Исповедь книжника

       
       Исповедь книжника
       
       Повесть

Посвящается Елене Раймундовне
       Язвинской - Серак

       «Ибо между народом Моим находятся нечестивые; сторожат,
       как птицеловы припадают к земле, ставят ловушки и
       уловляют людей... И народ Мой любит это. Слушай, земля:
       вот Я приведу на народ сей пагубу, плод помыслов их».
       Библия «Иеремия»
       
       Часть первая

Едва Владимир Шибоцкий задремал после изнурительной бессонной ночи, его вытянул будто из
небытия пронизывающий до последней клеточки звонок телефона. Откуда-то издалека он услышал
 игривый женский голосок. Лишь через несколько секунд он осознал, что это – Виолетта. Владимир
 тут же стал предельно внимательным, старался ловить каждое её слово.
 - Ну, что ты совсем забыл меня? Весь утонул в обиде? Оставь, мой сладенький всё это.
После этих слов она сделала небольшую паузу, чтобы убедиться, что её внимательно на другом конце провода слушают и сказанное не оспаривают. Затем голос из игривого превратился в нарастающе требовательный.
 - Дорогой, ты знаешь, нет, ты не знаешь, как я хочу с тобой встретиться… Чтобы сегодня после работы был у меня дома!
Владимир, более всерьёз, чем в шутку, как бы давно уже ожидая подобный призыв, тут же подхватился с кровати и, как подчиненный в армии, громко отчеканил: – Слушаюсь! Приду, обязательно приду!
       ***
Прошло всего два часа, как этим необычным утром Владимир Шибоцкий вышел из дома. Но и за столь короткий промежуток времени он успел на компьютере отстучать небольшую статейку. При этом он впервые сберёг без исключения, как нечто особенно ценное и спасительное лично для него, многочисленные правки своего шефа. Особо не задумываясь, Владимир поставил под ней свою фамилию, а затем вскочил в метро и доставил это «творение» в редакцию газеты, которая размещалась в Доме прессы. Лишь только после этого, он решил наконец-то расслабиться - не спеша пройтись по проспекту Скорины до здания своего достопочтенного ведомства.
 Шибоцкий, особенно в последние несколько дней, сильно сутулился, худое лицо его было белым, как мелованная бумага, усталым и унылым. Но сегодня он сказал себе: «Всё, хватит блуждать в беспросветном тупике, надо жить! Быть проще и, как говорится, к тебе потянуться». Это было не так уж и легко, но он всё-таки нашел в себе силы и постарался распрямить плечи. Как бы позируя перед фотообъективом, попробовал, изрядно беспорядочно погримасничав, подобрать легкую игривую усмешку. Правда, появилась ли при этом на лице игривость, но вот огромные волны безудержного истошного смеха стали потрясать всего его. Но после того, как какая-то девушка на высоких каблуках с испугом отскочила в сторону, лишь чудом устояв на ногах, Шибоцкий сумел таки совладать с собой. Решительно отбросив в сторону сигарету(благо, стаж курильщика у него был также только несколько дней), он с каким-то особым наслаждением начал вдыхать бодрящий влажный воздух, который приносил ветерок со Свислочи. Аж голова закружилась, в глазах помутнело. Но уже через минуту-другую Шибоцкий выглядел внешне раскованным, с лица порозовевшим, будто по-настоящему довольным жизнью.
С незнакомым до этого момента особым сладостным волнением этот высокий тридцатичетырехлетний мужчина, в модном сером пиджаке, белой рубашке с красным галстуком, с интригующей легкой сединой в пышной шевелюре, краешком глаза ловил заинтересованные взгляды прохожих.
«Согласившись на встречу с Виолеттой, я поступил мудро, – рассуждал Владимир. – «И так я всё-таки ещё способен подняться над своими слабостями. Хотя уже, наверняка, попаду в Книгу рекордов Гиннесса за пребывание более трёх десятилетий в прекрасном, но полном наивности детском возрасте. Всё, пора всерьёз подумать о себе. Иначе мне, как тому Дон-Кихоту, будет просто каюк!»
***
Отца, майора медицинской службы, изрядно побросало по свету, а вместе с ним и Володю – объездил Союз вдоль и поперек. Понятно, пришлось сменить не одну школу. Но вот, наконец, отец переступил порог дома совершенно иным, не строгим и задумчивым, а радостным, в расстегнутом до последней пуговицы кителе. На лице матери расплылась улыбка, а у Володи, истекающего от футбольных баталий потом, так и застыла у губ полная кружка с водой.
Отец торжественно произнес:
– Ну что, мои хорошие, мне, наконец-то, предложили самому выбрать постоянное место дальнейшей службы. Так что, собираемся и едем на родину, в Белоруссию!
И вот Володя снова очутился (но уже наверняка, как заверил отец, в последний раз) в новом классе среди незнакомых ему ребят. Закаленный приколами одноклассников над новичками, он знал – на первых порах лучше просто помалкивать.
– К этому классу у меня особое внимание, –- многозначительно сообщила директриса, кинув оценивающий взгляд на майорские погоны Шибоцкого-старшего. А потом взяла за плечо Володю и медленно, неприятно его сжимая, проговорила:
– Так что, надеюсь, ты меня не подведешь.
Володя в ответ мягко отвел от себя руку директрисы.
– Ого, мальчик, да ты с характером, – не совсем довольная этим, произнесла женщина.
– Нет-нет, не волнуйтесь, Володя у меня смирный, – поспешил заверить ее отец.
Уже через несколько минут Володя открыл дверь в свой новый класс и спокойно, с достоинством подняв вверх подбородок, направился к свободной парте у окна.
– Эй ты, новичок-первачок, здесь никак нельзя! – донеслось с издевкой с последней парты.
«Ну вот, началось», – мелькнуло в сознании Володи. Нахмурив брови, он краешком глаза глянул на розовощекого ученика в красном пиджаке и потихоньку направился к другой свободной парте.
Один урок сменял другой… Пришёл черёд и русской литературы. Как только в класс вошла худенькая, совсем молоденькая учительница и с доброжелательной улыбкой, застывшей в уголках губ, обвела всех большими мечтательными глазами, ученики загалдели еще громче. Разговоры несколько поутихли лишь тогда, когда Ольга Кирилловна, так звали учительницу, продолжая сохранять спокойствие, с нотками торжественности произнесла:
– Сегодня я прочитаю вам небольшой рассказ, а на следующем уроке будем писать сочинение. Тема его: «Зимний дуб - вот это существительное!»
Затем она начала читать вслух, время от времени жестикулируя худенькой рукой с изящными пальцами пианистки.
Рассказ Юрия Нагибина «Зимний дуб», несмотря на то, что явно был рассчитан на учеников возрастом помладше, Володю заинтересовал. Он внимательно вслушивался в мелодичный голос учительницы. Звучало что-то очень близкое, так необходимое ему.
«Главный герой рассказа – ученик Савушкин. На первый взгляд, неприметный, в старом пальтишке, поношенных валенках, он несмело открыл дверь в класс, спросил: - «Можно ли войти?» и, не обращая внимания на мягкий упрек учительницы: мол, ты опять опоздал, – прошмыгнул на свое место. Ученики один за другим приводили примеры имени существительного: «Окно! Стол! Дом! Дорога!..» Учительнице стало ясно: дети поняли, что такое существительное, и она сказала: «Примеров достаточно». Но этот опоздавший Савушкин встал и громко проговорил: «Просто дуб – что? Зимний дуб – вот это существительное!» В ответ класс разразился смехом. Нагибинская учительница также едва сдерживала себя. Но Савушкин, как ни странно, не смутился, только с удивлением и досадой, что его никто не хочет понять, смотрел на учительницу и ребят»…
Володя, не обращая внимания на шум в классе, ловил каждое слово Ольги Кирилловны. А та, устав ходить с книгой между рядами, присела на краешек свободной парты у окна. Но читать она дальше не стала, так как в этот момент распахнулась дверь и в класс, не спеша, ну, как взрослый, степенно вошел уже знакомый по приколам Володе высокий парень в красном пиджаке. Стало так тихо, что Володя даже стало слышно, как бьется муха между рамами в окне.
Разрешения войти тот не спросил, а сразу, как ни в чём не бывало, уверенным шагом направился к своей последней парте и сел.
– Борис, вы просто как Савушкин из нашего рассказа, опаздываете на урок, – доброжелательно проговорила Ольга Кирилловна.
Но тот с легкой усмешкой, демонстративно неспешно, отыскал взглядом среди учеников хрупкую фигурку учительницы и далеко невежливо проговорил: - Нашли с кем, с этим недоделком меня сравнивать! И вообще дайте ка мне сесть на своё место!
Произнеся это, он встал и бесцеремонно двинулся к учительнице.
-Вы, Борис, что сидишь за двумя партами одновременно?! – с нотками недоумения, не отстраняясь от свободной парты, спросила учительница.
Но тот, всё ближе подходя к Ольге Кирилловне, в ответ окинул призывным взглядом класс и, непонятно по крайней мере для Володи почему и зачем, словно от имени всех заявил:
– А вообще нужна ли нам такая учительница?!
Володя Шибоцкий взглянул на ребят. Удивительным было то, что они сидели, как завороженные. Одни безучастно, другие с нездоровым интересом в глазах, ждали: что же будет дальше? Муха между оконными рамами продолжала монотонно жужжать.
Володя не выдержал. Он вскочил с места и стал перед Борисом:
– Так нельзя! Отойди!
В глазах Бориса застыло удивление. Розовые пятна на лице слились, и оно стало как помидор. Пухлые руки сжались в рыхлые кулаки. Ольга Кирилловна тут же отстранилась от парты и обратилась к Борису:
– На следующем уроке к вам придет директор, она и решит, нужна я вам или нет. А теперь сейчас же выйди из класса!
Муха в конце концов освободилась из плена и вылетела на улицу сквозь щель в форточке.
– Хорошо, – с ухмылочкой многозначительно ответил Борис, а потом, повернувшись к Владимиру, добавил:
– А с тобой, новенький, я еще разберусь!
Затем вразвалочку направился к выходу.
Ольга Кирилловна дальше читать рассказ не стала.
– Остальное прочитаете дома, – сказала она и захлопнула книгу. – А потом обязательно - сочинение!
Прозвучал звонок на перемену, Ольга Кирилловна попросила Шибоцкого зайти в учительскую.
Когда Володя закрыл за собой дверь, Ольга Кирилловна, не скрывая волнения, проговорила:
- Как легко сказать: «недоделок» – и весь сказ, и поскорее прочь с дороги! А я хочу, чтобы в сочинении ребята порассуждали, постарались поскорее найти себя, чтобы не чужими, а своими глазами на мир посмотреть. Тогда и такие, как Петров, поутихнут.
Она подошла к Володе и с нежными нотками в голосе сказала:
- Ты хорошо поступил, мой мальчик. Я благодарна тебе. Вот тебе от меня подарок, – и протянула ему книгу.
Взглянув на обложку, Володя увидел на рисунке огромный и величественный, как церковный собор, в искрящейся снежной одежде ветвистый зимний дуб и восторженного мальчика впереди него. Паренёк, всем своим видом будто приглашал: не проходите мимо, не спешите, остановитесь. Как здорово найти себя среди этого великолепия и красоты! Савушкин был уверен в своей правоте на все сто и, казалось, был готов с этой уверенностью, если потребуется, оставаться у щедрого, пышущего здоровьем и жизнью исполина, как стойкий оловянный солдатик, бесконечно.
Володя с волнением взял этот подарок.
-Спасибо вам! – радостно сказал он.
В следующее мгновение в учительскую вошла со стопкой тетрадей в руках женщина. Не замечая Володю, она взглянула на Ольгу Кирилловну и тут же спросила: - Что-то, Оленька, случилось?
- Да, Петров опять у меня едва не сорвал урок, - лишь ответила Ольга Кирилловна.
 - Да, ещё натерпимся мы все от него. Жаль, что директриса не на нашей стороне, - произнесла в ответ вошедшая учительница. - Отец то у Петрова – большая шишка в городе. Чего ж хотеть? Он для школы и лыжную базу выбил и про директора не забыл – шикарную квартиру ей в центре города сделал. Говорят, тем самым многие под его дудку пляшут. Но это дело не наше. Только вот слова Петрова - старшего настораживают: - Да, я многое могу. И хочу, чтобы и мой сын уже со школьной парты не страдал комплексами, был лидером во всём!
