Первое впечатление. Повесть о Петербурге

       Едва только состоялось знакомство с Санкт-Петербургом, как он превратился в ностальгию. Это не удавалось ни одному из мест, в которых побывал впервые, недолго и буднично.

       Питер – это праздник. Он был задуман как праздник, и билет, купленный по случаю - заранее выигравший в лотерее. В этом счастливом событии больше размаха, чем веселья; монументальности, чем мишуры. Это праздник духа. Он оставил ощущение зыбкой недосказанности, какого-то щемящего, почти печального удовольствия. Он иллюзорен для впечатлений непосвященных. Таких городов не бывает.

       А накануне всех петербургских открытий – быстрые сборы, вечернее укачивающее метро, тусклое «северное сияние» крытой платформы Ленинградского вокзала, уютная и теплая «Стрела», СВ-шоу с разносчиками всевозможных деликатесов, зеркалами, дорожной прессой, кипой хрустящих полотенец, ужином «в постель» и удаляющейся Москвой.

       Первый день оказался насыщенным: переезд, Эрмитаж, БДТ.

       Как только в вагонном окне сквозь утренние лучи замелькали унылые болотистые пейзажи с задорным блестящим ледком в лужицах и полным отсутствием хоть сколько-нибудь выраженной листвы (и это в мае), стало весело и жутко, потянуло иноземьем.

       Потом был вокзал-двойняшка, первые угрюмые архитектурные изыски и злые, сухие снежинки.

       Создалось впечатление, что в С-П неважно с общественным транспортом, несмотря на многообразие представленных видов. Сорокаминутный интервал – нормальное явление, и терпеливые петербуржцы на ледяном ветру спокойно поджидают проклинаемый нами автобус. Талончики для этого аттракциона имеют весьма художественную внешность – с тонко прорисованными достопримечательностями Петербурга – миниатюрная афиша для города искусств.

       Пробуждающийся С-П из автобусного окна еще очень непонятен. Невский еще неизвестен как Невский – просто шумная широкая улица, резные балконы и закопченные фасады домов не называются трепетно «лицами» Петербурга; Казанский собор мрачен, Гостиный двор ничем не примечателен. Сейчас я вдруг понимаю, что этот город как никакой другой не может полноценно существовать без культурно-исторической аннотации к нему. Каждое
название в Питере знакомо изначально любому российскому гражданину с традиционным средним образованием. Осталось соотнести с реальными объектами. И тогда они оживают под монотонный речетатив экскурсовода: «А этот светло-зеленый дом с белыми деталями – типичная постройка начала восемнадцатого века. Здесь жил…» Или: «Здесь бывали…» Тут и происходят перемещения не только в пространстве, но и во времени, причем возвращаться
в сегодняшний век просто не успеваешь. Начинаешь всматриваться, впитывать этот воздух, этот дух и понимаешь, что неотвратимо дряхлеющее великолепие - и есть подлинник, красота в абсолюте. В Питер можно влюбиться не сразу. Но не влюбиться - невозможно.

       Автобус приближается к Лермонтовскому проспекту, мимо проплывает невероятное сооружение, резко вытряхивающее из оцепенения - сказочная круглоголовая синагога; остановка, мы выходим. Грязно-желтое здание, металлические прутья ворот и обветшалый дворик в духе Достоевского. Медленно поднимаемся по крутым ступеням длиннющих пролетов. Потолки можно увидеть, только запрокинув головы. Напротив – нереально высокие окна, которые лишь наполовину стыдливо прикрывают жалюзи. Звонок, и…

       Итак, действующие лица. Автор, молодая особа в интересном положении, ее муж Женя в новом качестве мужа законного (путешествие в Питер как свадебное путешествие в неизвестность), старшая сестра Жени Лена, хозяйка петербургской квартиры и подруга Лены Люба, проживающий там же супруг Любы Андрей и временно проживающий кот мамы Андрея по кличке Кинг. Линейная цепь отношений. Звонок, и Люба улыбается в дверях. Кот же
чрезвычайно хмур. Люба уже привыкла к иногородним посещениям, кот – видимо, нет. В отличие от временной хозяйки он – коренной петербуржец и очень бережен даже к ненадолго обретенной территории. Он прилично упитан, солиден, традиционной кошачьей контрастной масти – темно- серое лоснящееся туловище и белые нарядные лапки. Рассмотрев нас, животное с достоинством перемещается на кухню, нехотя реагируя на уменьшительное:
«Кинни!» Мы следуем за ним, а точнее - на сумасшедший запах кофе…

       Кухня впечатляет габаритами, а вкупе с остальными помещениями – высотой потолков. Люба выглядит как маленькая девочка в замке феодала. Я первым делом спрашиваю себя, каким образом она умудряется, к примеру, достать какую-нибудь необходимую вещь с заброшенных на нереальную высоту антресолей. Узнаю позже, что эти предполагаемые неудобства компенсируются ростом и покладистостью Андрея, который, впрочем, тоже
пользуется стремянками.

       Мы размещаемся за столом, Люба достает правильные кофейные чашки, крошечные и легкие, и садится напротив нас с Женей. Уже гораздо позже, в фотоархивах Лены находится их совместный снимок с Любой, где они лет на десять моложе нас. Эта фотография удивляет какой-то особенной прозрачностью, художественностью и одновременно яркой энергетикой, исходящей от девушек. Впрочем, энергетика - целиком заслуга Лены, Люба контрастна, она скорее томная. Ее лицо, обрамленное прямо-таки блоковскими кудрями, напоминало лицо юной Любови Менделеевой. Я и не подозревала, глядя на эту, обычной внешности женщину, с вьющимися от природы волосами (а не обработанными старомодной химией, как мне показалось сначала), пьющую кофе напротив меня, что так четко возникнет очередной поэтический образ в этом городе. Вполне доступную частицу своей поэзии скрытный Петербург все же заслонил от меня. Чужими прожитыми годами. А сейчас обе подруги, сидя рядом и сливаясь в едином образе старшей сестры, активно помогают нам в утверждении культурной программы…

       Неяркое субботнее утро, изгиб все того же про-достоевского дворика, желтые, будто картонные дома и – тихий восторг от прохладного, пробуждающегося прояснения погоды.
«Здесь тепло», - заявляю я мужу, снимая перчатки. Лена загадочно улыбается. Как обманчив этот город! Люба остается дома, а мы отправляемся на прогулку, и это уже не свободное плавание, это – обязательная программа, дань культурной сердцевине города, путь к Эрмитажу. Мы идем по Мойке (на слух такое сочетание воспринимается несколько забавно, и пока подруги выверяли маршрут, мы с Женей невнятно хихикали). Действительно, здесь есть все – и помойка, и Мойка – абсолютно не парадная река: серые, обшарпанные парапеты, угрюмые мосты. И – небольшой крытый речной теплоходик, плоский и игрушечный, с застекленными скучающими пассажирами - предмет нашего « вожделения» вплоть до самого отъезда.
       
