Колыбель качается над бездной

К 109-летию со дня рождения Владимира Набокова


…Что сближает бабочек и литературу? И то, и другое исчисляется экземплярами. Бабочкам, как известно, еще и неведома усталость, в смысле совершать трансконтинентальный перелет. Алфавиты всех существующих языков вкраплены в их крылья.

Набоков не принадлежал ни к лишним людям, ни к людям “лунного света”, несмотря на порой сомнамбулическую вязкость его прозы. Он не был ни отверженным, ни изгоем. Наивысшим лиризмом у него наполнены строки, которые как-то снимают вопросы, был ли он антисоветчиком (как же ему, эстету, не быть), вписывался ли он в эмигрантскую среду (с кем ругался и кого обижал), был ли эротически одержимым и т.д. “Добросовестно скрипит под его валенками снег… Вспышки ночных зарниц, снимающих в разных положеньях далекую рощу…” - всякий, кто впервые для себя открывал его прозу, помнит ощущение стыдливости и съедобности набоковских словечек, порабощающего волю дробления света, ошеломительных ракурсов и обманов видения – сквозь веки, неверные сплетения утренних теней.

Не изгнанником он был, а признанником. И англоманом – урожденным. Он появился на свет в Петербурге в 1899-м, эмигрировал в 1918-м. Придумывал себе псевдонимы - Владимир Сирин, Василий Шишков. Словно в доказательство того, что творчество – это способность к разучению, переселившись в 1940-м в США, перешел на другой язык, отказываясь не от языка высоко им чтимых Гоголя и Толстого, а от кровного наречия. Память, настроенную на один лад – музыкально недоговоренный русский - приходилось настраивать на другой, английский и обстоятельный.

Преподавать Владимиру приходилось еще в юности, в Берлине он обучал то языкам, то искусству игры в теннис. Семь лет преподавал в скромном Уэлсли-колледже в Массачусетсе, без малого восемнадцать - в Корнеллском университете штата Нью-Йорк.

По традиционно русской классификации его можно безоговорочно отнести к здоровым авторам. Теннисист-шахматист-энтомолог (специалист по чешуекрылым насекомым, т.е. бабочкам) и стилист - буде это слово правильно понято некоторыми в наше время - первостатейный.

“Мы все слыхали стон теннисиста, когда, на краю победы, промазав легкий мяч, он в ужасной муке вытягивается на цыпочках, откинув голову и приложив ладонь ко лбу…” По-бунински он – певец молодого лета, замша, шелка и цветочной пыльцы, по-прустовски – замкнутый педант, ретроспективно упорядочивающий свою память, по-кафкински – визионер, имевший несчастье родиться на стыке веков, по-бродски – слегка утомленный мэтр изящной словесности. Объявляющий Сервантеса "глиняным идолом академической традиции", а Достоевского “автором полицейских романов”. Трудно найти, пожалуй, писателя с художественными предпочтениями столь же директивными, сколь и латентными: благодарные потомки, не разберясь в чем дело, валили на него ту же “достоевщину” и то же эпигонство.

Кощунственный для того времени антифрейдизм (с чьей же подачи теперь звучит ироническое: “привет Фрейду”?) Набокова, был, возможно, продиктован высшим поэтическим смыслом. Даже свои интервью он превращал в акт литературы. Какое бы издание ни задавало вопросы – а это были «Нью-Йорк таймс», «Плейбой», «Вог» и «Фигаро» - он, предлагая игру в одни ворота, отвечал исключительно в письменной форме.

А попытка поделить произведения Набокова по принципу русскости ("Машенька", "Дар", например, с одной стороны, и "Камера обскура", "Приглашение на казнь" с другой) – занятие с неизбежным результатом: в какую сторону качели ни качнуть, все равно будет запущен маховик детской памяти. И как невозможно приструнить вечного ребенка Пушкина, так мастер слововкусия, парафраз, аллюзий и оптических фокусов Набоков скрывается за игрой языка. Ведь творчество - это продолжение детской игры. И оттого чуждается он литературы больших идей, и потому предпочитает холоду русского космизма прустовское варенье, бунинскую пыльцу, кафкинский миметизм, бродскую рефлексию.


“Колыбель качается над бездной” – так начинаются “Другие берега” Владимира Набокова. Чтобы пробиться в вечность, нужно просто вернуться к пограничной полосе младенчества, утонченной настройке осязания. Поэт с микроскопическим зрением ребенка, эмигрант, или, скорее, межгалактический скиталец, на чужбине, как пишут, не обзаводился собственными домами. В США жил в съемных и казенных апартаментах, в Монтре - в гостинице. Как полагается великим, он обитал в Terra Inсognita, в зоне экстерриториальности.

"Газета" 5.05.08