Ольга Кирилловна подошла поближе к Володе. Она заставила себя улыбнуться и негромко произнесла:
-Я хочу тебе сказать ещё вот что: Борис, наверняка, и сейчас побежит к своему отцу… Мне выслушивать придирки его и директрисы не впервой. А ты будь с Борькой поосмотрительней. Мне бы почему-то не хотелось, чтобы его отец знал о новичке, который в первый же день перешёл дорогу его сынку.
Помолчав немного, она отвела взгляд в сторону и произнесла задумчиво, с глубокой складочкой на лбу, негромко, но так, чтобы Володя услышал: - О подобных, как говорит классик, разговор иной, их чтут…
Затем, помолчав немного, добавила: - Может, я всему этому придаю уж слишком большое значение? Впрочем, время покажет.
 Володя не понял многого из сказанного свой учительницей. Но все её слова запомнил.
Правда, предупреждение Ольги Кирилловны не помогло. После уроков во дворе его поджидал Борис. Он, сверкая глазами, подскочил к Володе и со всего размаха ударил его в лицо. Володя всё-таки сумел ответить ему тем же. Но у него нос оказался покрепче, а у Петрова из розового носа закапала кровь…Володю Шибоцкого для разбирательства повели опять в школу...
…Директриса к ним в класс так и не пришла. А уже на следующий день русскую литературу стала вести другая учительница. Новая «русица» не вспоминала о сочинении, заданном Ольгой Кирилловной.
Володя перечитал рассказ и все же начал писать сочинение. Но закончить его он так и не успел. Через неделю Шибоцкого-старшего неожиданно вызвали в военный округ и приказали снова паковать чемоданы. На этот раз его переводили далеко на Север… А Володя уже в который раз оказался в новой школе. Отец долго не мог понять, что случилось, и на все вопросы матери только молча пожимал плечами.
О том, что произошло с ним в минской школе, Володя никому не рассказывал, в том числе и отцу. Проговорился чуть позднее, когда тот основательно застудив лёгкие(не мог он никак приспособиться к этому климату), слёг в госпиталь…
Отец задумался, догадка судорогой проскочила по его побледневшему лицу.
-Ах, вот оно что…, - поглаживая пятерней свою густую седую шевелюру, лишь проговорил Шибоцкий-старший. Было заметно, как при этом у него судорожно задрожали пальцы.
 Что-то закололо в груди Володи, и он ощутил, как холодная волна испуга облила его с головы до ног. Дома паренёк осторожно, будто острую бритву, вынул из школьной сумки книгу, тот самый подарок учительницы. Из книги краешком синела общая тетрадка с так пока и недописанным сочинением…
***
В Минск Володя Шибоцкий снова приехал только спустя годы. Как выдалась свободная минута, зашёл в школу, хотелось повидаться с Ольгой Кирилловной. Но ему, сказали, что она была уволена, уже давненько, правда, за что, никто толком ему, и не объяснил. Это огорчило Володю. Горел узнать и где сейчас Борис Петров. Но ему ответили, что он уехал в Ленинград, будет там учиться в университете. В школьном дворе с надеждой получить ещё хоть какую-либо информацию подошёл к женщине в тёмном халате. Она с помощью метлы и совка собирала разбросанные детьми бумажки, из –под цветастого платка её выпала седая прядь. Володя знал, что в школе и уборщицу нельзя было назвать последним человеком. Она также могла кое - что рассказать. Подняв тоже какой-то фантик, и забросив ей его в ведро, вежливо поздоровался и спросил: - Не помните ли Вы Каминскую Ольгу Кирилловну, ну такую молоденькую учительницу по русской литературе? - Почему нет, помню, - улыбнулась в ответ она, - большеглазая, отзывчивая такая была. Ушли её, милок, уж, считай, годков с четыре минуло! Долго терпела, но не удержалась и отчитала по седьмое число тут одного из главка, досталось на баранки и директрисе. А всё из-за того, что одного тут паренька, что дорогу перешёл сынку этого начальничка, в другую школу перевели. А Борис, этот сынок, помнится, вреднющий был такой, - со всеми задирался, никогда не здоровался, и на меня всё порыкивал. Всё это преподнесли, как учинённый Ольгой Кирилловной скандал, нашлись даже и очевидцы, что она будто бы этого Бориса ударила книгой. Да еще в гороно приплели, что Каминская и как педагог несостоятельная, от программы всё отступает. В общем, вынудили её написать заявление. Учителя до сих пор винят себя, что не смогли её тогда защитить. А одна она, известно, в поле ведь – не воин!
А меня Анной Игнатьевной зовут, - сказала напоследок словоохотливая уборщица и светло улыбнулась.
Проспект Скорины (тогда он назывался Ленинским) притягивал журфаковца Шибоцкого движением огромного потока людей. Здесь всегда можно было увидеть что-то интересное, встретить необычных людей. Сколько он разных историй услышал, бродя среди многоликой толпы! Но не всё можно было понять, не обо всем можно было открыто рассказывать в то время. Как, например, об этой встрече.
Однажды под Новый год он, приостановившись у ГУМа, обратил внимание на невысокого мужчину с выбивавшейся из-под мохнатой шапки-ушанки густой сединой. Тот сначала прыгающей походкой нервно прохаживался по тротуару, затем достал из дипломата ворох исписанной размашистым почерком бумаги и с отчаянием выбросил в мусорную урну. Володя решил подойти к нему и познакомиться. Когда тот услышал, что перед ним будущий журналист, то предложил в качестве сюжета свою историю:
 - Поручили мне проверить работу одной партийной организации к пленуму. Справку сказали доставить не позднее 30 декабря. Проверил от души, на совесть, как это делаю всегда.
Отчет писал до утра, не спал, чтобы успеть, как было велено. Подошел к штабу партийному ещё задолго до обеда с готовой справкой в руках, слышу, как сердце от волнения забарабанило в груди. И тут, о стыдобище! – из этого всеми уважаемого здания один за другим выбегают его работники, все, как на подбор, безликие, холеные, с пакетами в руках, из которых нагло торчат то ли гусиные, то ли куриные лапки, палки сервелата, ныряют в «Волги» и куда-то уносятся. А ведь сами то создали дефицит во всём. В магазинах хоть шаром покати. Семенит по ступенькам и мой завотдела, с полной сумкой, которому я должен был эту справку передать. Я, обрадовавшись, со всех ног к нему, а он и слушать меня не желает. Говорит, мол, приходите в начале следующего года. Но потом, с улыбочкой посмотрев на меня, как бы сжалился:
-Ну-ка, дай гляну, что ты там написал. - Так, унижают, оскорбляют… Да бис с ними! Так это же мелкота! А где глобальные проблемы? – Будто не понимает, что это и есть главная проблема.
       -Так, а что ещё это? – увидел завотделом моё приложение к отчёту. Через несколько секунд он испепеляюще взглянул на меня и сквозь зубы процедил: - А вот об этом говорить во всеуслышание пока нельзя!
Мужчина, нервно сорвал с головы свою мохнатую шапку, будто всё время мешавшую ему, и, сунув её под мышку, достал из дипломата несколько листов бумаги. -Это, если хотите, я передам Вам, может пригодиться. Как известно, всех нас в этом году постигла большая беда. Да, я понимаю, от землетрясения остаются разрушенные здания, пепелища… От пуль, снарядов люди копают окопы. А тут радиация. Она без запаха, незрима. Но нельзя же быть настолько безграмотным, если не более. Побыл я в одной деревне, другой… Дозиметр зашкаливает, а дети, как ни в чём не бывало, продолжают ходить в школу, ребятишки в детских садах копаются в песочницах… Люди поназапасывали на зиму с покрытых пеплом Чернобыля полей и грядок картошку, морковку… Рядом деревни отселили, люди, хоть и с болью в сердце, но всё своё, уже опасное для пользования, добро, как им было велено, пооставляли. Но его тут же предприимчивые людишки растянули и распродали опять – таки по этим же не отселённым деревням.
Да, я понимаю, - у государства нет столько средств, чтобы отселить всех из охваченных ядерной проказой районов. Но местные власти могли бы, не бояться людей и по - доходчивее рассказать им всю матушку - правду. Ведь сами то они своих детей и жён на следующий день под покровом темноты эвакуировали от заразы подальше. А тех людей, кто, продолжая водить своих детей в сад, школу, просят только завезти им чистые продукты и воду, местные власти на всех углах стыдят, спешат уподобить попросту трусам и паникёрам…
Мне не за себя, а, как говорится, за державу обидно! И воды из таза не вылили, а ребёнка, выходит, выплеснули! Чернобыль - не случаен. Сердцем чувствую от такой пробоины, на жаль, наш огромный непотопляемый «Титаник» пойдёт ко дну!» – раздосадовано произнёс мужчина, покосившись на ворох бумаги – свою справку в мусорной урне.
Владимир ещё некоторое время стоял в задумчивости. Необычно было осознавать, что этот уже пожилой человек обратился к делающему только первые шаги в журналистике пареньку, возможно, как к последней инстанции. Он надеялся, что его рано или поздно услышат.
Всё, что увидел и услышал, прогуливаясь по городу, Владимир записывал в свою старую синюю общую тетрадку. Ночью, когда в читальном зале общежития уже никого не было, он садился за стол и что-то писал… За это время он написал также несколько незатейливых журналистских репортажей, заметок, зарисовок, что требовалось от студентов журфака.
Студенты отмечали в нем много странностей. Внешне парень хоть куда: и высокий, и стройный, и девушки на улице в первую очередь его замечают. Правда, те, кто его совершенно не знает. На застольях обязательно книгу, неизвестно какую - в обложке, под мышкой держит, и глотка вина не сделает, не курит, в карты не играет, вечно невеселый какой-то. На занятиях сидит отрешенно – что-то пишет в замусоленную общую тетрадку, не иначе роман века, а потом вдруг подскочит и, не спрашивая у преподавателя разрешения, уходит… Все студенты на журфаке писали –- кто статьи и очерки, кто даже рассказы. Но такие странности замечались только за ним. Одним словом – тормоз. Да ещё, ёлки-палки, какой!
Как-то сидели в общежитии при свечах, день рождения хохотушки Валентины отмечали. А та на сухой тост Шибоцкого возьми и съязви:
– Ты, Вовка, будто прикидываешься. Ну, какая муха тебя укусила. Ни выпить, ни потанцевать с тобой.
– Ну ладно, смотрите, – проговорил Володя наигранно спокойно, вставая из-за стола.
По-прежнему с книгой под мышкой, он подошёл к тумбочке и достал бутылку «Столичной», ловко ее откупорил, налил полный граненый стакан водки и в один присест осушил его, а потом выпил и второй... Все ребята в недоумении посматривали то на пустую бутылку, то на Володю…
– А теперь я, не закусывая, схожу на семинар к профессору Манаенковой, пробуду на нем по полной программе, и ни она и никто другой не заметит, что я под градусом. Ждите меня часа через два.
Ребята дружно захохотали. Все знали, что кто-кто, а Манаенкова, если к ней на глаза попадешься хоть слегка «поддатый», в порошок сотрет. У нее на это нюх особый. А Вадим, койка которого стояла рядом с Володиной, заявил:
– Спорим на сто рублей, что ты уже через минуту в постельку баиньки упадешь.
– Да, и спорить не надо. Будет, как я сказал!
Володя набросил на себя пальто, взял свою сумку и спокойно вышел, ни разу не пошатнувшись. За ним с ухмылкой вышел и Вадим.
Через два часа в комнату зашел только Вадим. Он недоверчиво нюхнул пустую бутылку из-под водки, а затем выпалил:
– Ну, блин, ни в одном глазу! Еще и отвечал на семинаре. Манаенкова ему «пять баллов» поставила.
Володя вскоре вернулся тоже. Все, будто его и не замечая, уже разогревшись от вина, болтали обо всем и ни о чем.
– Ребята, уберите со стола пустые бутылки, включите погромче магнитофон и оставьте гореть только одну свечу, – спокойно обратился к ним Володя, шурша одеждой за дверцей шкафа.
Через минуту из темноты вынырнула его высокая стройная фигура. Все в недоумении замерли: Володя был в одних плавках. В следующий момент он ловко сиганул на стол и пустился в пляс. Стол затанцевал вместе с ним, запрыгал от чечетки, которую Володя исполнял, лихо пристукивая голыми пятками по поверхности стола в такт мелодии. Компания молча наблюдала за происходящим. У девушек недоумение в глазах постепенно переходило в восхищение. Мелодия закончилась, Володя спрыгнул со стола и мгновенно юркнул под одеяло на своей кровати. Девушки не смогли сдержаться и дружно зааплодировали…
Шибоцкий проспал до утра, как убитый.
