Все смешалось в доме...

       
       
       Все смешалось в доме...

- У Машки!.. У Машки!..

Молодые каблуки горохом сыпятся вниз по лестничным ступенькам. Между ними шепотом едут по бетонному полу старческие подошвы.
Степаныч деревянной ногой выбивает "десятку" на входной двери, переставляет через порог два алюминиевых костыля и... роняет наземь трехлитровую банку. Стеклянные брызги фейерверком разлетаются на все стороны света, опережая многоколенные проклятия со множеством восклицательных знаков. Из-под кацавейки Степаныча выплескивается тельняшка, порождая хотя и привычную, но все же бурю, и не дай Бог Джойке попасться в эту роковую минуту под четвертую, живую опору в резиновой калоше.

Джойка попадается, с визгом совершает невообразимый кульбит в воздухе под скептическим взором старой подруги и соперницы Брыськи. Брыська сидит на столбике в углу палисадника и даже ушками не ведет в знак сочувствия черному, но уже с уверенной проседью, Джойке. Вернее не Джойке, а Джою, или Джону Барбосовичу, или Полканычу, потому что Джойка считает себя если и не сыном полка, то подъезда, не в пример Брыське - облезлой потаскушке, живущей круглый год на подоконнике.

Джойка любит видеть во сне аккуратно нарезанные колечки колбасы, любит не во сне, а наяву доставать для мальчишек из толстых сугробов упругие черные шайбы. Он всегда начеку - “У Машки!..” - зов для настоящего мужчины.
А Брыська лениво гоняет по сухому асфальту невесомые воланчики, зарабатывая таким образом на пластмассовую крышку с пресным молоком, и любит кильку! - вот чего Джойка особенно терпеть не может, так это противного селедочного запаха.
- У Машки-и!
Юрий Иванович в последний раз оглашает округу пенсионным басом, и отталкивается круглым животом от поручней балкона.
В проем между домами устремляется все мужское население Джойкиного двора - впереди сам Джойка с опущенной до земли лохматой, сосредоточенной мордой.
- На шапку загоню, едрит твою каракулевую мать! - Степаныч пытается достать его, ослабевающей от встречного ветра, хриплой волной.
- Вовькя! - из двери показывается голорукая взлохмаченная соседка по коммунальной квартире. - А где отец-то?..
- У Маськи!.. - пищит в ответ ребеночек.

Из двери вываливается и остальная часть голоного тела, снег падает на обнаженные плечи, тает.
- Кусок идиота! Опять к Машке! Господи! Да что б ее перевернуло да гопнуло!
Ребеночек смеется, смеется и соседка, - Машка-то - не самое большое зло в ее жизни.

Декабрь. Падают крупные, ажурные снежинки. Стели ватманский лист, обводи карандашом, вырезай и раскрашивай акварельными красками, и продавай по полтиннику за штуку - на носу Новый Год!

Иванов. Да-да. Именно Иванов, потому что дело происходило в России, возвращался домой. Не шел, а возвращался. Идут домой после пяти, когда рабочий день уже закончился, а сейчас стрелки не дотягивали и до трех часов - потому и возвращался. И ушел сегодня не к восьми, как обычно, а почитав журнал и оценив погоду не по термометру за окном, а напрямую, пощупав воздух ладонями на балконе. И куда уходил?.. Теперь это уже не важно.
Снежинки зависали перед глазами, не хотели падать. Снежинки не хотели падать, Иванов не хотел идти.

Одна, самая отчаянная, опустилась на кончик указательного пальца и... не растаяла. Иванов затаил дыхание. Такую невозможно вырезать ни ножницами, ни скальпелем, ни даже лучом лазера - только словом, мыслью... Он зажмурил глаза, представил на абсолютно черном фоне всю ее фантастическую роскошь, раскрыл глаза и убедился в ограниченности своей памяти и бедности воображения. И только он приготовился к новой попытке, снежинка превратилась в крохотную, прозрачную сферку. “Вот она была и нету...” - нараспев выдохнул из себя Иванов.

