Гномы и наследство. Сказка

Кнут, эй, Кнут, ты не спишь. Раздаётся ворчание под лоскутной тряпкой, которая служит Кнуту одеялом. Какие могут быть сны, Готхольд, когда над входом в пещеру свистит соловей. Вот и я не сплю, потерял сон с тех пор, как сгорела треуголка у герра Бугормистра. Эх, Готхольд, лучше бы ты не спал, после того, как сгорели мои ботинки; до сих пор не могу в это поверить, у них были такие алмазные пряжки… Алмазные пряжки? что же ты сразу мне не сказал. А зачем тебе было говорить? ты что, отдал бы мне сгоревшие ботинки? Да, нет, не отдал бы. Так и что? Посочувствовал бы тебе, а то ведь так ты меня нисколечко не расстроил тогда. Зато герр Бугормистр расстроился, когда конфисковал у тебя забитую наглухо «козлом» пещеру, что только он будет с ней делать?


Как что, дурак ты всё-таки Кнут, он поставит её на баланс и получит под её залог у горных ростовщиков несколько сот флоринов и тогда…. Приедет горно-мздоимная инспекция и арестует за мошенничество нашего бугормистра… Жди сыра от крысы, Кнут; когда ты видел, чтобы в наших горах появлялась инспекция, её ещё на подходе к долине нейтрализуют… И она выпадает в жёлтый, мутный осадок… Как соловей всё-таки распелся, может пугнём его, спать ведь не даст проклятущий. Нет, Кнут, мне по ночам выходить нельзя, там я увижу звёзды, они мне напомнят симпатичную гномиду и прощай холостая жизнь, опять влипну лет на семьдесят. Почему на семьдесят, я вот влип, в прошлый раз, всего на тридцать, ерунда – пролетели быстро, как все мои горшки; сам видишь, едим теперь из одного…


… и одной ложкой, Кнут, кстати, ты почему для гостей не выковал ни одной ложки, нехорошо как-то – облизывать приходится, прежде чем передать другому, а облизывать ложку неприлично за столом. Попробуй только не оближи, я подумаю, что тебе моя каша не нравится, и больше не буду тебе готовить. Слушай, Кнут, тебе ничего не попадалось в твоей кладовой, мне оттуда какой-то запах чудной чудится, похоже сундучный, нет? Мне давно уже чудится, да лень было одному в кладовую ходить, да ещё крышка у сундука там тяжёлая, одному не поднять, намаешься за целый день с молотом так, что уж не до крышек на сундуках, да и что там может быть? от деда ведь ещё остался сундучок; сказал он мне тогда перед тем как последний раз на высокий ледник уходить: береги, Кнут, этот сундук, в нём твоё призрачное счастье, – поставил на сундук ботинки и ушёл, больше я его не видел.


Так прямо и сказал: береги, Кнут? Да, так прямо и сказал, а может и не совсем прямо, я уж не помню – сам знаешь, запоминается ведь только хорошее… так вспомни, что он тебе ещё сказал, мне ведь можно всё сказать, я же твой сосед теперь, а соседу всё можно говорить, соседи… Я знаю, какие соседи бывают, такие, что ботинок не отдают, а если отдают, то только дымом. Брось ты старое вспоминать, тем более, что я не брал твои ботинки, а сожглись они совершенно случайно. Простил я тебя, ведь без пещеры гораздо хуже, чем без ботинок. Кнут, вспомни всё-таки, что ещё сказал тебе дед.


Сказал, только вспоминать это не хочется: Кнут, ты, вырос полным дураком, надежды на тебя никакой, поэтому вспоминай всегда своего деда, когда пойдёшь к водопаду покупать очередную гномиду, ведь по собственной железной дороге ты никогда не поедешь на восток. Что, Кнут, и ты ничего не понял? – ведь в сундуке золото, точно золото, раз он сказал «покупать» – точно золото. Эх, если бы, Готхольд, но он сказал «покупать гномиду», вот что обидно, он просто имел в виду, что ни одна гномида со мной не уживётся, потому, - извини, Готхольд, ведь это и тебя касается, - он имел в виду, что я дурак. Это почему и меня касается, что ты дурак, Кнут, на что это ты намекаешь? А не касалось бы тебя это, Готхольд, ты бы не лежал на моём топчане в моей пещере, а раз лежишь, то и тебя касается, что сказал обо мне мой дед.


