Еретик

В тысячный раз я мерил шагами сырую камеру, ожидая приговора. Точнее, не самого приговора, а его окончательного оглашения. То что мне не светит ничего кроме костра, было ясно с первых дней моего заточения. Да что там, с первых дней, когда началась моя история. История меня, не как рыцаря на услужении Церкви, а как человека, трезво глядящего на вещи и думающего своей головой, а не головой свинорылых проповедников, махающих кадилом перед смиреной паствой.

***

Меня зовут Готфрид… Готфрид Саксонский, если быть точным. Хотя моя родная Саксония отреклась от своего сына, как от еретика, преступника и мятежника. Теперь же меня называют не иначе как Готфрид Еретик. Мне 36 лет, три четверти из них, сначала неосознанно, будучи ребёнком, а потом, всё понимая, я верой и правдой служил Церкви, Папе, императору и всей этой компании, для которых Европа не более чем вотчина, где они могут всласть охотиться, пить вино и предаваться разврату, прикрываясь распятием и именем Христа. Впрочем, для меня имя Христа немногим лучше имени Папы или любого инквизитора, с которыми мне довелось чересчур много разговаривать.
Время, проведённое мной в лоне Церкви, не представляет собой, в сущности, ничего интересного. Войны с соседями, прекращающиеся лишь во время очередного крестового похода, выколачивание из крестьян дани, если они считали, что плата слишком велика. В общем, жизнь обычного рыцаря, владеющего замком и служащим королю. Но в один прекрасный день всему этому пришёл конец.
Однажды, во время очередной прогулки верхом по лесу, которые я, в отличие от многих других графов и князей, опасавшихся за свою драгоценную шкурку, совершал в одиночестве, я решил забраться в самую глушь. Привязав коня, я двинулся в чащу. Неожиданно, моё внимание привлекла сойка, которая сидела на ветке впереди меня. Меня поразило то, что она меня совершенно не боится, несмотря на то, что все остальные птицы давно улетели, завидев человека. Я осторожно приблизился и сойка перелетела на другое дерево. Я снова приблизился, и опять птица перемахнула на дерево, стоящее по соседству. Это выглядело так, как будто она меня зовёт куда-то. По счастью, я не верил в крестьянские сказки про гоблинов и леших, живущих в глубине чащоб, и поэтому двинулся за странной птицей, запоминая направление. Через некоторое время, я вышел на поляну, на противоположном краю которой сидел, опустив голову, человек в обычной крестьянской одежде, которая на нём смотрелась, почему-то очень странно. Сойка перелетела к нему и он, подняв голову помахал мне. Я приблизился, мысленно похвалив себя за предусмотрительно захваченный с собой меч.
Когда я сел, человек спросил:
- Как тебя зовут? – в его голосе было нечто такое, чему противиться было невозможно.
- Готфрид Саксонский, сын Августа. Преданный служитель императора и Папы, – сказал я.
  - Человек, преданный самозванцу и лжецу… Или всё же преданный ими? – с усмешкой сказал, делая ударение на последнем слове, странный собеседник, повернувшись к сойке.
Немедленно я вскочил, выхватывая меч, а мгновением позже приставил его к горлу этого безумца.
- Как ты смеешь поносить своим грязным языком этих людей, перед лицом их служителя?
- Я не откажусь от своих слов и не буду просить пощады. Можешь убить меня, если тебе вздумалось, – таков был ответ.
Меня поразило та смелость с которой незнакомец сказал это. Обычные крестьяне были существами трусливыми и, как следствие, жалкими. Но этот был другим. Более того, теперь я считал что он кто угодно, но только не крестьянин: может быть какой-нибудь граф, уставший от жизни феодала, может – вельможа скрывающийся от рук инквизиции или кто-нибудь ещё. Вот и объяснение той странности в его виде, которую я заметил в первые мгновения – в одежде простолюдина он выглядел как бриллиант в обрамлении дешёвого дерева. Я убрал меч.
- Твоя смелость достойна уважения, я не буду убивать тебя, но потрудись объяснить столь богохульное поведение.
- Я не ошибся в тебе, присаживайся, нам о многом стоит поговорить.
Когда я сел поудобнее, и не будучи в силах бороться с раздирающим меня любопытством, приготовился слушать, этот странный человек продолжил:
- Я не представился… У меня много имён, но ты можешь называть меня просто – Дед… А теперь позволь мне многое рассказать.
И он повёл свой рассказ. Не знаю, как подобрать слово, которое описало бы его с точностью. Сначала, он был для меня дьявольской химерой, затем – откровением мудреца, а после – проклятием и в тоже время лучшей опорой в моём существовании. Он рассказывал мне о седой древности, когда люди служили языческим богами, а боги помогали людям. Он рассказывал о гордости и воинственности моих предков, не одурманенных бредом церковных догм. О разных народах, которые он повидал на своём веку и чьи предания слышал. Он поведал о былом величии Греции и Рима, пришедших в упадок, опьянённые южным развратом. О том, как мои предки сжигали Рим дотла, не стерпев его разлагающего влияния. О гордых русах, некогда бившихся плечом к плечу с моими предками против южной заразы, а ныне разобщённые после принятия Христовой веры, попавших в кабалу к народу степей, но не сломленных, несмотря на продажность их князей. О многом рассказал он, в том числе и о будущем. И будущее предстало ещё более страшным, чем вся ложь, обрушенная на мой народ. Вельможи, имеющие происхождение куда более низкое, чем их подданные, предаются разврату, перед которым меркнет мерзость Содома и Гоморры. Города, превращённые в гигантские муравейники. Люди не знающие зачем живут и задыхающиеся в стремлении к лучшей жизни, которую не находят целыми поколениями, потому что не знают куда идти, и следуют указке вельмож. Худшие формы ростовщичества. Целые системы запретов и наказаний для тех, кто оказался достаточно смел и зряч, чтобы идти против ослепшего общества. Работорговля, где товаром являются не дикие народы юга, а потомки северян, в том числе и мои. И самым страшным было то, что никому даже не приходила мысль, что может быть по другому. О тысячах тысяч вещей поведал он мне. О Люцифере и его падении. О двух сторонах человека – воле и страхе. О противостоянии Огня и Льда. Но в самом конце он сказал:
- И главное, Готфрид, запомни – есть лишь две ценных вещи в человеке – его кровь и его воля. Кровь – проводник воли. Воля – щит, меч и язык крови. А теперь ступай и делай то, что желаешь.

