Танцующий писатель

Еще в 1914 г. за несколько дней до войны Белый пишет: "У меня чувство вины: написал 2 романа и подал критикам совершенно справедливое право укорять меня в нигилизме и отсутствии положительного credo. Верьте: оно у меня есть, только всегда оно было столь интимно и — как бы сказать — стыдливо, что пряталось в более глубокие пласты души, чем те, из которых я черпал во время написания "Голубя" и "Петербурга" ([1], с.343).

В двух указанных романах Белого находили "отрицание современности". Это отрицание имело как социальный, так и "духовидческий", антропософский смысл.
В следующем романе трилогии Белый хотел было заняться утверждением положительных начал жизни. Это предполагалось сделать в романе "Невидимый град", который должен был подвести итоги многолетним нравственным и этическим поискам Белого, дать универсальный ответ на вопрос о том, как надо жить, чтобы победить зло и неблагополучие. Но, в связи с войной, планы Белого радикально изменились. В письме к Иванову-Разумнику он пишет, что третья часть трилогии "разрастается ужасно", грозя стать "трехтомием" ([1], с.345).

Белый пишет: "Мне мечтается форма, где жизнь "Давида Копперфильда" взята по "Вильгельму Мейстеру", а этот последний пересажен в события жизни душевной; приходится черпать материал, разумеется, из своей жизни, но не биографически: т.е. собственно ответить себе: "как ты стал таким, какой ты есть", т.е. самосознанием 35-летнего дать рельеф своим младенческим безотчетным волнениям, освободить эти волнения от всего наносного и показать, как ядро человека естественно развивается из себя и само из себя в стремлении к положительным устоям жизни приходит через ряд искусств к ... духовной науке, потому что духовная наука и христианство для меня ныне синонимы" (там же).

Но и этот замысел не был осуществлен. Был создан лишь первый том, получивший название "Котик Летаев". (Отдельное издание вышло в 1922 г.) В предисловии Белый пишет: "Подлинно бывшее здесь будет фигурировать второстепенным элементом, как бы далеким фоном описываемой жизни..." В романе Белый антропософски исследует психику младенца, начиная чуть ли не с утробного периода, стараясь выделить вечное и неизменное, типическое, но вневременное. "Впечатления — записи вечности. Если бы я мог связать воедино в то время мои представленья о мире, то получилась бы космогония." Используя теософско-антропософскую терминологию и примеры, непосредственно заимствованные из лекций Штейнера, Белый воспроизводит акт вхождения сознания в тело ребенка. Для него это и космогонический акт, приобщение к процессам, протекающим в океане Вселенной.
Если в "Петербурге" автор воспроизводил бредовые и галлюцинаторные состояния, оставляя за читателем право так или иначе их истолковывать, то в "Котике Летаеве" он заявляет: "бреды — факты; и сны — суть действительность." Одна из центральных тем — рассмотрение процесса развития как "узнавания" героем явлений, имеющих эпохальное значение.
До 1916 г. Белый живет в Дорнахе, потом возвращается в Россию: через Париж, Гавр, Лондон. В 1916 — 1921 он живет в России, а в 1921 на два года выезжает в Берлин и убеждается, что его жена А.Тургенева покинула его.

Эта личная катастрофа, совпавшая с потрясением, связанным с войной, коренным образом отразилась на его творчестве. "И — нет больше почвы: ведь Дорнах был мне тем кусочком земли, на котором я мог стоять крепко с тех пор, как все рухнуло: мировая война заревела пустотами мира, проела стальными зубами — тела, души наши; казалось, что Нелли (А.Тургенева) и я, — мы, прижавшись на этом последнем клочке, ужасаяся, свесились над пустотой, куда рухнули: Англия, Франция, Сербия, Турция, Австрия, Пруссия и Россия; так, — вместо Европы на нас набегает ничто; впечатленье кошмара охватывало зачастую меня; и вот сам теперь я рухнул — в ничто!" ([1], с.354). Экспрессия и символика этих строк роднит их с жанром, в котором ныне подвизался Стивен Кинг.

