне хотелось кричать, но я почти шептал.
– По-моему, так будет лучше, – ещё тише, чем я, ответил мастер. – Тебе не кажется, что умереть во сне, не зная, что умираешь… проще, чем отдать жизнь за мир, в котором тебя не будет?
– Вы всё… всё рассчитали заранее, – сказал я почти с ненавистью.

Мастер Хал повернулся ко мне и взял меня за плечи.
– Именно так, – сказал он. – Но. Если ты сейчас скажешь мне «нет», ничего не произойдёт. Мы с тобой немедленно отправимся назад, твои друзья будут счастливы, а наш мир продолжит медленно умирать. Ни у тебя, ни у меня нет права решать, но так уж вышло, что решать придётся именно нам, Тим. Я слушаю тебя. Что ты ответишь? Да или нет?

– Да, – сказал я, глядя в глаза своему учителю. Слёзы текли по моим щекам.

И пришёл рассвет…

…

Пришёл рассвет. Кити не плакала. Мы долго сидели над телом Тео, которое покинула жизнь, и она беспомощно повторяла: "Как же так, Тим? Как такое может?.. Как?".

Потом мы пошли домой. Ну куда нам ещё было идти?
А, нет. Сначала мы похоронили Тео под развалинами беломраморного храма. Надеюсь, что существо, чьей сутью были любовь и счастье, гордится таким соседством.

Не сразу, сказал мастер Хал. Мана будет прибывать медленно. Не меньше ста лет потребуется для того, чтобы ожила земля – но она оживёт.

Мне казалось, что вся зола и пепел с пустошей сейчас в моём сердце. Я не мог смотреть на Кити.
А Кити не плакала.

Мастер Хал ушёл ночью – сказал, что ему хватит сил, чтобы быть дома тем же утром. Я не стал спрашивать, откуда взялись эти силы. Я и сам чувствовал прилив маны – и изо всех сил старался не ненавидеть себя за это.

…

Мы заблудились. Моя вина – я постоянно забывал смотреть на компас, а Кити вообще было всё равно, куда идти. Просто утром солнце встало в неположенном месте: выходило, что восток там, а мы идём не на запад, а на юг, даже на юго-восток. Мы свернули, как нам казалось, туда, куда нужно.

Лицо Кити стало сереть на третий день пути. Дно океана ещё долго будет заполняться водой, а пока что двум сумасшедшим рыбам нечем дышать. Я чувствовал сухость во рту и звон в ушах.

Следующим утром солнце опять взошло в неположенном месте.

Я шёл и думал о том, что я никогда не расскажу Кити. Никогда. И никому никогда не расскажу. Эта тайна останется между мной и мастером Халом – словно детские, смешные тайны исповедей.
А Кити так и не плакала.

Мы вышли к берегу моря. Я не знаю, как, но мы к нему вышли. Теперь заблудиться стало невозможно – деревня была на западе. И мы пошли на запад, под рокот мёртвых волн. Вот только рокот больше не нёс обречённости. Или это мне так казалось?

Холм, поросший травой, я увидел издалека. Тот самый холм, с которого мы ушли неделю назад. Всего неделю.

На его вершине качала листьями яблоня выше моего роста.
На том самом месте, где я закопал огрызок с семечками.

И только тогда Кити заплакала.