Авось

 И если бы Фима меня не предупредил, не знаю, как бы я пережил этот моральный шок, когда пасторальный роман девятнадцатого века вдруг оборачивается сценой страшного суда, где нет оправданных. Все сто процентов идут под топор и в котёл, включая новорожденных из люлек.
Но я всё время был настороже и старался быть внимателен, так как это было формой вызова. Всего лишь два раза за мою не слишком напряжённую читательскую жизнь я сталкивался с вызовом. Первый раз меня озадачила любимая мною учительница физики, когда я забежал к ней на студенческих каникулах. Она поделилась удовольствием от прочтения детской книжки Максуда Ибрагимбекова и дала её мне на эти три дня, предупредив, что третья вещь ей что-то не далась. Первые две были: "За всё хорошее - смерть!" и "Пусть он живёт с нами!". Естественно, я начал с третьей: "Кто поедет в Трускавец?"
Сразу же стало понятно, почему она не пошла у Татьяны Константиновны. Это был поток сознания без знаков препинания, ещё до того, как Саша Соколов приучил нормально воспринимать этот стиль. Правда, мне было в определённом смысле проще читать эту повесть. "Мне хорошо: я - сирота", говорил мальчик Мотл. Вот и я был, как сирота, когда злая воля моей бывшей жены и профнепригодность, предвзятость и женская солидарность работниц отдела опеки и попечительства неустанно разрушали отношения детей ко мне под лицемерными девизами "в интересах детей и отца"...
В повести изложение велось от имени взрослого сына, выросшего без отца, и вот постепенно к нему возвращавшегося. Так что стимул преодолеть порожистое начало в несколько десятков страниц у меня был. Ну и вызов, конечно.
А потом вдруг порогов не стало, и река изложения потекла мощно и широко, и закончил я на одном дыхании, с сожалением отложив книжку.
Этот опыт преодоления водоворотов начала мне потом сослужил очень важную службу:
Ольга Георгиевна Чайковская выдала нам адрес держателя трёхтомника "Иосиф и его братья", сказав, что после этой книги она долго не могла вернуться к Достоевскому.
Оказалось, что страниц восемьдесят пойдут сплошные водовороты, переданные переводчиком Аптом. Я не умею читать быстро. Я вынужден текст мысленно и с выражением проговаривать внутри себя. А попробуйте проговорите предложение длиной в абзац, где не всегда сыщешь подлежащее или сказуемое! Где один водоворот не закончившись, переходит во второй, в третий... Но зато потом...! Зато потом... я облизываюсь, как облизывалась Зоя Хучуа, пытаясь устно передать все детали приготовления сациви, сидя перед нами, вечно голодными обитателями пущинского общежития МГУ.
И тут тоже тема разлучённых отца и любимого сына. Сын, конечно, утратил чувство меры в желании утереть носы своим братьям за несоразмерное наказание собственной заносчивости. Лес рубят - щепки летят. Щепками, опилками для взращивания достойного ответа обидчикам, явились невольно чувства несчастного старика, который непедагогично не смог в своё время скрыть явного предпочтения и неравной любви к Иосифу. Он поплатился за это разлукой длиной в жизнь, но и Иосифу урок жизни он преподнёс. Кубок первородства отец передал в другие руки. На дне иссушенного сердца старика оставалась лишь жажда слёз, которую уже не было возможности утолить при жизни.

Владимир Сорокин: Роман. Роман.
http://www.srkn.ru/texts/roman_part0.shtml

Он на десять лет моложе меня, родился в Бутово, под Москвой. Так откуда же это? - так перевоплотиться и так выпукло и правдоподобно, цельно и филигранно написать этакий голландский натюрморт на русскую тему с потрясающим ощущением достоверности! Ну, конечно, зная о жутком финале улавливаешь в тексте и едкую иронию и едва заметную тенденцию к кульминации.
Гедонизм невинно начинается со смакования мочёной по староверскому рецепту антоновки, а завершается чуть ли не вакханалией с пожиранием двух гигантских хряков, приготовленных на вертеле.
Роман, сердце которого сочится медовой неистовой любовью к крестьянам, никак не может с ними слиться, и наконец становится топором палача - то ли Богова, то ли Дьяволова, то ли их обоих.
Им завладела волчья суть. Он оказался бОльшим волком, чем сам волк. Волк скромно мусолил лосёнка, когда Роман хищно бросился на него.
Чтобы загрызть, порезать всё стадо, достаточно единственного волка. Волк в упоении режет до конца, забыв о голоде, и больше, чем ему потребно для утоления голода.
Роман не заразился от волка. Идея справедливого возмездия зародилась в нём за мгновение до контакта с волком. Он бросился с ножом на равного ему волка.
В финале эта идея достигла, доросла своей крайней противоположности: казни младенцев за ещё не совершённые прегрешения заодно с их родителями, подменившими веру надеждою.
Ни вера, ни надежда не имеют рационального основания. Просто, кто что выберет.
Единственный, в ком еще осталась частица горчичного зерна веры, - это местный юродивый Парамошка: его портки не загорелись даже побывав вместе с хозяином в пекле двух раскалённых костров. Это такой знак ответной любви Бога за безоглядную, лишённую малейших сомнений, любовь и, главное, веру в бога без расчёта и без ожидания взаимности. Чувство должно быть абсолютно бескорыстным. Только в этом случае вероятность спасения, как божьего сигнала о нём самом, существует. Бескорыстность и неколебимость веры. По вере воздастся сторицей, а сомнения караются непомерно жестоко. Подтверждений тому масса в житии святых и в истории колен. Младенец ещё не умеет верить, а грешить начнёт непременно, если успеет подрасти. Не дать подрасти!
Роман за одну ночь превращает свою жизнь в такое же крошево, в какое он превращает жизни односельчан, растворяясь в нём, сливаясь с ними в этаком акте любви и избавляя их от неизбежных в будущем грехов, заодно и демонстрируя полную необоснованность альтернативы вере - надежды. Не спасает вера, но и надежда их, его, рухнула.
Николай Григорьевич Коровянский, суровый ультрацентрифугист академика Александра Сергеевича Спирина и безукоризненно порядочный человек, сказал в споре о добре и зле, что добро сильнее. Ведь зла вокруг гораздо больше, чем добра, а раз мы всё ещё существуем, значит на единицу добра приходится силы больше, чем на зло. Отсюда и паритет. Правда, это лишь при справедливости недоказанной гипотезы о том, что наше существование - это безусловное благо.
Доказать нельзя ничего! Поэтому я просто выбираю абсолютно никак не обоснованную надежду. Надежду на русский АВОСЬ. Дарю этот Авось каждому, кто его оценит: Авось пронесёт, Авось кривая вывезет, Авось на создание управляемого термояда успеет хватить стремительно убывающих и сжигаемых нами иссякающих источников и запасов горючего ещё до того, как солнце погаснет, Авось человечество научится превращать планету в управляемый космический корабль раньше, чем солнце взорвётся и испепелит нас, Авось все культурные накопления и достижения человечества - единственное оправдание и смысл его существования - успеют разумно расклассифицировать и красиво, рационально и ажурно упаковать, чтобы ими сумели воспользоваться с восхищением и благодарностью те, кто придут после нас!

А иначе - зачем?