За, что тебя люблю, Кнут, так это за твою железную логику, по ней как раз можно и кактаться, в этом тебе не откажешь, наверное, поэтому твой дед и железную дорогу упоминал, вот только почему на восток? Да ни в чем ты мне уже, Готхольд, не откажешь – ведь отказывать тебе мне не в чем. Отказывать не в чем, зато предложить ещё могу – пошли в твою кладовую, откроем сундук твоего деда; раз у него были алмазные пряжки на драных ботинках, то и парочка камушков должна была где-нибудь заваляться. Пошли, умеешь уговаривать, погоди, лапти нацеплю.


Узкая кладовая, которая была завалена всяческим ненужным барахлом, заканчивалась проходом, в котором аккуратно стояли молоты и молотки. Чем дальше они стояли, тем были новее и тяжелее. Самый маленький молоточек и самая маленькая кувалдочка, больше похожая на большой молоток, были сильно наклёпаны. Готхольд ухмыльнулся – сразу видно, какой ты работник, Кнут. Я просто слабый и немощный, старый кузнец, измученный вечерним соловьём. Смотри, какой самовар, просто замечательный тульский самовар с медалями, как он к тебе попал, Кнут? Я же тебе говорил уже, дед у меня работал под Курском, пока там не появились какие-то большие гномы и не испортили ему настроение своей индустриализацией, тогда он через Архангельск на английском корабле, а потом из Парижа на такси графа Шереметьева, вернулся в наши горы, где-то по пути захватил самовар.


Ты, просто никудышный хозяин, Кнут, иметь такой самовар и пить чай из чайника – позор. Всё, Готхольд, пошли обратно, никаких сундуков я с таким другом открывать не буду. Молчу, Кнут, молчу, из чайника тоже неплохо, очень даже хорошо попить чай из чайника, особенно из того же горшка, из которого кашу ел, это особенно здорово. Наконец, переругиваясь и два раза поворачивая обратно, друзья дошли до глухой стены. Кладовая закончилась. Около стены стоял кованый сундук.


Вот на этом углу, вот на самом на этом угловом углу, стояли ботинки моего деда; я и не заметил, как почти сто лет пролетело. Что наша жизнь, Кнут, пулю бывает дольше расписать в хорошей компании, чем жизнь прожить…. С какого конца будем браться? Что за вопрос – с того конца, где замок. А где замок? Замок оказался с той стороны, где была стена. Слушай, Кнут, может ты, потому и не мог открыть сундук, что не с той стороны открывал? Приятели отодвинули от стенки сундук, и приготовились сбить огромный висячий замок. Погоди, Готхольд, что это тут на верёвочке висит – ключик, смотри, золотой ключик. Точно золотой, представляешь, что там внутри сундука, если ключик золотой….


В сундуке стопочками и аккуратными рядами сложены пожелтевшие бумаги, перевязанные шпагатом. Бумаги были со странными гербами, на которых изображались двуглавые орлы в коронах, несущие над собой одну большую корону, а под ними красивым шрифтом по-французски было написано: «Облигации золотого займа Российских Императорских железных дорог, 1913 год». Друзья недоумённо переглянулись. Наверху, прямо на бумагах, лежало незапечатанное письмо: «Кнуту, дураку, моему внуку. Прочитать после моего ухода на высокий ледник». Видишь, как дед тебя любил, читай скорее, я сейчас в обморок упаду. Читаю: Внучек, мой, когда ты читаешь это письмо я уже очень далеко, там откуда нельзя доехать по железной дороге, - дались ему эти железные дороги, читай дальше, - твой дед такой же идиот, как и ты, только это и может оправдать твою глупость; оставляю тебе, как напоминание об этом, сундук с облигациями, можешь топить ими камин в холодные дни и вспоминать своего глупого деда, который очень тебя любил, мой маленький дурачок, Кнут.


Готхольд падет в обморок, но очень быстро приходит в себя: слушай, Кнут, завтра прямо с утра пойдём купим второй горшок и ещё одну ложку, может и ещё что-нибудь полезное прихватим в фактории – ключик-то правда золотой, не быть мне гномом, - а сейчас растопим облигациями тульский самовар, заварим чайку, и выйдем послушать в садик у пещеры соловья и вспомним твоего замечательного деда.