На обшарпанной, торцовой стене двухэтажного дома висел плакат с предложениями всевозможных услуг в виде тяжелых, угловатых фигур с задавленными, до бледной дистрофичности, буквами между ними: “Кооператив “Уют”.
Плакат еженощно выдерживал булыжечный, хулиганистый артобстрел, но Наталья Николаевна, имеющая к нему самое непосредственное отношение, постоянно цвела розовыми щечками. Она имела “тойоту”, полосатую шубу из натурального меха, и смуглого мужичка с крутым характером и крутыми мышцами.
- Иванов! - говорила она при встрече. - Плювай на всех! Мне нужна твоя голова!
А он, глупый, ощущал физическую боль, когда она дверцей автомобиля прищемливала полу шубы, словно это был его личный хвост.

Масштабельная Наталья Николаевна хотела большого дела, требовала его головы, обещала тугую набитость “кошелька в желудке”, и вообще комфорта для всего тела, но не слышала его сердца - в том то и была вся штука: сама голова Иванова не понимала своих собственных, сердечных переливов..
- Как у... Ма...шки... там сегодня?

Расщепленные кашлем слова снова включали его в привычный уличный ритм. Сидящая на стеганой спине шапка с опущенными ушами уносилась на штопаных валенках вперед, к зеленой пристройке с намалеванными красными кружками на подмороженных стеклах. Вопрошающий господин не ждал ответа, потому что и он, и Иванов, и все в округе знали о заведенных Машкой порядках.

Правая машкина рука - Григорий, по утрам подсоединял капризную кишку от “камазовской” цистерны к емкости в павильоне, левая - Зинуля, рывком подтягивала на себя столики за вихлястые ножки, чтобы осушить под ними место широкой холстиной. Сама Машка, казалось, выдавливала веселую жидкость прямо из себя, и деревянная ручка крана с возложенными на нее пухлыми пальцами при перстнях неопределенной ценности существовали лишь для отвода глаз от двух крупных, розовых, под влажным халатом, сосков. Но, может быть, это все было и наоборот...

Пена вспучивалась над кружкой, заваливалась набок от машкиного выдыхания, стекала, превращаясь в змею, доползала до края стойки, за которой ядовито шипела на длинную, во всю стену, паровую трубу. Другая, очередная, змея делила горький туман помещения почти на равные части, и Машка очередной кружкой отсекала ей переднюю голову, чтобы тут же входная дверь выстрелом нарастила в хвосте точно такую же.
Иванов вслух называл Машку Марией, не бросал на пол окурков, не плевал на паровую трубу, всегда пил в спокойном одиночестве, поэтому, а почему же еще? пользовался у нее особенным расположением.

- Зинуля-я! - она плеснула навстречу Иванову свежевыкрашенными сиреневыми губами. - Срочно освободи служебный столик в углу! - и погасив взметнутой бровью ропот двух неудачников, проворковала в ответ на его приветствие. - Здравствуй! Здравствуй, Ванечка! Не обращай внимание, ты стал такой редкий гость!
Зинуля с показным угодничеством вытерла тряпицей пластиковую поверхность стола, установила три кружки пива.
- Пейте, хороший! Надо - еще добавим, а на них, - она отвела влажную, красную, ладонь за спину, - не смотрите, шантрапа, я за день такое насморюся, аж рвать тянет!

Иванов поспешно (это всегда давалось ему с таким трудом) сунул в карман ее халата денежную бумажку, развернулся к очереди спиной - при желании мог видеть Машку через два столика, с другой стороны - входную дверь. Впереди - философским потом - истекала металлическая стена. Сунув нос в шуршащую пену, он сделал три крупных глотка, задумался над первым тройным вопросом: почему Машка, почему сослуживцы, почему даже собственная жена производят его, Иванова Александра Ивановича, в простенького Ванечку? “А потому что...”, - он сделал еще три крупных глотка и перешел к следующим, более сложным и невеселым вопросам. В течение двух последних месяцев он только и делал то, что задавал себе вопросы, и, не находя ответов, заканчивал рассуждения вполне определенно: “Я, Иванов Александр Иванович - неу - дачник...”