       Далее – аристократическая песнь Юсуповского дворца как первое сугубо эстетское архитектурное впечатление вблизи, первая вещь в коллекции. И вот уже откуда-то сбоку выплывает Исаакиевский собор. Он ирреален, жутковат, строг, изыскан. Целиком находится в темной гамме ощущений – скорее подавляет, чем просветляет. Уходим от него по аллее, и первая фотография в городе - затерянные на фоне мрачного исполина.

       А дальше – как на карусели: Сенатская, «Медный всадник на коне, его сделал Фальконе». Впереди – шумно репетирующие оркестры на набережной, пристани, теплоходы, Дворцовый мост, шпиль Петропавловской крепости, панорама противоположного берега – и все сразу, в едином кадре.

       « Женя, - почти кричу я, по-детски указывая пальцем, - а что это за розовые башенки с крылышками? Они такие знакомые…»
… « Это Ростральные колонны»,- объясняет более просвещенный муж, и мне становится стыдно, совсем как в детстве, когда папа купил мне пластмассовый песочный набор, ласково назвав его «пасечками», а я вообразила по фонетическому рисунку слова что-то вроде кексов. И деловито осведомилась: « С изюмом? А они вкусные?» «Нет, - удивился отец, - их вообще не едят». Так и замечательные безымянные розовые башенки (и вовсе не крылатые, а осложненные корабельными деталями), открывшись для меня в каком-то значении и потеряв романтический ореол неизвестного, навсегда превратились в Ростральные колонны. «Цвета спелого томата кожура у тех колонн» - еще одна поправка к моему впечатлению, обманутому тусклой погодой. Действительно, как много значит для любого места, а для Санкт-Петербурга в особенности, та солнечно- небесная подсветка, благодаря которой он иногда несколько раз в день меняется почти до неузнаваемости: и серый, и кирпичный, и бледно- желтый камень начинают играть яркими или жемчужными оттенками, когда вверху вдруг разливается, как эликсир молодости, ослепительная сочная лазурь. И как скучнеет и стареет он после такой кратковременной вспышки света в туманной завесе. В Петербурге стремительное и непредсказуемое небо, оно смешивает стили и образы, формирует настроение и мышление. Оно умышленно ровным счетом столько же, сколько и сам город…

       А наша троица уже миновала Адмиралтейство, Кронверк, Петра-плотника и благополучно вошла в Зимний, растворившись в толпе таких же любопытных приезжих, школьников и поклонников искусства и Эрмитажа. Нас с Леной влекло к импрессионизму и к Западно-Европейской школе живописи, Женя был безразлично любопытен ко всему, а запомнилось почему-то все прикладное. Частная коллекция нецке, лоджии Рафаэля с множеством забавных серебряных штучек, русский и европейский фарфор, Рыцарский зал, до отказа забитый разновозрастными мальчишками, и такие же марширующие мальчишки в белых перчатках на Дворцовом плацу. До моих любимых голландцев, фламандцев и испанцев мы добрели уже в полуобморочном состоянии, а по пути в мелькающих сюжетах живописцев нас неотвязно преследовали очаровательные, банальные и безмятежные, как сама идиллия, коровы. По просьбе Жени мы дошли до статуи фараона и решительно направились к выходу, вспомнив милейшего Козьму Пруткова и его затасканный афоризм. Русская культура и Восток смиренно дожидаются следующей поездки в Питер (и Петергоф, и Летний сад, и Русский музей). Никто не обнимет необъятного – еще раз подытожили мы и, повеселев, отправились к Любе делиться впечатлениями.

       Отдохнув и пообедав у Любы, мы подсмотрели одно любопытное происшествие: на журнальный столик, расположенный на кухне и замаскированный стоящими на нем двумя цветочными горшками с пышной растительностью неожиданно легко влетает крупное тело кота, с хрустом врезаясь в свисающие плети. «Хороший был цветок», - успевает заметить Лена, наблюдавшая полет кота, а мы тем временем уже наблюдаем встречный полет Любы к горшку, такой же неожиданно легкий и молниеносный. Все происходит одновременно: звук ломающегося цветка, траекторией к Любе, скрип отлетающего Любиного стула и встречная ее траектория к столику; посреди всего этого растерянный Кинни, оказавшийся на полу и комочки земли из опрокинувшегося горшка. За пару секунд кот успевает опомниться и пулей вылететь в коридор, Люба – поймать цветок с отломившейся веткой, а все зрители – оценить полет хозяйки наивысшими баллами по шкалам и техники, и артистизма. Через некоторое время на бис появляется Кинни и, быстро оглядевшись по сторонам, гордо располагается на бывшем месте происшествия на полу, откуда Люба уже убрала остатки земли. Он лежит, сердито хмурясь, помахивая тонким кончиком хвоста и очаровательно мягко подогнув под себя белую лапку – Король, вернувшийся на поле брани. Никто не замечает его триумфа – все уже собираются в театр. Точнее, в театры. Так складывалось, что нам с Женей предстоял «Пиквикский клуб» в БДТ, уже записанный Леной и Любой в ранг состоявшихся впечатлений, они же сами отправлялись смотреть что-то предположительно современно- комедийное в театр Ленсовета. Для ознакомления с питерской театральной атмосферой нам была предложена классическая программа, девушки же экспериментировали и, следовательно, рисковали.

       Шли мы все вместе, на максимуме московского темпа все равно не успевая за Любой, чей силуэт в легкомысленно легкой ветровке служил нам стрелкой компаса на быстро сменяющих друг друга улицах Петербурга. Садовая, иссеченная трамвайными путями, с ее маленькими магазинчиками в безликих домах. Сенная площадь - суетливая и людная, деловитая даже к вечеру, с пустующим космополитом Макдональда на углу. Гороховая улица, нашпигованная деловыми центрами и заведениями восточной кухни и, наконец, отрезок Фонтанки.

       «Запомнили дорогу? – строго спрашивает Люба. – Обратно можно идти так же, от Сенной ходят трамваи прямо до Лермонтовского. Или идите к Невскому, а там автобусом до синагоги. Или вниз по Фонтанке, она тоже пересекается с Лермонтовским.»

       Лена волнуется, а мы стараемся понятливо кивать головами - времени уже нет, а им еще до своего театра надо добраться. За нами захлопывается массивная дверь, и через полминуты мы оказываемся в гардеробной очереди. Там тесно, я отхожу в сторону, сталкиваюсь с выразительно беременной женщиной и стараюсь изобразить приветливую улыбку. Женя притягивает меня обратно к очереди. Мы просим парня взять пакет. «Два рубля», - вздыхает парень, а поток людей уже несет нас к поискам мест, указанных в билетах, несет мимо импровизированного буфета в фойе, где над небольшой стойкой возвышается красивый усатый господин с бабочкой, с достоинством отсчитывающий мелочь. Выпив у красавца сока и на лету купив программку, мы сворачиваем к лестнице и видим знакомое слово : «партер».

       В зале нас берет в оборот пожилая дама, объясняя местоположение загадочных «Лит.У» и «Лит. Ф» 2-го Литерного ряда. Наши места оказываются у сцены, перед партером, фактически во втором ряду, в центре, у прохода, среди таких же «буквенных» кресел – от А до Я. Я сразу вспоминаю Набокова, и мы с Женей весело складываем обе буквы в торжествующее «УФ».

       Вокруг нас - классический строго – праздничный интерьер зрительного зала, гудящая публика, заполнившая все ярусы, а впереди - тяжелый складчатый занавес. О публике стоит сказать особо. После минутного просмотра афишки начинается знакомое ожидание, и каждый коротает его по-своему: кто в светских взаимо-репликах, таких же театральных, как и сама обстановка, кто в тайном разглядывании окружающих. Я занялась последним, и почти сразу же устыдилась своего удобного просторного свитера. В петербургской публике меня изумила необыкновенная приверженность традициям, в том числе касающимся экипировки. Последняя как-то слишком соответствовала заведению, так сказать, месту и времени. В Петербурге театр – это до сих пор сугубо праздничное и вечернее мероприятие. Я не увидела ни одного господина в спортивном свитере и кроссовках, ни одной дамы без изящных туфель на каблуках. Они (дамы) делились на две категории: те, кто в элегантных деловых костюмах и те, кто в откровенно вечерних платьях. Все, даже молоденькие! Никаких хиппи, никакого гранжа и экстремально – подвальной эстетики художников и бродяг, и ни спорта, и ни отдыха - полное отсутствие всех новомодных московских знаков и признаков гурманов от искусства и конъюнктурных граждан. В Москве давным-давно театральные вылазки вошли в разряд обычных, через запятую от других, развлечений, при этом удобно-пассивных и даже сравнительно дешевых, не обременяющих необходимостью соответствовать. Заскочить, отдышавшись, из другого жанра. Взглянуть на акробатический пируэт, почти неприличный силуэт, послушать модный жаргон, подышать бомондом. А в Питере… Этот архаичный дух интеллигентной публики, говорящей о театре, не жующей, подчеркнуто – вежливой. Мои чувства балансировали от грусти к восхищению. Как традиционен этот город! И я, просившая мужа не надевать в дорогу бесспорно удобные кроссовки, а надеть туфли, потому что Лена взяла билеты в театр, почувствовала дискомфорт. Мне стало легче только тогда, когда вежливый деревянный голос попросил выключить на время спектакля
мобильные и пейджеры, и как-то виновато запретил фото- и видеосъемку. Это было, пожалуй, единственным привычным ощущением московского театрала.

       И вот - свет погас. Сцена преобразилась. По залу разлилась внимательная тишина… Постановка оказалась действительно очень в духе Диккенса. Сначала – тоскливое привыкание к тексту, костюмам и манерам, почти усилие, затем – невольное выделение удачных актерских штучек, всех вербальных и невербальных па, а позже, ближе к антракту – настоящее увлечение сюжетом и игрой. Все эти стадии я пережила сама и прочла на профиле мужа. Нам показали совершенно неприлично одетого и совершенно блестящего Басилашвили – Джингля, хороши были и господин Петров в беспроигрышном Сэме Уэллере, и пьянчуги – медики Бен Эллен и Боб Сойер, будто заблудившиеся персонажи из пьески современного авангарда, и маэстро Заблудовский в псалмопениях Иова Троттера. А глянцево-безупречные адвокаты и вовсе стали бытовой цитаткой:

       « - И все, Додсон?

       - И все, Фо-о-ог!»

В антракте я сфотографировала измученного длинным питерским днем Женю в обрамлении портьер ложи, а после спектакля – его же на фоне афишки с репертуаром в фойе. Пока Женя добывал одежду, я прибежала к нему со стаканом сока и первым томом из собрания сочинений Бродского, счастливо обретенным в коридорах БДТ после безуспешных поисков и пораженческих настроений по этому поводу в Москве 93-94 годов. Женька одобрил скорее не раритетное издание, а сумасшедший блеск в глазах библиомана.

       Выйдя последними из театра, мы сразу попали в легкие, неясные сумерки, в удивительно теплый вечер и побрели вниз, по Фонтанке, решившись на приличную по расстоянию прогулку. Это уже было время высказывания впечатлений. В вечернем воздухе, вдоль гаснущей реки, мы рисовали и сталкивали незримые образы еще совсем чужого Петербурга и еще не совсем родной Москвы. Получалась картинная галерея женских портретов, понятие «город» сменило пол. («Женская» метафора легче раскрывает контрасты и противоречия – они традиционно исходят из самой природы этих удивительных существ.) Полуразоренная истинная дворянка в несвежих подштопанных кружевах и тяжелых, потускневших фамильных драгоценностях со строгим, благородным, отрешенным лицом и самодовольная легкомысленная купчиха, увешанная стильными европейскими штучками, бездумно и всеядно общительная. Не найдя в этих дамах ничего оригинального, мы позволили им раствориться в сумерках над вереницей мостов.

