Братья Сизифовы. Цикл рассказов

АБСУРД — это порождение встречи человеческой ностальгии
по Высшей Идее и иррациональности мира.
Альбер Камю.

1. В ПЕРИОД МАГНИТНЫХ СТИХИЙ ВО ВСЕЛЕННОЙ

Паше Огурцову жить было боязно. Поэтому нигде кроме дома и работы он не бывал. Ибо — во избежание... Но и так — боязно весьма. На работе он опасался начальника и прятался от него за кульманом. Дома же Паша скрывалcя от гневной жены в помещении совмещенного санузла и боялся там сидя. Так было спокойнее, но скучновато однако. Как-то раз, в неблагоприятный период разгулявшихся магнитных бурь, на Пашу Огурцова нашла зеленая тоска, да так неудачно нашла, что он не вынес, не выдержал и безрассудно выполз из помещения совмещенного санузла, более того, нелегкая вынесла его на улицу. Это в период-то магнитных стихий во вселенной!...
Паша не знал, куда идти. И поэтому пошел на базар. На базаре он купил подсолнуховых семечек и начал их лузгать. В одной из семечек оказался цианистый калий. Паша разгрыз — и умер...
А мог бы жить.

2. ПОД ПАЛЬМАМИ БУРУНДИ-РУАНДА

Вася Самокатов сидел за кульманом и ностальгически размышлял о своей возлюбленной, девственнице Наде Сарафановой. Неожиданно к Васе подошла активистка этажа Александра Монументова и сказала громко и властно:
— Самокатов, сдай рубль. В Бурунди-Руанда негры голодают.
— У меня всего-то рубль. Я тоже го... недоедаю, — ответил Вася Самокатов, не солгав. Он всегда говорил правду.
— Сволочь ты, — беззлобно сказала Александра Монументова. — Сдай рубль, жмот. Будешь спать спокойнее, зная, что кому-то там привалило немного счастья.
Вася Самокатов не был жмотом. Он был совестливым и добрым. Он сдал рубль.
После работы Вася пошел домой и стал там спать спокойнее... И ему снилось, как они с Надей Сарафановой в голом виде пляшут ламбаду под малахитовыми пальмами Бурунди-Руанда...
Вася Самокатов, однако, не мог спать совсем спокойно — ему было знойно отчего-то.

3. МЕЖ ГОРБОВ ВЕРБЛЮДА

Он возвращался из дальних странствий в родной Трясиноград через Актюбинск.
Аэропорт «А К Т Ю Б Е».
Стоянка два часа.
Запахи выжженных степных трав и пыли.
Вокруг аэропорта унылая бесконечная степь. От одного взгляда на это желто-серое пространство, подернутое несмываемой ретушью печали, ему захотелось выпить пиалу кумыса, сесть на землю и поплакать. Впрочем, подумал он, можно сесть и на верблюда, — сидя меж горбов, можно, наверное, плакать не менее жалобно. И еще он подумал: в родном Трясинограде куда веселее, там дворец культуры и подпольный бордель. Жизнь утонченная...
В здании аэропорта было пасмурно и как-то промозгло, несмотря на сухость атмосферы. Изредка мелькали физиономии озабоченных казахов — было видно, им некуда лететь, и здесь — в аэропорту — они, скорее, из любопытства души, чем по необходимости. Из неведомого закутка слышался предсмертный стон гитары. Надтреснутый голос сухо плакал о непонятном, впрочем, мелодия была «You in the Army now»...
А еще в здании аэровокзала не было часов. Он их не обнаружил при всем старании и подумал, что в родном Трясинограде на вокзале часы есть... Правда, они стоят...
Потом он поднялся по трапу и уселся меж горбов верблюда. Молодая раскосоглазая девушка, какая-то вся знойная, благоухающая травным настоем степей, протянула ему пиалу с кумысом. Он грустно улыбнулся ей в ответ:
— Благодарю, милая моя казашка.
Девушка недоуменно пожала плечами:
— Казашка — нет. Моя тюргеше.
Он вздрогнул, смутно вспомнив когда-то слышанное: государство тюргешей, это же восьмой век... Впрочем, не важно...
Он плавно летел над землей, покачиваясь меж горбов верблюда, вытирая ладонью ползущие по щекам слезы... Думая о том, что скорей бы... Трясиноград... клуб с киношкой... девки веселые... Привычно, родственно, культурно...
Снизу, со дна атмосферной бездны, может, из глубины времен, доносилась, утихая, песня — «You in the Army now» — на языке древних тюргешей.

