Миры Андрея Белого

”И — нет больше почвы: ведь Дорнах был мне тем кусочком земли, на котором я мог стоять крепко с тех пор, как все рухнуло: мировая война заревела пустотами мира, проела стальными зубами — тела, души наши; казалось, что Нелли и я, — мы, прижавшись на этом последнем клочке, ужасаяся, свесились над пустотой, куда рухнули: Англия, Франция, Сербия, Турция, Австрия, Пруссия и Россия; так, — вместо Европы на нас набегает ничто; впечатленье кошмара охватывало зачастую меня; и вот сам теперь я рухнул — в ничто!". По экспрессии и символике этих строк их можно было бы приписать современному автору, работающему в жанре мистического триллера, например, Стивену Кингу. Но взяты они из романа Андрея Белого “Записки чудака”, написанного восемьдесят лет назад...

Творчество Андрея Белого (Б.Н.Бугаева), одного из главных представителей русского символизма, настолько своеобычно, что практически не подчиняется привычному анализу, не укладывается в общепринятые рамки суждений. И.Эренбург, имея ввиду Белого, рассуждал о том, что эфирные масла, извлекаемые из корневищ редких цветов, не применяют в чистом виде, хотя ими пользуются парфюмеры всего мира. Эссенция непременно разбавляется водой. "Мало кто способен прочитать от доски до доски собрание сочинений Велимира Хлебникова. А этот большой поэт продолжает оказывать влияние на современную поэзию — скрытыми, обходными путями: влияют те, на кого повлиял Хлебников. То же можно сказать и о прозе Андрея Белого."

Как писал его современник поэт Вл. Пяст: “В лице Андрея Белого мы имеем дарование большое, просвечивающее гениальностью. Это истинный художник, обладающий шопенгауэровским гениальным восприятием мира, со всей точностью передающий красочность явления. И это поэт, знающий власть над словом, умеющий выразить звуками то, чего не достает картине... Но когда мы скажем "Пушкин" рядом с "Белым", тут и увидим, что печать гениальности может лежать и не на гениевом челе."

Эти строки, по нашему мнению, следует отнести, в первую очередь, к самому Пясту, который так или иначе проецировал себя самого на описываемый им образ Белого. Белый же, как выразитель своей эпохи и по универсальности своего дарования, Пушкину соразмерен, — во всяком случае, не очень бледнеет рядом с этим величайшим русским поэтом. Возможно, через сотню лет, когда ретроспектива станет более ясной и все случайное, мешающее правильному сравнению будет отброшено, критики поставят Белого в один ряд с Пушкиным. Но едва ли “гамбургский счет” или какие-либо однозначные сравнительные оценки уместны в отношении столь самобытных индивидуальностей как Белый и Пушкин...

В.Набоков назвал роман Белого "Петербург" в числе трех крупнейших произведений века (наряду с "Улиссом" Джойса и "Превращением" Кафки). Исключительная писательская слава Набокова, который, будучи столь щепетильным в вопросе отстаивания своей особости, признавал влияние А.Белого, позволяет видеть в Белом писателя, потенциально сродственного с нашим временем, или стоящего у истоков того творческого метода и стиля, который обрел наиболее выразительные черты в творчестве Набокова и его многочисленных последователей. Если учесть, что творчество Набокова породило в настоящее время целые каскады продолжателей и подражателей, и что нет, пожалуй, в этом веке более знаменитого и авторитетного русского писателя-стилиста, то сравнительная малозаметность на этом фоне творчества Белого представляется по сути неоправданной, искажающей реальную перспективу оценок.

Например, богатый опыт Белого в области ритмизованной прозы предвосхитил "проэзию" (жанр на стыке прозы и поэзии) Саши Соколова. Хотя было бы неверным видеть в Белом только провозвестника постмодерна. Его значение не сводится к одному какому-либо направлению или методу, который он предвосхитил.

Набоков писал на карточках, из которых, как при пасьянсе, складывалось произведение. Белый монтирует, рифмует, вводит стихотворные куски. На наш взгляд, эта манера писания предвосхитила нынешнее время, в котором с приходом компьютера возникли новые возможности, облегчающие компиляцию и обработку кусков текста. При этом писательский метод Белого и Набокова получает наилучшие возможности и с точки зрения оттачивания стиля и с точки зрения композиционных приемов. Писатель, работающий на компьютере, оперирует файлами с кусками текстов как Набоков с карточками. В сущности, Белому и Набокову очень не хватало персонального компьютера...

