Пань-гу

Белое пространство покрыто мелкими порами, каждая пора это кратер, беспредельный, необъятный взору разума кратер. Вулкан прошлого. Вулкан будущего. Нет будущего, нет и прошлого. Всё стёрто набегами пустынного ветра полей, без вкуса, без запаха. Цветной мир слишком быстро вертится. Он белое яйцо этот белый свет. Простое по сложности и целое в неразрывном единстве простого. От одной вулканической поры к другой побежала трещина. Всё тихо – пустота не рождает звук. Звук рождён где-то внутри яйца. Поверхность его не слышит. Звук уже слышит Пань-гу. Трещины бегут. Бегут от одной поры к другой. Звёздный мир вздрогнул. Безумный разум обрёл новую форму.


Она оставила машину дома. Ей надо приехать вовремя, а это теперь сложно сделать на машине. Проще взять такси и доехать до вокзала, а там, куда она едет, её встретят; там совсем недалеко и так удобно, когда тебя встречают. Так удобно, когда можно почитать книгу. Она взяла хорошую книгу. Такую книгу, которую читать сложно, которую потом не надо бросать в урну, когда доедешь до места. Книгу нужно будет положить в сумочку, в ту же сумочку, в которой её сейчас везёшь, из которой её сейчас достанешь и примешься читать и не понимать ничего дальше. Эту книгу она взяла у своего старика. Старик собрал очень много книг за свою длинную жизнь. Он читает теперь её как книгу; он её любит как книгу – ласково листает, разглаживает воображаемые волны строк, вникает в каждую её чёрточку, каждую впадинку, будто никогда их не видел – таких же впадинок и чёрточек.


Он отправил шофёра, так и сказал: свободен до среды. Он может позволить себе шофёра – она может позволить ему иметь шофёра. Всё, что он собой представляет это она. Ему повезло, он родился красивым. Он родился таким, каким его она себе всегда представляла. Оставалось совсем немногое – сделать его достойным себя. Она считала, что ей это удалось. Он так не считал. Он считал, что она купила себе новую собственность. Это он. Он не признавался себе в этом, но так считал в глубине того, что принято называть душой, но что душой не является. Никогда его не давила изнутри его собственная пустота. Пустой мир уравновешивал пустоту внутри – это была полная гармония. Ничто не перетекает в ничто.


Так всё просто. Просто найти место, сейчас никто не ездит в поездах. Не ездит в это время и в середине недели. Он может себе позволить ехать тогда, когда она его позовёт. Его главная работа это она. Работы много и он с ней справляется, но главная работа совсем другая. Доказывать, что ты достоин работы, с которой справляешься. Таких как он много. Работы такой мало. Надо отодвинуть всё, что думаешь в глубину сознания. Это всё не важно. Важно просто хорошо выживать. Для этого он и любит её. С любовью намного проще. Всё остальное тогда спит. Спит сладким сном. Под тонкой скорлупой.


Удары следуют один за другим. Поры разбегаются, они уже не поры, а трещины, в трещинах не видно пор. Следы зубов, которыми так просто разгрызать скорлупу, но так трудно пробиться сквозь неё, когда она единое целое и много больше тебя самого, так это трудно, именно тогда нужны сильные ноги, сильные руки, крепкая голова, с крепким черепом. Ещё раз, ещё раз всё это повторим. Трещины бегут. Бегут и разбегаются. Остаётся просунуть в самый большой разлом плечи. Напрячь кисти рук. Сжать изо всех сил пальцы и оттолкнуться. Это очень тяжело, но так надо. Кто спрашивал тебя, когда откладывал это яйцо, кто спрашивал, оплодотворяя его, тебя не спрашивали, просто знали, что ты должен будешь вечно бороться за жизнь, бороться до самой смерти, до того момента, когда твоё дыхание превратится в ветер, кровь в речную воду, вены станут земными дорогами, зубы и кости блеснут золотом и драгоценными каменьями. Яйцо окончательно рассыпалось.

Нет, он не выбирал места. Он сел и увидел. Она прекрасна. Это случайно. Выбор не может быть так прекрасен. Выбор это игра разума, а разум любит шутить. Он шутит чаще и задорнее сердца, которое просто рвётся от своих шуток, а вот разум способен смеяться очень долго. Он смеётся долго, до тех пор, пока не порвётся сердце. Хорошо, что сердце не сразу понимает разум, не сразу от него начинает страдать, а то бы оно рвалось сразу, как рвётся от собственных шуток. Шутки это смерть. Смерть может отодвинуть и победить только смерть. Жизнь со своей смертью не встречается. Она понимает, что встреча это раз и навсегда. Лучше видеть много иных смертей, иные жизни, но со своей смертью лучше не встречаться. Жизнь понимает всю свою грубость и безобразность, она стыдится своего безобразия, она понимает, что не может сравниться по красоте со смертью, так ад чудеснее рая, так страх прекраснее облегчения, так красота величием своим бесполезна, до тех пор, пока красота это не смерть.


Он прекрасен. Опыт молчи. Молчи, ничего не говори мне. Так может быть прекрасен только урод. Моральный урод прекрасен и это понятно, это гармония, математическая гармония. Поговорки просто обман. Нет духа в прекрасном теле – там лёд. Ледышка не алмаз, алмаз самоё совершенное зло. Чаще мы встречаемся со льдом, но желаем всегда совершенства, а совершенство это лишь царапина, царапина, которая останется на всём, кроме такого же совершенства. Совершенство отличается от всего на свете ровно тем, что осознает свое совершенство, алмаз не может оставить царапину на алмазе. Он прекрасен. Он мне не нужен. Сопротивление бесполезно. Бегство. Спасти может только бегство. Разрешите, молодой человек. Сейчас нет остановки, если вам неудобно, пересядьте на моё место – оно по ходу поезда. Пересядьте, пожалуйста. Он уступает. Она пересаживается. Лента движения крутится назад. Её некому остановить. Она устраивается удобнее. Он внимательно смотрит. Он опять готов уступить, если понадобится. Она готова уступить прямо сейчас. Он не предлагает. Он недовольна собой. Она уступила.


