Под звёздами

       * * *


       - Если душно – открой окно, - его голос звучит спокойно и доброжелательно, но я не могу избавиться от ощущения, что он надо мной издевается. Сегодня, с самого утра, я не могу отделаться от странной и, на первый взгляд, необоснованной подозрительности. Он что-то задумал. Он хочет мне что-то сказать. И он это сделает. Ему всё равно, какими будут последствия.
       Я продолжаю сидеть, сведя колени, и вывернув ступни носками внутрь. Во взгляде – нелепая и неуместная мечтательность. В руках – с болезненной нежностью сминаемая салфетка. Весьма провокационно. И эффектно. С каждой секундой я всё больше влюбляюсь в себя. До головокружения. До лёгкого дрожания в желудке. До слёз. И я улыбаюсь. Ему. Себе. Жирным, масляным разводам на стекле, в которых тщусь разглядеть своё восхищённое отражение. А за окном луна. И звёзды. И небо…
       - Подумай о вечном, - говорит он, и сквозь прикрытые ресницы я вижу его, склонившегося надо мной.
Его густые, растрёпанные волосы едва не падают мне на лицо. Во всяком случае, я могу почувствовать их запах – сегодня это имбирные пряники и шоколадные вафли. И зелёный чай. А вообще, он всегда пахнет чем-то сладким и пряным одновременно, но этот его аромат – он только мой. Никто не может его чувствовать, кроме меня. Сегодня он пахнет… воздушным рисом.
       - Тебя это пугает?
       - Уже нет, - прикрывая глаза и прислушиваясь к его сбившемуся дыханию.
       - И меня, - отвечает он, растекаясь пьяной улыбкой. В его бездонных тёмных глазах отражается небо. Я дотрагиваюсь до его хрупкого плеча – широкий, растянутый ворот свитера обнажает его белизну. Мой ласковый мальчик с острыми ключицами… мой – кто?..
       Мне кажется, что я сейчас потеряю сознание, настолько сильно меня потрясает внезапно нахлынувшее чувство к нему.
       - У меня зубы до сих пор стучат, - говорю я, стоя и раскачиваясь, посреди расплывающейся в сиреневой дымке, комнаты. Не заботясь о реальности происходящего…
       - Красивый снег, - мурлычет он, нависая надо мной и затаптывая мои носки в пушистый ковёр.
       - Тёплый, - шепчу я, порхая перламутровыми ресницами.
       Он наклоняется ко мне так близко, что мне в рот лезут его волосы. Мягким прикосновением убирает прядь с моего лица. Чуть наклоняет голову. Целует… Я не отстраняюсь, только неожиданно открываю глаза и больно наступаю ему на ногу. Он вздрагивает. Краснеет. Вытирает сочащийся от горьковатого поцелуя рот. Отворачивается. Разочаровывается. В себе и во мне. Хочет спрятаться. От себя. От меня. От звёзд.
       Спустя пару минут, опускаюсь рядом, запутываясь вспотевшими ладонями в ворсинках ковра:
       - Ты хочешь… меня? – кровь приливает к голове и стучит в висках. Закусываю губу до крови.
       Он смотрит на меня испуганно и беспомощно. Кайфует. Уже третий день. А я – только второй.
       Толкаю его на диван, лицом вниз. Слипшиеся, мокрые волосы падают ему на глаза. Руки безвольно подпрыгивают в воздухе. Выдёргиваю ремень из его брюк. Он порывисто хватает мои руки, тревожно заглядывает в глаза. Затем одним рывком снимает через голову свитер и смотрит на меня, сквозь отросшие каштановые патлы, с мольбой… с испугом… с какой-то дерзкой, целомудренной откровенностью. Обнажённый, неприкрытый, прямой взгляд. Принимаясь осыпать меня горячими, робкими поцелуями, опасливо косится на дверь.
       - Продолжай. Сегодня они не придут, - успокаиваю его я.
       Спустя время, он лежит, вперив взгляд в раздувшиеся обои на стене. Я вижу, что он хочет заплакать, но сдерживается изо всех сил, морща лоб и кусая губы. Отворачиваюсь от него и, на мгновение, проваливаюсь в липкий, обволакивающий сон. Просыпаюсь от его тихого, срывающегося голоса, звучащего, словно где-то за стенкой или на другом конце телефонного провода:
       - Зачем?
       - Ты первый начал.
       - Не знаю, что на меня нашло, - смотрит на меня так, словно я его изнасиловал. Меня тоже всё в нём заставляет мучиться терзаниями совести. Хотя... при чём здесь совесть?
       - Ты был под кайфом.
       - Почему ты меня не остановил?
       - Я хотел…
       - Что – хотел?!
       - Хотел… остановить…
       - Так почему не остановил? – по его лицу быстро скатываются две жемчужины. Губы по-детски вытягиваются, подрагивая и кривясь.
       Я недоумённо повожу плечом. Какая теперь разница?
       - Эмиль? – неожиданно и как-то вкрадчиво зовёт он, - Ты ведь знаешь, у меня есть девушка…
       - Угу, - не открывая глаз, глухо, в подушку.
       - А у тебя нет…
       Ну, хорошо. Ладно. Сдаюсь. Пусть он обвинит во всём меня одного. И в том, что мы всегда были вместе, с того неосознанного возраста, который люди обычно уже не помнят во взрослой жизни. Который начисто стирается из памяти, как исчезает изображение со старой киноплёнки. Или оно никогда не исчезает?..
       Пусть он обвинит меня в том, что дороже него у меня никого нет. Да и не было никогда. И вряд ли что-либо изменится с течением времени. Пусть он обвинит меня в чём угодно, но только не в моей слабости.
       - Не молчи, - сквозь слёзы взывает он, в неосознанно успокаивающем жесте, обхватив себя руками.
       - Тогда скажи мне, что говорить.
       Неожиданно толкает меня, с остервенением, и ослепляет тлеющей в обезумевших зрачках болью:
       - Ублюдок, - сквозь зубы выцеживает он, сгибаясь в беззвучном плаче, - Грёбаный пидор…
       Я пытаюсь примиряющее положить руку ему на плечо, но он, с бешеным криком, похожим не то на лай, не то на звериный рык, отдёргивает плечо и отворачивается, заливаясь краской.
       - Прости меня, Дэмиен…
       - Иди ты к чёрту! – сквозь бурные рыдания.
       - Я не хотел причинить тебе боль. Тем более, в эту рождественскую ночь…


       * * *


       Я не хотел… ты сам меня спровоцировал…
       События той ночи, не давали мне покоя на протяжении всей следующей недели. Ведь я даже не помнил, что толком произошло. Какие-то обрывки тяжёлых, сбивчивых воспоминаний. Липких, как ужас в моей крови, охватывающий всякий раз, когда я принимаю белую лакированную таблетку из его рук. Знаю, что мне нельзя… что я теряю контроль… я ничего не соображаю… схожу с ума… но каждый раз, когда он протягивает мне руку, у него в ладони непременно белеет это заветное маленькое чудо фармацевтики.
       Теперь, когда мы нечаянно сталкиваемся в школе, я рассеянно отвожу взгляд, а он, напротив, смотрит… затравленно и испуганно… с этой душераздирающей откровенностью, каждый раз вскрывающей меня изнутри притупленным остриём запоздалого раскаяния.
       Я же тебя не просил… ты ведь и сам был не против… конечно, ты не думал, что я это сделаю ТАК, но… какого чёрта ты распалил моё воображение до такой степени, что оно превратилось в сжирающий всё на своём пути, пожар? Я не заставлял тебя делать первый шаг… тем более, что, как выяснилось, тебе это было не нужно. Но зачем тогда? Нет, это Я тебя спрашиваю, ЗАЧЕМ?
       Нам с Дэмиеном сегодня предстояла встреча у общих знакомых. Наши семьи дружили между собой ещё задолго до нашего с ним рождения. Ему было почти восемнадцать, он был старше меня всего на восемь месяцев, но выглядел несколько моложе. Он был выше ростом, гораздо тоньше и слабее и ещё не начал бриться, в отличие от меня. Но я не чувствовал своего превосходства, даже несмотря на то, что умудрился гораздо раньше потерять невинность.
       Ведь у меня, кроме него, никого нет. Даже меня самого, когда его нет рядом.
       Оказавшись в просторной гостиной, окружённый неожиданной теплотой и давно забытым домашним уютом, я, разинув рот, смотрел на крупную, шлюховатого вида, женщину, умопомрачительно низким голосом исполняющую рождественскую “Oh, holy night” под аккомпанемент лысеющего толстяка, наяривающего на огромном, белом рояле. Как выяснилось позже, женщину звали Мэтт, и это имя – единственное, что у него осталось неизменным. Во всяком случае, что-то мне подсказывало, что дело это тёмное и запутанное.
       Мне было наплевать. Во всяком случае, до тех пор, пока оно не полезло с приторными комплементами к растерянному и натужно-улыбающемуся Дэмиену. Но я решил, что не буду вмешиваться. Тем более, что он действительно здорово поёт, этот Мэтт…
       - Выпьешь чего-нибудь? – человек, претенциозно называющий себя моим отцом, казалось, хотел понравиться мне своей внезапной непринуждённостью и разнузданностью взглядов.
       - Ага. Хочу раздобыть где-нибудь воды – запить колёсико экстази.
       - Опять за своё? – смотрит на меня с ненавистным укором. Сволочь…
       - Я не твой сын.
       - Но ты единственный, кто у меня остался. После смерти твоего брата…
       - Давай замнём эту тему. У тебя есть все основания ненавидеть мою мать, но ты не имеешь права ненавидеть заодно и меня.
       - Но ты нужен мне… я никогда не относился к тебе плохо…
       - Так ты принесёшь мне воды? Хотя, в последнее время я их просто разжёвываю…
       Он не умеет держать себя в руках. Злится. Кричит. Унижает меня. Всё это мы уже проходили. Я жду чего-нибудь новенького. Может, ему стоит меня выпороть?..
       Я провожаю взглядом его осунувшуюся, невзрачную фигуру, печально рассыпавшуюся в переливающемся граде разноцветных бисерных штор, украшающих дверной проём. Ненавижу его.
       - Дорогуша, - на плечо мне ложится жилистая и совсем немолодая рука Мэтта, - Я слышала, ты умеешь играть на фортепиано? Может быть, будешь аккомпанировать мне?
       Улыбаюсь, глядя на его ****ски накрашенные глаза и поехавшую стрелку на колготках:
       - А где этот… тот, который вам играл?
       - Утомился, бедняга, - театрально вздыхает, громко шмыгая огромным, горбатым носом.
       Внезапно срываюсь на быстрый, сбивчивый шёпот, налегая ему на плечо и тряся неожиданно взмокшими волосами:
       - Что-нибудь есть? Экстази, кокаин, марихуана? Этот человек мне не отец, а моя мать – сумасшедшая наркоманка, её надо лишить родительский прав. Я здесь совершенно один. У меня есть только вы. Вы – моя последняя надежда, и мне не важно, КТО вы, Мэтт… Я даже не знаю, мужчина вы или женщина, но мне нужна ваша помощь. ВЫ МНЕ НУЖНЫ…
       Я бессильно падаю в его объятия, и он, до глубины души поражённо охая, дотаскивает меня до ближайшей комнаты, где мы сию же минуту запираемся и, задыхаясь в приступах внезапной и неминуемой асфиксии, распахиваем огромное, тяжёлое, заляпанное чьими-то нервными пальцами, окно.
       Он поддерживает меня, чтобы я не рухнул лицом вниз, усаживает на кровать, принимаясь бешено шарить в карманах. Сквозь неплотно сомкнутые веки, я вижу его силуэт на шторе, в робком мерцании обильно поливающего глицериновым светом стЕны, ночника. Он дважды шумно вдыхает. Затем разжимает мне зубы, и я чувствую знакомый уверенный твёрдый вкус маленькой спасительной таблетки. Не в силах раскусить или проглотить её, я захожусь болезненным стоном. Меня колотит от бухающего внутри нетерпения, я шевелю сухими губами, силясь произнести что-нибудь внятное. Размокшая таблетка скатывается на подушку, он берёт её двумя пальцами и снова заталкивает мне в рот. Я безуспешно пытаюсь сглотнуть, но в горле всё пересохло, и он покрывает мой рот своим, смачивая радостно-сочащимся языком мои губы, дёсна, зубы… без ложного стеснения, сбрасывает своё чисто формальное платье, и меня с остервенением выворачивает на белые, шёлковые простыни.
       - В чём дело? – невинное святое любопытство.
       Боясь его обидеть, растерянно произношу:
       - Твои руки…
       - А что с ними не так?
       - Они такие старые…