Первая кружка опустела, вторая оставила нос сухим и уж как-то особенно обнажила дно с зеркально отраженными цифрами его возраста. “Как быстро летит время! - с грустью отметил Иванов, переворачивая для убедительности кружку вверх дном. - Хорошо, что еще не три цифры, и не четыре...”
- Ну, это вы, батенька, загнули!

Напротив Иванова стоял странный тип в шляпе с такими полями, что был виден только небритый подбородок, поднятый воротник, погончики, мохеровый шарф, металлические кнопки вместо пуговиц. “Пижон, - подумал Иванов, - а вслух как бы скользнул в сторону Машки, - стол служебный!” - на что Машка понимающе (неправильно понимающе!) взмахнула рукой. И

Глупая Зинуля притащила еще две кружки пива из расчета на двоих.
Интимная панихида была испорчена. Иванов быстренько допивал третью кружку, чтобы быстренько ретироваться восвояси, но вдруг - все намерения в этой жизни для Иванова изменялись “вдруг!” - после привычного, потому и не слышного, дверного выстрела наступила непривычная, и потому оглушительная тишина, и носы присутствующих стали синхронно отсчитывать угловые градусы. Вошел “Шаляпин” с тремя молодцами в джинсовых костюмах. А это значило, что там, за дверью, стоял “форд” с включенными огнями, с незакрытой дверцей, в которой застревал прокуренный, хриплый бас с гитарой, а здесь, из дорогой кустодиевской шубы (потому и Шаляпин) выпирала белоснежная манишка, бабочка (как у Шаляпина), блестящие мокасины, перстень на мизинце (и потому Шаляпин) и, собственная, природу не обманешь, морковная голова.

Зина совсем переломилась надвое, рукастый Григорий притащил из подсобки красную рыбину; Машку Иванов, к счастью? не видел за широкими “шаляпинскими” плечами.
- Завидуешь?
Странный тип собирался, кажется, топать “медвежьими” ногами там, где не было дозволено.
- Я? - от неожиданности Иванов не сразу собрался с мыслями, но уже в следующее мгновение нервно захлопал руками по карманам. - Да я! Да я! - и нащупал, и вспомнил о трудовой книжке с записью о сокращении, и замолчал, стыдясь даже не высказанных, но выспренних слов. Но тип сам уже спешил на помощь.
- И я не завидую! Знаешь, есть другие ценности, есть нечто такое...

Странный тип вот так сразу и превратился в интересного собеседника, Иванову оставалось только досказать чужую, и вместе с тем, собственную мысль:
- Высокое, и духовное!
- Да-да! Высокое и духовное! - согласился собеседник.
Иванов опускал подробности о Наталье Николаевне, и о том, что их объединяет с “Шаляпиным” не только шикарные шубы и лимузины, но и общие, быть может, сомнительные, делишки, и о том, что ему делались очень даже выгодные предложения - все это он выразил одной строкой:
- Им что нужно? Украсть, объегорить, нае..ть! Понимаешь?
- Понимаю...
- А я инженер, у меня изобретения... И я не хочу Зинулей перед ними на четвереньках ползать! Понимаешь?
- Понимаю...

Машка включила дополнительное освещение; серый день за окном почернел, добавил в зал дыма, тумана; обострились голоса, среди которых громыхал Машкин:
- Гоните его! Гоните его! Он кружки пиз..!

