Кто на свете всех сильней

Как-то к нам на работу пришёл молодой парень родом из Грузии. И во время обеда зашёл у нас разговор о политике, о людях, о национальностях. Коснулись мы грузин. Парень говорит:
-Грузины очень сильные люди.
-А чеченцы?
-О! Это тоже очень сильные люди.
-А дагестанцы?
-И они – сильные.
-А чем же эти люди сильны?
-А вот, например, заспорят два человека между собой. И один оскорбит другого. Если это русский, то он отвернёт голову в сторону, как будто не понял, что его оскорбили и уйдёт. А если это грузин или другой сильный человек, то он выхватит кинжал и зарежет оскорбившего.
       Этот разговор навеял мне воспоминания, связанные с силой.
Однажды ехали мы с отцом в бричке, в которую был запряжён ещё совсем молодой жеребец 3-х летка. Высокий, красивый он ходил раньше только под седлом, но вот недавно его решили приучить как ездовую лошадь. Но жеребец пошёл только в лёгкой бричке. Ехали мы по дороге, любуясь пейзажами, сменявшимися неторопливо. Жеребец не мог ходить пешком, всё норовил перейти на бег. Но мой папа, с детства имевший дело с лошадьми и во время войны у него бывали такие же норовистые жеребцы, твёрдо держал вожжи в своих руках, разрешая жеребцу идти лёгкой рысью. Мы дышали свежим воздухом, к которому примешивался запах пота жеребца, запах молодости и силы, запах здоровья и жизни.
И вдруг жеребец остановился, заржал, встал на дыбы, чуть не опрокинув бричку вместе с нами, и рванулся было прочь с дороги на луг, где паслась кобылица. Но папина реакция опередила жеребца. Папа так натянул поводья, что голова жеребца повернулась в другую сторону от кобылы. Шея жеребца напряглась так сильно, казалось, что сейчас он вырвет вожжи из рук папы и никакое препятствие уже не сумеет сдержать зов инстинкта. Глаза жеребца налились кровью, ноздри расширились, и из них выходил такой густой пар смешанный с кровавой пеной, срывавшейся с губ, разрываемых железными удилами, что казалось это огонь вырывается из ноздрей разъярённого животного. Громкое ржание его прерывалось не менее громким матом моего отца. Жеребец рвал поводья из рук отца, а отец, покраснев, вспотев и напрягши все свои силы, понимая, что произойдёт с нами, если он уступит жеребцу, так что вены на руках и шее выступили из кожи, натягивал поводья на себя, выкручивал голову животного в сторону, заставляя того продолжать движение вперёд. Ржание жеребца стало хриплым. Окровавленная пена клочьями спадала на землю. И сам жеребец из гнедого цвета стал красным. Жеребец возжелал кобылицу, а та, сначала спокойно взиравшая на происходившее, начала рваться с привязи, откликаясь зазывным ржанием.
 Отец, почувствовав, что жеребец сдаётся силе, не отпуская вожжей, перебрал их в левую руку, а правой схватил кнут кожаный с завязками на конце, и давай нахлестывать жеребца по бокам так, что на боках бедного животного оставались кровавые следы. Жеребец не выдержал и, как был с повёрнутой шеей, так и понёсся вскачь, не выбирая дорогу. Наша бричка металась из стороны в сторону, подпрыгивала на ухабах, норовя выбросить ездоков на любой неровности. Папа натягивал поводья, продолжая нахлёстывать жеребца, и встал на ноги, немного повернувшись боком к движению. Он только и успел прокричать:
       - Держись, сынок! Крепче за поручни держись!
Я вжался в сиденье и крепко ухватился за поручни. И только папина сила и умение управлять разъярённым, взбесившимся животным, спасали нам жизнь. Отец натянул поводья так, что жеребец уже не мог продолжать бег, он чуть не опрокинулся назад и был вынужден остановиться. Папа выскочил из брички, на ходу подтягивая поводья, и давай бить жеребца ногами в живот. Мне стало жаль бедное животное, и я просил папу не бить больше его. Папа перестал бить жеребца и сам успокоился. Он привязал вожжи к бричке, а сам стал вытирать пену и пот с животного, ласково, и твёрдо проводя ладонью по телу нашего Орлика. А Орлик, так звали нашего жеребца, думая, что папино прикосновение к нему принесёт новые страдания и боль, вздрагивал каждый раз, когда папина ладонь касалась шкуры жеребца. Рубашка на папе была вся мокрая, а с лица скатывались капли пота, но папа не обращал на это внимания, он обихаживал Орлика, увидев, что со мной всё в порядке. И через некоторое время мы продолжили свой путь вперёд.