Когда я вернулся в замок, все стали замечать, что я изменился. Ну да, так оно и было – я стал другим. Первым делом я превратил свой замок в настоящую неприступную крепость, зная что скоро против меня будут выступать с позволения императора и самого Папы. Когда ко мне пришли посыльные императора, собирающие дань, я отрубил им головы, оставив в живых только одного, который должен был отвезти их обратно императору. Затем я запретил моим крестьянам платить десятину церкви. Разрешил им справлять все праздники, которые жирные попы считали язычеством и не одобряли. Везде я возрождал запрещённые традиции предков, отчищая их от церковного налёта, если это требовалось. Везде я говорил людям – не вера, а лишь народ – ваша кровь имеет цену.
После этого началась развесёлая жизнь. Я склонил на свою сторону большинство соседей – одних силой, а других, менее безнадёжных, частью той правды, которую знал сам. Каждому я говорил то, что он хотел от меня услышать – кому-то о несправедливости императора, кому-то о разврате духовенства, кому-то о знаниях, преднамеренно скрываемых от нас. Со временем, я собрал армию, которая могла смело выступить против самого Папы. И мы двинулись в поход.
К моему удовольствию, Папа не предлагал мне золота, а сразу вывел против меня войска. Я отдал должное той его части, которая хранила печать северной крови. Когда бой начался, я был в первом ряду, вдохновляя своих братьев по оружию. Подлецы воспользовались именно этим. Оттеснив меня от остального войска, крючьями стянули меня с лошади и уволокли…
Никто из моих воинов не дрогнул, узнав о том что я покинул их. Все пали на поле боя. От войска Папы осталось двадцать человек. Пять из них – те, что набросились на меня. Об этом я узнал уже от инквизиторов.

***

Я слышу шаги! За мной…
Солнце резануло глаза. Толпа рычала и стонала от звериного вожделения, рождённого их любимым на все времена зрелищем – тиран, гонитель толп идёт на эшафот. Толпа ненавидит тех, кто оказался недостаточно одурманенным теми законами, по которым жила она, ибо он показывал слабость толпы, слабость каждого «терпилы», батрака и плебея. Смерть тирана – лучший праздник для толпы, ведь это показывает, что его взгляды ложны, раз он проиграл. Глупцы не ведают, что цель, выигрыш и правота меряются не жизнью…
Солому под ногами укладывал какой-то мальчишка, когда он закончил, то, выпрямившись, встретился со мной взглядом. Я улыбнулся ему, т.к. понял – этот юнец, не смотря на свои годы, не смотря на то, что его родные наверняка нарассказывали ему страшилок обо мне, был восхищён моими делами и мной лично. А это значит, что когда-нибудь он, возможно, так же как я будет со смесью отвращения и ужаса взирать на окружающих, осознавая, что на самом деле происходит. И если голос окружающих не заглушит его собственный разум, то это послужит очередным подтверждением – я не проиграл.
Огонь затрещал. Становилось всё жарче. «Только не кричать, не стонать, не рычать – не доставить удовольствия этим ублюдкам, которые ещё год назад смотрели на меня с восхищением и страхом, а теперь – с тем же страхом, но уже со злорадством». И когда боль стала нестерпимой, внутренним оком я увидел сменяющие друг друга картины: русы, я сразу понял что это они, сражающиеся с войсками своего продажного царя. «За Стеньку» - кричат они. А вот другая картина: жители германских земель отвергают духовное главенство Рима и создают церковь со своими законами. Потом я увидел человека, говорящего с высокой трибуны, за которой раскинул крылья гигантский орёл – священная птица моих предков. И вновь Европа, отвергает былых лжепророков, нанося на свои знамёна древние символы. И тысячи других восстающих и сражающихся до победы или до самой смерти. И всех их будут проклинать одни, и боготворить другие. И от каждого такого «еретика» словно круги по воде расходятся волны, будоражащие умы и заставляющие других прозреть. И в каждом из них я видел себя! Люцифер, павший с небес – был мной. А я – это он. Не ведомые мне предводители восстаний по всей Европе – в каждом из них был я. И тогда я засмеялся, понимая – я не умру, пока хотя бы один человек будет уметь думать самостоятельно. Я открыл глаза, и не переставая смеяться увидел что толпа в ужасе пятиться, инквизиторы подбрасывают поленья в костёр, крича молитвы, а небо стало чернее ночи… И когда я испустил последний вздох, то увидел себя в совершенно ином месте, с короной, в которой горел зелёный камень.