Один блокадный день, или каша с дыркой

    Смертный январский холод! В стене пролом от близкого взрыва немецкого снаряда.  Дыра, шириной  метра в полтора, занавешена армейским одеялом, которое не спасёт ни от холода, ни от мародёров.  Да если бы и не пролом, всё равно мороз жил бы в квартире – топить нечем. Всё, что было возможно бросить в прожорливую пасть «буржуйки», уже сгорело, создавая сиюминутную иллюзию тепла.

    В комнате две неподвижных бесформенных человеческих тени: одна маленькая, лежит на кровати – это моя десятилетняя дочка, вторая взрослая – я, сижу рядом. На стене молчит репродуктор. Провод от его черной тарелки висит остановившимся маятником – трансляция выключена, чтобы дятлом не долбила головы ни мне, ни ребенку.

    В полупустой комнате темно и стыло, почти мертво. Я в пальто, а поверх него в ватнике и валенках, сижу у кровати Лиды и жду, когда она проснется под ворохом всякой одежды и одеял.

    Есть в доме нечего, кроме ста двадцати пяти граммов того, что в былой жизни нельзя было назвать хлебом, и за которыми еще надо будет сходить.
 
    Сходить! Это слово из прошлого – доползти, шаркая промерзшими, негнущимися ногами-ходулями, до магазина на Театральной площади, выстоять в безразлично-безмолвной очереди на лютом морозе, получить по карточкам на себя и ребенка хлеб и, главное, - ДОНЕСТИ! Вот именно – ДОНЕСТИ, не то, чтобы съесть его по дороге, а чтобы никто не покусился и не отнял эти  бесценные для себя и ребенка 250 граммов ХЛЕБА! Хлеб – это все, на что можно рассчитывать, если, конечно, не потеряешь или не украдут карточки, если не отнимет его более сильная рука. Ох, Боженьки, а сколько раз я уже видела эти более сильные руки, от которых сердце бухало молотом и замертво падало в живот! Но свет не без добрых людей…

    Нет, что греха таить, -  мы еще как-то живем! Мой муж служит на тральщиках, стоящих на Елагином острове и при каждом возможном случае добирается до нас. Приносит, обкрадывая себя, что-то от скудно-блокадного офицерского пайка. Он приходит домой худой и ссохшийся, утопающий в шинели, вдруг ставшей ему не по размеру, приносит  то, что называется теперь обедом. И тогда у нас с дочкой праздник - пир горой. А когда его долго нет,  - тянутся дни почти безнадежного  ожидания...
    Вот и сегодня Леня, наверное, не придет – вчера сильно бомбили их сторону! Жив ли? Его катера стоят на зимнем приколе, но после бомбежек и обстрелов всегда много ремонта ....  А, может, он уже где-нибудь  в окопах морским пехотинцем, если жив, конечно?...

    Отрываюсь от дум, шаркаю к окну, чтобы раздвинуть маскировочные шторы-одеяла – пора будить Лиду.

    Блеклый зимний свет проникает через бумажные перекрестия замерзших грязных окон, выхватывая скупыми пятнами из темноты на противоположной стене фотографии прошлой жизни, где мы все такие здоровые, счастливые и красивые. Сытые и красивые…

    Надо собираться за водой, а потом за хлебом. Хорошо, что рядом Мойка, и ни к чему идти на Неву! Однако все равно надо превозмочь свою промерзшую немощь и выйти, спуститься до проруби по обледеневшему спуску, на котором негнущиеся ноги непослушно скользят и разъезжаются, норовя опрокинуть тебя и припечатать ко льду, с которого можешь не подняться без помощи таких же доходяг, как и ты, либо не подняться вообще… Потом еще обратно карабкаться вверх с бидоном, ибо на ведро уже сил не хватает. Приходится так раза два, а то и три с «перекурами», чтобы дух перевести, силенок понабраться на дорогу туда и обратно.

    Напяливаю на себя все, что можно, голову заматываю двумя шерстяными платками, ощущая тело неповоротливой театральной тумбой, забираю с печки бидон и ...
Сквозь накрученные лохмотья едва слышу, что кто-то скребется в дверь. Сердце ёкнуло: «Лёня!»

    Плетусь к двери и вижу на пороге вместо мужа Дусю – мою самую близкую подругу. Мы издавна как сестры, а наши мужья – больше, чем братья: служили вместе, воюют с самого начала вместе и умирать, наверное, если придется, тоже будут вместе.

    Евдокия – когда-то розовощекая соломбольская,  ядреная, хоть запрягай, бабенка,  сейчас – доходяжестая кляча, стоит запыхавшаяся на пороге.  Каждый этаж
    – это своего рода для нас Эверест. Подруга хочет что-то сказать, но не в силах перевести дух, прислоняется к косяку:
    - Уф… Сейчас, Клавочка, … Погоди…,  сейчас…!

    У меня сжимается сердце в груди и комком подкатывает к горлу:
    - Лёня? Вася? -  выдыхаю я.
    Дуся отрицательно мотает головой.
    Переводя дыханье, подруга, вымученно шепчет:
   - Собирайтесь, девочки…. Пойдем ко мне… Наши сегодня не придут – ремонт… Пойдем к нам – Вася достал накануне немного дров и еще....
Я долго отнекиваюсь, потому как дорога на Васильевский остров (угол девятой линии и Среднего проспекта) – это почти Камчатка для блокадного дистрофика.

    - Собирайся, Клавка, одевай Лиду… Не гневи Бога!... Я и так еле сюда приползла, а тут еще тебя уговаривать приходиться да идти обратно!... Поживете пару дней у меня, а там и наши мужики объявятся,  –  пытаясь улыбнуться, увещевает меня Дуся.

