Отогрей меня

       Я дергаю своей головой, как варан. Пытаюсь прогнать сон. А ты везешь меня по заснеженной ночной дороге в аэропорт. Везешь через сотни километров черно-белой ночи, чтобы просто побыть еще немного со мной. Со мною засыпающим и молчащим. Ничего непонимающим. Незнающим, зачем уезжаю, ради чего. Скоро ты посадишь меня на самолет, он приземлится в душное и гадкое лето. Гадкое хотя бы потому, что тебя в нем не будет. Ты молча смотришь на дорогу, на тысячи мелких кусочков зимы, врезающихся в лобовое стекло. Мелкие и слабые снежинки разлетаются в разные стороны. Разве в силах им противостоять нашему движению? Движению, которым управляешь ты. Чтобы уехал я. Хотя ни ты, ни я не хотим этого.

       Я уткнулся головой в окно. Всматриваюсь в темноту. Лишь свет фар встречных машин изредка бросает на нас пучки света.. Ты везешь меня от себя. Мы оба понимаем, что больше никогда не увидимся, не встретимся. Забудем лица и голос друг друга. Будем пытаться вспоминать. Тщетно. Наш мозг предаст нас и сделает все возможное, чтобы вытеснить все из нашей памяти. Оставит только тянущуюся слепую и унылую боль. Я закрываю глаза. Жмурюсь сильно, до боли в веках. Стараюсь запомнить твое лицо. Все как у всех. Лоб, глаза, брови, нос, губы, подбородок. Но вот глаза, расстояние между ними… Весь секрет в расстоянии. Твои глаза дальше друг от друга, чем бывает обычно. Я это запомню. Расстояние, расстояние.. Скоро оно и между нами станет расти с какой-то безумно сумасшедшей скоростью. Которой, наверное, и не бывает в природе. Такую скорость мог создать только человек, что бы перемещать свое тело. Пройдет несколько часов после взлета и между нашими телами окажутся реки, моря, горы, страны. Но почему же человек не научился перемещать вместе с телом, все то, что потом так больно режет нас после разлуки? Значит что-то остается, то без чего ты уже не можешь чувствовать себя спокойно, комфортно, тепло.
       Почему землю рисуют в книжках маленьким голубым шариком? Нет, она огромна! Так огромна, что становиться страшно от ее размера. К черту землю с ее расстояниями! Ведь не она виновата в том, что мы больше не увидимся. Это я, я уезжаю. Я - запуганный происходящим человек, вжавшийся в кресло с зажмурившимися глазами. Это я, когда-то начав планировать жизнь, где-то допустил ошибку. Возможно хотя бы в том, что начал вообще что-то планировать. А теперь сам поддался этой игре. Как раздавленная вишня прилип к ботинку, высох на нем и теперь куда ботинок - туда и я.
       Еще вчера мы старались не думать, о том, что пошел последний день, когда мы вместе. Старались, но у нас не получалось. Ни у меня, ни у тебя. Я это видел в твоем взгляде. Слышал и чувствовал в твоем голосе. Но мы играли. Играли, будто ничего не происходит. Даже обсуждали эту поездку. Я тебя отговаривал, но ты настаивала. Мы оба несли чушь - я говорил, что это не удобно, что опасно ехать в ночь. Погода портиться, и может начаться буран. Трассу может занести. Ты же твердила, что тебе это ничего не стоит. Что так получиться и быстрее, и безопаснее, и не придется трястись в поезде. Я боялся этой поездки. Боялся этого долгого молчаливого прощания. Но уступил тебе.
Мы сидели вечером на кухне, зашторив окна. Облокотившись на спинку старого дивана. Мы разглядывали чайные кружки, стоявшие на верхней полке буфета. На одной из них был изображен охотник, метившийся в кого-то из лука. Я сказал тебе - смотри, видишь за спиной у него колчан? Он пуст. Значит, он стреляет последней стрелой. И если он промахнется, то в лучшем случае он останется без добычи. В худшем - на него может напасть тот зверь, в которого он целился. Напасть и растерзать. Поэтому поза охотника напряжена. Он сосредоточен. От промаха может зависеть его жизнь. Ты же сказала, что стреляет он в птицу. А она не может причинить вред. И от промаха, прежде всего, зависит жизнь птицы, а не охотника. И мне казалось, что я знал, что ты скажешь это. И от того твои слова кажутся еще более теплыми, родными.
       Ты моя. Ты всегда будешь моей. Даже когда меня не будет рядом, даже когда ты забудешь, как я выгляжу, как говорю, как смотрю на тебя. Моя самая близкая и родная мне женщина. Ты чувствуешь меня, понимаешь. Знаешь меня. Только с тобой я могу быть нем, слеп, бестелесен.
