А до смерти четыре шага...

Не знаю, забудет ли когда-нибудь наш народ войну с немцем, и сможет ли забыть. Ведь все, в конце концов, забывается, зарастает бурьяном отчужденности, тишины и равнодушия. Лет через двести, наверное, потомки наши будут разглядывать пожелтевшие снимки и устаревшую военную технику с таким же удивлением и любопытством, как мы сейчас рассматриваем арсенал солдат 1812 года. Ход времени неумолим, но и ему не под силу вычеркнуть из памяти годы, растянувшиеся на несколько поколений. Слишком уж болезненной и глубокой оказалась рана…
Помню, мама моя, родившаяся на Алтае, все время повторяла – только бы не было войны, только бы не было. Что мы, безусые шалопаи, знали о войне? Только из фильмов, в которых, как известно, герои никогда не умирали. Советские, разумеется. Герои и разведчики всегда были нашими, советскими, а шпионы – чужими, немецкими. Конечно, мы ставили себя на место советских солдат и офицеров, смелых, бесстрашных, которые ничего не боятся, ни боли, ни смерти, ни вражеских пуль. И только мама с улыбкой смотрела на наши забавы - ничего-то вы не знаете о войне, и не надо вам знать. Позже, студентом, я узнал, что в военные годы она потеряла двух малолетних сестер, не вынесших ежедневной, чудовищной пытки голодом (о том, что сама вытерпела, она ничего не говорила). И примерно в это же время бабушка Софья Павловна, мамина мама, рассказала мне историю о своем муже, майоре Алексее Овчинникове, погибшем под Сухиничами в 1943 году.
Вышло это так. Сидел я в своей комнате и бренчал на гитаре, подбирал аккорды к известной песне “Землянка”. Песня эта давно нравилась мне своей задушевностью, какой-то особой, ненавязчивой и пронизывающей интонацией. Аккорды простые, но подобрать надо точно, только тогда выйдет песня. Сижу я так, мычу потихоньку про себя, как в комнату входит бабушка и садится рядом. Можно, спрашивает. Конечно, отвечаю, только я еще не выучил. Это ничего, ты пой и у тебя получится, говорит она. Ну, как не спеть при такой поддержке? Я запел.

Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.

Пою и замечаю, что бабушка вздрогнула и наклонила голову, плачет, но слезы скрывает. Ты чего, спрашиваю, что с тобой, баба Соф? Знаешь, Сережа, говорит она, а ведь строчки эти мне знакомы, их прислал с фронта мой муж, Алеша Овчинников. Как прислал, спрашиваю. Очень просто, с письмом, отвечает. Песня эта тогда ходила по всему фронту, и стихи переписывались от руки, помогая бойцам сохранить душу. Вот и Алеша мне их прислал, вроде как порадовать. Ну, и чтобы разлуку легче было перенести. Он у меня заботливый был, только не уберегся. Первой же пулей ранение в живот. Еле до госпиталя довезли, там и скончался. Одно хорошо – мучался не долго.
А письмо это где, спрашиваю я бабушку. Потеряла при переезде, отвечает. В такой суматохе не то, что письмо, себя потеряешь. А ты пой, пой, попросила она, мне от песни легче становится.

Действительно, Алексей Сурков написал шестнадцать строк во фронтовой землянке и отправил их в ноябре 1941 года с треугольным письмом домой, жене Соне на Каму. И не думал, что эти “домашние” строчки, как он сам их называл, когда-нибудь станут песней. Но это произошло, случилось при встрече поэта с композитором Листовым в феврале 1942-ого, когда через неделю родилась песня, которой суждено было стать лирическим символом той нечеловеческой страшной бойни. Как песня смогла получить такое широкое распространение на фронте среди бойцов при полном отсутствии ее массового исполнения (по радио песня впервые прозвучала в 1954 году) – остается загадкой. Единственное объяснение – необычайная искренность и правдивость строк, взявших солдата за живое. До тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага…

