Веревка. Эпизод

Ночью стало хуже. Из полузабытья, в которое он вдруг, не помня себя от усталости, провалился, его вырвал этот страшный звук – то ли вой, то ли рык. Его аж подбросило с жесткого деревянного пола, он только успел кинуть взгляд на пустую деревянную кровать у стены, и – тут же – грохот. Посыпалась кухонная утварь…

Он вязал узлы тщательно. Руки все еще дрожали от пережитого испуга, в груди закипала настоящая, неразбавленная злость. Тело, бившееся под ним, никак не успокаивалось, звуки стали тише, но судороги, жалкие конвульсии, словно волнами проходили через все ее естество, выворачивая наизнанку, и он боялся, старался не думать о том, что это – уже просто сломанное тело, а души в нем нет, не осталось.

Оставил ее на полу – на кровать уложить уже не пытался – при очередном падении она сильно расшибла голову. Через полтора часа непрерывных попыток вырваться она окончательно выбилась из сил и постепенно затихала. Долго еще трепыхалась, напоминая рыбу на берегу, вдыхая свои же мокрые, спутанные волосы непонятного цвета, но теперь лежала неподвижно, замерли даже ее изломанные беспокойные пальцы, которыми она яростно царапала все, что попадало в зону досягаемости.

Он понимал, что сейчас надо будет, пользуясь передышкой, подойти, осмотреть на наличие серьезных травм, переломов, попытаться что-то сделать с окровавленными пальцами, один или два из которых точно были без ногтей, как-то обработать рассеченную бровь… Он надеялся, что она вымоталась окончательно, но боялся очередного приступа, а в аптечке, как назло, ни одной подходящей инъекции. Собираясь с мыслями, он расставлял на грубосработанном низком столе у кровати пузырьки с перекисью, мазями, выкладывал из своего «аптечного» рюкзака бинты и резиновые жгуты, оттягивая момент, когда надо будет подойти к замершему телу и увидеть остановившийся взгляд бездонных, сумасшедших глаз.

За окном глухо трещали раскачиваемые ветром сосны, осенний ливень стучал в мутное стекло, расчерчивая слезами несмываемую пыль. В доме было тепло и тихо.

На прикосновения она не реагировала. Он понял, что выбился из сил, когда переносил тело на кровать – тело казалось неестественно тяжелым, обмякло и норовило уплыть из его уставших рук. Он осторожно ослабил веревки, уложил ее на спину. Она лежала безвольной куклой, и единственным движением, которое он видел, было движение грудной клетки - чуть поднималась, чуть опускалась – вдох-выдох, и все. Он действительно боялся ее немигающего взгляда, действительно боялся, что повредил ее хрупкие позвонки, когда, не помня себя от испуга, ошалев от нечеловеческих воплей, выкручивал ей руки, вдавливая в пол всем своим весом, и намертво связывал истерзанной временем стропой. Но ведь после этого она еще шевелилась, ого-го как шевелилась, ревя как раненая пума, и расцарапывая старые серые доски пола.

Она закрыла глаза, когда теплая вода, смешиваясь с кровью из ссадины на лбу, залила ей веки. Он ожидал, что боль вернет ей какие-то реакции, но пока он промывал рану, не дрогнула ни одна мышца на ее бледном, опухшем лице в многочисленных кровоподтеках, пара из которых – точно его рук дело. Он не мог понять, заснула ли она, отключилась, впала ли в кому? Наученный горьким опытом, он обмотал себя другим концом веревки, связывавшей ее руки, и только после этого лег рядом – уже не оставалось сил на страх быть зарезанным во сне, на какие-то еще мысли. Он просто заснул, слушая прерывистое дыхание, заснул, держа ее за запястье, чувствуя слабое, но трогательно настойчивое биение ее пульса.