Майк forever

Я хоронил Майка. Да, Того Самого, Науменко. Из «Зоопарка». Вру, конечно. Закапывали его могильщики, цветочки и веночки несли родственники и фанаты. Ни в первом, ни во втором списке я не значился. Но участие принял. Чуть-чуть.
Похороны были камерные. Цоя вся страна в гробу слезами омывала. Про Майка даже Питер не знал.
На нашем блатном цивильном бомжатнике обретался человек из рок-клуба. «Оркестр «А», «Музика Практика»… Может, слышали? Слава. Саксофонист и прочая, прочая, прочая. Известный сессионный музыкант. Много с «Объектом насмешек» наваял. И даже с гр(ажданином) (Гр)****щиковым наследил – потомству на долгую память. «Музика Практика» – оркестр старинной музыки: в одном из мелодиевских альбомов «Аквариума» две-три песни записаны со множеством средневековых извращений, которые мелодиевские звукооператоры (пираторы, мать их ети!) благополучно замяли для громкости.
Слава и рассказал о смерти Майка. Что знал, с чужих слов. Но, думаю, близко к истине.
Как и положено, непонятно, Майк сам дошел до смерти такой или помогли. Ребята-зверята трезвостью никогда не отличались. Но так, как Майк накануне, вызывало удивление. Да, Науменко в одном из ранних интервью говорит: «Я не так много бухаю, как обо мне думают». Правда-правда. Так и вещает – прямо в камеру. Видел бы он себя десять лет спустя… «Зоопарк» собирался работать концерты с поющим Майком. А не с поющим и играющим. У него одна рука практически не шевелилась – не мог на гитаре играть. И что тому причиной, не упомню уж... Нашли, конечно, выход: микрофон в зубы – и вперед. А на гитаре приглашенный чел слабает…
До первого концерта оставалось меньше недели. Много репетировали, еще больше пели. И пили. В очередной раз все укушались и разбрелись по домам, а он пошел – ночью – за водкой. Времена страшные были. Вместо сухого закона – талоны. Два бутылка один руки. В месяц. Что дальше произошло, точно неизвестно. Судя по всему, он упал – или его уронили – в подъезде на лестнице. Ударился затылком. Перелом основания черепа. Сам дополз до квартиры, сам открыл, сам вызвал скорую. Как умудрился?..
Первая скорая брать его не захотела – не жилец. Он позвонил еще раз. Дело уже под утро было, кто-то из соседей-жаворонков увидел открытую дверь, медиков образумили, но поезд уже ушуршал в Поднебесную.
Забери его скорая сразу – вряд ли бы выжил. Помните «Выстрелы»? «Лучшие друзья и любимые женщины – все научились крайне метко стрелять»… «Я чувствую себя так, как будто у меня на спине татуировка – мишень»…
Не на спине, а на затылке.

В конце августа в Питере было на удивление тепло. В разгар дня даже жарко. Можно было в майке ходить. Редкость. Джейн шутила, что это я привез с юга погоду (летом все-таки удалось отдохнуть). Даже листва никак не хотела желтеть. Таллиннский Витал, оккупировавший квартиру на первом этаже, в Финском заливе купался каждый день. Загорел до чертиков. Ему что – он на Балтике всю жизнь провел.
Похороны должны были начаться в три. До Волкова кладбища от центра на трамвайчике долго, зато приятно. И без пересадок. Майк любил эти дребезжащие мастодонты. Жаль, что они вымирают. Любаша добыла где-то бутылку «Кавказа». Дерьмо, конечно, а не портвейн, но своего рода классика. Вчетвером (я, Джейн, Любаша и портвейн) на похороны и отправились.