       * * *


       Ленивым жестом передаёт мне сигарету. Глубоко затягиваюсь, глядя на неё глазами, в которых нет больше дистанции. У женщины, которая дала мне жизнь усталые, чуть насмешливые, зелёные глаза с искоркой любопытства. Я пью перед ней портвейн из маленькой фляжки. Она не возражает. Она хотела бы, чтобы я налакался прямо в стенах родного дома и никуда не носил свою алкогольную весёлость. Вообще-то, это очень гуманно. Особенно если учесть, что предыдущий её сын смело закатывал рукав под её чутким присмотром.
       - ЧТО?! – покатываясь со смеху, пялюсь на неё я.
       - Ничего, - она стыдливо закрывает лицо руками, и у меня в голове возникает жгучая, пронзительная мысль, что, приличий ради, она могла бы сейчас хотя бы заплакать.
       Но через неплотно слепленные пальцы просвечивает такая родная, слегка обдолбанная улыбка, что я не упускаю возможности в который раз опрокинуть флягу себе в нутро.
Вообще-то, она хорошая мать. Просто немного слабохарактерная. И словно в подтверждение этому, она неожиданно патетическим тоном, сообщает:
       - Я ведь никогда не одобряла твоего увлечения наркотиками. А теперь, когда такое случилось с Ленни…
       - Он покончил с собой.
       - Да… конечно… у него была очень расшатанная психика… вечно задымлённая дурью башка.
       - Всё равно. Это был выбор. Он понимал, что делает.
       - Какая разница, – меланхолично до боли в сердце, - Какая, к чертям собачьим, разница…
       - Он ненавидел нас всех. Ему нужно было кого-то любить…
       - И тебя он тоже ненавидел?
       Я молча допил портвейн и бросил фляжку на скомканную постель.
       - Помнишь, я вечно приходил из школы с ужасными синяками и этими мерзкими ссадинами?
       Она смотрит на меня с выражением крайнего недоумения. Пепел падает ей на колени, и мне до боли в губах хочется его сдуть.
       - Это был он.
       Она медленно сползает с подоконника, и я только сейчас замечаю, как она отвратительно постарела. Ввалившиеся щёки испещрены глубокими морщинами, глаза кажутся остекленевшими и неживыми.
       - Не следовало тебе этого мне говорить, - хриплым, прокуренным до самых лёгких, голосом говорит она, - Ты у меня такой идиот…
       - Старая дура.
       - Не спорю.
       Резко замолчав, прислоняюсь щекой к стеклу и вижу отразившееся в нём бесконечное звёздное небо.