От стола к столу переползал на полусогнутых “опустившийся” человек - любой, кто бы ни вошел в павильон, оказывался выше него ростом. В кино таким подливали гнева в глаза, гоняли по дореволюционным этапам, предвещая бурю, освобождение, всеобщее счастье - у Машки отмахивались, как от назойливой мухи, частенько били, называли Вонючкой. Вонючка шамкал беззубым ртом:
- Аштаф, а... Аштаф, а... Аштаф,а...
За столиком, в центре зала, услужливо заерзал мужичонка с маленькими, близко посаженными глазками и тонкими, в две ломаные нитки, губами.
- Щас! Машенька, щас мы его! Думаю, сходить или не сходить, а он сам тут как тут! - он заговорщицки пробежался взглядом по все четырем стенам, преданно задержался на стойке. - Мы щас его! - Спрятав ладони под столом, принял характерную позу, затем опустил туда же пустую кружку, застыл на время, передергивая плечами и облегченно улыбаясь, вновь извлек ее на поверхность, наполненную посветлевшей жидкостью. - На! Вонючка! Где ты? Иди сюда, дорогой, смотри, сколько, а?

Ничего не подозревающий Вонючка добросовестно направился к его столу, с жадностью ухватился за ручку, запрокинул голову...
Иванов с брезгливостью отвернулся, не поднимая глаз, обратился к собеседнику:
- Как бы в такой ситуации поступил аристократ? - вообще-то он имел в виду интеллигента, но поправляться не стал.
- Ну, морду бы обидчику набил. Или бросил в лицо перчатку!
- Перчатку? - Иванов нервно закашлялся. - Им всем? Слышишь, как гогочут?
- Ну тогда подать в суд...
- А в заявлении написать, - он с сомнением покачал головой,- прошу мол защитить от произвола, - внезапно оживился, - кого? Понимаешь, кого от кого? Столько бездарей вокруг, девочек, путающих карандаши с болтами, а за ворота - меня! Ничего не понимаю! Вернее понимаю, но не понимаю!
- Я тоже понимаю, что в суд обращаться бесполезно...

Подобие тишины восстановил озверелый “шаляпинский” бас:
- Суки! Отдохнуть культурно не дадут! Поди сюда! - он выбросил толстую ладонь с перстнем в направлении испуганного Вонючки. - Кому говорю, поди сюда!
Вонючка, - как мог, - завихлял на грозное приглашение.
- Вот! - “Шаляпин” грохнул рукой по столу. - Морду набьешь, твое!
Из-под его ладони выглядывала умопомрачительная банкнота...

На глазах почтенной публики “живьем” создавалась новая сказка о чудо-богатыре, приблизительно со следующей кульминацией в фабуле: волшебник (скорее колдун, чем волшебник) трет перстень о... (не мог Иванов вспомнить, обо что трут свои перстни маги)и...

Широко расставив ноги, Вонючка еще более согнул их в коленях, обнажая под брючной бахромой бледные браслеты кожи, пружинно качнулся, уравновешивая нижней челюстью отведенные далеко назад черные кулаки, хищно распушил ноздри.
- Ша-а! Ша-а! - угрожающе захрипел он, сузив глаза до бронированных щелей и переставляя крестом ноги по кругу с обидчиком в центре.

Добротные кирзовые сапоги противостояли отжившим несколько веков башмакам с голыми пятками. Телогрейка при всех пуговицах - подобию пиджака на грязном, волосатом теле, заячья шапка - болотной, осенней кочке. И все же на лице обидчика прочитывался страх.
Но и Вонючка уже заходил на четвертый круг...
Эпилог протекал торопливо и сумбурно, как будто режиссер, сокрывая халтурность тряпичного муляжа, старался удалить его с глаз разочарованного зрителя. Вонючка, подхваченный “шаляпинскими” руками за коленку и за вскрикнувший от боли воротник, перелетел стойку и присевшую Машку, глухо ударился о стену и глухо провалился... Оттуда, на руках Григория, невесомо проплыл через равнодушный зал на улицу.
- Деньги! Сука! Надо уметь зарабатывать!
“Шаляпин” с отвращением покидал Машкино заведение. Машка причитала над разбитым стеклом...
- Вот так себя ведут аристократы в подобной ситуации, - прокомментировал собеседник.
Кого он имел в виду, было непонятным, потому что и сам Иванов находил себя в роли подобия интеллигента. Эти его “батеньки, перчатки, высокое и духовное...”
- Я расплачусь за двоих! - не скрывая раздражения, Иванов направился к стойке.