Он не изменился и после этого случая. По-прежнему был малоразговорчив, больше к спиртному не притрагивался. Но Валентина стала проявлять к нему интерес, и Владимир отвечал ей взаимностью…
Три года учебы пролетели незаметно.
С уверенностью, что ему, наконец, удалось сделать то, к чему он так долго стремился, Владимир Шибоцкий переступил порог профессорской. Под мышкой он держал стопку исписанной мелким почерком бумаги…
Прошел месяц. За это время Володя ну просто измотал себя. Вахтёрша в общежитии всякий раз сочувственно вздыхала, когда он с тёмными кругами под глазами уже заполночь со стопкой бумаги в руках спускался в опустевший читальный зал. Володя что-то там писал, а потом недовольный рвал исписанные размашистым почерком бумажные листы…
Два вечера подряд он был у Лидии Николаевны, ему было поручено написать об этой женщине – юбилярше очерк. Но Володя так его и не написал. Начал было, а потом – притормозил.
А всё бы ничего. Ведь пред ним предстала женщина, судя по всему, как говорят, прошедшая сквозь огонь и воду. Не смотря на свои шестьдесят, она сохранила ещё прямую военную осанку, лицо её было исполосовано глубокими морщинами, изо рта она ни на минуту не выпускала папиросу. По выцветшим от времени фотографиям можно было судить, как Лидия Николаевна из года в год мужала, приобретала новых друзей…
- А вот эта грамота? – поинтересовался Володя, заметив её в красочной рамочке на стене по центру комнаты. – А эта грамота, - с благоговением отметила ветеранша, - от самого министра Цанавы! Как видите: «За проявленную оперативность в соединении с нужным абонементом». Это была какая-то женщина. Ох, сколько их его донимались! Я рисковала многим, соединяя её с шефом, но, как видите, не прогадала. Правда, это не для печати.
 Я служила по совести и отдала себя Родине всю без остатка, – с гордостью произнесла Лидия Николаевна. – Этим и заслужила спокойную старость!.
Володя попросил ответить напоследок ещё на один вопрос: – Были ли у Вас в юности ещё к чему-нибудь склонности?
В школе отмечали, что Лидочка станет не иначе, как «великим скульптором». Ведь что в руки к ней не попадёт: глина, воск – всё это обязательно превратится в точную копию человека. На выставках ей не было равных. Готовилась поступать в художественное училище, но тут ей, комсомолке, предложили поступить на службу в органы, и она, внемля уговорам своего отца, полковника в отставке, не отказалась от заманчивого предложения. Ведь это давало в жизни много преимуществ.
– Где мой талант сейчас? Не знаю. Я уже и слона из пластилина не вылеплю, могу только что-нибудь подровнять, подштукатурить, – ответила Лидия Николаевна с едва сдерживаемой, как показалось Володе грустью в глазах, и глубоко затянулась папиросой.
…Студент Шибоцкий снова открыл дверь профессорской.
– Я вам дал один совет, потом другой… Наконец, предложил и человека, о котором очерк хоть на международный конкурс пиши. Но вы, батенька, отказались что-либо делать, – достав из жестяной баночки карамельку, недовольно начал пожилой доцент.
А через минуту, с явным пренебрежением перелистав Володину стопку бумаги, Николай Трофимович как бы огласил окончательный приговор.
– Бросьте это донкихотствование в литературе. Все мы такие были, но максимум в подростковом возрасте. А потом быстро всё улетучилось. То, о чем так усиленно стараетесь написать в свои двадцать один, это уже попахивает, простите, - умопомешательством! Во-первых, вам, видимо, от рождения не дано творческого воображения, а во-вторых, - не умеете видеть жизнь такой, какая она есть на самом деле. – Вы, – продолжил нравоучительно доцент, – видимо, так и не усвоили курс зарубежной литературы и наивно пытаетесь создать нереальный образ, какого-то там идеального во всех отношениях человека. Но и Дон-Кихот, лежа на смертном одре, признал, что все его искания на самом деле – утопия.
– Так что, по-вашему, получается, – я никогда не смогу написать о том, о чем хочу? – взволнованно спросил Владимир.
– Разве если только подержите за руку самого «прародителя» воображения да вдобавок героя, который сошел со страниц какой-нибудь сказки и смог хотя бы с минуту продержаться в реальной жизни. Но такого, к сожалению, просто не бывает, – с ироничной усмешкой ответил доцент.
После небольшой паузы он, как бы всё-таки стараясь успокоить Володю, дополнил:
– Не нужно так переживать. На журфаке таких как вы, – большинство. А писать, если уж так неймется, заметки, статейки будете, но они будут востребованы, когда будут слеплены только под диктовку других.
На душе Владимира стало тяжко. Но он всё-таки постарался взять себя в руки.
– Простите. А если это нужно, ну, просто необходимо? Я Вам, Николай Трофимович, как бы и не вправе не верить. Вы у нас авторитет. Да, пусть я какой-то там бесталанный. Но как же быть со словами одного уважаемого мною писателя? (Владимир не осмелился назвать фамилию тогда ещё опального Александра Солженицина). Они звучат приблизительно так: - «Если уж очень захотеть свершить важнейшее для жизни дело, то нет таких препятствий, которые бы могли этому помешать!» Эти слова были выстраданы им самим. Он и лишения, и даже рак победил. И, не смотря ни на что, написал, что задумал. Может потому, что это нужно было не только ему одному. Не знаю вот только, получится ли что у меня? Но, наверняка, пусть не я, так кто-то другой на моём месте, но когда - нибудь всё-таки обязательно встретит тех прародителей, о которых Вы мне сказали! - то по взрослому босящим, то срывающимся, ненавистным для него, каким-то уж совершенно детским упрямым голосом, проговорил в ответ студент Шибоцкий. После чего он, стараясь скрыть предательски навернувшиеся на глаза слёзы, быстро поспешил к выходу.
ххх
В конце четвертого курса он всё-таки женился на Валентине. А уже через полтора года месил грязь армейскими сапогами.
- Знай всегда, что я тебя очень люблю, Володя, – каким-то карамельным, певучим голоском проговорила ему жена и сухо чмокнула его в губы. И он понял, что это просто прелюдия, огонёк и сейчас вспыхнет пламя. - Но вот послушай меня, продолжила она. - Я на тебя надеялась. Думала из тебя человека сделать. Ведь внешне ты хоть куда. Но внутри у тебя творится чёрти что! Место тебе мои родители подыскали, что надо. Я тебе, чтобы ты занудство своё усмирил, постоянно подсовывала нужные книги, прятала от тебя твоих «Дон -Кихота» и «Фауста», на которых ты просто зациклился. Купила тебе теннисную ракетку, нашла тренера, таскала на концерты какие только можно. Но всё это - как горох об стенку. Всё потому, что ты по жизни - законченный идеалист. А то, что всё пишешь и пишешь, извини, я вчера не выдержала и заглянула в твои бумаги – это просто утопия.
Я не декабристка и не хочу вместе с тобой сойти с ума, прежде чем до тебя дойдет: рожденный ползать летать не может! – уже совсем чужим голосом заявила Валентина. – Я хоть и несколько запоздало, но раскусила тебя, твой горький орешек. Благо, что детей мы с тобой ещё не завели. Извини, я ухожу.
– Но всё-таки, кто же твой избранник? – стремясь внешне сохранить олимпийское спокойствие, - спросил Владимир.
- А что касается избранника, то есть такой, - солидный и, вообще в отличие от тебя, талантливый во всех отношениях человек. С ним мне не надо будет витать в небесах. За ним я буду не за фиговой перегородкой, а за прочной стеной! Но ты уж так сильно не бери всё к сердцу. Давай останемся просто хорошими друзьями, - с нотками сочувствия напоследок проговорила она.
 Вот тебе и нежность, пыл неудержимых чувств, запал искренних признаний в любви и верности! Всё это лопнуло, как мыльный пузырь. Нет, Шибоцкий не осуждал её. Ему было просто обидно, что любимый человек так вот запросто способен оставить его. Ведь он просил её ещё месяц-другой подождать. Казалось, что осталось совсем немного, и он, наконец - то, напишет своё «школьное сочинение», и тогда можно будет сбросить с себя многотонную скалу и начать жить, распрямив плечи, по-настоящему начать вить и своё семейное гнездо. Но это гнездо, видно, всегда нужно вить вовремя. И, глядя на всё по - житейски, Валентину также можно понять. Ведь действительно в её глазах он в последнее время выглядел махровым эгоистом, зациклившимся только на себе. Да, он как - то подзабыл дарить ей цветы, восторгаться ею, как-то развлекать её, и вообще даже редко улыбался, как бы оставляя всё это на потом. А она, как и все женщины, хотела быть любимой сегодня. Да, она побоялась пройти с ним вот таким до конца. Но, выходит, и он сам виноват перед нею.
«А может Валентину ещё можно будет вернуть?» – тешил себя он мыслью, день и ночь проводя за письменным столом. Так хотелось поскорее свести свои записи, зарисовки в тот сюжет, в котором наконец-то все его самые сокровенные мысли станут на свои места, зазвучат сильно и убедительно. Но как он не старался, ничего не выходило. Друг-тёзка, уже состоявшийся прекрасный писатель, бегло просмотрев записки, сочувственно посмотрел на Володю.
- Нагибин, - с блеском в глазах начал он, - через своего Савушкина хотел лишь подтвердить слова Фёдора Михайловича: «…мир спасёт «красота», что мир не может быть спасён «красотой», навязчиво, насильно, ведь тогда он превратился бы в обычный «муравейник». Кстати, мой друг, по Достоевскому: красота без добра и истины есть кумир. Поэтому он это слово и взял то в кавычки.
       Но как обо всём этом сказать в наше с тобой время, чтобы не прослыть просто неудачником в литературе, мальчишкой? Вот в чём вопрос! – воскликнул писатель, затянувшись сигаретой без фильтра.
- Ты, выходит, пока гонишь телегу впереди лошади. Да, я ещё верю в чудо. Но, пойми, так просто ничего не бывает. Так что для начала пиши для души что-то другое, самое простое, а там видно будет, - на прощание посоветовал друг и всё-таки крепко пожал Шибоцкому руку.
 На Шибоцкого навалилась не иначе, как депрессия. Хоть волком вой. Он никак не мог взять себя в руки. Это что-то совершенно другое, для души, начинать писать было уже поздно, да и неинтересно. Целыми днями проводил в постели, есть не хотелось, исхудал до неузнаваемости, весь зарос.
«Всё, детство закончилось и надо, похоже, начинать новую жизнь! - после долгих раздумий наконец – то решил он. - Ладно, у простого школьного детского сочинения. Но в чём-то более серьёзном, герои, понятно, должны по-настоящему ожить, зажить, не тушуясь, как красна девица, своей самостоятельной жизнью. И потом автор – только и следуй за ними. А как у меня?
 А выход из тупика то есть. Почему бы не пойти по стопам отца?» В конце-то концов и в армии будет время, чтобы что-нибудь для души почитать…»
Вначале вроде было и ничего, но изрядно пришлось попотеть. Вместе с бойцами сапоги на полевых занятиях за полгода истрепал так, что вещевики решили, что их, лейтенант Шибоцкий, ну не иначе, как со старослужащими обменял.
- Надо бы взять над тобой шефство, – сказал ему новоиспечённый друг, усач, капитан Мицкевич. - Так, книжки – отставить. Больше физики в движениях, футбольчик, баня с веничком.
На шашлыках ловко знакомил Шибоцкого то с одной, то с другой женщиной, но предупредил: отношения с дамами не усложнять, джентльменство с целованием ручек отбросить, ты ж офицер, а не какой нибудь… Стал тягать Владимира и на большой теннис.
– Комполка – теннисный фанат. Это тебе, дружок, – прямая дорога к такой карьере, что и не снилась!
       Владимир зажил легко и беззаботно, как настоящий офицер, да и от дам отбоя не было.
 Да, он знал, что нельзя ни в коем случае расслабляться. Но за всеми бойцами уследить было легче, чем за самим собой. Все началось с того, что лейтенант Шибоцкий не выполнил приказ командира полка «не предоставлять без особых причин увольнений солдатам срочной службы в первые три месяца». Уже через месяц на свой страх и риск Владимир отпустил на несколько часов бойца, дом которого находился в ста метрах от воинской части. Старшина с волнением ему доложил: - Парень с беспокойством в глазах наблюдает из окна, как мать то развешивает бельё на балконе, то куда-то спешит, согнувшись от тяжёлых сумок, по тропинке вдоль ограды, всё посматривает на армейские окна, то и дело вытирая слёзы. Она просила о встрече с сыном, но ей отказали.