    Пока мы с Евдокией препирались, в прихожую вышла дочка. Появление моей подруги засветило в глазах Лидии радостные огоньки, она, подошла к Евдокии, обняла ее, а та стала что-то нашептывать ей в ухо.
   - Мамочка, пойдем к тёте Дусе, и тебе не надо будет идти за водой и в очередь… - заканючила дочка.

    Уговорили. Укутала я девочку во все шерстяное, что было, сама замоталась по глаза и двинулись мы на Васильевский....

    По довоенному времени пешком до Дуси было всего-то полчаса ходьбы: малость -до моста лейтенанта Шмидта,  чуть - по нему да два чуть-чуть - до ее дома, а ныне ... Три, замотанные в кучу тряпок до самого носа, доходяги через мост переползали на колючем ветру и поземке, дай Бог, час, а вся дорога займет, почитай, целых три. Кто же считает эти часы? Да и не по чему было бы их считать – последние детские ходики проедены месяца полтора назад...

    Пока переваливали горб моста, повстречали, наверное, трое или четверо санок, с впряженными в них такими же ходячими скелетами, а в санках – кули с покойниками, обвязанными веревкой – теперь обычное явление для Питера. Картина настолько обыденная, что не вызывает никаких эмоций, кроме, пожалуй, одной: а когда же тебя вот так? Через день, два, неделю и кто? А куда? Да все равно, в общем-то, на Пискаревку или Охтинское... И довезут ли вообще? Может, вот присядут передохнуть на санки... и замерзнут. А, может быть, уснешь одетой, обутой в своей комнате и просто не проснешься, и будешь лежать в ней неделями, пока кто-нибудь не найдет – свой или чужой.
 
    Гоню эти мысли! Мне нельзя так  думать, нельзя, мне надо шевелиться – у меня ребенок. Я должна шевелиться, чего бы мне это не стоило, чтобы дочка выжила... Должна!

    Вот так и брели мы втроем к дусиному дому каждый со своими неповоротливыми, голодными и мерзлыми думами.

    За мостом передых.  Вроде и ноги переставляем еле-еле, а сердце из груди выскакивает, голова кружится, в висках молотками стучит...  Только не садиться! Сидеть нельзя - не встанешь, а так и останешься навсегда в естественном  леднике твердокаменной глыбой, тем более что Лида сама уже меня теребит:
- Мама, мамочка! Не садись, нельзя сидеть, нельзя – уснешь и не проснешься!

    Пока тащились через мост, начался артобстрел.  Мы к этому привыкли и научились определять, куда стреляют. Сейчас немец бил по  торговому порту и  заводу «Марти», так что, может быть, успеем добрести до Дуси не под обстрелом.
    Под ним – это хуже: убить – не убьют, а вот в бомбоубежище затащат дружинники, а оттуда потом надо выбираться опять на мороз и брести, а там, не дай Бог, и комендантский час – греха не оберешься,  оправдываясь и увещевая.

    Загрохотали в ответ пушки наших кораблей на Неве. Как Лёня говорит, началась контрбатарейная стрельба. Я уж не знаю, какая там стрельба, но немцы заткнулись через полчаса после начала нашей пальбы, от которой до сих пор  звенит в ушах.

    Но вот и добрались, слава тебе Господи!  У Дуськи  чуть потеплее – стена цела и, похоже, чем-то она умудрилась недавно подкормить  «буржуйку». Даже можно стянуть варежки и снять один платок.
 
     Ну вот, девчонки, я сейчас затоплю печку, будем греть обед и пить настоящий морковный чай! Васька где-то раздобыл обрезков горбыля и кое-что пожрать... – разматывая одёжки, сказала подруга.

    Затрещали деревянные, облизываемые голодным пламенем, щепки, а мы заворожено глядим на огонь, и даже от этого как-то сразу становится теплее. Вскорости, наша «буржуйка» стала от жара малинового цвета, и мы, рассевшиеся вокруг нее, уже немного рассупониваем одежки и отогреваем, протягивая к печурке, скрюченные холодом руки.

    Евдокия поставила на «буржуйку» закопченную кастрюльку, и через несколько минут в ней что-то запыхало, забулькало, и забыто запахло горячим съестным.

    - Вот, девчонки, сейчас мы будем пировать -  есть  НАСТОЯЩУЮ овсяную кашу с МАСЛОМ! Мой-то ухитрился раздобыть жмыха, отрубей, овса,  а я наварила каши... - говорит с заговорщицким видом подруга.

    От тепла, дурманящего запаха разогретого овса и дуранды - настоящей еды к горлу подступила голодная тошнота и подкатился комок, от которого у меня и дочери впервые за много дней потекли ручьем слезы...

    - Ду'рищи! Вы что ревёте? Мы же пока ещё живы и сегодня больше, чем вчера! – обняв меня и Лиду, тоже расплакалась Евдокия.

    Проплакавшись, она разложила по мискам густую, с давно забытым цветом и ароматом, дымящуюся массу. В каждой миске каша, причудливо растекаясь в стороны, образовывала в центре воронку, в которой блестело масло!

    Глаза подруги снова заблестели то ли от радости, то ли от подступивших слез:
    - У нас, девчонки, сегодня праздник - настоящая каша с натуральной олифой!
    - Мама, мама, смотри, смотри – каша с дыркой! – сглатывая слюну вскрикнула дочка.

    Прорвали блокаду, окончилась война! Мы, к счастью, все остались живы: и наша семья, и Дуся с Васей !
    Эту «кашу с дыркой»  я и дочь не забудем ни за что на свете, как бы богато или бедно не складывалась наша жизнь!
Может быть, благодаря Дусе, накормившей нас этой чудесной кашей, мы с дочерью дожили до нашей Победы! 



С-Петербург
   05.05.08