Мой папа вообще был сильным человеком. Он мог с земли поднимать себе на плечи полные мешки с зерном и нести на такое расстояние, какое было надо пронести. Повзрослев, я сам поднимал мешки с картошкой, а с зерном – мне нужна была помощь, чтобы взвалить их на плечи. Хоть я и клал двоих своих одноклассников крестом на лопатки, но в поднятии тяжести я не мог сравниться со своим отцом. Он мне говорил, что приподнимал лошадь, подлезая под неё.
А ещё я вспомнил, как приехал к нам с Украины папин друг. Здоровый такой мужик, весом на 150 кг. И на полголовы выше папы. Папа тоже не из хилых: вес 95кг., рост 176, но дядя Гриша был как гора против папы. Хорошо посидев за столом, друзья решили выйти на воздух. Посмотрели хозяйство, поговорили на сельскохозяйственные темы, и завели разговор о силе, который быстро перерос в предложение гостя побороться. Папа сначала отказывался, но азарт и горячая кровь, разбавленная некоторым количеством выпитого, решили спор в пользу схватки. Дядя Гриша сразу обхватил отца под руки за пояс и хотел поднять его, но отец напряг силы, немного присев, отдалил от себя железный замок, схватил д. Гришу за плечи, отталкивая его от себя. Отец никогда не занимался борьбой, хотя в детстве ему часто приходилось бороться с хулиганами, которые хотели его побить, а папа не дрался, он всех их борол и клал на лопатки. И тогда драчуны, почуяв силу, больше не приставали к отцу… Оба борца напрягли все свои силы, кружась вокруг друг друга, стараясь поймать на какой-то ошибке. Папа старался вырваться из рук друга-соперника то обхватывая крепкие руки, то опять отталкивая д. Гришу от себя. Дыхание их стало прерывистым, и даже свист слышался в их дыхании. Они побагровели. Жилы их вспухли. Никто не уступал. Папа никак не мог избавиться от захвата, а дядя Гриша не мог притянуть папу к себе. Так они крутились долго на одном месте, что вытоптали всю траву и подняли пыль, всё углубляя яму, где боролись. Папа сам обхватил эту необъятную гору мышц поверх его рук, перебирая пальцами по спине, всё приближая свои руки для контрзахвата. Устав, как бы сговорившись, перевели дыхание, не отпуская друг друга из объятий, и опять началась пляска здоровых мужчин, не собиравшихся поддаваться никто никому. Но вот, наконец, преодолев сопротивление соперника, руки папы соединились в крепчайший замок. Папа прижал дядю так, что у того спёрло дыхание. Последовал подъём этой горы на грудь и мягкое опускание на лопатки.
-После такого конфуза, - а возле забора столпилась вся детвора, взрослые же подсматривали издали, и когда дядя поднялся с земли, детвора бросилась врассыпную, – в жизни больше бороться не буду - даёт зарок дядя Гриша.
О многих сильных людях мы знаем из истории. И о купце Калашникове, и о Самсоне, Голиафе, Геракле, Илье Муромце, Одиссее, Чингиз-хане. И много-много других людей сильных. Были люди сильные духом, несмотря на маленький рост, вроде Наполеона, Дениса Давыдова. Есть и сейчас сильные люди. Кто-то умирает, кто-то их замещает. Но никто не может сравниться с Тем, Кто живёт вечно. Кто привёл тучу грозовую к полю, где мы сажали картошку. И Кто взял меня на облако и показал мне насколько ничтожны люди, сгрудившиеся под навесом, боявшиеся даже разговаривать, при виде светопреставления, которое сделал Он – Господь Бог наш. Никто не устоит пред Его силой.
И вот этот рассказ:
    Дважды в год наш небольшой, но интеллигентный городок превращался в сельскохозяйственный. Тогда уважаемыми людьми становились те, у кого в хозяйстве была лошадь, потому что весной большинству жителей нашего городка нужно было распахать огород и посеять картошку, а осенью эту картошку убрать. Город наводняли подводы с картошкой и все разговоры вращались только вокруг этой темы, даже отсутствие школьников на уроках, считалось уважительной причиной и не наказывалось учителями, если ученик помогал родителям в этом важном деле. Ведь картошка была для нас вторым хлебом, а иногда и первым.
    Особенно рады были прогулять несколько уроков те, кто не был готов к контрольной. Ученикам из сёл разрешалось отсутствовать до трёх дней, потому что у них были большие огороды. Старшеклассники также помогали колхозам в уборке урожая.