О нарушении приказа кто-то «накапал» начальству. Лейтенанта Шибоцкого вызвал к себе полковник и, выпятив вперёд нижнюю губу, потребовал объяснений.
– Я не какой-то там благотворитель. Ну, а как было по-другому? – ответил Владимир ему.
Глядя на Шибоцкого из-под взлетевших к середине лба мохнатых бровей, будто на какое-то чудо, полковник отчеканил: - С твоим, лейтенант, подходцем боец так никогда не оторвётся от сиськи матери! Так что получай выговорок!
 С капитаном Мицкевичем постепенно отношения разладились…
За десять лет службы подобных прегрешений со стороны Шибоцкого накопилось немало.
В один из осенних вечеров Владимир нес службу в наряде по охране правопорядка в городе. Поступил вызов. Вместе с тремя милиционерами, один из которых высоченный майор, не отпускавший из рук большую видеокамеру, он въехал на старом «уазике» во дворик, окруженный серыми пятиэтажками. Перед глазами предстала пикантная картина. На лавке, вся сжавшись в комок, с белым, как бумага, миловидным личиком, пошатываясь из стороны в сторону, сидела, девушка, видать, в изрядном подпитии. Потупив взгляд, она в то же время не твёрдыми, но настойчивыми движениями пыталась натянуть то на свои голые бедра, то на грудь предательски коротенькую кожаную курточку. – Эх, коротка кольчужка! – кто-то иронически пробубнил из толпы.
– Видно, кто-то из этого дома напоил ее, попробовал будто сладкое яблоко, накинул курточку и выпихнул из квартиры, – предположила пожилая женщина.
       - Так это же Валенька, она конечно же не пьёт, всегда собранная, представительная, через дом живет, – сочувственно проговорила, наконец, женщина в оранжевой дворницкой куртке, склонившись над ней. – Здесь явно что-то не так! Она работает то ли менеджером, то ли замом в крупной коммерческой фирме. Нужно просто как-то доставить ее домой, пока муж с работы не вернулся, да и дело с концом!
- Ну что, отвезем ее в райотдел? – поморщившись, спросил молоденький сержант у худощавого, с пшеничными усами майора.
 -Нет, нет подожди, негромко ответил тот, – сначала поработаю, для компромата обязательно сгодится.
После этого, он, ловко вскинув на плечо видеокамеру и включив кнопку, старательно обошел со всех сторон по-прежнему борющуюся со своей наготой девушку.
– Давайте мы отнесем ее, – вышел из толпы зевак светловолосый паренек. – Только пообещайте, что не будете снова включать свою камеру.
– Да, да , конечно, - буркнул майор снял видеокамеру с плеча.
От толпы отделилось четверо добровольцев. С минуту они посовещались, а потом подхватили кто за руку, кто за ногу возмутительницу спокойствия и, громко смеясь и чертыхаясь, нескладно понесли ее. Девушка время от времени приходила в сознание, пробуя высвободиться, дрыгала голыми ногами, но потом снова затихала.
Владимир отвернулся.
Вдруг майор снова вскинул видеокамеру на плечо и нажал на кнопку. Один из парней оглянулся и, увидев направленную на него видеокамеру, бросил свою ношу и растворился в темноте. То же сделал и его напарник. Двое оставшихся парней, которые держали девушку за руки, желая поскорее выйти из-под «прицела» видеокамеры, опять зачертыхались и волоком потянули бедолагу по шероховатому асфальту в темноту.
Но майор, несмотря на это, всё равно с включённой видеокамерой на плече побежал следом за процессией. Остальные же милиционеры стояли, как завороженные. В их глазах заметался животный блеск.
-– А-а-а, – протянул, скрипнув зубами, Шибоцкий. – Басурманы, остановитесь!
Парни, наконец, опомнились и опустили девушку на асфальт. Владимир у одного из них увидел на белом носке туфля розовый сгусток крови.
-Майор, выключи видеокамеру, ты же дал слово! – продолжал Владимир. Подбежав, он стал между ним и лежащей на холодном асфальте девушкой.- Видеокамера так же как и слово способна убить! - это он твёрдо усвоил на журфаке из курса по этике ведения видеосъёмки.
– У тебя что, крыша поехала? Не мешай! – заорал в ответ майор.
Но Владимир, сверкая от негодования глазами, весь подавшись вперед, стоял неподвижно. Из толпы донеслись одобрительные возгласы. Майору ничего не оставалось делать, как снять с плеча свою видеокамеру.
Парни вновь осторожно подняли девушку и уже спокойно направились с ней к соседней пятиэтажке…
 - Ну, вот теперь в самый раз, поехали дальше, - проговорил майор, подсняв ещё для пущей убедительности к своему сюжету кучку дерьма под деревом.
 - И всё? - В свою очередь не унимался старший лейтенант Шибоцкий. – Надо же подняться к этим подонкам, узнать, что по чём.
 - А зачем? Она была без единой царапинки. Так что состава преступления нет, - проговорил морщинистый сержант. - Да и это может испортить эффект, - тихо с улыбочкой добавил он, подмигивая майору.
- А одежда? – не сдавался армейский офицер.
  -Одежда? Юбка в десять сантиметров с трусиками в два шнурка! Эка, разбой! – отпарировал сержант, и все громко рассмеялись.
– Да, старлей, не быть тебе капитаном! – проговорил с упрёком майор Шибоцкому на прощание.
На следующий день, когда Шибоцкий прибыл на службу, его вызвал к себе замполит полка и сообщил, что с очередным званием пока придется повременить...
***
О том, что заставило оставить службу, Владимир вспоминал неохотно.
Однажды у солдата из его роты украли деньги, сумма то не большая, но об этом нельзя было молчать. Раньше подобного не наблюдалось. У солдата, понятно, служба не мёд. Два года надо отпахать. От подъёма до отбоя постоянно в напряжении. Но бойцы старались, как могли, своего командира не подвести. Куда не глянь везде отличные результаты. Отстреливались на стрельбище уже через год службы только на хорошо и отлично, в маршброске в батальоне всегда первые, на строевом смотре - без сучка и задоринки. Может, это было и потому, что Шибоцкий строил отношения с ними по особому. – Служба службой, а эти два года я не собираюсь вычёркивать из вашей жизни. Свободное от службы время больше посвящайте своим призваниям. Они у каждого есть и на гражданке пригодятся, - повторял он. Вот и выходило: кто строгал, кто рисовал, кто лепил, кто готовился дальше учиться, кто много читал… Были и наряды вне очереди и более строгие взыскания, кто заслужил. Но краник в туалетной с командой провинившемуся: вычистить до блеска, порой для примера начинал зачищать вначале сам. Правда, были с новичками и «ЧП». На учебном метании гранат боец весеннего призыва Тикоцкий, по складу замкнутый, нерешительный, по команде нервно выдернул из гранаты кольцо, сделал два шага вперёд, но вместо того, чтобы гранату метнуть в ближний овраг, - застыл как вкопанный. Шибоцкий тут же подскочил к нему. От него не ускользнуло, что тот разжал руку, а затем через мгновение снова мёртвой хваткой сжал гранату всей пятернёй. Но это уже не могло предотвратить её неминуемого взрыва. – Бросай! – что есть силы закричал Шибоцкий. Но боец стоял с выпученными обезумевшими глазами по - прежнему недвижимо. Оставалось три секунды до взрыва. Шибоцкий в одно мгновение разорвал пальцы Тикоцкого, выхватил гранату и успел таки бросить её, а затем сбил с ног бойца и прыгнул на него, закрыв своим телом. В эти мгновения прогремел в воздухе взрыв – граната до оврага так долететь и не успела. Старший лейтенант ещё с десяток секунд продолжал лежать на бойце. К ним подбежали и в нерешительности остановились. Шибоцкий, а затем и Тикоцкий вскоре стали медленно подниматься, а затем долго, каждый думая о своём, молча педантично отряхивались от земли. Осколки, судя по всему, не задели их. Все были рады, что никто в этом «ЧП» не пострадал. Только вечером Шибоцкий обнаружил рваную осколочную дыру на шинели под мышкой, но постарался её быстренько заштопать. Тем не менее, он получил и за этот случай взыскание с формулировкой: «за допуск к метанию гранат не подготовленного бойца». Хотя он сделал казалось бы всё по форме, с инструктажом и всё такое. Однако главное не это, - результат то отрицательный.
Но сами бойцы после этого случая как-то особенно зауважали своего командира и готовы были сделать всё, чтобы ни чём не подвести его. При встрече с ним вытягивались «по стойке смирно» так усердно и обязательно с улыбкой, как не делали они даже перед батальонным и полковым. И это особенно выводило из равновесия подполковника Бобкова. Он долго держал перед собой попавшихся ему на глаза солдат из роты Шибоцкого, до тех пор пока не выищет у них хотя бы складочку на гимнастёрке, а затем объявлял наряд вне очереди. Шибоцкому вскоре шепнул старшина: - подполковник ищет в нашей роте своих личных информаторов... (Старшина знал, что у старшего лейтенанта иной принцип: доносчиков и стукачей он не терпел. К этому он призывал и его, и своих взводных. Тем более ротный и сам в любой момент имел право нагрянуть в казарму, проверить, как боец исполняет службу, поинтересоваться, чем тот занимается и в личное время). Шибоцкий в то же время понимал, что информатор информатору рознь. Порой, солдату можно и даже нужно не только старшине…, но и напрямую ротному сказать лишь несколько слов: мол, такой-то товарищ нуждается в участии, а в каком участии, - начальник уже и сам разберётся из личной встречи с бойцом.
И всё бы ничего, если бы не кража эта.
На общем построении старший лейтенант Шибоцкий спокойным доброжелательным тоном заявил следующее:
- Товарищи бойцы! До сих пор в нашей роте краж не было. Тому, кто это сделал, даю ровно час, чтобы осмыслил свой проступок и деньги вернул. Обещаю, никто засаду устраивать не будет. А кому не хватает денег, обращайтесь ко мне, я вам на любой срок одолжу столько, сколько нужно.
Подполковник Бобков кивнул головой в знак одобрения действий старшего лейтенанта.
Шибоцкий демонстративно взглянул на часы и дал отмашку – мол, время пошло. Подумал: надо первогодке дать шанс. Всегда надо перед выстрелом на поражение сделать предупредительный вверх и, порой, не один!
Минут через тридцать прозвучал звонок по внутреннему телефону. Владимир поднял трубку и услышал:
– Зайди.
Это слово Шибоцкий слышал по нескольку раз в день на протяжении десяти лет. Но теперь оно прозвучало мягче, чем обычно.
«Наверное, зовет на партию в шахматы», – решил Владимир.
Всякий раз, садясь с подполковником за шахматную доску, он мечтал поскорее завершить партию. Не лежала у него душа к этой игре. В каждой фигурке, перед каждой игрой до блеска отполированной байковой тряпочкой, ему виделся человек, который обязан и ходить, и жить по принципу: каждый сверчок должен знать свой шесток. Проиграв в очередной раз, он спешил на улицу или брал в руки книгу.
Владимир, не спеша, спустился по ступенькам на этаж ниже и распахнул дверь в кабинет Бобкова. Замкомполка был не один – перед его столом, пряча глаза, стоял покрасневший рядовой Семёнов.
– Ну что, товарищ старший лейтенант, благодаря вашим стараниям вор пойман, как говорится, на месте преступления, – зажав по обыкновению спичку в зубах, сказал Бобков. – Я поручил своему доверенному во взводе, чтобы тот проследил и доложил. Вот деньги, – Бобков ткнул кривым пальцем в стопку лежавших на столе червонцев. – Этот гаденыш их помял, видно, все не решался, раздумывая, – вернуть их или нет.
Владимир просто остолбенел. Он с минуту растерянно переводил взгляд то на деньги, то на обрюзгшее лицо Бобкова, то на потухшее лицо Семёнова. «Значит, этот совсем ещё юный солдатик принял решение вернуть украденные им у соседа по койке деньги. Он поверил словам офицера, что при этом за ним никто следить не будет. А вышло так, что я будто заманил его в западню!» - удручённо подумал Шибоцкий.
– Вы, товарищ подполковник, использовали явно недозволенный приём. Я вам это говорю, как офицер офицеру! – твёрдо, чеканя каждое слово, произнёс он.
