вина

Когда и зачем появился на свет Н., никто не знал. Казалось, он был тут вечно. Вечно сидел в углу, за столом с кипой бумаг, лавиной скатывающихся из кабинета шефа. Н. был молчалив, угрюм и до невозможности скучный субъект; одним словом — идеальный бухгалтер. Единственное, что вызывало недовольство начальства, так это неряшливый вид Н. Волей-неволей приходила в голову мысль, что человек с таким неряшливым и помятым внешним видом обязательно должен быть таким же неряшливым в своих делах. И действительно, Н. иногда ронял что-нибудь со стола; несколько раз то ли от боязни перед шефом, при виде которого Н. начинал нервозно суетиться, то ли напротив — из-за своей отрешенности от всего происходящего вокруг, наступал ему на ногу. Но ошибок в бухгалтерских ведомостях не допускал. А что еще требовалось?!
Сослуживцы его попросту не замечали, и если бы когда-нибудь он исчез со своего места в уголке, то, скорее всего, никто бы на это не обратил внимания. Обычно он приходил раньше, и устраиваясь за своим столом, отгораживался от внешнего пространства кипами бумаг. Затем принимался за расчеты, делаясь самым незаметным предметом интерьера сей конторы.
Когда же он все-таки исчез, то многие не могли понять, что же изменилось в привычной обстановке маленького помещения: некоторые утверждали, что в углу над столом, приспособленным для складывания бумаг, висел прошлогодний календарь и что шеф вчера вечером его снял; другие утверждали, что за бумагами вроде бы стояла стеклянная ваза с лунариями. И лишь после долгих гаданий они, наконец, выяснили, что стало причиной нарушения уюта — из конторы исчез Н.
Произошло это в начале апреля, когда, затянувшаяся, надоевшая всем зима начала отступать, и муторно-снежные дни перемежались с карамельно-прозрачными; с днями, освобождавшимися от оков снежных туч, и гулявшим по всему городу свободным, пробуждающим к жизни ветром. Н. возвращался из конторы, закутавшись в свое зимнее пальто, на которое время наложило бесчисленные швы и заплатки, и истертой подошвой своих зимних сапог хлюпал по лужам, на поверхности которых рябил весенний вечер. А когда ветер затихал, то в них отражалась оранжево-золотистая, с немного розоватым обрамлением, паутинка заката. Н. шел, спрятавшись в больших, слегка мутноватых очках, за которыми словно еще сохранился зимний холод, столь схожий с его взглядом. И среди всего этого тающего, млеющего, растекающегося в весне мира его мрачный и холодный вид казался странным, отпугивающим. Поэтому не было ничего удивительного, когда милиционер у входа в метро, преодолевая неприязнь, подошел к Н. и потребовал документы. Паспорт Н. как добропорядочный гражданин всегда носил с собой. Но милиционер даже не притронулся к нему. Извинившись, он попятился, прижался к турникету. Какое-то, до селе незнакомое, чувство неожиданно возникло у него. “Вроде не бомж, — рассуждал он. — Но запах”. И с дикою догадкой он смотрел вслед Н.: “Наверное, это запах смерти”.
Но для Н. все обернулось неразрешимой загадкой. Придя домой, он долго думал над тем, в каком незавидном положении оказался около входа в метро. “А ведь завтра мне предстоит выходить там же”. И он принялся искать в своем письменном столе карту города — нужно было срочно узнать, каким еще маршрутом можно добраться до конторы. “Ведь проверив документы сегодня, завтра могут и арестовать. За что?…” Н. Вспомнил своего соседа по коммуналке, с которым последнее время всячески избегал встреч. Тот как-то похвалил его за то, что Н. одолжил ему немного денег. Немного было для соседа, для Н. — вся его месячная зарплата. И Н. боясь, что в следующий раз сосед обругает его за какой-нибудь поступок (например: сосед попросит взаймы, а денег у Н. не будет), стремился сохранить эту, пожалуй, единственную услышанную им за всю жизнь благодарность, в своей первозданной чистоте, периодически проигрывая ее в своей памяти.