Этот период не был похож на воскресные дни, когда город запруживали подводы с крестьянами, едущими на базар не только из ближайших деревень, но приезжавших издалека, даже из Литвы. Выезжали ещё с вечера, ехали всю ночь, чтобы пораньше очутиться на базаре и занять те места, где проходит больше народу. Это были праздничные дни. Люди, идущие на базар, одевались в выходные одежды, приводили себя в порядок. Женщины красили губы, подводили карандашом брови, душились духами. Мужчины стриглись и обильно смачивали себя одеколоном.
    На базаре совершались не только покупки, там люди общались, узнавали новости, выпивали, кто, обмывая удачную продажу, кто – удачную покупку. Шум от проезжавших телег, перемежавшийся с визгом свиней, ржанием лошадей, блеянием овец и коз, гоготом индюков и гусей, кудахтаньем кур и криками петухов, то и дело то ли понукавших, то ли придерживавших лошадей, возгласами возниц, создавали неповторимую атмосферу праздника, радости жизни. Хотя весь этот шум уже с раннего утра не давал спать горожанам, всё же он был предтечей чего-то радостно ожидаемого.
В город, к базару стекались подводы со всех сторон города, все улицы были запружены повозками. И базар вмещал всех желающих. Цены были приемлемы и для продавцов, и для покупателей.
    Перед базаром, как и перед другим праздником, люди старались сходить в баню. Те, которые не успевали сходить в баню в пятницу или субботу, попадали в огромнейшую очередь, которую дополняли приехавшие на базар, и желавшие помыться, смыть недельную грязь и усталость, мужики и женщины из деревень. Поэтому в зале ожидания яблоку негде было упасть. Даже ванная и душевые кабинки были также всегда заняты. Но большинство народу стремились попасть в общий зал, где была парилка.
Базар и баня были достопримечательностью нашего города. Первый перенос базара и бани не повлиял на их посещение. Наоборот, стало приезжать больше людей. Стал удобней подъезд на базар и людям удобнее стало ходить туда. Да и баня стала немного больше, а парилка ничем не уступала прежней. Говорили заядлые парильщики, что даже стала лучше, хорошо держит пар.
    Когда начинался сезон посадки или копки картошки, это тоже был своего рода праздник, только рабочий праздник. Ведь картошка была для людей гарантом выживания. Ею кормили скот, её ели сами люди в разных видах: печёную, варёную, жареную. Из неё делали огромное число блюд. Её брали с собой в дорогу. Картошка была для людей самой жизнью и поэтому к ней относились соответственно – сберегали в подвалах. Кто не имел подвалов, выкапывали в огороде, на приусадебном участке глубокие, круглые ямы, засыпали туда картошку, прикрывая её соломой, а сверху сооружая шалаш из досок, чтобы, во-первых, найти эту яму во время зимы, когда снег покрывал землю и под ним скрывались ямы, где хранилась картошка. Как только появлялась первая завязь картошки, люди окучивали борозды, пропалывали от сорняков. Незадолго перед уборкой обрезали ботву. Это был тяжёлый труд. Но он стал в несколько раз тяжелее, когда из США завезли колорадского жука, с которым до сих пор не знают, как бороться. Этот жук поедает ботву, как только она начинает всходить, и даже ест её ещё под землёй. И так продолжается весь сезон созревания , взрастания картошки. Люди опрыскивают поля пестицидами, делая картошку не экологически чистой, собирают в баночки, придумывают какие-то свои способы борьбы с этим вредителем. А он, этот жук, приспосабливается к новым пестицидам за пару сезонов, и уже позапрошлогоднее средство борьбы с колорадским жуком становится неэффективным.
Но это время было ещё впереди, а в тот год папа был очень занят своей основной работой и часто бывал в длительных командировках, поэтому сезон посадочный уже заканчивался, а мы ещё не отсеялись. Но вот,
наконец-то, пришла и наша очередь сажать. Папа нашёл людей, согласившихся помочь нам, договорился с двумя хозяевами лошадей, чтобы сделать работу побыстрей.
       Мы выехали в поле. Утро выдалось ясное, но далеко на горизонте появились облака, предвещавшие грозу. Родители спешили и поторапливали людей, хотя тех и поторапливать не надо было, потому что облака быстро превращались в огромную чёрную тучу, захватившую полнеба, и уже было ясно, что гроза неминуема, и до дождя нам не управиться. Я, как мог, помогал людям, то воды принесу попить, то картошку в ведро или в кошёлку насыплю, а то и поднесу, если недалеко.