Когда он вернулся, то собеседника уже не было, не оказалось его и на улице.
Метель. Первая настоящая метель перед Новым Годом - колючая, оранжевая под фонарем и темнеющая там, в проеме, между домами. Ни слева, ни справа, ни в одном из многочисленных окошек не горели елочные огоньки. Мимо шли люди, если пользоваться привычным выражением - на самом деле двигались их вещи, расположенные в правильном порядке: чередовалась обувью обувь, подныривали под воротники головные уборы, - лиц Иванов не различал. А раньше, на этом месте, пролегал елочный путь - здесь мальчишки выходили из леса, заметая воровские следы от высоких валенок мягко шуршащими, зелеными метелками, здесь он приобретал на выбор пушистую красавицу, нес домой, устанавливал, подключал гирлянду. Украшали елку дочь и жена - это был праздник - Новый год!

Иванов нехотя окунулся в черную метель.
Выключатель в прихожей вовремя не почувствовал настроения своего хозяина - затеял любимую игру в мигалки, за что и получил отрезвляющую оплеуху. Два женских пальто испуганно жались друг к другу под одним крючком, безуспешно пытаясь подтащить под себя зазевавшиеся сапоги. Одному из них пришлось охнуть под футбольным ударом твердого носка.
Иванов развернулся лицом к зеркалу и... нисколько не удивился - наоборот, для большей убедительности наклонил голову несколько вперед. Напротив него стоял знакомый, странный тип с небритым подбородком, поднятым воротником, погончиками, мохеровым шарфом, и металлическими кнопками вместо пуговиц.
- Это ты! - сказал Иванов.
- Это ты! - в унисон ответил тип.

Оба сокрушенно взмахнули руками.
Неожиданно на плечо странного типа водрузилась кудрявая головка жены. Иванов строго спросил ее:
- Знаешь ли ты, кто стоит рядом?
- Да! - она была серьезна.
- Так кто же?
- Иванов Александр Иванович!
- Правильно! - в последний раз грозно воскликнул Иванов, и дальше придал голосу елейную окраску. - Ванечка я, Ванечка! Я принес тебе веселый новогодний подарочек!
Не оборачиваясь, он поднял над головой серую трудовую книжку, вытряхивая из нее на шляпу разноцветные прямоугольные бумажки.

Денежный дождь кончился быстро, но Иванов еще долго тряс ею, притопывая в такт сочиненной тут же песенке:
- Вот такое конфетти ширины, вот такое конфетти вышины...

У Машки не горят огни - ночь. Засыпает Джойкин двор. Юрий Иванович в последний раз запускает в небо окурок “стюардессы”, Вовкя растет, сладко причмокивая губами, в соседней комнате, при включенном и обеззвученном телевизоре его отец тискает сильным телом блаженствующую мать - вот за такие счастливые минуты она и прощает ему все дневные выходки, Брыська считает прожитый день неудачным, сидит на подоконнике, и все еще на что-то надеется, чутко прислушиваясь к шорохам за безучастными дверьми.
Джойка, разбросав костыли по комнате, распластался прямо на голом полу. Он хрипит, и по его лицу пробегают нервные волны. Степаныч лежит рядом, положив морду на лохматые лапы, и, когда чувствует, что хозяину во сне очень плохо, лижет ему колючие усы.

Все смешалось в доме...