Теперь на пластинке памяти проступали другие слова. Н. вспоминал, как сосед любил говорить: “при желании можно…”. И то ли забывал, что там такое можно, то ли путался в своих желаниях. Но опустошив стакан и немного помолчав, всегда заканчивал свое высказывание одной и той же матерной фразой. И проговорив сию похабщину, он тянулся к купленной, как обычно на деньги Н., очередной бутылке. Этот баламут был мастер на всевозможные афоризмы. Однажды он так рванул дверь в комнату Н., что выбил стоявшему невдалеке жильцу зуб. Увидев содеянное, сосед лишь ухмыльнулся, и деловито произнес: “Зубы не мозги: вышибут — вставить можно”. “Вот-вот, — игла перескакивала то на начало, то на конец пластинки, — при желании и мозги могут вышибить”.
Н., как и всякий добропорядочный гражданин, читал газеты и среди прочей информации жадно впитывал ту, где говорилось о зверствах органов власти. “А может я чего нарушил”, — и Н. побледнел от ужаса. Он начал лихорадочно вспоминать всю свою жизнь, пытаясь выяснить, где же он преступил закон. Но всю свою жизнь Н. вроде был честным добропорядочным гражданином. Правда, что одежда у него была слегка помята. “Может это и есть преступление? А может не следовало мне ступать слишком широким шагом?”. Н. в панике стал вспоминать, как ходят другие, чтобы завтра ни чем не отличаться от них. И тут же начал репетировать “законную” походку, вышагивая по комнате.
“А вдруг и это противозаконно?”. Н. задрожал, с трудом сделал два шага до маленького дивана и слег на целую неделю. Семи дней он лежал, накрывшись с головой серым пледом. В его черепной коробке бился один и тот же вопрос: “Что именно я сделал противозаконного?” Ведь нужно было готовиться к защите, репетировать речь, которую он должен произнести на суде, когда ему предоставят последнее слово. Но как? Он не знал в чем он виновен. Дышать становилось все тяжелее. Махровый плед душил его. И тут он, на мгновение оживился. Безумная мысль заскрипела в его голове: “Вот оно: вдыхая кислород организм выделяет углекислый газ… или гликолиз… нет фотосинтез… нет… неважно. Я загрязняю окружающую среду. Это экологическое преступление”. Мысли скрипели, как ржавые шестеренки. “Но если я приду в экологическую милицию с повинной… Нет, меня там засмеют”. Он уже не мог лежать… Ему нужно было вставать… Надо идти сдаваться… Но он не знал, о Боже, не знал, в чем он виновен. После недели мучительного поиска своей вины он медленно, с опаской, высунул голову из-под пледа. Присел на диване, который казался ему противозаконно широким и преступно длинным. С твердым решением замаскироваться под других и, ничем от них не отличаясь, продолжать свою жизнь, он с трудом поднялся с дивана. Обрадованный своей идеей обманывать других, он принялся приводить в порядок свою внешность. Руки тряслись от слабости и страха перед задуманным преступлением, но во время бритья он все-таки ни разу не порезался. Затем требовалось привести в порядок свою одежду, и преодолевая боязнь, выйти из дому.
Выходить было страшно. Страшно было нарушать закон. Но Н. был счастлив. Теперь он знал в чем будет заключаться его вина. И это озарение придало ему сил сделать первый шаг, ведь он шел на величайшее преступление, на величайшее мошенничество. Н. должен притворяться, что он один из них.
Он вышел на улицу. Остановился. Н. еще не знал. Куда ему идти. Знал только, что сегодня он совершит два важных дела: окончательно запутает всех следователей, и, наконец, обретет то, что ему так необходимо. Он обретет свою вину.