К. Мочульский о Белом этого периода пишет, что он “был одержим страстью к танцам. Его пьяная пляска в кабаках была страшна. Ходасевич называет ее “чудовищной мелодрамой, порой непристойной; кощунством над собой, дьявольской гримассой себе самому”. Возвращаясь ночью домой, он раздевался догола и опять плясал. Так длилось месяцами. О пляске Белого пишет М.Цветаева: “Его фокстрот — чистейшее хлыстовство: даже не свистопляска, а (мое слово) — христопляска, то есть, опять таки, “Серебряный голубь”, до которого он, к сорока годам, физически дотанцевался... Знаю, что передо мной был затравленный человек. Рожден затравленным.”

Белого охватил ужас, в котором слились мания преследования и мания величия. Как и Николаю Аполлоновичу в "Петербурге", ему мерещится, что он сам стал бомбой, грозящей миру грандиозным взрывом, что причины войны коренятся в нем самом, ибо он-то и есть источник разбушевавшихся стихий. Это типично для Белого. Он в детстве терзался от того, что, как ему казалось, был невольным источником конфликта и распрей родителей, которые, не будь его на свете, разошлись бы с миром, убедившись в своей несовместимости. Это нашло выражение в "Котике Летаеве" и затем в автобиографической трилогии. Мировая война катастрофически обострила его чувство метафизической сопричастности к неблагополучию в мире.

В отличие от Блока, творчество которого трансцедентно, направлено вовне, Белый имманентен: он вглядывается в самого себя. В "Записках чудака" он пишет, что "мог бы года, иссушая себя, как лимон, черпать мифы из родника своей жизни, за них получать гонорар; и — спокойнейшим образом совершенствовать свои ритмы и рифмы." ([1], с.359) Его подспудная цель — увидеть и воспроизвести лирического героя как героя эпического, события индивидуальной жизни переосмыслить как эпохальные или космогонические.

"Не "Петербург", иль "Москва", — не "Россия", а — "мир" предо мной стоит: и в нем "Я" человека, переживающего катастрофу сознания и свободного от пут рода, от быта, от местности, национальности, государства; передо мной — столкновение "мира" и "Я"; вижу явственно я "мистерию" человеческих кризисов, происходящую в сокровеннейших переживаниях духа: "Востоки" и "Запады", "Петербурги", "Нью-Йорки", "России", "Европы" — эскизы картины, передо мной стоящей года." ("Записки мечтателей", 1921, N 2—3.) Автор "Симфоний" всегда был в поиске новых, невиданных форм искусства. И в эпоху коренной ломки старого мира этот поиск новых форм, естественно, приобретает особый накал. Он убежден, что сделает открытие великой важности, покажет мир самосознающего духа, реализующего себя в "я" человека.

В берлинское двухлетие он выпустил около двух десятков изданий: книг, брошюр, новых произведений и переизданий, среди которых сокращенный вариант "Петербурга", "Серебряный голубь", "Котик Летаев", "Крещеный китаец", "Записки чудака", стихотворные сборники.

Белый верил в роковой смысл мировой истории, которая разворачивается не по непреднамеренным законам, а осмысленно. Отсюда тема бесовщины и провокации в "Петербурге", тема международного заговора в "Москве". Победить царящее в мире зло можно только силами осознавшей себя индивидуальности. Применительно к Николаю Аполлоновичу Аблеухову, внешность которого производила двойственное впечатление, "Аполлон" должен победить в человеке его "лягушечью слякоть". Именно поэтому идея революции не была чужда Белому, он искал в ней выход к новому качеству в человеке, к новому разуму и культурным ценностям.

Он приходит к своей итоговой идее — идее соучастия в братстве, духовного "коммунизма" или соборности, как единственно достойного удела для человека в форме земного существования.



Литература

[1] Долгополов Л. Андрей Белый и его роман "Петербург". Л.: Советский писатель, 1988.