Бобков вскочил с места. Лицо его перекосилось, налилось краской.
– Знаешь, старлей, мне твои слова и поучения до одного места. То тут, то там войны, террористы, покушения… и я не позволю делать из бойцов кисейных барышень. Тебе бы лучше в священники податься, да читать свои проповеди бабкам где-нибудь в церковном приходе.
- А что тем войнам, террору предшествует? – успел возразить старший лейтенант. – Вы задумывались?
Подполковник, на секунду делая вид, что думает, - сморщился. А затем, выхватив изо рта спичку и со всего размаха швырнув ее в угол, прорычал:
 – Вот так, старлей, иди, пока я добрый! И слушай приказ: через пять минут – роту на плац. Будем судить Семёнова.
– Нет, этот суд отставить, - резко возразил Шибоцкий.- Суд будет, будет другой – чести офицерской!
Сделав шаг к столу, он широким взмахом руки сбросил с шахматной доски под ноги Бобкову подготовленные для игры фигурки. Правда, одна из них - королева, подзацепившись короной за палец, ударилась прямо в грудь Бобкову.
 - Какой ещё там суд?- грозно прорычал подполковник. - Ич, начитался книжек, мальчишка! А, впрочем, не только это…
На выходе из казармы Шибоцкого уже ждал дежурный наряд. Владимир никак не отреагировал на требование остановиться. Его схватили за руку, в ответ он кого-то толкнул, что-то в запале сказал. Его все же задержали и отвезли… в психиатрическую больницу. Продержали там целую неделю, а потом выпустили с диагнозом – «острое нервное расстройство».
Вернулся в часть и сразу же с решительностью направился к кабинету Бобкова. Но ему сказали, что подполковник ушёл в длительный отпуск…
 Шибоцкий узнав, что в тот же день подполковник организовал публичный испепеляющий суд над вором, тут же объявил всеобщее построение своей роты. Солдаты молча построились. Повыходили из своих кабинетов и офицеры, любопытством в глазах ожидая, что там дальше будет. А Шибоцкий, не дожидаясь доклада старшины, дал команду: - Боец Семёнов, два шага вперёд! - И, не боясь каких-то последствий, коротко произнёс перед ним слова извинения и за себя, и за других. Семёнов, до этого бледный и поникший, медленно распрямил плечи, залился румянцем и едва заметно улыбнулся. Затем Шибоцкий в этот же день подал рапорт, в котором вызывал подполковника Бобкова на офицерский суд чести. Но, как он вскоре узнал, комполка этому рапорту и совершенно и не думал давать хода. Сослуживцы, соседи по общежитию посматривали на Шибоцкого, по крайней мере, так ему казалось, с подозрением и насмешкой. В части находиться стало настоящей пыткой. Ему не оставалось ничего другого, как подать рапорт на увольнение. Его просьбу уж как-то очень быстро удовлетворили.
…Несмотря на то, что прозвучала команда: «Повзводно слева по одному в столовую шагом марш!», солдаты, хотя и были зверски голодны после очередного марш-броска, на удивление нового ротного ее не выполнили. Стояли на месте, как вкопанные.
Владимир Шибоцкий, уже одетый в гражданский костюм, с тяжёлым чемоданом в руке, наполненным наполовину книгами, появился в вестибюле в сопровождении офицера и сержанта. Он направился к выходу, но в дверях остановился. Как строевой офицер, сделав поворот кругом, и, мягко отстранив своё «почётное» сопровождение, он через мгновение оказался напротив своих бойцов. Подняв голову и распрямив плечи, Владимир звонким голосом сказал:
– Благодарю вас за все, хлопцы! Простите, если что не так...
На несколько секунд воцарилась тишина. А затем в ответ ребята все дружно зааплодировали...
Шибоцкий тепло в ответ улыбнулся, махнул на прощание рукой и направился к выходу. Дежурный по казённому быстро с протяжным металлическим лязгом задвинул за ним засов двери. Но в его ушах ещё долго стояли не соответствующие уставным канонам аплодисменты ребят. Значит, детстве ты нужные книжки читал», - пришли на память строки из «Баллады о борьбе» Владимира Высоцкого. «Да и не только я, но, судя по всему, и эти девятнадцатилетние ребята. Но вот сохранят ли они с этим Бобковым подобные порывы до конца своей службы?» - озабоченно подумал Владимир, садясь в автобус.
***
В начале осени Владимир снова почти ежедневно стал появляться на проспекте. Теперь на главной улице столицы многое изменилось по сравнению со студенческими временами. Радовали глаз богатые витрины магазинов, приятно было наблюдать, как непринужденно чувствуют себя люди, сидящие на улице за столиками с чашечкой кофе или бокалом пива.
Одним из октябрьских вечеров, прохаживаясь по проспекту, Владимир у входа в метро остановил взгляд на торговке. Поражал контраст: белые длинные, как у пианистки, пальцы едва удерживали на весу тяжёлый кусман копченого сала. Витрина магазина высветила и ее лицо, которое показалось знакомым. «Ольга Кирилловна?!» – молниеносно пронеслось в мыслях. Если это она, то почему она так сильно постарела? Лицо её потемнело, глаза потухли, неухоженные волосы поредели... – Нет, нет, не может быть?!»
Владимир, не зная, что и делать, в недоумении стал прохаживаться туда-сюда. Вспомнились и тот минский класс…, и университетский доцент, его хлёсткие слова, призывающие наивного студента раз и на всегда опуститься с неба на грешную землю…
Пока Владимир размышлял, женщина куда-то исчезла. Ее место уже заняла какая-то старушенция. Прислонив к стене резную тросточку, она стала не спеша выкладывать из сумки белоснежные кружевные салфетки. Владимир в растерянности кинулся к ней.
– Не ведаю, где она, соколик, – пожала худенькими плечиками бабуля. – Может, милиционера испугалась – покраснела и куда-то исчезла. А я их не боюсь, меня они не трогают.
Постояв ещё несколько минут в нерешительности, Шибоцкий, чтобы потянуть время, снова подошёл к старушке. Взяв в руки накрахмаленную салфетку размером с носовой платок, он, не зная, правда, что с ней будет делать, спросил: – А сколько стоит вот эта?
- А тебе, соколик, я её просто подарю! – добродушно проговорила бабуля.
       Владимир, быстро вернув салфетку, отскочил в сторону. «Пусть себе бабуля торгует», - подумал он. «Ведь так она может весь свой товар раздарить».
 «Всё это было б так смешно, если бы не было так грустно», - подытожил свои впечатления, скрипнув зубами, Шибоцкий. Одолеваемый мрачными мыслями, всматриваясь в лица прохожих, он двинулся по проспекту дальше.
Нет-нет, да и заходил в скверик, который вытянулся липовой аллеей от проспекта почти до самого стадиона «Динамо». Ещё с десяток лет назад здесь уже с раннего утра длинные скамейки занимала степенная публика. Тогда Владимиру очень хотелось послушать, о чём же говорят эти умудрённые жизнью люди. Но общались они, к сожалению, чаще на непонятном ему языке, и поэтому Владимир долго здесь не задерживался. Теперь же в скверике на этих лавках рассаживались люди, с помятыми лицами, бесконечно звенящие пустыми бутылками.
Однажды Владимир, поспешив передать так и не допитую им бутылку с пивом стоявшему всё время над ним старику, сосредоточил всё внимание на согнувшейся от непосильной ноши старухе. Едва передвигаясь, она вносила в сквер тяжеленное ведро, не иначе как с цементом. В другой руке он увидел у неё дымящуюся папиросу – беломорину. - «Так это ж ведь Лидия Николаевна, моя знакомая майорша! Но что же она здесь делает?»
Задержав на несколько секунд задумчивый взгляд на огромных белых колоннах здания напротив(скорее всего старуха в своё время в этом здании и служила), она, наконец, поставила ведро у подножья памятника Феликса Дзержинского.
Через минуту старая, взяв папиросу в зубы, стала раз за разом доставать совком из ведра что-то похожее на раствор песка и цемента и не без сноровки опускать всё это между разворошенными плитами.
Владимир, прохаживаясь вчера у этого памятника, услышал слова, оброненные каким-то старичком. Мол, уже десять лет прошло, как подножье Феликса разворошено, не ровен час, сама скульптура навернётся, а никому до этого дела нет! Если памятник не сносят, то он - историческая ценность, а ценность надо беречь.
Владимир продолжал с вниманием наблюдать за работой Лидии Николаевны, разные чувства овладевали им. Он переживал за старуху, боялся, что её будут «казнить» за самодеятельность смотрители сквера. Но в то же время надеялся, что Лидия Николаевна всё-таки знает толк в подобных делах, ведь как никак когда-то ей светила будущность «великого скульптора».
Раствор в ведре закончился и старуха, едва живая, опустилась на плиты, то с благоговением, то с упрёком в глазах посматривая на огромное здание с белыми колоннами напротив. Руки её дрожали, она как не старалась, так и не смогла зажечь свою папиросу…
 «Нет, нет. Но тут, дорогой доцент, ты всё-таки ошибаешься. Делать дело нужно по призванию. А призванием было у Лидии Степановны всё-таки большое творчество. В нём бы она с таким характером, наверняка, стала бы не майором, а не иначе, как «генералом», в общем, была бы на своём месте. Но даже и сейчас у неё есть то, за что она, как человек, заслуживает доброй симпатии. Но это уже сюжет не иначе, как для повести или романа», -заключил Шибоцкий.
После скучных армейских будней Владимир, как и в студенческие годы, стал захаживать в Художественный музей. Проходил, не спеша, по залам, останавливался у известных полотен, каждый раз необязательно у одних и тех же( в зависимости от настроения). Но всегда по долгу простаивал у огромных портретов, пытливо всматриваясь в благородные лица степенных белорусских дворян Радзивиллов, Сапег, Веселовских… Никогда не мог обминуть и огромную скульптуру «Раб» мастера Груббе. Спутанный верёвками молодой человек, но от этого уже совершенно не страдающий - с тупым потухшим взглядом, не мог Шибоцкого оставить равнодушным( правда позднее, при переносе экспонатов белорусских авторов в новое помещение музея, «Раба» почему-то отправили в запасники, вместо него выставили груббенского «Тачечника». Он, в отличие от «Раба», на первый взгляд, не вызывал у посетителей каких-то особых, совершенно ненужных негативных ассоциаций и эмоций. Главное – талант скульптора, мастерски показавшего сильное молодое тело, со всеми тонкостями игру предельно напряжённых совершенных мускул и мышц. В общем, - что - то подобное на олицетворение самоотдачи человека нелёгкому, но столь нужному труду. Об этом вроде бы призвано было свидетельствовать и слово «Труд», которое шло за основным названием скульптуры «Тачечник». Голова же тачечника была при этом, казалось бы, только лишь под тяжестью груза очень низко опущена, почти утоплена в грудь. Но, если всё-таки не полениться, изрядно наклониться и внимательно рассмотреть лицо этого крепыша, то оно неожиданно выдвигалось на первый план. Зеркало души, хоть и мастерски до последнего штришка отточенное, было показано поверженным, смиренным, без единой живой искорки. Даже более - это была, можно сказать, посмертная маска с лица молодого человека, намеренно спрятанная в его грудь. И вот на фоне такого лица все внешние физические достоинства этого «гладиатора» превращались лишь в груду мускул и мышц. «Что же Груббе хотел этим сказать?» – мучительно думал Владимир и пока не находил достойного ответа).
       Затем почти мистически Шибоцкого тянуло к скульптуре «Вещая старуха», «сказительница», сотворённой Коненковым из дерева еще в начале двадцатого века. Шибоцкий мог долго, порой, ни о чём в общем то не думая, простаивать рядом с ней. Несколько раз он даже осторожно, боясь, что бы кто-то из смотрителей музея не увидел, дотрагивался до этой загадочной скульптуры. Владимира особенно впечатляло то, как тонко мастер сумел передать, не используя никаких красок, черты живого светлого лица старой женщины. Жизнеутверждающими, как крылья в полёте гордой птицы, казались и её губы с припрятанной в их уголках победной улыбкой. Взгляд вещей будто был направлен в даль столетий. Скульптура, казалось, была наполнена мудростью и внутренней волей. Всем своим видом, она как бы громко заявляла: - Я человек! Я всегда прав!