4. КАК НА РЕЧКЕ ДА НА УВОДИ

Не слыхали? Песня такая...
Да, была когда-то наша речка Уводь полноводная, прозрачная, рыбная да бобровая...
А сейчас я пожарный. Тушу речку. Когда река горит — тогда тушу. Если не горит — то и не тушу, с ребятами «козла» забиваю. Платят хорошо, правда, работы много — горит почти каждый день. Туристы, понимаешь, курят у Реки, окурки бросают, ну, она и того... как полыхнет.
Намедни шли с Колькой по берегу с профилактической проверкой пожаробезопасности реки. Смотрим, мужик с удочкой сидит. У нас — шары на лоб. Ты что это, говорим, мужик, не местный, что ли, не в курсе? Издалека, отвечает, но в курсе. А какого ж ты хрена тут ловишь?! Рыбу, отвечает. Мы — ха! ха! ха! Да тут не только что рыба, а и инфузория-туфелька не ночевала. Знаю, говорит мужик, не ночевала. Я занервничал, я вообще-то спокойный, но когда на совсем дуба наткнусь, нервничаю. Это ж бес-по-лез-но, говорю, мужик. Знаю, отвечает, а вы ее каждый день тушите, это не бесполезно? Мы другое дело, служба у нас такая, к тому ж платят неплохо, — это я, значит, говорю. Тут Колька меня за рукав дергает и хитро так на мужика кивает, дескать, что с ним говорить, все ясно... А мужик встал и смотрит на меня внимательно, будто изучает, и удочка у него куда-то исчезла, словно истаяла в воздухе... Потом спрашивает: а если б не платили, стали бы тушить? Ха, смеюсь, да на кой ляд она сдалась, эта река, пусть бы хоть до дна выгорела!.. Мужик головой покачал: понятно, говорит, понятно. И, эдак, бочком от нас попятился; и уже, смотрю, по воде пошел. По воде! — по самой, то есть, поверхности. Тут Колька заблажил и в штанах у него, кажись, журчание возникло. Я вижу, мужик уже на тот берег перешел и по глинистому размыву вдаль удаляется и как бы в воздухе тает, а над головой у него медное сияние, словно каска пожарная. Так и истаял весь, как не было. С Колькой после этого нервический припадок случился, и я его, ошалелого, под руку до самой конторы вел.
Вредная у нас служба выходит.
Мы сейчас прибавку к жалованию требуем. Не дают начальнички. Ну и фиг им тогда — а не работа!
А река горит, гадина, чтоб ей до дна выкипеть!


5. ВЫШВЫРКА

Жил некогда в Нашем Городе большой мастер: стеклодув Федька Герасимов. До поры, однако, и не знал никто, что он такой уж большой мастер; так себе, середка-наполовинку, коих в Нашем Городе множество. Но как однажды приключилось с Федькой непонятное: то ли снизошло на него небесное просветление от матери Богородицы, то ли после очередного запоя защемило у него в мозгу умственную жилу, да так удачно, что сваял Герасимов стеклянную чудо-вазу, да не какого-нибудь там ихтальянского манеру (каких в изрядном числе ваяли в Нашем Городе), а по форме, цвету и узору небывалую. Шутка ли сказать, шесть месяцев человек не пил, а все над своей чудой трудился. И вышло-таки, во истину — «хру-сталь-ное чу-до». Из самой столицы артель умудренных дядек понаехала и все в один голос пели, что де ничего подобного никто никогда еще и не видывал: красота — мороз на стекле. Ну, тут, конечно, все Федьку залюбили, давай его славить да уваживать всячески. Чудо-вазу аж в сам ихний Париж возили, и там ей этот... Гран-Пре пожаловали. Ну, Федька Герасимов прославился. А когда ее, вазу-то, из Парижу возвернули, отправили сразу в Новый Город на нижней Волге, на ярмарку. В пятьсот рублей оценили! В лавке стояла, чуда наша, покупателя ждала. И вот как-то спозарани вползает в лавку нищенка: к вазе — прыг, рукой хвать, и — вдребезги... Все аж обезъязычели. А она захохотала диковато, тряпье-то с себя скинула, кошель достала и пятьсот-то целковых в аккурат выложила. Оказалась одна из барынь ихних, до куражу и скандалу охотница. Так-то... Ну, привезли осколки в Наш Город. Управители — к Федьке: так, мол, и так, ваяй новую чуду, да и не хуже прежней. А Герасимов, как узнал, так и ополоумел вроде. Не буду, говорит, ваять, не смогу. Управители к нему и так и эдак, ваяй, говорят, во славу Нашего Города, не то хуже будет. Федька ни в какую — только горькую хлещет и плачет... Законы наши, известное дело, суровые. Взяли Федьку по высокому указу под белы рученьки и вышвырнули из Нашего Города, в одночас. Так — абы куда... И сгинул Федор Герасимов. Говорят, видели его то здесь, то там, а толком и не встречал никто...
Недавно я, судари мои, слышал от одного старика-всеведня, что Федор Герасимов по сю пору по Руси бродит неприкаянно. Из кабаков не вылазит да под заборами ночует. Всем, как выпьет, про чудо-вазу рассказывает. Над ним смеются, не верят.
А район тот, при дороге, что Федьку проводил, по сей день Вышвыркой называется.