По своей сути Белый — писатель рубежа эпох, писатель катастрофических перемен, в этом смысле его искания, эксперименты и бесспорные находки актуальны и в наше время...
Белый оставил след не только в литературе. По своим задаткам он был и ученым-естественником, и мистиком. Например, Белый одним из первых в России осознал значение специальной теории относительности и квантовой теории. И он же был посвящен в “тайные доктрины” Блаватской и Минцловой (с последней из них был знаком лично), а затем сделался членом антропософского общества Р.Штейнера, учение которого пытался обогатить своими собственными “символистскими” интуициями. При этом, в каждой своей ипостаси, как он подчеркивал в конце жизни, он был и оставался символистом, оригинально сочетая творческие порывы и аналитические методы.

Символизм для Белого изначально не сводился просто к литературной школе. В символизме он провидел не только гуманитарно-литературоведческий, но и философский, и естественнонаучный методы. “Идеологией символизма должна быть широкая идеология, — писал Белый, — принципы символизма должны нарисовать нам прочную философскую систему; символизм как миросозерцание возможен.” Более того, его символизм носил черты теургического, мистериального переживания, что с большой отчетливостью проявилось, например, в романе “Серебряный голубь” и многочисленных стихотворениях.

Однако, не смотря на все усилия Белого расширить в представлении современников символизм до уровня всеобъемлющего мировоззрения, он был не понят и даже осмеян в этих попытках. Его теургические и философские выступления не принимались всерьез. Современники считали Белого поэтом, мистиком, творцом необычных художественных форм, гением или сумасшедшим, пророком или паяцем, но только не философом. Лишь Н.О.Лосский удостоил Белого звания философа, процитировав в "Истории русской философии" ряд строчек из его книги "Символизм". В целом философия Андрея Белого есть разновидность пантеизма", — резюмировал он, не раскрывая в деталях своей оценки.

В книге "Начало века" Белый пишет о том, как его воспринимали современники: "Появляются оспаривающие друг друга "Белые" — в Белом: компания их: мистик, кантианец, поэт, стиховед, оккультист, скептик, индивидуалист, коллективист, анархист и социалист — таким выгляжу я извне". А на самом деле "двухголовое существо" — поэт Андрей Белый и студент-естественник Борис Бугаев — это аллегория: "Была одна голова, озабоченная проблемой увязки стремлений в картине проекций, строящих пространственную фигуру по законам логики, а не мистики; вставала проблема, как такая фигура возможна; именно: как возможно скрестить науку, искусство, философию в цельное мировоззрение." Многоплановость Белого сквозила и в его внешнем облике. О.Форш писала: "Весь он был зыблемый, переливчатый, перламутровый, словно состоял из легкого, телесного цвета пламени."

В этом человеке, сказавшем о себе: "Я мировоззритель", мы видим пример мыслителя, попытавшегося совместить два мировоззренческих типа: основанного на разуме (рационализм) и основанного на воле (мистицизм).

Влияние на Белого взрастившей его среды научной интеллигенции, семейной культурной преемственности никак нельзя преуменьшать. Увлеченный музыкой, поэзией и философией выпускник частной гимназии Л.И.Поливанова (лично поощрявшего филологические и литературные наклонности воспитанников) избирает для дальнейшего образования физико-математический факультет. Что это — уступка желанию отца (профессора математики) или же существовали причины высшего порядка? Увлеченность Б.Бугаева естественными и точными науками воспринималась его литературным окружением как вынужденное препятствие на пути к "главному призванию". Традиционным стало в критике упоминание о том, как Белый на всю жизнь сохранил интерес к математике, физике, естествознанию и стремился подкреплять примерами, заимствованными из точных наук, свои теоретические изыскания. Белый отвергал попытки критиков мыслить о себе "по прямому проводу", — попытки вытягивать в "прямой провод" сложные зигзаги его творчества обречены на неудачу.