Шибоцкий, всякий раз возвращаясь из музея к себе на квартиру, порывался что-то писать о своих музейных впечатлениях. Но ничего из этого у него в конечном счёте не выходило. «Было бы во сто крат легче, - рассуждал Владимир, - если бы эта «сказительница» могла хоть на час ожить, рассказать о себе, поделиться своим самым сокровенным. Вот этому человеку, образ которого так талантливо воссоздал Коненков, её правде, можно было бы доверять на все сто. Ах, как мне всё-таки не хватает творческого воображения!»
       ***
Надо было как-то начинать жизнь на гражданке. Но куда податься? Как ни крути, на горизонте снова замаячила государева служба. Хорошо, что Володин друг, уважаемый в журналистике человек, замолвил за него словечко и помог устроиться в пресс-службу одного из ведомств. «Поработаю, а там видно будет», – решил Шибоцкий.
Его новый шеф, молодой, с приятной улыбкой, которая, казалось, навсегда поселилась в василькового цвета глазах, по всему видно, был человеком интеллигентным. При первом знакомстве он, хотя и не подал руки, разговаривал приветливо, достаточно доходчиво рассказал Владимиру, что и как нужно будет делать. При этом он стоял перед Владимиром, держа всё время руки за спиной.
Прежде всего, нужно было поставлять в газеты, журналы информацию об их ведомстве. Конечно же, писать как можно больше о лучших работниках, поддерживая их таким образом. Ведь работали они, в отличие от преуспевающих коммерсантов, за гроши.
Ничего невыполнимого для себя Владимир пока не видел. Главное здесь, в отличие от армейской службы, не надо было слепо «брать под козырек». Конечно, при этом не следовало лезть на рожон со статьями, кричащими о недостатках в работе своего ведомства. Не им установлены неписаные правила, которые гласят: ведомственному журналисту негоже сор из избы выносить. А что касается добросовестности, то этого ему не занимать.
«Все будет в полном порядке», – убеждал себя Владимир.
Вначале было непросто. Работал в основном «на корзину». На немудреную статейку порой уходила кипа бумаги. За письменным столом зачастую прихватывал и ночь. И вот в газетах начали печатать сначала его заметки, затем и статьи.
После очередного совещания шеф попросил Шибоцкого задержаться на несколько минут.
– Вашу активность в работе, Владимир Раймундович, приветствую, – как всегда, приятно улыбаясь, начал он. – Мне, конечно, нравится и искренность в ваших заметках, и способность видеть наши проблемы. Все это хорошо. Но, к сожалению, этого в наше время недостаточно.
Шеф степенно встал из-за стола, и начал не спеша прохаживаться по кабинету.
Да, - Нам нельзя быть излишне наивными, – многозначительно продолжил он. – Вокруг разворачивается настоящая информационная война. Пресса многое значит. Ведь вторую кампанию в Чечне проиграли, потому что эта самая пресса взяла и защитила чеченцев.
- И в вашей работе теперь также будет обязанность – делать все, что потребуют обстоятельства. На это мы денег не пожалеем. Нам необходимо иметь в редакциях газет надежных людей, чтобы через них можно было, когда потребуется, «слить» нужную нам информацию. И запомните: от того, как вы сработаете, напрямую будет зависеть и продвижение по служебной лестнице, и заработок.
Владимир сделал шаг назад и решил было объяснить шефу, что у него почти в каждой редакции есть надежные друзья, которые помогут поставить на газетную полосу любую статью, если только факты в ней не будут, как говорится, высосаны из пальца. Но для этого совсем не нужны деньги. На бокал пива для друга, за творческую удачу, у него в кармане что-нибудь всегда найдётся. «Вербовать» же собратьев по перу, попросту говоря, покупать их, он считал ниже своего достоинства. Шеф, видимо, путал боб с горохом. Да, в наше рыночное время газете, чтобы поставить в ней статью, нужно порой заплатить, и сумму немалую. Но это же не значит, что газетой тем самым как бы даётся негласное право «слить» в неё любые словословия.
Но Владимир всё-таки смолчал, ведь шеф его просто не услышит. А еще он понял, что их ведомство включилось в какую-то мышиную возню, в которой каждый стремится перетянуть одеяло на себя. И ему, как журналисту, отводилась в этом не последняя роль.
Случилось то, что должно было случиться. Было и не стало вдруг человека, вот уже месяц не появлялся на службе. По-разному об этом судили -рядили… Шеф однажды под вечер вызвал Шибоцкого и сделал поручение:
- Хватит держать людей в неведении, да и ключевую вакансию пора закрывать. Записывай: Такой-то такой -то вот уже долгое время отсутствует на работе и дома. У сослуживцев сложилось убеждение: раз не объявляется и среди погибших не числится, значит, бросил жену и детей и тайно сбежал не иначе, как за рубеж.
Володя, как человек дисциплинированный, уткнув ручку в страницу блокнота, выслушал шефа, а затем, ни слова не сказав, вышел…
Когда информация появилась в газете, шеф вызвал Шибоцкого к себе. Первое, что бросилось Владимиру в глаза, когда он вошел в кабинет, – газетный номер под тяжелыми пальцами шефа. Владимир был почти уверен, что его начальник потребует объяснений, мол, почему ограничился только констатацией факта – пропал человек и не слова более. Но шеф, будто ничего и не произошло, доверительно произнес:
– Очень прошу тебя, съезди на квартиру к Антоновой. Её необходимо срочно пригласить на коллегию.
У Владимира полегчало на душе, и он тут же согласился съездить пусть даже к самой Антоновой, несмотря на то, что всячески избегал встреч с ней. Казалось, что от нее исходили какие-то особые, фатальные флюиды. Длинноногая блондинка Антонова каждым движением вычурно длинных, не иначе как клееных, ресниц, каждым как бы случайно оброненным словом подчеркивала, что только она знает, как выжить в этой круговерти.
Сама же Антонова, казалось, не обращала внимания на Шибоцкого, не удостаивая его даже взглядом, проходила в кабинет шефа, а Владимир от тянущегося за ней щекочущего ноздри шлейфа французских духов надолго терял равновесие.
Виолетта Антонова уже не первый год работала в редакции одной из центральных газет. Руководство всегда принимало ее как самого желанного гостя. Ее можно было увидеть на всех ведомственных официозах, а потом в газете на первой странице появлялись хвалебного содержания статьи и заметки за ее подписью. В знак благодарности Антоновой преподносили различные подарки, выписывали премии. На приемах и банкетах она всегда занимала почетные места.
Вечером после работы Владимир, как и обещал шефу, поехал к Антоновой. Хозяйка в легком цветастом халатике, со старательно подкрашенными ярко-красными губами отказалась слушать Шибоцкого, пока тот не переступит порог. А когда Владимир передал ей приглашение шефа и повернулся к двери, Антонова решительно раскинула руки и перегородила дорогу. Запах ее духов опьяняюще ударил в нос.
– У меня сегодня день рождения. Предлагаю коллеге по перу выпить со мной по бокалу шампанского, – игриво произнесла она. Владимир заметил, как кончик языка Виолетты размазал над тонкой верхней губой помаду.
Виолетта, улыбаясь, пригласила Владимира за журнальный столик, на котором стояла бутылка шампанского, бутылка водки, а на тарелочках - бутерброды. Но, присев, он тут же подскочил: прямо перед ним оказались крепкие колени Виолетты. Та, в ответ на смущение гостя, небрежно накинула на них маленькую салфетку.
– Ну что, – выдохнул Шибоцкий, поднимая бокал, – офицеры пьют стоя. За ваше здоровье!
И добавил:
– А цветы за мной.
– Потом Виолетта предложила выпить за здоровье и творческие успехи гостя.
– Офицеры пьют сидя, – дополнила она, мягко потянув его вниз за рукав пиджака.
Говорили в тот вечер обо всем и в то же время ни о чем. Стало как-то легче на душе. Владимир видел в те минуты в Виолетте просто привлекательную женщину, не такую уж опасную для него. Но когда она предложила выпить еще и водки, Шибоцкий решительно встал с намерением уйти.
Виолетта тоже решила прогуляться. Владимиру пришлось подождать, пока она оденется.
Темный мартовский вечер встретил их неприятной изморосью. Когда впереди заблестела лужа, Виолетта взяла Шибоцкого под руку. Шли по узким улочкам с какими-то деревянными постройками, заброшенными садами. Потом Виолетта, заглянув Володе в глаза, попросила:
– У тебя есть возможность подарить обещанные цветы прямо сейчас. Отломай несколько веточек вон с того дерева.
Владимир перелез через забор, и несколько веточек вишняка оказались в его руке. Виолетта взяла эти серые, неприметные веточки и прижала к груди.
– Если поставить их в воду, то недели через две появятся зеленые липкие листочки, а затем – и белые, как сахар, цветы. А они ведь распускаются на вишне только в начале мая. Пообещай, что придешь посмотреть на это маленькое чудо.
- Что же, если эти веточки на самом деле когда-нибудь расцветут, то просто вынужден буду это увидеть, – ответил Владимир.
Ровно через десять дней Антонова позвонила ему:
– Товарищ офицер, веточки расцвели. Так что, жду, приходи, как обещал.
Некоторое время Владимир колебался. Но все же купил в гастрономе бутылку шампанского, а в подземном переходе – белые розы, и уже через час был у Виолетты дома. Хозяйка встретила его в том же цветастом халатике, с аккуратно подкрашенными вишневыми губками. – Достаньте там у меня в дипломате шампанское, - прокричал он из ванной комнаты.
Ваза с сахарно-белыми цветочками как-то сама собой перекочевала на тумбочку около кровати…Утром, когда очнулся, увидел, что Виолетта, лёжа рядом с ним в постели, с загадочной улыбкой, исривившей её красивые губки, рассматривает обложку нагибинской книги с мальчиком у «Зимнего дуба»(лёгкую книжицу, которую ему в детстве подарила учительница, он уже давненько положил в кармашек своего дипломата и совершенно забыл про неё). Краска до корней волос облила Владимира. Он попытался тут же выхватить книжку из её рук, но Виолетта ловко увернулась и поддельно иронично засмеялась. – Ты, что ещё такие книжки читаешь? – ловко изобразив на лице удивление, проговорила она. – Да на тебе, забери свою детскую книжку…
 Владимир, как только пришёл на работу, сразу же позвонил Виолетте. Он поблагодарил её за всё то, что произошло между ними этой ночью, и предложил вместе сходить на новую выставку во Дворец искусств. Но услышал в ответ: - Эх, Вовка, если бы ты не был книжным , то всё было бы по-другому. Но мы тебе поможем выдавить из себя мальчишку. И тогда…
И совсем уже, подобно грому в ясном небе, в трубке прозвучало:
– Спасибо то спасибо, дорогой, но знай, что теперь у тебя, как у того вишнёвого цветка, рыльце то в пушку! А вообще, думай, как хочешь, а мне уже одной надоело сливать в газеты то, что твой шеф хочет!
У Владимира дух заняло. Не зная, что и говорить, он опустил трубку.
На следующее утро, как только Владимир пришел на работу, его вызвал к себе шеф.
– Ну, так как, будем работать, Владимир Раймундович, или нет? – проговорил он с ироничной усмешкой. – Догадываешься, о чем разговор?! Хватит быть чистюлей, любитель женских юбок!
Владимир в ответ метнул на шефа презрительный взгляд.
– Ну, у тебя и гонора, как у великого журналиста! – зло сказал начальник и резко встал с кресла. Наклонившись к Шибоцкому, он ткнул толстым пальцем в его лицо и, смакуя каждое слово, отчеканил:
– Успокойся, товарищ старший лейтенант! Хочешь, чтобы все узнали, за что тебя пнули из армии?
На Владимира навалилось холодное безразличие. Он ссутулился и опустился на стул.
– Ну, вот и хорошо, – удовлетворенно произнес шеф. – Пойми, я же тебе, рыцарю без страха и упрека, только добра желаю.
С одной мыслью – найти себе другую работу, Владимир обошел едва ли не все редакции. Но разговоры с коллегами убедили его в том, что едва ли не всюду собратьям-журналистам приходится также нелегко. Хочешь - не хочешь, а давай по норме строкаж. К тому же редакционное начальство, с недоверием на него поглядывая, словно сговорилось, повторяя: «Вакансий нет».
Шеф в то же время при встречах с Шибоцким был навязчиво приветлив, сочувственно – доброжелательно улыбался, как бы подбадривая его. И даже вдруг ни с того ни с сего пообещал похлопотать ему о квартире.
С Виолеттой Шибоцкий решил не поддерживать никаких отношений. «Она уже блестяще сыграла свою роль», - считал он.