6. ЛЫСАЯ АЛТАЙКА

Помнишь, ты была одна из нас.
Нас было тринадцать, и все мы пришли из мертвых городов. Наверное, спроси каждого в отдельности, что занесло его сюда, на берега этого высокогорного озера, он бы затруднился ответить. Пролепетал бы что-нибудь о накопившейся усталости, о заедающем быте или о суете городской жизни. Я думаю, все это чепуха. Просто: трудно быть живым в мертвом городе. А так хочется быть живым! И вот Судьба подает тебе неуловимый знак и ты, даже если и не научился еще воспринять его непосредственно, все-таки подсознательно, через ощущение-призыв, распознаешь его тайный транскрипт и оказываешься где-нибудь в глуши: — в тайге, в горах (или даже в пустыне), словом там, где окружающее источает пока еще жизнь — метастазы цивилизации не дотянули сюда свои щупальца...
Здесь: в каждом замшелом камне, в каждом засохшем стволе, в терпко-сочных стеблях трав, в желтоватых струях рек — во всем жизнь. Миллионы прожитых лет...
Мне тоже был подан знак... Не важно, у всех по-разному...
И вот мы здесь, в краю пастухов и шаманов, аилов и деревянных идолов. А помнишь, кушанье «тюргун»? Жуткая штука из коровьего рубца и кишок, готовящаяся прямо на углях костра. Жуткая штука, но невозможно не взять ЭТО, истекающее жиром и соком, в руки и не впиться в него зубами, и — грызть, рвать, жевать...
Вспомни, пастухи охотно готовили нам тюргун за одеколон. И еще: масло, мясо, орех, корень, шкуры... Это уже — за водку или спирт... Да, мы поступали как колонизаторы — мы, выходцы из мертвых городов. Но несмотря на все старания колонизаторов, местных жителей так просто не умертвить. Лица их черны и сальны, руки заскорузлы, с грязью под ногтями, эти люди пропахли лошадиным потом и козьим пометом, они будто носят на своих лицах и телах вещество окружающей их природы: пыль пастбищ, пепел очагов, бараний жир. Они вросли в перспективу скал и тайги, как камни врастают в мох. Их не так-то просто вырвать из жизни. Об этом отлично знают шаманы...
Четверо суток мы шли по долине. Река шумела нам навстречу — нечто о тайне верхних ледников. Ее голос давал нам силы, даже по ночам, в темноте, мы чувствовали поток этой живой энергии.
Вспомни, на второй день мы с тобой отстали от группы и три часа шли вдвоем. В минуты отдыха я приносил тебе воду из реки в помятой жестяной кружке с облупившейся эмалью. Ты брала ее из моих рук, касаясь ладонями моих пальцев...
На четвертую ночь мы сидели с тобой в сумерках на берегу реки. В шум воды вливалась песня, доносящаяся со стороны стоянки — наши пели «Чулышман-блюз». Я усмехнулся в темноте и сказал, что мертвое слово «блюз» ожило, соединяясь с названием реки. Ты согласилась, но похоже, тебя это не очень волновало сейчас. Я подумал, что, наверное, зря сказал эту фразу, потому что все-таки «блюз» — это, пожалуй, одно из немногих, оставшихся в нашем языке, живых слов...
Помнишь, как ты вздрогнула и прижалась ко мне, когда в ночи раздался этот вопль — пронзительный человеческий визг — а-у-у-а! — судя по тембру, вроде бы кричал юноша лет шестнадцати. Я поспешил успокоить тебя и сказал, что это пастух погоняет своего коня. Вопль повторился, потом — еще и еще. Топота копыт слышно не было. Звук доносился с одного места — из темноты, метрах в двухстах от нас — и повторялся с периодичностью в семь-десять секунд. Я чувствовал, как ты вздрагивала и все плотнее прижималась ко мне.
— Возможно, это кричит лиса, — сказал я неуверенно.
— Голос-то человеческий, — в страхе возразила ты.
— Только сумасшедший может так орать, — усмехнулся я.
— Вот именно, сумасшедший...