       * * *


       Мы неминуемо встретились ещё раз, на торжестве, в честь его дня рождения, куда меня любезно пригласили его родители. Когда я вошёл в его комнату, словно зависшую в невесомости, в каком-то запредельном космическом пространстве, он неподвижно лежал на кровати, уткнувшись лицом в тёмно-синее мягкое вельветовое покрывало. В воздухе витал приторно-пряный запах самой бездарной подростковой депрессии, а на столе валялась пёстрая тетрадка, засыпанная стружкой от карандашей и конфетными обёртками.
Что ж, было бы, по меньшей мере, странно, если бы я нашёл здесь россыпи первоклассного кокса и бесчисленные баночки с колёсами.
       Неловкость. Вялость мыслительных процессов. Эмоциональная тупость. Грязь на губах. В животе. На ресницах. В носу. Под ногтями. Вокруг глаз. В волосах. В крови. По венам. По костям.
       - С днём Рождения, друг!
       Вскакивает на ноги. А ведь он меня, правда, не заметил. Не заметил и не ждал.
       - Да что с тобой? – подхожу к нему ближе, с трепетом чувствуя его разбавленный кокаином страх, - Ты разве не думал о вечном? О звёздах? О птицах, которые высоко, но не настолько… мне казалось, ты меня понимаешь… у нас с тобой может быть сокровенная тайна… я, чёрт подери, люблю тебя…
       - Уходи, пожалуйста, - он бледнеет, готовый в любой момент разрыдаться, - Если ты не уйдёшь я… я закричу… я… я…
       - Истеричка, - усмехаюсь немного злобно.
       Он подходит к столу, любовно отряхивает свою тетрадь и хочет спрятать в нижний ящик стола, но я ловко выхватываю её, сдержанным жестом приказывая ему сесть и успокоиться. Тогда он, в диком, порывистом возбуждении, выскальзывает вон из комнаты, и я успеваю разглядеть выражение его лица.
       Боль. Безумие. Жажда. Страх. Гармония. Как всегда перед исповедью.
       Несомненно, дневник. Размашистый, неровный, всё ещё полудетский почерк. Чернила в ручке заканчивались, и он её расчёркивал на полях.