Решил взять отпуск. Все те дни Шибоцкий проводил на проспекте Скорины. Но голову сверлили одни и те же мысли: «Почему, где бы я ни учился или работал, всегда со мной возникают неприятности? Да если бы только это, но ведь из меня то и дело стремятся сделать то какого-то там наивного чудика, то чуть ли не сумасшедшего или даже насильника! И опровергнуть подобное я просто не в силах. Поддержат не меня, а шефа. Ведь его по службе призваны почитать, так вернее, так, в конце концов, - безопаснее.
А если причина не в шефе, не в тех, кто, по моему мнению, любит ему поддакивать, а действительно во мне? В моей неприспособленности к жизни, больном, когда-то уязвлённом самолюбии…? В конце концов, каком-то там моём чистоплюйстве? Но, если это так, то тогда это ужасно!
Как же жить дальше?»
Внимательно наблюдая в скверике за игрой двух пожилых чисто выбритых, дородных мужчин в шахматы, по всей видимости – военных отставников, Владимир не выдержал и подсказал им несколько ходов. Игроки не без успеха воспользовались подсказками. Один из них, не скрывая лести, произнёс:
– Это классные ходы, неплохая школа. А ведь у меня то первый разряд! А у Вас?
Он решил сделать себе подарок и купил в универмаге шахматную доску.
В тот вечер он вернулся домой возбужденным, в спешке сунул шахматную доску за шкаф, открыл свой заброшенный запыленный чемодан, достал из него общую тетрадку в выцвевшей синей обложке, сел за письменный стол и записал следующее:
«13 июля. Когда входил в универмаг, хорошо помню – на высоком, васильковом, с белыми ниточками морщин, будто пересохшем от двухнедельной июльской жары небе не было ни облачка. А когда вышел, из-за огромного здания магазина, будто спрятавшаяся там до поры, быстро выползла огромная, тяжелая темно-фиолетовая туча. Я поспешил к автобусной остановке. Чиркнув об острый шпиль на крыше универмага, туча приобрела по краям оттенок цвета персидской сирени, прокололась и лопнула… Не придумав ничего другого, я вскинул над головой шахматную доску, чтобы хоть немного прикрыться от теплых, серебряных от солнца нитей дождя.
Пропустив несколько старушек, я вскочил в автобус. Машинально наклонил шахматную доску и только потом заметил, что вода с нее ручейком сбежала на раскрытую книгу, которую держала красивая, как у мадонны, нежная, с любовью матушкой природой сложенная, женская рука. Краем глаза заметил на странице и слова: Часть вторая: «Маргарита». Это был роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Большая волна пышных светлых волос мягко упала на мое плечо и щекочуще-нежно докатилась до краешка уха. Вначале я увидел утонченные черты женского лица, а потом и ее глаза, светлые как солнышко. В них, то затухая, то вспыхивая вновь, бился отчаянный огонёк надежды, этот огонёк неудержимо влек к себе, и казалось, что этим глазам можно было доверять безгранично.
Я был не на шутку взволнован, будто встретился с необычайно близким мне человеком. Но я только едва смог произнести:
– Простите.
В ответ незнакомка только прищурила глаза, и теплая сдержанная улыбка застыла в уголках ее чувствительных губ. Мне показалось, что и она хорошо меня знает. Но она молчала…
Автобус вскоре остановился. Пассажиры стали выходить, пошла к выходу и она. Я поспешил выйти первым и, будто бы компенсируя свою недавнюю оплошность, протянул ей руку. Леди едва прикоснулась своей легкой, хочется почему-то сказать «знаковой» рукой до моей ладони и едва слышно произнесла:
– Спасибо.
Я снова встретился с ее чистым, открытым взглядом.
«Когда же снова увижу тебя?» – подумал я, удерживая ее за кончики трепетных пальцев. И словно услышал в ответ мягкий голос: «Когда только сам этого захочешь».
А затем у «моей» леди появился тревожный огонёк в глазах, и я будто услышал:
 -Прошу только: Не опоздай!
Я заметил, что та огромная волна пышных и светлых волос на её голове успокоилась, превратилась в наполненные влагой и переливающиеся разноцветьем волночки-завитушки.
На мгновение я взглянул вверх. На уже чистом, без единого облачка небе, вовсю светило яркое солнце. А когда я снова опустил глаза, то незнакомки уже не было рядом. Правда, еще с минуту я отчетливо ощущал ее присутствие.
Не хотелось думать ни о чем, на душе было легко и возвышенно. И шеф, и Виолетта, и все мои проблемы отступили куда-то далеко-далеко.
Я даже не знаю твоего имени, моя незнакомка. Светлана? Ольга? А может Маргарита?»
Записав всё это, Шибоцкий бросил взгляд на часы и с удивлением отметил, что прошёл лишь час. Он внимательно перечитал текст, но так в нём ничего и не поправил. Впечатления от встречи с девушкой как-то уж очень легко и верно вылились на бумагу. Возбуждённый, он не знал, что ему и делать. Не придумав ничего другого, Шибоцкий решил завтрашний день начать с Художественного музея. Как там всё-таки он давно не бывал. Но утром выяснилось, что в музее, как на зло, в этот день выходной...
А на следующий день, уже почему-то без особого настроения просматривая свои записи в тетрадке, Владимир рассуждал:
«Была ли на самом деле эта незнакомка? Не пытаюсь ли я для поддержки своих штанов придумать ее сам, как Дон-Кихот свою Дульсинею? Интересно, как бы поступил на моем месте повзрослевший Савушкин, удержался ли бы он около своего «Зимнего дуба»?
«Как жить? Что делать?» – думал Владимир Шибоцкий в эту изнурительную ночь, а потом, уже под утро, задремал. В тот момент его и разбудил телефонный звонок Виолетты Антоновой.
Да, в её словах жили только игра и фальшь, и он также преуспел – выступил в роли какого-то там подначального…

***
Словно окончательно поняв, что он получил поистине уникальный шанс начать новую, правильную для него жизнь, Владимир очнулся от своих невеселых воспоминаний и быстро зашагал по проспекту. Еще несколько минут ходьбы, и он окажется перед массивной дверью своего ведомства. Приблизившись к витрине магазина, он ощутил, что на его лице расплылась неестественная, бессмысленная улыбка. Вот где-то здесь рядом вчера пролетел и шлёпнулся на мостовую выброшенный кем-то из окна использованный презерватив…
Владимир вспомнил, как несколько дней назад около пивной неожиданно встретил былого кумира студентов журфака. Тот едва удерживал в трясущихся, давно немытых руках бокал с пивом. Глаза его слезились…
Многие в свое время восторгались его честными, талантливыми статьями, которые не давали спокойно жить сильным мира сего. А позднее его пригласили на хорошие деньги в одно из солидных учреждений, которому он служил верой и правдой. Об этом можно было судить по его «причесанным», лишь хвалебным статьям. Владимир сразу же откладывал в сторону газету, если встречал в ней фамилию или псевдоним этого журналиста. Но потом он узнал, что былого кумира, будто «нашкодившего» щенка, попросту вышвырнули с хлебного места.
«Ну, нет, меня не выкинут, – подзадорил себя Шибоцкий. «Я сделаю все, чтобы остаться на плаву. Понятно, шефу надо, чтобы я приклонился перед ним. Ну, пусть он и думает, что меня к себе пристегнул, что я считаю себя небезгрешеным. Пусть мне даже придется, как сегодня, «слить» в газеты еще пару статеек. А потом все! Я тоже способен делать гроссмейстерские ходы. Попробую сегодня же договориться с Виолеттой, чтобы она через нужных людей перебросила меня на другую должность, где уже не надо будет «клепать оды» под чью-то диктовку, за меня их будут писать другие. Да и продвижение по службе, своя квартира мне, уже не столь юному не помешает.

Так, хватит про Дон Кихота, я же в отличие от него ещё не на смертном ложе!» – подытожил свои размышления Шибоцкий.
Владимиру нужно было перейти на противоположную сторону проспекта. Он остановился и начал с нетерпением всматриваться в светофор. Но прошла минута-другая, а зеленый свет, как на зло, так и не зажигался.
«Вот, блин, так всегда бывает, когда спешишь», – мысленно выругался Владимир, взглянув на огромные башенные часы. Скопившиеся на тротуаре пешеходы стали недовольно роптать. А еще через минуту один человек, а за ним и остальные потянулись вереницей через дорогу. Владимир тоже пошёл… Вдруг он увидел грозно мчащуюся прямо по центру проспекта большую темную автомашину.
Ступив уже на тротуар, Владимир оглянулся и задержал дыхание: на дороге в десятке метров от себя он увидел необычную старушенцию. Она, надо отметить, прилично одетая, как ни странно, совершенно не спеша, степенно переходила проспект, едва касаясь асфальта своей тростью.
Владимир нервно замахал рукой, призывая её поторопиться. Та же в ответ на его призывы только кинула сквозь очки спокойный взгляд на огромную иномарку, поправила на голове розовую косынку, еще выше подняла голову, но быстрее так и не пошла.
Предчувствуя, что надвигающаяся с огромной скоростью автомашина не успеет затормозить, Владимир кинулся к бабульке и попытался силой потянуть её к спасительному тротуару. Но у той лицо мгновенно стало строгим, она наставила на него свою трость, на пальце у неё сверкнул перстенёк:
– Не трогать!
Владимир, будто обжёгшись, отдернул руку.
«Будь, что будет!» — подумал Шибоцкий и уже с оттенком галантности подал старушке свою руку. В ответ та протянула изрезанную морщинами ручонку с белевшим в ней уголком носового платка. При этом сухо и тихо проговорила:
– Благодарна.
Владимира охватило удивительное спокойствие. Держа старую женщину за ее маленькую легкую руку, он сделал еще несколько шагов и подвел ее к тротуару. В то же мгновение чиновничья автомашина пролетела мимо.
И всё же Владимира неприятно уколол чей-то взгляд: мол, герой-спаситель. А спутница, выразительно взглянув сквозь очки с сильными линзами на него на удивление светлыми, еще не потерявшими цвет зеленоватыми глазами, проговорила:
– Вы отнеслись ко мне как к женщине, а не как к старому никудышнему человеку. Спасибо!
Перебирая пальцами носовой платочек, она как бы между прочим сообщила:
–Я, молодой человек, хорошо видела ту большую машину, но, думаю, водитель, раз не уверен, мог бы и притормозить...
Она ещё больше приободрилась и, направив взгляд куда-то вдаль, проникновенным голосом, который исходил будто с самых что ни на есть потаённых глубин её души, произнесла:
– Мне – девяносто два…Неужели кто-то может упрекнуть меня, что я не берегу свою жизнь?
Затем Владимир увидел, как лёгкая улыбка встрепенула её живые губы, и застыла в их уголках. Лицо не поверженной временем женщины было светлым и спокойным.
«Где я её уже видел и, кажется, не так уж давно?» – подумал Шибоцкий. И вдруг его осенила фантастическая догадка: «Как похожа она на ту скульптуру «Вещая старуха», которая экспонируется в Художественном музее. Не оставила ли «вещая» свой постамент, и теперь прогуливается по городу?»
Владимир еще раз внимательно посмотрел на старушку, которую только что встретил. Она также была совсем невысокого роста, худенькая, вся живенькая, из-под косынки у неё выбивалась прядь густых, словно полинявших на солнце, волос, которые, скорее всего, в молодости были русыми. Одета она была можно сказать празднично, на ней была белая блузка с пышной кружевной отделкой на груди в виде жабо и накрахмаленными кружевами на рукавах, чёрная отглаженная юбка. Да, вещая старушка Каненкова была одета значительно по проще, она была даже босая. Но у Владимира в подсознании всё-таки промелькнуло ещё не до конца осознанное торжество. От чего? Может быть от промелькнувшей, как молния, надежды, что в наше прагматичное время, не смотря ни на какие прожекты и прогнозы, прекрасные образы даже уже вековой давности не перешли в разряд сказок, они по-прежнему реальны. И сними даже можно стоять вот так, совсем рядом и говорить.
– Как же Вас звать-величать, молодой человек?
– Владимир.
– Вла-ди-мир?! – одновременно удивленно и радостно, будто вспомнив о чем-то важном, нараспев произнесла старушка. – Да, все, что было суждено, в моей жизни всё-таки сбылось. А вот свидания с Владимиром так и не состоялось…
– А что мешает это исправить? – не задумываясь, предложил весь расплывшийся в улыбке Владимир.