Оборвался «Чулышман-блюз»...
Я помог тебе подняться с камня и, взяв за руку, повел к стоянке. Неожиданно облака просквозились луной. Все вокруг подернулось призрачным серебристым туманом. Было полнолуние. Вопли не смолкали.
— Взгляни на луну, — попытался я тебя отвлечь, — будто на матовое стекло наклеили куски влажной ваты и с обратной стороны подсвечивают фонарем.
Ты не ответила, только ускорила шаги.
У костра все притихли. Всеобщее настороженное внимание. Изредка девчонки-старшеклассницы попискивали: что это? что это?.. Ребята напряженно всхохатывали: чепуха... Но все-таки кто же это... Птица? Лиса? Человек?
Марк, первый инструктор, сказал второму:
Что, Андрюха, похоже на Лысую Алтайку?
— Вполне возможно. Я тоже подумал, — ответил Андрей.
— Что? Что? — взволновались девчонки. — Какая Алтайка?
— Да ходит по тайге одна старуха, — сказал Марк вполне серьезно, — ее сын с охоты не вернулся, пропал. От горя вырвала она у себя на голове все волосы, выплакала глаза, и с тех пор бродит по горам, зовет сына...
— И давно бродит? — спросил я не без лукавства.
— А лет сто уже, как минимум, — ответил Марк и расхохотался.
Все рассмеялись — однако не так чтобы очень весело. Вопли удалялись, но не стихали...
Решили ночевать все вместе — в заброшенном пастушьем бараке. Когда все вместе — не страшно. Никто не произнес этого соображения вслух, но чувствовалось, все думают именно об этом.
Я солгу тебе, если скажу, что не знаю, зачем я все-таки поставил свою палатку отдельно. Я знал, зачем. Ты спросила, не страшно ли мне спать одному в палатке, когда вокруг расхаживает эта лысая старуха. Я сказал: одному будет неприятно, но вдвоем с тобой...
Помнишь, как мы засыпали под вопли Лысой Алтайки — далекие, приглушенные. Или, может быть, тогда она уже смолкла? Кто кричал?..
Мне кажется, это было давно, хотя прошло не больше месяца. Время в мертвом городе густеет, тянется как тесто, и такое же вязкое.
Вчера: я открыл дверь своей квартиры на звонок и увидел тебя. Ты обрадованно сделала шаг мне навстречу, но натолкнулась на мою идиотскую резиновую улыбку и в недоумении остановилась. Потом ты увидела моего трехлетнего сына, с любопытством взирающего на тебя из-за моей ноги, ты услышала вопросительный возглас моей жены из комнаты: кто пришел?
— Ты не говорил, что женат, — тихо сказала ты.
Я молчал и чувствовал как идиотская моя резиновая улыбка деревенеет. Ты повернулась и пошла вниз по лестнице, я хотел крикнуть тебе вслед, остановить, но вспомнил, что я снова в мертвом городе — здесь иные законы. Потом я быстро вышел на балкон — как бы покурить — и увидел тебя, медленно идущую к автобусной остановке.
Ты миновала освещенное фонарем пространство, вошла в тень и вскоре появилась в свете следующего фонаря.
Я услышал пронзительный вопль — а-у-у-а! — судя по тембру, вроде бы кричал юноша лет шестнадцати. Крик доносился с крыши соседнего дома. Я поднял голову, и на фоне подкрашенного лунным светом неба увидел силуэт старухи. На голове у нее не было волос, она как сомнамбула, протянув перед собой сухие костлявые руки, медленно шла по кромке карниза.
— Не ломай голову, — донесся до меня хриплый голос, — это я дала ей твой адрес, я, Лысая Алтайка, Ха-ха, а-у-у-а!..
... Я видел как ты садилась в автобус. Послышался звук закрывающихся дверей...
Глядя вслед уходящему автобусу, я думал, как найти тебя. Но: вопль все той же старухи:
— Не ищи, не надейся! Здесь иные законы!
Я взглянул вверх — старуха исчезла. Только влажные клочья ваты, просквоженные сизым сиянием, — над темным абрисом крыши...