Интерес Белого к естественным и точным наукам — это не "чистая" любовь к разнообразным знаниям, как, например, бальмонтовское чтение с упоением на всех мыслимых языках по всем научным дисциплинам или "бескорыстный" интерес Брюсова к математике. Это особый этап на пути к новому миропониманию.

"Никто не внял проблеме моего двуединства: эстетико-натуралист, натуро-эстетик; не поняли временного отказа увязывать то, что по плану в годах должно было увязаться; виделась пляска противоречий; виделся разговор об эстетике над учебником анатомии или разговор о Гельмгольце над бетховенской музыкой... Я шокирую мыслями о "точной" эстетике и ближайших друзей, Соловьевых; и ими ж я радую отца, столь враждебного моему "декаденству", — вспоминал Белый начало своих поисков синтеза двух мировоззрений. Характеризуя свое философское "я", Белый писал: "Мое мировоззрение — проблема контрапункта, диалектики энного рода методических оправ в круге целого."

Сам псевдоним "Белый", предложенный М.С.Соловьевым (братом и последователем философа В.С. Соловьева), символизирует цвет, являющийся результатом смешения цветов всего спектра — сложная простота, "цветущая сложность" в простом, символ синтетического мировоззрения. Белый цвет — непроявленная сложность, выступающая как нечто наиболее простое, нерасчлененное. Это символ пребывания вне времени и пространства, вне конкретики мира и в то же время — сопричастности каждому его проявлению в пространстве и времени.
В традиционной трактовке псевдонима исходят из того, что Андрей — имя святого апостола, которого Христос первым призвал к себе в ученики (Андрей Первозванный). “Белый” — символ света, непорочности, чистоты, свободы, очищения мира в день Страшного суда (вспомним “белый камень”, “белые одежды” “побеждающего” из Апокалипсиса).

Белый-теоретик, который вдруг, говоря словами пушкинского Сальери, поверил алгеброй гармонию, кажется многим странным и непонятным. Зачем поэту, пишущему о формах искусства, обращаться к понятию плотности энергии или, давая определение символа, проводить параллель с химическим синтезом, вычерчивать схемы, таблицы, писать формулы, ведя речь о поэзии, философии, религии? Так недоумевали некоторые критики.
Бердяев писал: "У этой очень яркой индивидуальности твердое ядро личности было утеряно, происходила диссоциация личности в самом его художественном творчестве... А.Белый характерен для разных течений начала века, потому что он не мог оставаться в чистой литературе и в эстетическом сознании, его символизм носил... оккультический характер... Антропософия разлагала целость человеческой личности, потрошила душу не менее психоанализа. Она усилила разложение личности у Андрея Белого, не помогла ему собрать и концентрировать личность... Пошатнулся образ человека и А.Белый более всех отразил это в своем творчестве."

Бердяев, критикуя оккультные тенденции Белого, не воспринимал всерьез и его естественнонаучную ипостась: "Думается мне, что Вам следует начать писать откровенно мистические трактаты. Ведь и "Эмблематика смысла" на три четверти мистический трактат, но не выдержанный по стилю ввиду вашей слабости к "научности". Бердяев в поиске Белым нового, синтетического знания и адекватного ему стиля видел уклонение от стиля, поскольку в этом смысле стоял на консервативной позиции. (Стиль самого Бердяева — стиль предписаний и деклараций, лишенный художественных достоинств, высмеивался многими критиками, в том числе и Белым, так что полемика такого рода была, разумеется, обоюдоострой.)
В 1928 г., подводя итоги своего творческого пути, Белый сокрушенно признавался: "Мои 65 статей напоминают мне тугие колбасы, набитые двумя начинками: начинкою "темы дня" с подложенными в тему кусочками мыслей о символизме; эти последние всегда - "контрабанда"; а между тем из сложения контрабандных кусочков и выявилось кое-что из ненаписанной мной системы. Перечитывая теперь грустное сырье "Символизма", "Арабесок" и "Луга зеленого", я вздыхаю: все дельное там - контрабанда; а все устаревшее - тогдашняя тема дня." Здесь ключ к подходу к Белому, его статьям по символизму и задание для исследователей: постараться отделить зерна от плевел.