       И тут стали сказываться пройденные километры. Уговаривая ноги еще как-то передвигаться, мы начали беспокойно поглядывать вправо, где должен был рано или поздно проявиться Лермонтовский проспект. Один из наших взглядов поймал чудовищную картинку: над изящным произведением зодчества, с неизменными колоннами и резными решетками красовалась внушительных размеров незатейливая вывеска в лучших традициях московской рекламной школы: «Наращивание волос». Не «Локон» какой-нибудь или витиеватое женское имя, которое здание, в принципе, могло и простить, а вот именно так, весомо и пошло, открытым текстом, по-коммерчески. Это была ироническая ухмылка нового русского Питера по поводу всех наших противопоставлений двух столиц. И почти рядом – еще одно зрительное любопытство – типичная петербургская подворотня, на фоне сгустившегося темно-синего неба являющая что-то жуткое и таинственное и переходящая в сырой, распахнутый и неумытый подьезд, с огромными давящими потолками, тусклой лампой и капающей водой. Этот живописный подьезд заставил меня внутренне ежиться почти всю дорогу до нужного поворота.

       На Любиной верхотуре мы оказались к полуночи, преодолев каждую ступеньку, как отвращение, и на негнущихся ногах вошли в квартиру. В сомнабулическом танце прошли знакомство с Андреем, ужин, краткое либретто театральных впечатлений, щекочущий душ и глубокое погружение в подушки. Всю ночь вздыхали коты, мелькали мосты, Басилашвили бегал по сцене в трико, а из милого деревенского пейзажа, аккуратно ступая среди античных статуэток, прямо на меня шла, двигая челюстью, симпатичная добродушная корова, мелодично звякающая колокольчиком…

       Утром, проснувшись под волшебные колокола ближайшей церкви, я обнаружила, что в этой же комнате спали Женя, Лена и Кинни, который действительно вздыхает по ночам…

       …Свадебное путешествие в Санкт-Петербург… Мы с Женей, стихийно разметавшиеся по подушкам, еще не знали, что нам именно в этот день предстоит глубоко проникнуться Городом, накопив легких и интересных впечатлений вольной программы. И совершенно неудивительно, что это событие совпадало с празднованием дня Победы.

       С утра нас терзали соблазны. Еще вчера мы хотели осуществить какую-нибудь экскурсию, речную или автобусную, правда с некоторым ограничением по времени для меня: она не должна была занимать более двух часов. Выбор был представлен широко: от традиционных автобусных обзорных до сугубо водных и поэтичных: «Вечерний Петербург» (1,5 часа) или «Мосты повисли» (2 часа). Обсудив за утренним кофе с Андреем все преимущества и возможности, мы засобирались на прогулку. Начиналась она в пешем варианте. Лена предложила посмотреть Казанский собор, мы вошли в действующую часть, пропитанную смешанным запахом сырости и свечной копоти. Собор был похож на тусклое таинственное подземелье для языческих обрядов, в нем как будто бы совсем не было того светлого и ясного духа православной церкви, который мы остро чувствовали, к примеру, в Сергиевом Посаде. Оно не дышало, это полуреставрированное чудо, а скорее напоминало склеп. Сочувствие храму требовало противовеса. Лена вспомнила про любимый мостик, и мы направились туда. Любимым оказался, конечно же, Банковский мост на канале Грибоедова, с диковинными праздничными грифонами, с великолепной панорамой воды и домов. Фотографируясь
с крылатыми зверями, мы по очереди увидели в обьектив следующую цель: изящный и еще далекий Спас-на-Крови.

       Невский уже пересечен, и канал Грибоедова превращается в Екатерининский; храм Воскресения пропитал воздух своим содержанием и своеобразием. Это для петербуржцев. А для нас он родной, «московский», будто фрагмент Красной площади, будто замеченный в родстве с Покрова на Рву - пестрый, мозаичный, филигранный. Пройдя между ним и небольшим парком, вдоль торговых, книжно- промысловых рядов (снова московский отголосок – арбатский), мы вливаемся в очередь на экскурсию, входим под своды и невольно останавливаемся, забыв о возможности перемещаться. Стоим, запрокинув головы на стены, потолок, колонны, перекрытия, сплошь, сантиметр за сантиметром превращенные цветными квадратиками смальты в картинную библейскую иллюстрацию, светлую, живую, от которой трудно отвести взгляд. О возможности двигаться напоминает маленькая, еще молодая женщина с красиво поставленным голосом и огоньком влюбленного в профессию (или в храм). Притянув к себе экскурсионную группу каким-то магическим образом, она взмахивает указующей рукой, ведет, останавливает, говорит живо, увлеченно, драматически. Под ее звенящий хрустальный голос медленно разворачивается каждой гранью, каждым участком тяжелой реставрационной работы уникальный храм-памятник, живописные святые говорят друг с другом, поделочные камни обращаются драгоценными, разворованными, и все стороны света сходятся высоко, в центральной части купола, рядом с залатанной раной от снаряда, где вписан строгий и нежный лик Христа, смотрящего бездонными глазами на каждого посетителя из любой точки храма. Одухотворенный, словно редкий вид прикладного искусства, израненный собор будто берет свое название не только в гибели императора, но и в собственной трагической истории – таким остался в памяти Спас-на-Крови, открытый для нас неизвестной талантливой женщиной, храм, вознесенный ею в ранг святого мученика. Больше месяца спустя, на утренней прогулке в музее-заповеднике Коломенское попросилось еше одно сопоставление скорее лексической природы: шедевр мозаичного искусства Спас-на-Крови или храм Воскресения Христова вошел по созвучию в параллель с белоснежным шатровым великаном на берегу Москвы-реки – храмом Вознесения Господня, выстроенным в честь рождения Ивана Грозного, а мрачноватый Казанский собор контрастировал с изящной синеглавой церковью иконы Казанской божьей матери, действующим храмом музея Коломенское. Самым же существенным противопоставлением московских и петербургских храмов для нас явилось то, что первые вписаны в привычный мир, настоящие, реальные, вторые – остались впечатлением в фокусе, сном, воспоминанием, прошлым.