Туманная сизая хмарь растекается по вселенной, ещё немного и она разорвётся, но сил уже нет. Туманная блёклая хмарь уступает внутреннему сцеплению, которое только на мгновение есть сцепление, а потом уже только полёт само в себя. Сгущение длится вечность, но оно не вечно. Наступает такой момент, который растянут так, что сам вечность, но только растянут, а не остановлен. Твердь поглощает рваные клочья тумана, всё успокаивается, обращаясь в неё. Всё что не стало твердью ушло сквозь неё, как туман уходит сквозь пригоршню, туман нельзя выпить как воду, хотя он и есть самая настоящая вода. Ушло, но не рассталось. Уйти не означает расстаться. Можно просочиться сквозь поры тверди, поры жизни, но нельзя расстаться с тем, кто был тобой хотя бы миг един. Лёгкая дымка всегда остаётся, она сгущается, превращается в голубое небо, которое, если смотреть из глубины, стоя на самой тверди, совершенно непрозрачно, а просто густеет цветом и образует плотный купол с развешенными на нём созвездиями.


Всё тяжелей эти совместные чтения. Они мучительны. Мучительны перебираемые строки для обоих. Он бесконечно терпелив, но сил у него всё меньше, а строчки приобретают большую продолжительность, когда их произносишь, протяжно постанывая, и бросая переходы с одной на другую целыми абзацами. Выбрасывая их нещадно, стремясь достигнуть смысла, который не есть результат, а лишь смысл, который кому нужен уже без результата, не достигаешь даже временного успокоения. Ищешь компенсацию в чём-то ином, которого так много, но равноценной замены найти невозможно. Тело живёт по собственным законам и дух лишь его продолжение. Сколько поколений пытались решить эту задачу, но она не разрешима в своей основе, а частности, лишь шелуха, внешняя скорлупа, которую сильные роды нового чувства легко разрушают.


Она так не похожа на неё. Она такая благородная и всё в ней благородно. Она превращается в фурию каждую ночь, а если есть время, а у неё всегда есть на это время, то и днём. Этот поток, который тебя захватывает и несёт, который так силён, что ты в нём потерян, не только как личность, но уже как щепка тела, как зной солнечного луча, укрытый раскалённым потоком лавы, терпкой и оранжево-красной, палящей, а не обжигающей, уничтожающей всё, что было когда-то маленькой свободной личностью, такой маленькой, что при расставании с ней, не казалось, что будешь об этом когда-нибудь жалеть, а личность, такая маленькая и уютная, вдруг оказалась такой сильной, такой коварной, что совсем не умерла, а только притаилась и теперь требует – дай мне простор, дай, пусть это будет простор микроба в капле, но и такой простор мне необходим, отдай мне мою потерю, иначе я уничтожу всё; всё, что у тебя есть, и моё и чужое - всё. Она так не похожа. Жилка на шее бьётся так нежно, так трепетно, что, мнится, она говорит: я бьюсь только для тебя, ради тебя, не для себя, не для жизни, лишь для любви, люби и я буду, буду биться, только люби….

Рождаться так трудно, но тяжелее создавать. Усталость накопилась, силы оплодотворённые единением плодотворны, они не бесконечны, они требуют новых сил, которые может предоставить только жертва. Жертва последует. Хруст раздаётся над всей землей. Он бежит по полям и горам, он сметает холмы и деревья, он возносится к вершинам и падает в океанские впадины, он сметает всё на своём пути. Жилы земли напряжены, они трещат. Хруст - окончание каждого треска. Удар, расщепление, разбег, сцепление, удар. Волна. Остановка. Шипение духа в цилиндрах жизни. Прекрасное явление. Сама юность входит в раструбы сознания. Бледность молока, охлаждённого на леднике до лёгкой синевы, чернь бровей над ясными прозрачными очами, полными соболезнования и настоящей всепоглощающей любви, любви смертельной и недоступной; недоступной для тех, кто ещё не умирает, а только живёт. Метаморфозы: дыхание Пань-гу превращается в ветер и облака; хрипы предсмертные в гром; испарина в воду рек и пот в моря; правый глаз в солнце, левый в луну; борода в млечный путь, волосы сверкают седыми звёздами, – смерть породила мир.


Мы можем выйти только вместе. Только вместе? Да. Я не доехала до своей остановки. Я пропустил свою. Мы выходим. Весь мир нам открыт. Открыт, но мы сами знаем, что и где нас ожидает. Открытость не есть свобода. Свобода только в пути. Путь бесконечен. Они идут мимо старого здания вокзала, который ремонтируют узбеки. Старый узбек провожает их взглядом, он позабыл в руке молоток, позабыл зубило в другой руке, он смотрит им вслед. Он улыбается и на солнце блестит его золотой зуб, в правом глазу играет солнце, левый глаз заплыл бельмом. Гражданин мира смотрит, его взгляд не блуждает, он смотрит только в спины парня и девушки, они удаляются от него. Он думает - плодитесь паразиты, но помните, что теперь вы люди. Плодитесь. Гражданин мира лишь один, он существует в единственном экземпляре, он Пань-гу, который уже умер для того, чтобы вы жили.