7. НА БОГОМОЛЬЕ

Автобус вез народ в церковь. За окном простиралось владимирско-суздальское ополье; было просторно, прозрачно и немного зябко под лазурной глубиной неба. В салоне же: тесно, душно, склочно...
—... Ой-ёй-ёй! Ты чаво, чаво людям ехать не давашь! Чаво! Сумку-то, сумку-то отжми. У, мудАка така! Чаво! Ты чаво!
— Ты мине не утыкивай! Вот так... А то щас сгоню с места и не поедешь. Вот так!
— Ах ты чёрта с рогАм! Бог-то тебя наказал, бог-то наказал! Черта с рогам!
— Сама дура стара! Го-го-го!
— Чаво, чаво «го-го-го»... А вот бог-то все видат... Там узнашь «го-го-го»...
За окном посветлело — ярче дня; в небе появилось розовое свечение; над горизонтом в перламутровом круге промелькнул серебряный лучезарный голубь; из-за Батыева кургана появился Иисус Христос. Он ступал медленно и плавно, однако приближался к автостраде стремительно — будто плыл над травой, не касаясь ее. Он встал на обочине по ходу автобуса. Лицо Его светилось радостью, глаза источали нетерпение после долгой разлуки...
«Второе пришествие? Ну-ну...» — подумал шофер-атеист, заметив Христа. Он злорадно хмыкнул и дал по газам...
Раскаленная машина пронеслась мимо, обдав Иисуса бензиновым суховеем...
Из окон слышалось:
— Черта с рогам! Черта с рогам!
— Сама дура стара!..
Пассажиры нервничали — не опоздать бы на богомолье...

8. БРАТЬЯ СИЗИФОВЫ

После осмотра резиденции князя Боголюбского, экскурсовод предложил идти к Покрову на Нерли. Группа отказалась — было холодно, всю окрестность залепило туманом, влажным и вязким. Братья Сизифовы, настырные и восторженные, решили идти вдвоем. И пошли.
Они сделали ошибку — перейдя через железнодорожные пути, повернули не налево, а пошли прямо по целине, в туман. Чуть заметная ленточка тропинки уходила в молочную пелену неизвестности. Их это несколько забавляло: ощущение оторванности от мира, со всех сторон клубящаяся ватная плоть, под ногами мягкая влажная трава. Сизифовы бодро шли вперед, надеясь вот-вот увидеть контуры изящной церкви, выступающие из дымки. Но прошло десять, двадцать минут — церкви не было. Они вышли, наконец, на берег реки; судя по всему, это была Клязьма. Внутреннее чутье подсказало им идти влево и они двинулись по-над берегом по течению реки. Дошли до места падения Нерли в Клязьму. Казалось, вот-вот, недалеко, но церкви не было — лишь туман и неизвестность. Тихо, глухо, вокруг ни души, река парит. Река молчит. Они еще прошли некоторое время и вышли к черному бревенчатому строению. Это оказался свинарник. Братья приблизились — в лица ударил теплый смрад, послышалось невнятное чавканье и кряхтенье хряков. Сизифовы кликнули в темноту сарая. На зов вышла полная безобразная старуха с недобрым настороженным взглядом. Глаза ее — зеленые и странные: они не поблекли от старости, а будто подсвечивались изнутри холодным сиянием.
— Здравствуйте, бабушка, — изрек старший Сизифов. — Где здесь церковь Покровская?
Старуха молчала некоторое время, внимательно присматриваясь. Вдруг глаза ее полыхнули злой иронией. Или показалось...
— Тудыть, — проскрипела она, махнув рукой в туман.
— Далеко церковь? — спросил младший.
— Церковь-то близко... — был ответ. И опять в глазах: хе-хе...
— Минут за пять дойдем?
— Нет.
— За десять, пятнадцать?
— Нет.
— Вы же, бабушка, сказали — близко.
— Близко... А идтить далече.
— Как же так! Что за загадки! — воскликнули братья в один голос.
— А так. Далече идтить, и весь сказ. — Старуха усмехнулась напоследок и скрылась в темном чреве сарая.
— Да ну ее, сумасшедшая какая-то, — подытожил старший брат. — Пошли.
Они снова побрели в туман. Не прошли и двадцати шагов, как не сговариваясь оглянулись — сарай исчез, ни контуров, ни очертаний. И реки уже не было видно. Во все стороны — плотная стена тумана и влажная трава под ногами.
Они долго блуждали вслепую. Стемнело неожиданно быстро. В темноте братья Сизифовы остановились, взявшись за руки. Из кромешной тьмы послышался скрипучий смех и голос:
— Сказано было, далече идтить!...

Октябрь 1990 года