       Завершив светское посещение духовных мест, мы с трудом передвигались по уже переполненному Невскому и, свернув на Большую Конюшенную улицу, очутились в забавном заведении. Это было кафе, смело именуемое «всенародным» и «телевизионным», организованное «городошниками» Олейниковым и Стояновым. Заглянув прямо на пороге, в предбанничке-фойе, в расписное меню и воодушевившись названиями блюд, мы решили
остаться. Небольшой концептуальный зал, с уголками-музеями основателей, с подвешенным к потолку телевизором, гоняющим нарезку из передач, с лаконичной темной мебелью и огромным стилизованным креслом в фойе, с очаровательными и внимательными секьюрити на входе-выходе и с гораздо менее профессионально симпатичным составом юных официанток – жанр и профиль заведения. А в меню намечался любопытный, так и не достигнутый в эпоху дефолта компромисс: блюда от Стоянова отличались космополитичным уклоном, большими порциями и подчеркнуто круглыми суммами, а блюда от Олейникова - преимущественно русской кухней,
изысканными порциями и рваными числами. В названиях изощрялись оба. Поразмыслив, каждый нашел для себя оптимальное сочетание знакомого блюда и менее жуткого его наименования, а я так и вовсе выбрала еду без прозвища – в моем лице рисковали двое.У нас получилось: Женя с грибной юшкой «Ошибка резидента», которую в конце концов попробовали все, с пельменями «Куку в муку», Лена с «Кремлевскими таблетками» в виде вареников с ягодами и я с обыкновенными блинчиками. Надо ли говорить, что мы все трое, сделав выбор для безопасности желудка, дружно поддержали Илью Олейникова. Зато когда испуганная девочка, обслуживавшая наш столик, судорожно складывала неудобные копеечные «хвостики», она просчиталась в пользу Жени и бесплатных пельменей.(Этот казус обнаружила я, заранее определив стоимость заказа и удивившись, что числа не совпали). Чуть раньше несчастная официанточка принесла Жене вилку и нож для поедания супа, а чуть позже просила любезных секьюрити выпустить нас из кафе. Дело в том, что в момент нашего прихода они куда-то отлучились, и мы вошли «не по правилам», без гостевой карточки, на которой по истечении трапезы девочка должна была расписаться. Одним словом, кафе позабавило нас сверх предусмотренной меню и интерьером программы.

       Возвращаясь в сторону Казанского собора в поисках подходящей экскурсии, мы отметили все нарастающее оживление Невского. Небо прояснялось, прогуливающиеся организовывались в группы, расцвеченный флагами и перетяжками проспект приходил в движение от непрерывных потоков машин, людей и ветра. Соблазненные яркой деловитой дамой, мы уже сидели в экскурсионном автобусе и ждали его отправления под высказываемые опасения, что дорогу скоро перекроют, и на Невский вернуться будет невозможно. В автобус впорхнула немолодая интеллигентная женщина и, приветливо кивнув, села в кресло экскурсовода. Полилась речь, автобус тронулся.

       Маршрут нашего путешествия на колесах запомнился не как последовательность, а как впечатление, и точному воспроизведению не подлежит. Сначала в окне снова промелькнул и был упомянут Спас-на-Крови, проплыло здание Русского музея, Аникушинский Пушкин, площадь Искусств. На фасаде одного из зданий ансамбля площади была замечена табличка о местонахождении музея- квартиры Бродского ( не любимого поэта, а художника-однофамильца). Чуть позже началась поэма улиц, домов, архитектурных шедевров. Буквально каждая постройка на улице Пестеля была иллюстрирована исторической справкой и искусствоведческим восхищением. Неизменные колонны, балконы, тона пастели, – и ни одного повторившегося фасада - каждый уникален, как человеческое лицо. Спустя некоторое время – остановка с осмотром церкви, а дальше – сплошной солнечно-уличный вихрь ярких мест, у которых хотелось сойти, задержаться, впитать образ. Угрюмый подтекст Михайловского замка все еще просвечивал сквозь красоту окружающего пейзажа и теплую рыжую гамму. А сразу за ним – чистый восторг в виде Лебяжьей канавки с каким-то резво плывущим объектом и чуть прорисованной впереди, за кронами, обнаженной белизны статуй Летнего Сада. Еще не остывший эмоциональный всплеск вдруг перекрывает и вовсе сказочная картина: витиеватая панорама Смольного монастыря – бело-голубое барокко зданий и такого же ослепительно-облачного неба – как ощущение полной цветовой гармонии. И заключительный аккорд путешествия: справа – простирающаяся Нева, слева – угасающий в закате город, вверху – неповторимо-праздничное небо, а впереди – высокие огненные язычки зажженных факелов на Ростральных колоннах. Любой удавшийся закат сам по себе яркое визуальное событие, выразительный вечер в Питере – это апофеоз мелодий улиц, света и воды.

       Высаженные неподалеку от Невского, возбужденные туристы из Москвы и Московской области обнаружили уникальную возможность пройтись по этой проезжей артерии города пешком – на проспекте перекрыли движение транспорта. Пропустив пестрые и громкоголосые колонны демонстрантов: монархистов, «яблочников» и прочих, мы ступили на Невский. Передвижение по нему было совершенно стихийным: потоки людей встречались и сливались. Мы ностальгически, по-детски ощущали себя участниками майской демонстрации, именно той стадии завершения парадной части, когда уже позволялись разброд, лопание шаров и поедание всевозможных уличных сладостей.

       Протопав какое-то время по проспекту и запечатлевшись в этом на пленку, мы свернули на картинный развал, чтобы приобрести вполне осязаемое и в дальнейшем обозреваемое воплощение города. Начиналось сувенирное время…

       Реально просчитывая будущий багаж, мы бродили в поисках подходящей миниатюры. Акварель, графика, масло, причудливые рамы, будто сами претендующие на признание, всевозможно изображенные виды и сезоны – голова кружилась, выбор затруднялся изобилием. Часто встречались любопытные работы, не связанные с тематикой города, и нужно было преодолевать соблазн купить просто талантливую вещь, потому как целью было что-нибудь символическое. Оставив по пути несколько «ахов» и пока ни на что не решившись, Лена и я отправились «сделать еще кружок». Увлеченные, мы не заметили исчезновения Жени и когда совершили круг почета и возвращались к встреченной раньше, все же приоритетной картинке, наши поиски ее места усложнились поисками третьего. Как ни странно, все сошлось в одной точке: аккуратно расставленные на подпорках миниатюры с пейзажами, та же вежливая девушка и Женя с улыбкой Чеширского кота. Мы собрались еще раз взглянуть на многоэтажки картин, и - …той, понравившейся больше всех на этом вернисаже - уже нет. Я в отчаянии оборачиваюсь на мужа с почти наполненными глазами, делаю вдох – и замечаю у него в руках прозрачный пакетик, в котором покачивается выбранная миниатюра. С видом мецената и коллекционера, ласково улыбаясь, он протягивает ее мне.
 