Питер из окна трамвая – особый город. Не тот, что глазами пешехода или водителя (хрен поймаете, водитель – одно, вагоновожатый – другое). Сарай движется по рельсам неторопливо, с чувством собственного достоинства. В троллейбусе или автобусе как? Почти все картинки за окном – что-то вроде двадцать пятого кадра. Мигает так, что ничего толком не успеваешь разобрать. А в трамвайчике сиди да знай себе лови моменты. Вот менты крутят бухого мужика. Тот никакой, но натуральный бычара. Вырывается, причем небезуспешно. Возня, маты до небес – через открытое окно хорошо слышно. Наконец один из ментов сумел поставить мужику подножку, тот грохнулся, попытался встать, но двое сверху навалились. Уселись, гады, на поверженное тело – держат и отдыхают, пока третий упаковку по рации вызывает… А вот бабушка пытается перейти дорогу. Застряла на белой полосе. Два шажка вперед сделает – и обратно: движение оживленное, притормозить никто не хочет – все торопятся… «Машины проносятся мимо, все дружно спешат по делам, все что-то продают, все что-то покупают, постоянно спорят по пустякам, – а я встречаю восход, я провожаю закат, я вижу мир во всей его красе»…
А мы едем провожать Майка.
Волково – по-своему глухое местечко, хоть и далеко не окраина. Придорожная зелень покрыта порохом пыли. Вокруг промзона. Пешеходов очень мало. Троллейбусы и автобусы здесь не ходят (не ходили), только трамваи. Трасса, правда, довольно оживленная – по Московскому проспекту из центра в Купчино ближе, но и светофоров больше, и пробки часто бывают. Волково – старое кладбище, здесь почти никого не хоронят, да и день будничный. Я не раз проезжал мимо (общага знакомых волосатых находилась на отшибе, еще один дом – и пустырь, а дальше – лес), но прогуляться ни разу не захотелось. Водилась в то время за мной такая привычка: оказался в незнакомом районе – надо разведать окрестности. Маршруты многих питерских трамвайчиков я хоть по частям – зато неоднократно и с отклонениями – пешком прошел. Часто забредал в полузаброшенные и потому пустые книжные и музыкальные магазины. Так удалось купить великолепный виниловый комплект корневого блюза, «Заводной апельсин», подборку Гамсуна и том Вагинова, вмещавший в себя практически все, что он написал… Чуть не забыл: однажды попалась ма-а-аленькая такая книжечка – роман Боба Дилана «Тарантул». В переводе Майка, кажется. Или я это уже сам придумал? Он вообще-то баховские вещи переводил – «Мессию», «Единственную». Или одну из них? Неважно. Все равно прозу Науменко почему-то не публикуют, что уж о переводах…
Распахнутые ворота, главная аллея – совсем не кладбищенская. Скорее заброшенный парк. Никого не видать. Памятники кокетливо выглядывают из-за деревьев. Шли по наитию и не промахнулись: небольшая кучка людей – от силы полсотни человек, ну сто – свежевырытая могила… Рядом с джинсово-волосатым людом – костюмно-стриженый. Первых больше. Майка вовремя не привезли. Жаль, никогда не узнаю, что вызвало задержку. Опаздывать на собственные похороны – вполне в духе «Зоопарка».
Подошел парень – на вид лет двадцати пяти. «Свой». Но непростой: кожаные джинсы и жилетку в то время носила – за редким исключением – только богема высокого полета. Достал пачку «Мальборо», закурил. Любаша не замедлила стрельнуть сигарету. Парень не поскупился, угостил еще и Джейн, и меня; окинул всех нас оценивающим взглядом, предупредил:
– Родственники просили аккуратнее. Могилы не потопчите. И к гробу не ломитесь. Очень просили.
Мы понимающе покивали. У всех в памяти были похороны Цоя чуть более года назад. Народу собралось видимо-невидимо. Со всей страны фанаты в Питер приехали. На кладбище – не протолкнуться. Сломанные ограды – полбеды. Некоторые могилы сравняли с землей, а надгробия разобрали на запчасти.

– Это Задерий, – сказала Любаша, когда кожаный чел отошел.
Она неплохо знала рок-тусовку. В лицо. Родоначальника «Алисы» ныне мало кто помнит. Мало ли, что «Нате!» в свое время тоже звучала…
На Майка в гробу я почти и не смотрел. Как-то уж больно абсурдно – Майк в гробу… Никак с его песнями не вязалось.