       Ты держала в своих ладонях мою руку. Я не чувствовал ни тепло, ни холод твоих рук. Только ладони. Я чувствовал только твои ладони. Температура наших рук. Она одна. Одна на нас двоих. Мы смотрели друг другу в глаза – и это был один взгляд. Наш с тобой общий. У нас одинаковый цвет волос. Вот только в моей голове появились частые белые нити, такие же белые как снег, вокруг. Будто подсказывали: «Останься, мы появились не случайно. Мы знали, что будет этот снег, эта метель. Эти белые горы». Белые горы - это седина земли. Ее мудрость, ее старость. Ее разочарования. Разочарования в теплых суетливых реках. В легкомысленных и молодых лесах. А твои волосы пахли снегом. Мне так казалось.
       Ты рассказывала, как однажды в детстве, на улице ты нашла замерзшего щенка. Он был уже мертв, но ты думала, что он спит. Что замерз и уснул. Ты отнесла его домой, пыталась отогреть. Пыталась даже кормить из бутылки. Завернула его в свое одеяло. Но он не просыпался. Его лапы были тверды, как камни. Глаза закрыты. Ты провела с ним целый день, а твоя бабушка даже не заметила, что ты играешь с мертвым щенком. Только, когда пришла с работы твоя мама, вскрылась горькая для тебя правда. Первая горькая правда твоей жизни. Ты рассказала эту историю в наш последний день.
       Все эти дни ты пыталась меня отогреть, разбудить. До последнего дня, до того момента, пока мы не сели в твою машину и не выехали на темную заснеженную дорогу, ведущую в аэропорт. А сейчас ты молчишь. Ты больше не борешься за меня, как боролась все эти дни. За меня - со мною же.
       Сколько мы уже едем? Час, два, три? Время будто остановилось. Черное небо, мелкие снежинки. Они все также атакуют лобовое стекло, вспыхивая, как искры в свете фар. Мысли начинают беспорядочно разбегаться. Страх, дикий и ужасный страх. Вот что я ощущаю. Ком в горле. Молчу. Не могу говорить. Каково же тебе? Но ты держишься. Ты сильнее меня. Ты знаешь правду. Знаешь, почему я должен уехать, уехать навсегда. И ты все понимаешь лучше меня. Меня, до сих пор путающегося в мыслях.
Я сам не заметил, как мое сознание пытается бороться с предстоящей разлукой. Закрутился какой-то немыслимый и бешеный водоворот из мыслей. Я совсем не контролирую свой рассудок. Твои руки, твой голос, глаза. Мертвый щенок. Ты прижимаешь его к себе. А вдруг он живой? Почему ты смотришь на дорогу, будто меня нет рядом? Ты. Ты со мной, ты не можешь быть без меня! Так будет всегда, всегда. Вечно. Они. Кто они? Голос или голоса. Ты что-то мне говоришь? Почему заложило уши. Я совсем, совсем ничего не слышу. Тебя не будет со мной?. Не может быть. Этого не должно быть! Что-то давит у меня в груди, будто чьи-то гигантские руки месят густую глину. Давят, пропускают между пальцев все мое нутро и снова сжимают в твердый шар, потом снова расплющивают и давят, давят. Больно, очень больно. Не заметил, как перехватило дыхание, воздух теперь не нужен. Ничего теперь больше не нужно. Я снова зажмурился. Боль в груди усилилась. Мои руки. Сквозь боль в груди я чувствую легкое покалывание на кончиках пальцев. Покалывание и только, но руки не подчиняются, будто окоченели. Мои глаза закрыты, но я отчетливо вижу свет! Яркий, белый и ослепительный свет!
       .....

       Ночь прошла. Стихла и метель, послушно уступив место ярким солнечным лучам. И на заснеженные горные районы мягко и плавно, словно опускаемая на тонких, невидимых нитях – легла тишина. Лишь изредка эту тишину, будто тонкими быстрыми стрелами, протыкали то звуки проезжающих машин, то отголоски работающих рудников. Но все звуки, резко появившись – также внезапно исчезали, ловимые и не отпускаемые снежными объятиями правящей и царствующей в этих краях зимы. И лишь один долгий и тяжелый гул долго не мог раствориться в снегах. Гул спускался высоко с неба, отражался в горных вершинах и снова поднимался над землей. Это был гул летящего самолета. Летящего в чужое и непонятное для местного климата лето. Разрезая холодный воздух, он не чувствовал ни сопротивление ветра, ни облаков, обдающих тяжелую летящую машину ледяным дыханием севера. И если б можно было подняться, подобно птице на высоту 10000 метров, и если б можно было заглянуть в иллюминатор над крылом самолета, то можно было бы увидеть одно, всего одно пустующее место. Место, где не было пассажира. В левом ряду салона. На самом крайнем кресле возле прохода.