       По возвращении в Москву этот сувенир быстрее всех других вещей определился с законным местом. Перепрыгивая через дорожные сумки, я кинулась вешать картинку на самую «поэтичную» стену в комнате - рядом с изящным светильником, стилизованным под уличный фонарь. На меня смотрит, исправно служа вдохновителем, молочно-золотистый, туманный Исакий, крошечный и даже милый, превращенный в фон для двух примостившихся на парапете чаек – кусочек полюбившегося города, мадригал в деревянной рамочке.
 
       А на Невский уже выплескивается автомобильный поток, и мы, вспомнив о том, что обещали Любе появиться пораньше, снова становимся пассажирами. Закупив в маленьком сером магазинчике несколько наименований напитков (сорта три пива и вино, задуманное как вечерний глинтвейн), мы вприпрыжку поднялись к Любе. Она безмятежно ждала. Пробуя пиво, все по очереди поглядывали на часы – вот-вот должен был появиться Андрей и начаться салют. Андрей успел первым, и через некоторое время, отставив стакан, в два прыжка оказался у входной двери – чуткое ухо различило то ли вибрацию, то ли саму пальбу. Из окна, выходящего во двор, салют был бы не виден, и мы гуськом карабкались за Андреем на чердак. По каким-то похрустывающим доскам и балкам все добрались до небольшого пыльного иллюминатора и поочередно прикладывались к нему, чтобы на горизонте, над коллекцией причудливых крыш, рассмотреть разноцветные вспышки. Экзотичность места и ситуации прибавляла ощущений, и казалось, что вся наша компания созерцала настоящий фейерверк. Это было чистое впечатление: светлое небо, цветные искрящиеся россыпи, отсутствие звуковых эффектов, балансирование на одной ноге.

       Когда все закончилось, мы спустились к остывшему ужину и проектируемому глинтвейну. Солировала Лена. Колдуя с нарезанным грейпфрутом, кучкой пряностей и бутылкой крепленого(!) вина, она исполняла ритуальный танец у плиты. Зелье получилось на редкость сильным и пьянящим, и даже Женя, недавний робинзон, варивший глинтвейн на острове из молдавского «Кодру» и лаврового листа и отпаивавший нас с ним, промерзших до косточек, даже он с опаской поглядывал на полную дымящуюся чашку. Я сделала пару глоточков, но последствия, вероятно, все же сказались на остатке вечера, проведенного следующим образом: мы, трое (Женя, Лена и я) уже лежали в постелях, и я, с восторгом ощущая биения притихшего было в круговороте последних дней маленького брыкастика, с упоением декламировала вслух быстро листаемого Бродского:

       … И лишь Нева неугомонно
       К заливу гонит облака,
       Дворцы, прохожих и колонны
       И горький вымысел стиха…


       …Утро было серым, дождь с ветром делили привилегии. Мы затеяли заведомо обреченную авантюру: решили разыскать малоизвестную за пределами региона фирму по продаже контактных линз. 10 мая, праздничные улицы и лица потухли, а мы исполняем Женину мечту – спускаемся в питерское метро, которое действительно по сути своей подземка, ангар, нечто инопланетное. Это все «железные занавесы» на станциях. В Москве метро - субкультура и пособие по истории стилей: то барокко с советской символикой, то ар-деко - неповторимая, искусная, узнаваемая архитектура станций. И больше того - романтическое место для встреч. Там тусуются, целуются, торгуют, из переходов доносится джаз, рок и классика. Здесь, под сводами мрачноватого минимализма, в лучшем случае представляешь короткую деловую встречу на орбитальной станции, и каждый – в свой корабль, несущий в неведомое. И ничего лишнего, и ничего личного. Не такое это место. Что, в Питере больше негде встречаться?

       Мы вышли из-под земли неподалеку от Александро-Невской лавры, вписанной в мокрые шумные проспекты, как репродукция редкой картины в полосы газетной хроники. В двух шагах свистели машины, а перед глазами уже поблескивали сквозь стену дождя заостренные в небо купола. Небольшая остановка у лотков возле метро – нас уже интересует питерская пресса как своеобразный и дешевый информационный сувенир. Моя мама, к примеру, обожает привозить отовсюду местные газеты, складирует их вперемешку со столичными с далекой целью сделать вырезки всего интересного. Когда натыкаешься в неожиданном месте на желтую, невероятно сухую страничку, переживаешь странный перенос действительности в иные условия. Абсолютно из тех же элементов жизни составленная картинка, но как! Иными оказываются и угол зрения, и узор в этой плоскости калейдоскопа. Даже нет ощущения прожитого, устаревшего - просто другая картинка.

       Коварные гены всегда играют не ту мелодию и в неподходящем месте. Я, пожалуй, унаследовала манеру собирать старые, дорогие сердцу кусочки бумаги: цитаты и мысли на клочках, рисунки, предметы личной истории – билеты в театры, музеи, на теплоходы; программки, проспекты, открытки, письма. Я обошла вниманием только товарные чеки – и это, наверное, хороший признак.

       Впрочем, надо бы вспомнить впечатление от лавры, но это невозможно, поскольку мы почти пробежали вдоль ее ограды в поисках троллейбусной остановки в сторону затерянной и таинственной Хрустальной улицы. И все же отступили перед возможностью совершить опасное и неизведанное транспортное путешествие, быть может, совершенно бесполезное, быть может, совершенно не в ту сторону. Никто не смог помочь нам найти улицу с красивым названием, питерское время неотвратимо таяло, и мы пошли наугад, пешком.

