Агхат

… Речь не о том,
Но все же, все же, все же…

А. Твардовский

Вывеска над кафе с неисправной буквой “Р”, своей картавостью резала Александру глаза “АГХАТ” — день и ночь игриво подмигивающее неоном заведение, прижатое между двух хмурых панельных домов, явно недружелюбно настроенных против этой нахальной выскочки — наспех выстроенной чуть ли не из пластика. Александр сидел за рулем белой девятки, смотря на растянувшийся между двумя высотками лоскуток вечернего неба, который еще минуту назад был слегка зеленоватого оттенка, теперь по нему едва заметно ползла оранжевая пленка.
Сидящая на пассажирском сидении девушка, рассеянным взглядом “пробежалась” по панели управления, по рукам Александра. Едва касавшихся рулевого колеса, неуклюже-стыдливо “забралась” к нему на лицо и уже медленно “сползла” куда-то вниз и влево. Смотря отрешенным взглядом в пустоту. “Агхат” все назойливее требовал к себе внимания, больно жаля глаза своим искусственным светом.
— Я сегодня встретила Колюню, — сказала девушка.
Александр молчал, он уже не смотрел на небо — взгляд его был направлен в ту же пустоту, что и девушки — они пересекались, скрещивались, заплетались в прозрачные мёбиусы, растворялись, терялись… “АГХАТ”… “АГХАТ” — мелькало в склерах и радужках их глаз.
— Он в Москву на прошлой неделе вернулся, — говорила девушка, пытаясь вытащить Колюню из одного только ей видимого пространства.
Александр не приходил к ней на помощь, Колюня, сопротивляясь, терялся — исчезал в мигании “Агхата”.
Девушка посмотрела на Александра и слегка, словно не зная уместно это или нет, улыбнулась:
— Спрашивал: знаю ли я, где в Москве можно “дурь” достать.
Александр опустил веки, будто это было необходимо для того, чтобы вырваться из все больше поглощающей его пустоты, стал снова смотреть на небо.
— Зачем ему… У него своей хватает.
Выражение его лица было безразличным, он был полностью поглощен этим вечером. И Колюня словесной тенью летал по салону машины, рябил помехами перед глазами, причиняя Александру почти физическую боль.
Девушка замолчала.
— Я ведь тебя люблю, — после долгой паузы обиженно прошептала она под аккомпанемент подмигивающего “АГХАТА”.
Александр посмотрел на нее как на самое большое недоразумение, непонятно каким образом попавшие в этот вечер, и с какой-то слегка дрожащей, инфантильной струной в голосе произнес:
— Да ведь… ведь я и сам себя люблю.
Зачем он это сказал, из какого закоулка своего разума вытащил эти слова, Александр не знал. Он был уверен, что в этот вечер, в это мгновение они были единственно верными и только они смогут защитить его от фальшивого мигания “АГХАТА”.
— Студия скоро закроется, — девушка поправила часики на узком позолоченном браслете, украшенном хиральным орнаментом из стеклышек… Несколько стеклышек уже отлетело.
— Еще целых двадцать минут, — Александр смотрел как девушка поправляла свои часики, и время казалось для него чем-то нереальным, каким-то несусветным, привязанным к материи недоразумением. Так и хотелось сорвать эти уродские часики и забросить ими в “АГХАТ”. “Есть сейчас. И через двадцать минут будет только сейчас”.
— Ей двенадцать лет, — увеличивала могущество времени девушка. — Неужели она не может дойти до дому одна. Знаешь, что я сделала, когда мне было двенадцать?
Александр хотел ответить, но промолчал. Ему вдруг стало жалко девушку. Такую наивную. И он голосом, которым любящие родители разговаривают с ребенком прошептал:
— Дело не в возрасте, — дыхания хватило только для этой фразы, последовала пауза. — Не в возрасте… просто с малышкой в последнее время…
— Малышкой?
— Она… она все еще ребенок.
— Да между вами разница всего в восемь лет. То ты бросаешь меня ради этой старухи. Теперь тебя на несовершеннолетних потянуло. Да ты извращенец!
— Я — опекун, — с ударением на “я” ответил Александр. — И поверь, я не стал бы возить ее на эти идиотские сеансы, если бы это не входило в мои обязанности. Мне кажется они ей только вредят… Когда умерла ее мать, она даже не плакала. Представляешь! Я чуть с ума не сошел от горя. А она. Я считал ее бесчувственной, черствой. А теперь понимаю — я не имел права так судить о ней. Ведь я ее толком и не знал… мы… мы встречались, когда она уходила в школу.
Девушке было противно слушать его откровения о встречах с этой “старой совратительницей”, которая увела от нее Александра два года назад, но она делала вид, что вся проникнута скорбью Александра, что она — само сочувствие, эпицентр, куда стекаются все потоки сентиментально-горестных воспоминаний. И одна часть ее пищащего “я” порывалась уйти — другая желала иного.
— А однажды я так ей и сказал: “Есть у тебя душа или нет?” Нет, я не имел права говорить ей такое
* * *
Белая девятка мчалась по шоссе. Вечерняя Москва сквозила в приоткрытое окно. Александр и девушка старались не оборачиваться, и только изредка, как бы случайно, взглядывали в зеркало заднего вида.
— А доктор Гриль все-таки милый человек. Такой смешной со своими тестами. Мне даже жалко его мне так жаль его, что сегодня я даже чуть не заплакала.
— Я спросил что он сказал, а не…
— Он сказал, что лечение идет успешно… Он думает, что если я сегодня прослезилась, то это результат его психотерапии. Ни правда ли мило? Краем глаза Александр увидел детскую улыбку, отражающуюся в зеркале.