Критикуемую Бердяевым за невнятицу работу "Эмблематика смысла" (написанную срочно, в 10 дней, по заказу Э.Метнера) Белый называет черновиком предисловия к будущей системе, "в котором ответственнейшие места испорчены невнятицей только спешного изложения, а не невнятицей мысли."

Следует поговорить об истоках мировоззрения, понятого Белым как идеал и легшего в основу его представлений о символизме. Он особенно настаивал на том, чтобы не смешивать его символизм с “декадентством”, для которого были характерны мотивы пессимизма, депрессии, безысходности, идейного релятивизма (“Мое единое отечество — Моя пустынная душа”, — К.Бальмонт; “Ибо все и во всем — Я, и только Я, и нет ничего, не было, и не будет”, — Ф.Сологуб). Эти настроения сменяются в произведениях так называемых “младших символистов” — А.Блока, А.Белого, С.Соловьева, Вяч.Иванова, и других — мотивами надежды, зоревого предчувствия начала века. Приход в литературу Белого и Блока по мнению некоторых критиков знаменовал начало формирования символизма как подлинно русского национального художественного направления.

Большое влияние на становление философии Белого оказал Ницше, которого он начал изучать в 1899 г. Ницше воплотил, по мнению Белого, творца жизни. Если Кант, Гете, Шопенгауэр и Вагнер создали гениальные творения, то Ницше "воссоздал новую породу гения, которую не видывала еще европейская цивилизация", он дал "стиль новой души", пришел к "высшему мистическому сознанию", нарисовавшему ему "образ Нового человека".

По Ницше человек должен быть мостом к сверхчеловеку. В этом смысле "Человек есть нечто, что должно преодолеть". Поэтому новый человек, которого предвидел Ницше, личность сверхдинамичная, и в этой динамике стремится обрести сверхчеловеческую цельность то, что в прежнем человеке с его статикой не вмещалось во всей полноте, а только в разрозненных своих частях. Именно на пути к сверхчеловеку обретается цельное, совмещающее антиномии, мировоззрение. Вне этого порыва никакой цельности быть не может. Белый весь в вихре такого порыва и не может быть понят вне него.
И в русских философах Белый ценил прежде всего воплощение в их художественной жизни культурной программы пересоздания человечества. "Я не мог не научиться любить в Соловьеве не мыслителя только, но дерзновенного новатора жизни, укрывшего свой новый лик под забралом ничего не говорящей метафизики", — пишет он в статье "Владимир Соловьев". Некоторую общность мировоззрения Белого находили и с философскими взглядами Николая Федорова, основоположника русского космизма. Бердяев даже прямо указывал, что мировоззрение символистов стоит более под знаком космоса, чем логоса.

А.Белого в формах художественного творчества воплотил духовную сторону того учения о космичности жизни человека, которое в это же время создавалось трудами Н.Федорова, физика Н.А.Умова, известного драматурга А.В.Сухово-Кобылина, основоположника космонавтики К.Э.Циолковского и, наконец, В.И.Вернадского и которое выводило человечество на путь нового, планетарного мышления, осознания себя как органической части Вселенной, как носителя космического сознания, сознательной творческой мощи, способной к обновлению и преображению мира.

Белый не отрицает своих связей с философскими учениями предшественников, но предлагает глубже вглядеться в их природу: "Не прикрепляйте меня вы, прикрепители, объяснители, популяризаторы, — всецело: к Соловьеву, или к Ницше, или к кому бы то ни было; я не отказываюсь от них в том, в чем я учился у них; но сливать "мой символизм" с какой-нибудь метафизикой — верх глупости". Отмечая, что он "ни шопенгауэрианец, ни соловьист, ни ницшеанец, менее всего "ист" и "анец", Белый так характеризовал свое мировоззрение: "Оно ни монизм, ни дуализм, ни плюрализм, а плюро-дуо-монизм, то есть пространственная фигура, имеющая одну вершину, многие основания и явно совмещающая в проблеме имманентности антиномию дуализма, — но преодоленного в конкретный монизм."

Представление о "цельном мировоззрении", в котором нет антиномии научного и художественного (рационального и мистического) Белый связывал с понятием "символизм", со сверхуниверсальной категорией символа. Само слово символ он производил от греческого глагола "сюмбалло", выбирая из множества значений последнего — "соединяю" ("вместе сбрасываю" с выделением химической энергии, пресуществляющей хлор и натрий в третье, новое вещество — соль). Символизм, подчеркивал Белый, — "осуществленный до конца синтез, а не только соположение синтезируемых частей; в соположении количества не выявляют еще своих новых качеств".