       «…В комнате было душно, и я предложил ему открыть окно. Боже, он так обдолбался, что не понимал, где находится! У него была красная салфетка в руках и взгляд такой, словно он ничего не видит вокруг себя. Тогда я впервые почувствовал, как сильно меня к нему влечёт. То есть… это не потому… то есть, я не гей, и ничего такого, просто… мы были так близки с ним духовно, что… я просто не смог удержаться… я развернул его лицо, слушая биение наших сердец… в унисон… так, как будто он знал, что я чувствую… как будто мы были одним… единым существом… Господи, что за чушь! Я сказал ему, чтобы он подумал о вечном… и у него адски стучали зубы после тех таблеток, что я ему подсунул. Его волосы на вид казались жёсткими, и мне захотелось их потрогать… просто, чтобы убедиться… тогда он первый ко мне прикоснулся. Я ничего не почувствовал, просто – тепло… он – друг… он – друг… он тоже видит это небо. Просто мы снова закинулись на пару. Вместе ощутили дьявольски-божественный приход. Это было круто, как всегда. И я захотел сказать ему… что-то важное, что-то, что сблизило бы нас ещё больше. И я сказал:
       - Красивый снег.
       - Тёплый, - ответил Эмиль.
       Господи, какие у него густые ресницы! Почему я раньше этого не замечал? Это же просто восхитительно, чёрт возьми… то, что у него такие длинные, такие мягкие, словно присыпанные золотом ресницы… хотя у него тёмные волосы…
       Экстази… жутко захотелось с кем-нибудь переспать… я подумал о Миранде, как о человеке из прошлой жизни… но мне всё равно хотелось банально трахнуться. Почувствовать себя в ком-нибудь. Внутри.
       Тогда я подошёл к нему совсем близко, давая попробовать свои длинные, спутанные волосы на вкус… наклонился к нему и впился пересохшим ртом в его влажные, почти алые губы. Чёрт его знает, что на меня нашло, я просто не думал ни о чём в тот момент. Я даже испугался, что он сейчас заедет мне в лицо, когда он больно наступил мне на большой палец ноги так, что я едва не вскрикнул. Я думал, он сейчас на меня набросится, растерзает меня, плюнет мне в глаза, навсегда расторгнет наш негласный договор о вечной дружбе и бескорыстной взаимопомощи… проклянёт одно лишь моё имя… как же я объясню ему, что это совсем не то… что я просто хотел сказать ему, что это навечно, что я никогда его не предам, что всё, через что мы прошли… после всего этого мы могли бы трахаться по сотне раз на дню, и это было бы доказательством чистоты наших взаимоотношений…
       Боже ж ты мой, что за трёп… а может, со мной правда что-то не так? Однако, вместо того, чтобы как следует меня встряхнуть, он подходит и, садясь рядом со мной на пушистый ковёр, разбавляет мой жгучий стыд убийственным предложением:
       - Ты меня хочешь?
       Не могу ручаться за точность воспроизведения его таблеточных слов, но что-то подсказывает, что я всё понял правильно, и это ещё больше убивает меня.
       Я должен сказать ему, что не намерен заходить так далеко, что я не хочу… нет, не хочу… чем больше я смотрю на его ледяную уверенность, тем сильнее уверяюсь в том, что изначально меня заклинило совсем на другом… нет же, нет, я совсем не хотел с ним спать, Господи ты, Боже мой… я и думать об этом не могу, не то что сделать это… Я безуспешно пытаюсь сказать ему об этом, когда он мощным толчком швыряет меня, обдолбанного сукина сына, на огромный разложенный диван, грубо выдёргивая ремень из моих брюк…
       Говорю ему, чтобы он перестал, чтобы он отвалил от меня, но он только сильнее от этого распаляется… тогда я отталкиваю его… он затыкает мне рот своей рукой… я пробую его укусить, тогда он бьёт меня по лицу наотмашь, и я затихаю…
       - Вот и молодчина, - совершенно пьяным, тянущимся, как жвачка, голосом, - В этом же нет ничего страшного, не правда ли?
       - Пожалуйста, не надо…
       Я пробую вывернуться, хочу ударить его, чтобы он пришёл в себя… тогда он вскакивает и хватает со стола лезвие, которым точит карандаши… приставляет к моему беспомощно-обнажённому горлу с выпирающим, острым кадыком… и я понимаю, что он это сделает… что он ничего не соображает… на него так непредсказуемо действуют мои колёса.
       Ледяной водой окатывает смирение. Я пылко целую его. Он мягко опускает руки в масляный торт, размазывая узорные надписи “Merry Christmas”. Под действием таблеток, почти не чувствую боли. Её нет. Только что-то мощными толчками рвёт изнутри так, что мне кажется, я сейчас разойдусь по швам…
       Он не сразу приходит в себя. Засыпает. Просыпается совсем свежим, с лёгкой усталостью вместо воспоминаний. Я слишком растерян… слишком люблю его… чтобы обо всём рассказать…
       - Зачем? – мутные капли застилают глаза.
       - Ты первый начал, - у него обсечённые кончики волос.
       - Не знаю, что на меня нашло, - замечаю самую яркую звезду в ночном, засасывающем в себя, небе.
       - Ты обдолбался, - стрелка часов торжественно замирает. Полночь.
       - Не мог меня остановить? – густой снег за окном.
       - Я хотел остановить тебя, - а снег всё кружится и кружится… Красиво.
       - У меня есть девушка, - напоминаю я, хотя это не имеет смысла, ведь он знает, и он не против, и сам он всегда пользовался спросом у девчонок…
       Лучше бы он перерезал мне глотку в такую прекрасную, тёплую и на удивление тихую, загородную ночь...»
 
       Шатаясь, на ватных ногах, выхожу из комнаты. Тенью проскальзываю мимо огромного, пестреющему прозрачностью напитков, праздничного стола и изумлённых, расплывающихся перед глазами, праздничных людей.
       Искупление. Жалость. Слёзы. Ревность. Запертая дверь уборной. Стоптанные ботинки. Кровь, сочащаяся из носа на белую рубашку, на пиджак…
       А на улице такой яростный ветер. Такое УМИРОТВОРЕНИЕ ДЕРЕВЬЕВ. Кроны развеваются, их продувает насквозь, но стволы остаются неподвижными.
       Деревья. Люди. Скот.
       Прижимаю его дневник к груди.
       Невменяемость. Наркотики. Вечное…
       Он что, правда, думает, что я ничего не помню о том, что случилось в ту ночь, под самыми яркими и самыми трагически-безмолвными, в моей жизни, звёздами?..




       28. 04. 2008.