Мы старались закончить хотя бы ещё одну борозду, но начал накрапывать редкими, но крупными каплями, дождь.
 Все побежали под навес крыльца дома, единственного дома в этом поле. И не успели спрятаться под навес, как дождь полил как из ведра.
       Хозяева лошадей стали выпрягать их из плуга и привязывать их к повозкам. Папа, всю жизнь имевший дело с лошадьми и поняв, что гроза будет сильной, кричал им, чтобы накинули лошадям на головы мешки, чтобы лошади не видели молний и не так боялись. Но, испугавшись дождя, хозяева бросились под навес. Гроза приближалась быстро, молнии сверкали на всём небосводе, и гром гремел неистово, не переставая ни на секунду. Даже молнии, сверкая своей изломанной стрелой, вонзаясь в землю и отражаясь от неё, а то и прочерчивая небо поперёк, издавали такой ужасный звук, как будто разрывая со всей своей зловещей силой, тучу, породившую их, а то и само небо. Гром же добавлял страха всем живым существам, заставляя сердце уходить в пятки, а колени пригибаться. От разрушительного грома земля содрогалась, содрогался и дом, на крыльце которого люди нашли убежище от дождя, но не было места на земле, где можно было бы спрятаться от этого светопреставления. Лошади рвались с привязи, танцуя бешеный танец под аккомпанемент грозы, несущей смерть всему живому, приседая на задние ноги после каждого раската грома или от молнии, разрывающей не только небо, но и сердца всех живых существ, оказавшихся в это время в этом месте.
 Люди потеряли всякую способность что-то делать и стояли, сбившись в кучу, моля Бога, чтобы эта молния миновала его и эта, и та тоже, хотя ещё несколько минут назад никто даже и не думал о существовании Бога.
Ш-ш-ш-ш- ба-бах! Бах! – шипящий звук разрезаемой материи и хлёсткий разрыв воздуха, как от кнута пастуха, и удар грома. Ещё один удар хлыстом, и опять гром!
       Папа кричал на хозяев, чтобы накинули мешки на головы лошадям, но это было бесполезно. Хозяева стояли, безвольно опустив руки, а в глазах их читалось сострадание к самим себе, что они оказались ответственны перед своими лошадьми, а другим нет дела ни до кого, только до самих себя. «Закрыть бы глаза, уткнуться бы в подушку, чтобы не знать такого страха Господнего, зачем я здесь, может в другом месте не нашёл бы меня Господь» - так думалось этим людям. Всем казалось, что только сдвинься с места, тут же поразит тебя молния и поэтому боялись пошевелиться или произнести даже звук, чтоб не нашёл их Господь. Сердца наши были опустошены. Ноги и руки не подчинялись разуму, и мы стояли как овцы – тихо и не шевелясь.
Тогда папа вырвал мешок у хозяина одной из лошадей, стоявшего ближе к нему и подбежал к одной из лошадей. Он стал надевать ей на голову мешок. Лошади показалось, что пришёл её смертный час и она с ещё большей силой, задрав голову и пытаясь подняться на дыбы, чуть не опрокинув телегу, рвалась из рук отца. Наконец хозяин этой лошади опомнился и подбежал на помощь, а вслед за ним к другой лошади подбежал её хозяин. Быстро управившись с лошадьми, мужчины вернулись под навес, промокши до нитки и дрожа от возбуждения и страха.
       Разрезающий воздух удар хлыста-молнии, и опять содрогание земли под ногами. Бах! Бух! Ш-ш-ш-ах! – неслось со всех сторон. Ещё разрыв, ещё удар, ещё бесконечное количество сотрясения воздуха, земли, дома, наших сердец! Бесконечное, непрерывное количество хлыстов и такое же, бесконечное количество ударов грома. Казалось, нет конца и края нашему испытанию. Время остановилось. И только звонко шипящее ш-ш-ш-шах! молнии, и бах-бах! то тут, то там, грома. Даже наши сердца перестали биться, так нам было страшно!
       Все уже устали от страха, даже лошади перестали гарцевать и рваться с привязи, только волнами идущая шкура от копыт до гривы и обратно при каждом раскате грома и сверкании молнии, показывала насколько страшно бедным животным.