- Товарищ майор, немцы! – в просевший от бесконечных бомбежек блиндаж вкатился дежурный лейтенант Пестрецов с перекошенным от страха лицом.
- Ну, и что?
Овчинников пил чай с сухарями, макая сухой хлеб в безвкусную горячую жидкость. Эх, сахарку бы сюда да маслица! Знатный завтрак бы получился. А чем еще политруку заниматься в пятом часу утра? Всю ночь писал сводку в штаб, три раза переписывал, а зачем, все равно передавать не с кем, потом соснул с часок и на тебе – опять немцы! А ему снилась семья, дом, жена Софья и доченьки – Аллочка, Нинушка. Как бы он хотел их увидеть не во сне, а наяву, обнять, прижать к сердцу. Черт принес этого Пестрецова!
- Как – что? – вскричал лейтенант. - Отходить надо. Обороняться.
 - Так отходить или обороняться? – переспросил Овчинников.
Возникла пауза. Пятые сутки рота держала высоту в окружении. Впереди полукольцом стоял немец, а сзади простиралось минное поле. Так что отходить было некуда.
- Обороняться, - нерешительно ответил лейтенант. – Товарищ майор, прикажите будить роту, немцы будут здесь через пять минут. Товарищ майор!..
- Ну что ты заладил! – оборвал Пестрецова политрук. – Поднимай людей по тревоге. Я через две минуты буду. Выполнять приказание!
- Есть поднять людей по тревоге!
Вот немец пошел! Чаю не дает допить. И что неймется! Полроты перебито, из трех минометов кое-как стреляет один, боеприпасы на исходе, и ко всему прочему капитан пропал без вести. Пошел искать проход в минном поле и пропал, может, подорвался, а, может, дошел, кто его знает. В общем, полный капут, крышка. А немец исполнительный попался, не спит, задумал окончательно их выбить, освободить, так сказать, плацдарм. Вот сволочь!
Овчинников накинул полушубок и вышел на морозный воздух. Темно, хоть глаз выколи! И холод собачий. Политрук зажег фонарик и пошел по траншеям. Совсем не светит, пора батарейку сменить.
- Товарищ майор, сюда, к нам, - позвал Овчинникова знакомый голос.
Политрук свернул вправо и наткнулся на кучку солдат, куривших на дне окопа.
- Привет, бойцы. Как настроение? – и, не дожидаясь ответа, продолжил, - ну, и где ваши немцы?
- Да вот они, ползут. Точно тараканы, - доложил все тот же голос.
- Серега Карпин, ты что ли? Живой?
- Так точно, товарищ майор. А я думаю, признаете или нет.
Навстречу майору поднялся сержант с автоматом и полевым биноклем.
- Глядите, - и Карпин протянул Овчинникову бинокль.
Овчинников приставил бинокль к глазам, присмотрелся.
- Все равно ничего не вижу. Ага, нет, вот сейчас вижу. Маленькие точки. Так ведь совсем далеко. Метров двести, не меньше.
- Пока далеко. А когда подползут, будет поздно. Готовиться надо к встрече, товарищ майор. Алексей Николаевич, вы бы нам гранат подбросили, обойм по паре штук на брата. С голыми руками долго мы не протянем.
- Ты мне брось упадочнические настроения. Нашел у кого спрашивать.
- А у кого мне еще спрашивать? Вы теперь комроты. Вам и водить.
- Нет у меня ничего. У самого наган с одной обоймой.
- Ну, - присвистнул Карпин, - тогда нам кранты.
- Слушай, Карпин, - Овчинников побагровел. Что он себе позволяет! Не посмотрю, что вместе от Москвы шагали в 42-ом. Забыл, где находится? Засранец.
Хорошо, что кругом была темнота, и она скрыла настроение политрука.
– Ну-ка, пойдем со мной, - процедил сквозь зубы Овчинников.
- Как скажите, - усмехнулся сержант. – Куда идти?
- Пестрецов, где Пестрецов? – вдруг закричал Овчинников. То ли усмешка Карпина на него так подействовала, то ли недосыпание сказалось. Черт, совсем рота забыла про дисциплину! Я им покажу кузькину мать! Где этот лейтенантик?
- Здесь я, товарищ майор, - выкатился из темноты лейтенант Пестрецов. – Слушаю.
- Значит так, лейтенант, - выдохнул Овчинников. - Подпустите немца на двадцать метров, слышишь, на двадцать метров и только потом открывайте огонь. Точечный. Патроны беречь. Все ясно?
- Ясно, - дрожащим голосом ответил Пестрецов.
- Хорошо. За мной, - приказал Карпину Овчинников, и они пошли петлять по траншеям назад, потом вбок, снова назад, пока не вышли в самый конец подземного хода. За спиной послышались выстрелы, сначала одиночные, винтовочные, потом автоматные.

- На смерть меня определить хочешь? Там ведь минное поле, - сказал, остановившись, Карпин.
- Не тебя – себя, - ответил Овчинников. – Надо попробовать найти проход.
- Одна попробовала, да родила.
- Слушай, Карпин, чего ты мне на мозги капаешь? – разозлился Овчинников. - Не удержать нам оборону, слышишь ты, герой хренов? Найдем проход, людей спасем.
- В этом я с тобой согласен, что людей надо спасать. Но не по минному же полю их вести. Это верная смерть, - заключил Карпин.
- А немцы – не верная смерть? Только здесь есть шанс, а там с немцем, его – нет. Это, надеюсь, ты понимаешь?
Карпин замолчал. Похоже, прав Овчинников, одна у них дорога.
- Ну, иди тогда первым, - предложил Карпин. – По старшинству.
- Думаешь, не пойду? – спросил Овчинников. – Сдрейфю? Не на того напал. За мной, сержант.

 Они шли по минному полю, покрытому снегом, каждый шаг – как последний. Карпин стопа в стопу за политруком, сжимая посиневшие губы, Овчинников – вымеряя каждый взмах ноги и опуская ее осторожно в снеговую сыпь. Он понимал, что если дойдет, то выведет роту из окружения, спасет людей и, значит, и Карпин, и Пестрецов, и все остальные будут живы. Политрук брел как в тумане, как сумасшедший, а впереди расплывчато-далеко высился молчаливый лес, у которого обрывалось минное поле. Дойти до леса означало выжить.

- Политрук, не молчи! Скажи что-нибудь! Овчинников, мы дошли, слышишь, мы дошли, мы выжили!
Карпин, ругаясь и плача, держал на руках безвольно провисшее тело, по которому медленно проступали и расплывались темно-багровые пятна. Черт бы побрал эту шальную пулю!
- Алексей, Алеша, держись, не умирай! От таких ранений не умирают. Ну, не может же быть, чтобы ты умер! Поле минное прошел, а от какой-то пули умер! Так не бывает, не должно быть!
Наступившее утро дорисовало нечеткую картину - по темному небу ползли облака, крутилась, взвизгивая, поземка, забрасывая и облепляя снегом застывшие мужские фигуры, а на минном поле плясала вихревая сумасшедшая вьюга…

Пой, гармоника, вьюге назло!
Заплутавшее счастье зови!
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви