Ополье

А утро, помню, было шибко морозное, такое хрустящее, всё аж звенело. Прискакал, значит, гонец и возопил: поганые Владимир сожгли! На Суздаль идут!
Собрал нас княже и говорит: Не гоже нам за стенами отсиживаться, врага дожидаться. А выйдем мы поганым навстречу, в чистом поле с ними и сшибёмся…
Вот вышли мы дружиной в ополье, и поперечь владимирской дороги стали. Стоим, ждём… Со мною, по правую руку, сынка мой, Данила, отрок совсем малый, шестнадцать годов ему от роду. А тоже с нами. Слева сосед Елизар, дядька в годах, и три сына его – мужики крепкие. И много ещё наших посадских. Данилка, смотрю, совсем сник, трясётся весь, и чую, не от мороза. Но виду не кажет, губы в ниточку сжал, с-под рукавицы вдаль смотрит, вглядывается: где там поганые? А они – вон они…
На горизонте зачернело, закопошилось во всю ширь. Пар над их ратью, как туман над гнилым болотом, так и клубится, а вверх не идёт… А небо, как колокол: гулкое, звонкое, полно солнцем. А солнце-то нам в глаза. Плохо. А сынка мне и говорит: тять, а коли побьют они нас, как же мы не похоронены будем? Лисы да соколы кости-то растащат… Ты не думай про то, отвечаю, стоять надо. А у самого сердце так и захолонулось. В носу, глазах защипало. Надо стоять, сынка. Про косточки свои не думай, а давай-ка мы с тобой лучше обнимемся и расцелуемся. Обнялись мы с ним и поцеловались троекратно. И с дядькой Елизаром целовались, и друг друга простили… И уже слышим: ура, ура, это по-ихнему – бей — значит. Пошли на нас поганые конным порядком. Мы в снегу-то утоптались уже, на колено припали, пики наискось черенками в землю упёрли, ощетинились. А пики у нас длинные. Вражи уж близко, а снег под ними глубокий, целинный, кони у них вязнут, прыти никакой. Приняли мы их на пики, придержали, а из-за спин наших стрелки давай их из луков бить. Много поганых полегло тут же. Пошли они на попятную.
Гляжу, а Данилка мой раскраснелся, глаза блестят, пар из ноздрей, что у жеребчика норовистого. Не страшно, тятя, совсем не страшно! И смеётся. Ну, ну, говорю, дурашка ты… Тут и вторая волна пошла.
Схитрили поганые, не доскакали до нас, развалились надвое, ушли влево и вправо. А за ними – ватага пешим порядком. Нахлынули, врубились, просочились меж наших пик. И пошла сеча плотная, челом к челу. Оголили мы мечи свои, ножи острые, и рубились яростно. Я Данилу из виду не выпускаю, где подмогну, где за спину ототру. И дядька Елизар тут с сыновьями. Вместе держимся…
Дрогнули поганые, откатились. Смотрю, а конница ихняя по бокам нас охватывает и со спины норовит. Плохо дело. Княже наш на своём буланом как вихрь летит вдоль рядов, кричит что-то, порядки перестраивает. А спереду опять орда повалилась, и числом их – туча. По бокам и сзади – конники наскочили, стрелами наших разят. У нас рубка – глаза в глаза… Смотрю, на Даниле шелом уже помят, лицо кровью залито, стоит, чуть не падает. Я его спиной подпёр, сзади дядька Елизар с сыном стали, так его с трёх сторон и прикрыли. Вокруг нас поганые хоровод кружат, наседают. Недолече княже с коня рубит, влево-вправо, влево-вправо. И глас его, как гром: стоять, Суздаль! Стоять на смерть! И вот с него уже шелом смахнули, кистенём достали, и упал он с седла – лицом в снег. А тут и дядьку Елизара свалили. Потом и сынов его… Остались мы с Данилой спина к спине. Малый мой руки не опускает, бьется из последней мочи. Кричу ему: рази! рази! А он в ответ: не страшно, тятя, совсем не страшно!... Вдруг тукнуло меня под кадык, обожгло, а за спиной Данила вскрикнул. И упали мы в горячий снег, спина к спине, пронзённые одной стрелой. Тугие луки у поганых, ох и тугие…
И вот смотрю я на поле брани как бы сверху, и вижу – ходит среди убиенных хан ихний Батый со своими воеводами, и говорит им, а я-то слышу и язык его разумею. А говорит он, что восхищён русичами и премного удивлён, и не чаял он встретить под Суздалем такую ярость и упорство. И говорит он, что надлежит собрать всех павших, и русичей и татаров, и похоронить в одной могиле, оказав всем равные почести. И собрали всех нас, и похоронили в общих могилах, и насыпали курганы…
Взглянул я на сынку своего Данилу, а он – рядом со мною, сияющий и преображённый. И говорю: дурашка, ты боялся за свои косточки. Он засмеялся в ответ, и взлетели мы высоко, и сделалось нам хорошо…

1987; 07.02.2003