* * *
До закрытия фотостудии оставалось десять минут. Девушка выбежала из машины, чуть не подвернув ногу. Но тут же вернулась.
— Квитанции.
— Что?
— Квитанции. В сумочке.
Александр, стараясь не смотреть на девочку, потянулся к заднему сидению. Он протянул девушке ее сумку. С которой ты поспешно скрылась в зеркальных дверях фотостудии, одаривших лицо Александра бледным отражением заката.
— Доктор ничего не просил передать мне? Он не сказал чтобы я зашел к нему? — как можно серьезнее спросил Александр.
И опять краешек ее улыбки в зеркале. Но девочка проигнорировала его вопрос. Помолчав несколько секунд, она заговорила. Откуда? Откуда доносился этот голос? Александр взглянул на небо.
— Когда мне было пять лет, я с мамой поехала в Ярославль к моей тетке. Мы утром приехали. И меня угощали всякой гадостью. Все говорили. Но я не понимала о чем. И зачем-то был включен телевизор. Хм. Вероятно еще один член семьи, обладающим решающим голосом. Он постоянно перебивал других. И все, забывая про что говорили, приковывались к экрану. Так… глупость несусветная… показывали игру… как ее… Ну где шарики… Спор… Спор… тло… то. Да эту и кто-то шутки ради сказал, что следующий номер будет № 15. И действительно, следующим оказался пятнадцатый за столом все возликовали.
Но никто не знал
Что я знала всю комбинацию номеров.
Я знала каждый номер. Каждый.
И мне так их стало жалко: ликующих или плачущих, если загаданный или шарик с номером не выпадет, а так и останется в стеклянном барабане. Жалко до слез.
Тогда я ничего не сказала.
Не сказала…
Потому, что…
Не хотела.
Нет.
Не могла.
Потому, что…
Александр резко повернулся к ней. Ее лицо. Лицо младенца, осветило сияние уходящего дня. (Куда? Зачем?) Это открылись зеркальные двери фотостудии. Девушка остановилась на пороге. Она рассматривала снимки. И уходящий день еще секунду тонкой полоской держался на лице девочки. Сейчас он исчезнет, и исчезнет все, что было в этом дне. Останется лишь слабый отпечаток. Как призрак вечернего солнечного луча, который мимолетно скользнул по ее лицу и исчез, предоставив сумеркам поглотить витающие в воздухе отголоски уходящего дня. Освободить человека от обманом отвлекающего дня. И предоставить его ночи. Когда мгла ночного неба недоступна фальшивому свету.
— Поехали домой, — сказал вдруг Александр, и так же резко повернулся к рулевому колесу. Посмотрел на девушку, стоящую около дверей студии. Она отвела свой взгляд от снимков и медленно направилась к машине, смотря Александру в глаза. Он медленно опустил веки, отводя свой взгляд. Затем, посмотрев в боковое зеркальце, переключил с нейтралки ручку КПП, и белая девятка затерялась в потоке других машин. Некоторые водители уже включали габаритные огни.