       Я любила подобное бродяжничество в Москве, когда идешь в никуда по лабиринтам бульваров, переулков и тупиков, идешь от какого- нибудь очень известного места, щедро опутанного паутиной центральных станций метрополитена, и – вглубь, под парадные городские одежды. Ощущаешь себя кем-то очень маленьким, быть может, любопытным насекомым, забравшимся в экзотическое нечто, которое на поверку оборачивается почти неприглядной будничностью. Некая тусклая, прогорклая улочка в лесах гордо носит несколько веков знаменитое имя, а в этом доме со старинными арочными окнами живут обычные люди и мучаются отсутствием мусоропровода и лифта. Расшатанная лестница, пыльная булочная в соседнем доме, а рядом, в десяти шагах, к примеру, Пушкинская площадь и встроенный фальшиво-стеклянный бриллиант, предположим, отделения Сбербанка – сверкающее, чистое, благоустроенное здание. Культурно- исторический престиж и быт в развалинах. Умирающий старый город…

       По сути, я бездумно пробродила всю свою студенческую московскую жизнь, и это вознаградило меня достаточно уверенным представлением о топографической структуре Москвы и воспоминаниями о местах, от которых город избавился. И если я решусь на подобную прогулку сейчас, то уже не найду ни модной в то время галереи- мастерской в подвале, в подворотне, ни книжного развала в подобном же здании, ни любимого парфюмерного магазина еще советских времен, ни раритетных обломков первых неоновых вывесок. Впрочем, наверное, это не ностальгия: все-таки Москва очень стремительный город, ее пульс скачет бешено и периодически сбрасывает с себя теплую уютную руку старожила. Она – город-трансформер, который, кажется, можно лепить и менять бесконечно, и это, быть может, даже не будет для нее болезненным.

       В таком месте очень трудно свить себе гнездо надолго, и очень трудно от этого отказаться. От насыщенной, непредсказуемой и многообразной жизни большого города.

       Энтузиасты перетекают за город и в новостройки. Да, до центра два с половиной часа без учета пробок; да, здесь еще не успели вырасти романтичные и душные тополя и очень благородно и красиво обветшать дома, здесь почти нет памятников и фонарей, но зато есть воздух и гипермаркет, в котором можно купить буквально все для жизни – в противовес «Продуктам» в полуразвалившемся бывшем особняке и атомному смогу, который проник неизлечимой болезнью в каждого четвертого московского ребенка – жителя проспектов.

       Но люди, живущие на окраинах, не живут в Москве, они только имеют возможность там бывать - и не бывают. Безвылазно обживают занятое пространство. Некоторые десятки лет проводят в столице в пределах своего района. «По- настоящему» в «центр» выбираются раз-два в год. С периодичностью авиаперелета через всю страну. В 80-х мы с мамой так летали из Киргизии, но не от жажды перемен и развлечений, конечно, а по вполне серьезному медицинскому поводу, примерно раз-два в год, дня на четыре. Это была настоящая, «чистая» Москва, хоть и не всегда парадная. Круговорот дневных перебежек и ожиданий, вкусные комплексные обеды в столовой трамвайного депо на Октябрьской, архитектура, улицы и магазины – мельком, по пути, и непременная вечерняя релаксация в одном из театров. Растрепанные и измученные, со съехавшими чулками и гримом (а то и вовсе с повязкой на глазу), безумно счастливые, мы замирали в креслах лож и партеров, блаженно вытянув ноги и исполняя роман с театром. Полгардероба занимал наш багаж (мама уговаривала бабушек все это принять на время спектакля), неподъемным грузом висели медицинские карты и редкие в то время книги, которые мы всем дарили, плавились торты…

       К ночи мы добирались в «Зарю» или «Восход», а утром все повторялось. И заканчивалось всегда одинаково: блеск ночной Москвы, Аэровокзал с игрушечным, разрезанным вдоль рулетиком самолета, лента шоссе, лента для шасси и заполняющая до краев, предсказуемая, как разлука, тоска. Впечатлений хватало на год, а в сумме такие поездки пожалуй и перекрыли по количеству эстетических приложений всю мою бесцельную и бесценную студенческую пору.

       Впрочем, поэма о Москве слишком вторгается в задуманную повесть о Петербурге. Любовь не влюбленность - там-то все взахлеб, даже отчаяние, а здесь – невнятная и родная, не отпускающая боль трех сестер в едином лице. Все уже сбылось: я в Москве, и ни за что не хочу уезжать отсюда.

       А Люба с Леной влюблены в Питер, причем Любино чувство воплотилось, и она видит его каждый день: грязным, серым, стареющим, уставшим. И, наверное, уже не замечает, какое это счастье.

       Лена приезжает сюда за очередным глотком радости, она воплотилась на расстоянии, так и не создав с этим городом прочных земных отношений: это периодическая радость узнавания, но зато все свежо и ярко, почти без быта. Она идет уверенно, счастливая существованием Питера в своей жизни. Мы с Женей плетемся - горе-туристы.

       Пару остановок мы все-таки проехали. Лене явно неуютно, но она бодро нас поддерживает; такое ощущение, что Хрустальная улица вся состоит из забора мясокомбината. Охрана этого объекта в недоумении. Мы продолжаем путь. Фирма в конце концов находится. Маленькое пластиковое окно в сплошных развалинах отечественного производства, шлагбаум, ровное чистое здание, турникет, англоязычный посетитель. Стоим в нерешительности, купаясь в варварской речи: может, нам тоже следовало бы перейти на инглиш (которого практически никто из нас не знает), дабы обратить на себя внимание охранника. Но секъюрити упрекает нас по-русски: «Ребята, откуда вы свалились? Сегодня десятое число. Никто же не работает». А сам, бедолага, трудится. Из-за таких вот чудаков и иностранцев, считающих чудаками тех, кто в России придумывает затяжные праздники.

       Мы быстро разворачиваемся и бежим на автобусную остановку. Ни Женя, ни Лена так больше и не напоминали мне об этой бесполезной поездке на улицу с загадочным названием. Как провести оставшиеся полдня? Что будет приоритетом, куда еще можно успеть? На этом наше планирование обрывалось. Обеденное время привело нас на сувенирный Невский, и пока на закрытых дверях висели таблички, мы пытались сосредоточиться за кофе в неброском заведении с уже забытым названием. Потом открылись магазины-киты «для приезжих», и мы исходили всю левую половину Невского, подбирая памятные вещицы для близких людей, которые проводили нас в это короткое путешествие. Невесомый ленинградский фарфор мы мерили маленькими кофейными парами, традиционные наборы открыток - красочностью запечатленных закатов, исторические книги – тонкими гравюрами на шероховатой бумаге.

       На Лене запищал турникет – оказалось, какие-то магазинные внутренние сбои. Но будто протестовала сама книга, которой было уютно и привычно на полке, а до следующей адаптации – привычки еще ехать и ехать, суммируясь с остальными вещами в нелегкий багаж… Перед нашим довольно приличным трио извинились и отпустили с миром.

       Был не осуществлен еще один замысел – река. Наверное, это должно стать хорошей традицией в подобных поездках - в городе, где есть вода, надо обязательно спуститься на нее. Как бы возложить дань чему-то извечному, нетронутому, проникнуться мистической сутью пространства, на котором выстроили нечто.