       Я, ещё дитя малое, обхватил отца за ногу, а он обнял прижавшуюся к нему жену, мою мать, а мама положила свою такую мягкую, ласковую, такую родную руку мне на голову и мы, молча стояли, взирая на страх Божий, и содрогаясь перед Тем, кто затеял это светопреставление. И я понял, что как ни сильна любовь матери, как ни силён и храбр отец мой, но не смогут они уберечь меня от Того (от кого я не представлял тогда ещё), Кто смог сделать всё это.
       Туча ходила вокруг поля, как будто кто-то водил её на верёвочке. От разрядов молний воздух перенасытился озоном, но молнии продолжали сверкать непрерывно, и также непрерывно гремел гром, давая людям передышку только чтоб схватить ещё одну порцию воздуха, чтоб не остановилось дыхание.
       - О, Господи! Избавь нас от этого светопреставления! От этого страха!
Недалеко от нас, делая невообразимые зигзаги, промчался огненный шар, похожий на средних размеров резиновый мяч, каким мы играем с соседскими детьми. Он мчался очень быстро, изменяя свою траекторию, как бы натыкаясь на препятствие, мгновенно обходя его и продолжая двигаться параллельно земли. И вдруг вспышка, шар разрывается и из него во все стороны разлетаются молнии, как огненные змеи. Разрыв шара и разряды молний сопровождает ужасный грохот, мы все чуть не падаем в обморок от страха. И таких «мячей-молний» появилось множество со всех сторон, мчавшихся кажется на тебя, но в последний момент улетавших в сторону и разрывавшихся с таким треском, сверканием несчётного количества молний, что думалось: «Ну вот, это последний. Это мой.»
       … И тут я увидел, что кто-то раздвинул тучу, всё равно как слой отделил от слоя и посмотрел в этот разрыв.
Я видел Его лицо, как всё равно в широкоформатном кинотеатре смотришь фильм, сидя в первом ряду, и лицо это не вмещает твой взгляд. Чтобы увидеть лицо на экране, ты вынужден поворачивать свою голову, чтобы охватить взглядом всё лицо.
Я видел Его озорную усмешку и такой же озорной взгляд, как кто-то из людей, сделавший невинную шутку: «Ага! Попугал я вас? Страшно было?!» Он светел лицом, курносый, носит усы густые с сединой, такого же цвета и волосы. На вид Ему лет пятьдесят, но взгляд такой чистый и светлый, что можно и ошибиться.
       Это же лицо, одно к одному, только моложе, выглядевшее лет на тридцать, без усов и волосы без седины, видел я позже на год, когда приближался к воротам смерти. Как всё равно отец и сын. Но я не мог тогда понять, Кто это?
       Но Тот, который смотрел на меня из-за тучи, взял меня к себе и увидел я тот дом, на крыльце которого сбившись в кучу стояли люди, лишённые воли к сопротивлению, и себя, прижавшегося к ноге отца своего. И всё было таким маленьким и беззащитным перед Тем, кто взял меня. И поле, и лошади, и деревья - всё было маленьким. И запомнил я Его величие, силу и, в то же время, спокойствие, надёжность. Нет силы сильнее этой.
       И вернул Он меня в тело моё. И разогнал Он тучу чёрную. Дождь тут же прекратился, молнии перестали сверкать, и засияла, засверкала всеми своими цветами, радуга. И туча рассеялась как по мановению волшебной палочки.
 И небо стало таким глубоким и прозрачным, и все мы тоже стали как бы чище и телом, и душой. И слова, и смех людской зазвучали с перезвоном. Лошади успокоились и легко тянули свой плуг, как будто у них добавилось сил, а люди запели песни.
       Прошло несколько лет. Отец построил дом. Однажды я по лестнице залез к окну на чердак и сел на последнюю перекладину, чтобы полюбоваться видом сверху на наш огород, на соседние сады и заречной панорамой. Но тут что-то взволновало меня. Я почувствовал, как сладко заныло сердце, как будто кто-то звал меня туда, где мне было хорошо и надёжно, где был Тот, у Кого я могу всегда найти и убежище, и защиту. И в этот момент я увидел тот дом, я узнал его, хотя на горизонте был ещё один дом и по раскраске, и по размеру похожий на тот, где со мной произошло чудо.
Из моей памяти было изъято основное, что было там, в том месте, но что-то заставляло меня вновь и вновь залезать на чердак, а когда построили сарай и пристройку к нему, то и оттуда я часто смотрел на тот дом, где что-то было со мной. И, сидя на крыше, я наслаждался той истомой, что вызывала во мне память, глядя на тот дом. В этом было какое-то умиротворение и грустная радость оттого, что всё это всё же происходило со мной. И было жаль, что прошло. Повторится ли когда?