Символизм его имеет и теургическую подоплеку. В символе — мистерия преображения мира, которой грезил Белый всю свою жизнь. Символ есть первичная сущность бытия. Задача символизма состоит в приближении к тайне того, как символ обращается в реальность, — как “слово духометное” в плоть претворяется. В этом суть творческого акта, но более всего — загадка самой жизни и посмертного бытия.

Большое влияние на Белого имела ранняя работа Ницше "Возникновение трагедии из духа музыки". В музыке он видел квинтэссенцию всех форм искусства, порождающий их дух. Музыка понималась им как синтез искусств, его изначально нерасчлененная цельность. В таком понимании музыки она является высшим выражением, душой символа. Под впечатлением этих идей были написаны "Симфонии" — художественное произведение, представляющее новую литературную форму.

Кто был прав: Бердяев, говоривший о диссоциации личности у Белого при всей яркой его
индивидуальности или вдова Белого К.Н.Бугаева, противопоставлявшая в своих мемуарах канонизированному образу "разорванного" и "раздираемого" Белого взгляд на писателя-философа как на гармоничную личность? Размышляя о Белом — поэте, теоретике, человеке, она пишет: "Это совсем разные, на первый взгляд, облики. Но странным образом они тесно связаны между собой, переплетены; они почти обусловливают друг друга. Точно живой закон сохранения энергии."

Итак, каждая из двух основных ипостасей индивидуальности Белого не является самодостаточной, она существует в тесном взаимодействии со своей антитезой, составляя то сложное единство, которое и является личностью. Нам ближе в идеале именно такое представление о Белом, который был изначально одержим поиском нового человека, нового типа сознания, являющегося синтезом сложившихся его форм, приобретя таким образом новое качество. Однако срывы и неудачи Белого на этом пути, одно время создавшие ему репутацию "сгоревшего таланта", несомненно давали основание для традиционной оценки личности Белого, которой последовал и Бердяев. Отсюда и мнение переменчивости политических симпатий Белого: то он видит "нового человека" в Керенском, то — в большевиках. И все же именно Белый в годы революции, когда из народа повсеместно слышались духовные запросы, выступал с лекциями и, насколько возможно, призывал бороться с “механической мертвечиной марксизма”.

В Белом следует различать мировоззренческий порыв, в котором его ипостаси сливаются в идеальном и гармоничном единстве, и статику существования, в которой разные стороны его индивидуальности приобретали на какое-то время самостоятельное бытие. Это разные уровни рассмотрения, и на каждом из них Белый предстает по-разному; то как гармоничная личность во всей ее динамике и внутренней борьбе творческих сил, то как расщепленная, распавшаяся, диссоциированная личность, лишенная согласованной динамики целого.

Два Белых действительно существовали. Один из них — цельная личность, обретаемая в творческом порыве к единому мировоззрению и новому человеку, а другой — разорванная личность, мечтающая о новом своем синтезе. Андрей Белый воплощал собой мучительный опыт преодоления “секториального” сознания и обретения космической полноты человеческого самоощущения. При этом его поражения не менее поучительны, чем победы.

Он остался не понят современниками, его учение не было по-настоящему востребовано и, возможно, дожидается еще своего часа. О таких как Белый говорится в известной евангельской притче: “Иное зерно упало на терние. Терние выросло и поглотило его.” Но след, оставленный им на земле, все же заметен и дорог всем посвященным, маня также и тех, кто хочет приобщиться к сокровенному смыслу его творчества и, сопереживая ему, найти самого себя.

Нам, посмертным его почитателям, дается задание: собрать из отдельных фрагментов возводимой им системы единое целое, помня о том, что прочтение Белого может быть только имманентным, что только, увидев воочию эти “проблески гениальности”, только “подставив поэту свое сознание как чашу”, сопережив его творчество, мы сможем сказать нечто и о том великом целом, которое пытался преподнести нам Белый и которое, быть может, только теперь, на новом рубеже веков и тысячелетий, и может быть по-настоящему осознано.