Родственники плакали, друзья говорили слова. Приехал Шевчук, приехал Кинчев. Тусовка, но закадычными друзьями они не были. Лепший кореш – Гребенщиков – не появился. Почему? Этого я тоже никогда, наверное, не узнаю. Может, БГ торчал за границей, может, не хотел портить себе настроение. Гигант андеграундной звукозаписи Тропилло, только что ставший начальником питерского отделения «Мелодии», громогласно пообещал в течение года выпустить всего Майка на виниле. Выпустить-то выпустил, но времени ушло гораздо больше…
Жена поголосила, гроб заколотили, опустили, начали закидывать землей. Все желающие бросили по горсти. Родственники быстро исчезли. За ними потянулись остальные. Минут через десять в округе маячило всего несколько человек. Мы никуда не торопились, к тому же четвертый член нашей компании – гражданин «Кавказ» – требовал употребления. Могильщики споро шевелили землю. Мы пристроились за оградкой неподалеку – там были столик и скамеечки. Я зубами сорвал пластмассовую пробку, бутыль пошла по кругу. Рядом такая же компания – разве что более мужская – в степенном молчании поглощала «Тридцать третий». Ребята затарились фугасами с запасом – спортивная сумка у ног звякала, когда ее задевали. Портвейн быстро скользил в желудки, растекался по жилам, грел души. Странно, но похороны не навеяли тоски. Грусть была, но легкая, светлая. Любаша потихоньку цедила портвейн. Джейн молчала и ловила ладошкой солнечные зайчики. Я смотрел то на Джейн, то на могильщиков, которые возились с временным деревянным крестом. Ветерок ненавязчиво остужал наши разгоряченные вином лица.
До чего же мало тогда было нужно для счастья! Я до содрогания остро любил Джейн, она любила меня (я не знал этого точно, но надеялся – и не без оснований), мы оба любили Майка и думали, что ему сейчас хорошо – где бы он ни находился. А Любаша озвучивала наши мысли...
Мужики закончили ровнять холмик. Один из них подошел к нам.
– Ребята, хотите, чтоб цветочки у вашего покойника остались?
– У Майка? Ну да, – я недоуменно пожал плечами, – а что с ними станется? Утащат, что ли?
– А ты как думал? Вон, – могильщик угрожающе махнул кулаком в сторону, – бродят тут божьи одуванчики. Зла на них не хватает. Ни стыда, ни совести. Воруют с могил и продают у метро. Откуда, думаешь, там столько бабулек с цветами?
Неподалеку крестили какой-то памятник две старушки. До похорон их не было. Вели они себя и вправду странновато – суетливо.
– Цветочки обрубить надо… Пойдем, покажу.
– Может, портвейну выпьете? За упокой души…
– Спасибо, у нас свое есть, – мужик распахнул замусоленную рабочую куртку. Из внутреннего кармана торчало горлышко беленькой. – Вы тут цветочками займитесь, а мы с напарником рядом посидим.
Потрепанная физиономия могильщика светилась предвкушаемым удовольствием. В темное лицо, казалось, въелась земля. Нос огурцом, глаза – бойницы, кепка надвинута по самые брови, грязно-седые волосы торчат над ушами – почти карикатура. Но карикатура добрая. Дружеский шарж. Мужик неуклюже топтался на месте, не зная, куда приложить руки и поставить ноги, – ждал, пока я глотну «Кавказа» и скину рубашку. У могилы неуклюжесть моментально исчезла. Руки-грабли ловко ухватили лопату, на землю рядом с холмиком лег первый букет. Раз – и охапка гвоздик рассыпалась гранатовыми звездами. Простоватые нарциссы, благородные розы – мужик лопатой обрубал стебли так, что оставалось всего несколько сантиметров.
– Понял?
– А дальше что с ними делать?
– Цветочки в могилку можно воткнуть, а ботву сложи у дороги, ее потом уберут. На, держи лопату.
Минут через пять я вспотел – даже в майке. Народу было немного, но почти все с букетами. Любаша и Джейн принесли мне остатки «Кавказа» и занялись могильной икебаной. Соседняя компания сначала с интересом наблюдала за нами, потом не выдержала. Один из парней взял вторую лопату, другие стали собирать ботву. Могильщики громко, но беззлобно подшучивали над нашей неумелостью – было не обидно, выпили мужики, повеселиться хочется.
Объединенными усилиями справились за полчаса. Ребята – мы даже не узнали, как их зовут, – притащили свои фугасы. Напоследок я подравнял холмик с краев – получился правильный параллелепипед. Джейн воткнула последнюю хризантему.
По могиле цветами вилось: «Майк forever».