       Лена охотно предложила навьючить ее сувенирами, она выбрала свой путь - прощальный разговор с Любой, и уже засобиралась на Лермонтовский проспект. Я нацелилась фотоаппаратом в ее задорное кепи, и мы отплыли. Это маленькое водное путешествие было закреплением пройденного. Излучины, фасады, тихий плеск, резные балконы, толстые канаты, частные дома, свеженький крошка чижик-пыжик, тяжелые цепи, угрюмые барельефы и легкомысленные статуи, закатные лучи в мутной воде, угасающее великолепие.

       Среди множества визуальных впечатлений самым реалистическим пятном был рекламный штендер забегаловки с восточной кухней на Аничковом мосту – крупные смешные иероглифы, расположившиеся у самых копыт знаменитых коней. Возвращались через Сенную. А дальше –
неожиданный полный провал. Не в асфальте и не сквозь землю, а во времени, точнее, в памяти. Утомительная дорога на закате, последние снимки, перекладывание зубных щеток из стаканчика в ванной в карман сумки, прощальный кофе. И это – все. Запомнилось только, что Люба нас проводила до Мариинского театра, где под часами, отсчитывающими последний промежуток времени в городе, расположился столбик автобусной остановки. Мы невежливо использовали здание прославленного театра лишь в качестве основы и декорации на памятной фотографии…

       Питер из автобуса уже не казался таким отчужденным и экзотическим, как пару дней назад. Он был весел, параден, надушен и приятельски подмигивал светофорами и витринными огнями. На вокзале мы сделали еще одну попытку запечатлеть последние восприятия, но судьбе было угодно, чтобы эти снимки не получились, и наше фотоинтервью закончилось теми самыми часами, застывшими на 21.30

       Здесь нас уже никто не провожал, и мы, не оглядываясь, вышли на платформу. В купе поезда расположились быстро, на местах «согласно купленным билетам». Предстояла только ночевка, и поэтому не ожидалось ни длительного укачивания деревьев у окна, ни типичных поездных интеллектуальных развлечений (кроссворды, карты, чтиво), ни затяжных задушевных чаепитий, прерываемых смешным балансированием со стаканом кипятка, поскольку подзывать «девушку» в очередной энный раз уже просто неудобно.

       Но, наверное, я не смогла бы отказаться от многолетнего стереотипа сносного существования в вагоне, и мы с Женей все-таки чаевничали. Тем более, что торжественно распахнулась дверь купе, и в него вплыли пайки под наш с мужем беззвучный хохот. (В Питер мы ехали в СВ и ощущали себя господами: тройной набор полотенец, кондинционер, вежливые разносчики деликатесов, нигде не заявленная еда и минералка). Новый МПСовский сервис мы тогда вкушали впервые. И вот с обычным купейным билетом мы ехали почти с тем же набором, за исключением еще нескольких, по периметру, зеркальных поверхностей и возможности абсолютного уединения. Впрочем, и сейчас общались мы в основном друг с другом. Лена вдруг оказалась аскетом в подобных условиях, и, отказавшись от еды, чая и разговоров, заняла свою полку. Пожалуй, она слегка помрачнела – ее ежегодная короткая сказка снова закончилась. А незнакомая тетя мелькала часто: вверх – вниз, в сторону, и у окна она все-таки стояла, даже ночью, периодически тихо – тихо возвращаясь на место.

       Москва возникла неожиданно, не предупредив пейзажами Подмосковья: мы проспали и в суете их просто не заметили. Проигнорировав всевозможные транспортные услуги, мы нырнули в знакомое и родное чрево. Метро на сей раз не убаюкивало, а отстраненно и надоедливо шумело, мешая сосредоточиться в меланхолии. Все как будто сникли и ехали молча, каждый в себе, перебирая воспоминания и впечатления, как четки. На поверхности нас ждал мелкий противный дождик. Смешное несоответствие - зонты пролежали в сумках все путешествие в край ненастья, а сейчас не хватало рук, чтобы их нести над собой. Питер нас помиловал, а ревнивая Москва, не в пример ему, раскапризничалась. Вот так, с подмоченной внешностью, мы ввалились в нашу убогую и прекрасную квартиру – миниатюру. Убогой она была по определению – чужая, съемная, со старыми обоями и трубами, с угрюмыми, тусклыми стенами и полами. И все же она была прекрасна - в основном не моими усилиями, а скорее, событиями, в ней происходившими. И еще: у этой квартиры была душа. Некий ореол. Некий воздух. Когда я первый раз в нее вошла, то почувствовала это сразу. Вошла и задышала. Именно ей я везла подарок из незнакомого места, подобрав его и по стилю, и по размеру. Мне кажется, я немного знала пристрастия этого помещения. Легко справившись с коварной боковой молнией сумки, я достала подношение и примерила на самое видное и оптимальное место. Думается, обнова пришлась по вкусу - миниатюра в миниатюре. Нечто уютно-трогательное. И квартира мне тихо улыбнулась…

       Лена и Женя оставили меня после короткого чаепития: Лена уехала в Дубну на работу, а Женя - просто на работу. Я сидела, растворившись в диване и раздумывала, каким образом выпросить себе отгул на сегодня – для нового переезда уставшей и беременной через всю Москву нужны были сверхусилия. Я сидела, окруженная привычными и любимыми вещами, и вдруг как будто мимо меня прошелестела мысль, что все это наполнение последних дней могло быть темой. Я взяла ручку и написала первые четыре страницы. Дальше следовали паузы – неделя, месяц, год. Я даже не выполнила данного себе обязательства воспроизвести нашу питерскую поездку до конца беременности. Не успела. Закончила под предательски кратковременные посапывания вылупившегося и ни о каком Питере не подозревающего кенгуренка. И все не могу понять феномена воспоминаний: почему же в них каждый раз так тепло и приятно нежиться, барахтаться, замирать - ведь ты точно знаешь, что через пару минут тебя обязательно навестит довольно грустная мысль о том, что ни остановившие мгновения фотоснимки, ни новые паломничества в те места, где был когда-то испытан счастливый прилив эмоций, ни дежа вю, ни виртуальные стимулы не смогут возвратить энергетику тех минут и событий. И это, уже пережитое ощущение в твоей жизни, не повторится никогда.


       …Едва только состоялось знакомство с Санкт-Петербургом…

1999 г.