– Что ж, можно! — не пряча радости, произнесла старушка. – Если интересуют бредни такой старухи, как я, жду Вас у себя дома.
– Я приду, обязательно сегодня же приду!
Только теперь Владимир заметил, что на протяжении всего разговора с этой необычной старушкой держит ее маленькую теплую руку в своей…
Он вспомнил о намерении придти в этот вечер к Виолетте уже после того, как попрощался со старушкой. Шибоцкий вместо того, чтобы поспешить на работу, снова перешёл проспект и завернул в скверик, сел на лавку под липой. От событий сегодняшнего дня голова шла кругом. Он даже не обратил внимания на приглашение знакомых шахматистов-отставников поучаствовать в игре.
Ему хотелось побыть одному.
       Часть вторая

Надежда Степановна еще несколько минут в задумчивости стояла на тротуаре, снова и снова вспоминая то, что с ней только что произошло. Да, она протянула руку этому молодому человеку, привлек он ее чем-то, хотя обычно, несмотря на свой возраст, всячески противилась, когда ей предлагали помощь. Наконец, решительно стукнув по тротуару тросточкой, она направилась по своим делам дальше.
По настоянию дочери Надежда Степановна давно разменяла свою трехкомнатную квартиру и теперь жила в однокомнатной «хрущевке». Готовила себе еду и вообще досматривала себя сама.
Особенно допекало, когда в троллейбусе пассажиры виновато подпрыгивали с сидений, завидев ее. Потому старушка, чтобы не смущать и себя и людей, старалась, как можно больше передвигаться пешком. Быстрыми мелкими шажками, едва касаясь земли аккуратной тросточкой, сновала по своим делам. Прежде чем сделать покупку в магазине, она, прикинув её стоимость, заранее отсчитывала деньги, чтобы не заставлять очередь ждать, сдачу не считала. И, время от времени поглядывая на людей, с удовлетворением отмечала, что не вызывает у них ни демонстративного сочувствия, ни раздражения.
Надежда Степановна заварила себе зеленый чай и присела на кухне у стола. Прямо перед нею в большой вазе стояли подаренный сегодня огромный букет свежих белых роз и рядом, в граненом стакане – купленный на проспекте букетик фиалок.
Надежда Степановна наклонилась к фиалкам – их тонкий душистый аромат, казалось, проник до самого сердца. Это был на сегодня еще один добрый знак, ведь с недавнего времени она уже не могла по запаху отличить даже черемуху от сирени!
Вспомнила себя девчонкой с косичками-хвостиками, с впечатлительными светло-зелеными глазами. Вот она, поджав ножки, вся подавшись вперед, сидит на зеленой траве высокого крутого днепровского берега. Легкий ветерок, целуя детское лицо теплыми и влажными прикосновениями, доносит с реки крики чаек, в которых звучит радостное удивление. Солнце, как бы заигрывая с трепетной сине-голубой водой, терпеливо и упрямо рисует на ней своими лучами-кистями причудливые картины, в которых живут радость и нежность.
Время от времени на рассыпанные по лугу бесчисленные ромашки, фиалки, васильки, на густой кустарник и ветвистые деревья медленно наползает огромная тень и, будто зацепившись за них, застывает, принося с собою неизъяснимую печаль. Устав ждать, когда луг сбросит с себя темное покрывало, она начинала потихоньку дуть в сторону облаков. И тень неохотно уползала, растворялась в ярких красках реки…
Ее первый поход в школу завершился чрезвычайным происшествием. Мать не смогла вовремя забрать Наденьку после уроков. Ничего не сказав учительнице, девочка пошла домой одна.
Не подавая вида, что не знает дороги, она брела, поглядывая на незнакомые палисадники, в которых жили семейки роз, на непохожие друг на друга дома… На нее то и дело подозрительно посматривали прохожие, но с вопросами не приставали. Уже под вечер старик-кондитер, будто все зная про нее, с добродушной улыбкой молча протянул ей из окошка лавки теплую булочку. Она не смогла удержаться и взяла ее. Потрясающий вкус булочки запомнится на всю жизнь.
Домой Наденька пришла, когда на город уже опустилась ночь. Родители в поисках её всю округу подняли. На все их расспросы девочка упрямо твердила:
– Я нашла свой дом сама, понимаешь, мамочка, сама!
– С девочкой нужно что-то срочно делать! – заявила как-то учительница. – Мало того, что она себе на уме, так еще и левой рукой пишет! Ее еще не поздно переучить.
Отец, по ранению с японской отставной младший флотский офицер, ничего не сказал в ответ. Но Нина Николаевна, школьный завуч, учившая гимназисток еще с незапамятных времён, посоветовала не торопиться:
– В этом классе пахнет не порохом, а цветами. У Наденьки левая рука лёгкая. Все подоконники в классе заставила горшочками с фиалками, бережно за ними смотрит – ни один цветок не засох. Не надо её бить по рукам, пусть пишет левой. Мне нравятся её ответы на уроках, лаконичные и искренние, не по годам взрослые суждения. Она не смущается, когда дети посмеиваются над ней, только улыбается. За что ни возьмется, все у нее спорится. В вашей Наденьке есть свой, особенный огонек. Возможно, многие будут стремиться его загасить. Поэтому не нужно так сильно опекать ее. Придет время, и она, несмотря ни на что, пусть даже как трава сквозь мостовую, но пробьётся, добьется своего в жизни…
В те времена еще не было ни радио, ни телевидения, но были книги, а еще был Днепр. В юности ее частенько, обязательно с книгой, трудно объяснимо тянуло к нему. Может потому, что Днепр был таким же огромным и неисчерпаемым, как интересная книга, в которой, сколько ее не перечитывай, раз за разом открываешь что-то новое, неизведанное.
А на улицах города стали вдруг собираться какие-то люди, бесконечно о чем-то спорили, то и дело хватая друг друга за грудки. Ей было непонятно, почему они с безумными взглядами сновали туда-сюда с винтовками на плече, с кровавого цвета флагами и с портретами каких-то незнакомых людей, заметила – они всегда отворачивались спиной от Днепра, будто стесняясь его величия и покоя.
А тот спокойно катил воды по своему руслу, не обращая внимания на людскую суету. Его неспешное течение принадлежало только ему.
Видно, и у каждого человека есть свое, предназначенное только ему, жизненное русло. И каждый не чужими, а своими глазами должен смотреть на мир.
Но на самом деле сделать это не так-то просто. Особенно когда тебя, работницу фабричного конвейера, упорно не понимают окружающие: мол, слишком молода, а уже с причудами.
Как-то на фабрику прислали из столицы нового директора. На общем собрании его представили рабочим. Известно стало, что он бывший комиссар. А какой специалист? Ни слова.
– Кто - за? – обратился председательствующий к залу. Поднялся лес рук.
– Кто - против? Воздержался? Единогласно!
Но Надя Абрамович продолжала держать руку – она «воздержалась», так как не знала этого человека. Но в президиуме собрания на это никто не обратил внимания. Тогда она захотела встать, чтобы выйти к трибуне, но соседи ее осадили, больно схватив за плечи. А тучный снабженец Петрович засмеялся:
– Что, сама метишь в начальнички?
На следующем собрании, когда все заверения о поддержке курса партии и правительства были высказаны, и из президиума прозвучало предложение прекратить прения, из зала раздался чей-то голос:
– А Абрамович-то еще не выступила!
Председательствующий подхватился со стула и нахмурился. Но Надежда уже встала с места, сняла туго завязанную розовую косынку и, тряхнув пышной копной пшеничных волос, негромко, но убедительно сказала:
– А теперь давайте поговорим о нашей работе.
Голова председательствующего ушла в плечи. Надя продолжила:
– Я тоже с уважением отношусь к нашим руководителям. Но спички, которые мы выпускаем, зажигаются через раз. Почему бы нам не поговорить и об этом?
Директор, до этого не вступавший в споры, не выдержал:
– Все, о чем говорит Абрамович, хорошо. Но еще лучше было бы, если бы ты, девочка, и нормальное сырье для фабрики смогла бы добыть!
– Я согласна!
Президиум покатился со смеху. Но в зале, как ни странно, воцарилась тишина.
– Вот тебе, Петрович, эту девчушку в придачу, отправляйтесь в Москву, – сказал, чтобы поскорее прекратить этот бесполезный разговор, директор.
…О чем говорила необычная «снабженка» в московских кабинетах, одному Богу известно. Но в тот же день два вагона серы пошли на Белоруссию.
– Теперь тебя точно продвинут, – съязвил снабженец.
– Я поехала в Москву не за этим! – нахмурившись, ответила Надежда.
Обратный поезд отходил поздно вечером. Петрович помчался по магазинам, а Надежда решила побродить по Москве, ведь она столько читала о столице…
Не все увиденное было доступно пониманию наивной провинциальной девушки, но этот вечер ей запомнился надолго.
…Около семи Надежда оказалась у МХАТа. Освещенный электрическими огнями, театр встретил ее скромной афишей: «Прощальная постановка пьесы Михаила Афанасьевича Булгакова «Дни Турбиных». Её окриком остановили у входной двери люди в форме: - Куда ты идёшь? Видишь, билетов нет!
Но Надежда уходить не спешила. « А вдруг у кого – нибудь на мою удачу лишний билетик найдётся?» - с надеждой думала она. Да и за живое задела грубость милиционеров.
– Девушка, вы, как я понимаю, желаете посмотреть спектакль? – обратился к ней, учтиво притронувшись к уголку своей шляпы, мужчина в длинном пальто, из-под которого виднелась бабочка над снежно-белым воротничком. На уставшем лице незнакомца при этом проскользнула едва заметная улыбка.
– Да! - с радостью ответила Надя.
– В таком случае, я охотно проведу вас, – предложил незнакомец. Люди в форме нехотя расступились.
– Михаил Афанасьевич, свободных мест нет! – устало проговорила билетерша.
– Ничего, одолжим у вас стул, – ответил ей этот элегантный мужчина.
Зал был заполнен до отказа: место для приставного стула едва нашлось. Незнакомец поклонился и исчез.
Поднялся занавес…
Надежда не читала «Дни Турбиных», но спектакль поразил ее. Притягивали к себе герои, выбитые революцией из жизненной колеи. Но и в экстремальных условиях они искренне любили, страдали и ненавидели. Мрачной наползающей тучей казались Надежде люди, приходящие им на смену вместе с бесконечной стрельбой и взрывами.
Многие зрители, как бы слились воедино с героями спектакля – актёрами, игравшими свои роли с такой самоотдачей, как в последний раз. Вот рядом с Наденькой тихо всхлипнула девушка, а впереди прямо-таки упала в обморок женщина, её элегантная, но уже потёртая шляпка, причудливо покатилась к сцене.
Но время от времени в зале раздавались смешки, свист и выкрики: -Белых – на свалку истории! Долой благородных господ!
Рядом тяжело вздохнул какой-то пожилой грузный мужчина, а затем, не выдержав, в сердцах, не боясь, что его кто-то услышит, громко произнёс:
– Эх, такой спектакль уходит в небытие! Честь, достоинство, благородство, уважение, наконец, - вера! К этому, с божьей помощью, мы шли веками. Нечестивые, они, видно, хорошо ведают, что без этого любой человек - их лёгкая добыча.
Спектакль закончился, но зрители ещё долго не расходились, они стояли и молча смотрели на опустевшую сцену. Поспешили к выходу лишь только те, кто пришёл сюда им помешать. Надя вместе со зрителями лишь спустя полчаса вышла на улицу. Рядом с ней медленно шёл тяжело, как астматик, дыша, и её сосед по театру. Но проходить им всем пришлось через коридор размахивающих руками каких-то людей со злыми бесноватыми лицами. Вот один засвистел прямо в ухо Абрамович, а другой - плюнул на неё, третий – засмеялся прямо в лицо. Судя по всему, делали они всё это не без особого для себя наслаждения. Надежда заметила, как к её соседу подскочили двое здоровяка в штатском, и с показной вежливостью, крепко схватив его под руки, потащили к машине. На это обратила внимание не только одна она. Но протестовать было бесполезно. Машина тут же заревела, выбросила облако едкого дыма и исчезла за углом.
«Что-то здесь не так, что-то здесь не так…», – твердила и твердила уже в поезде про себя Надя. Да, от героев спектакля, белых офицеров, дворян веяло теплом. Она хорошо знала таких людей. К отцу нет-нет, да и заходили его бывшие сослуживцы-офицеры, инженер с железной дороги, где отец работал мелким служащим, врач…. Она ловила каждое их слово, каждый их поступок. Они также часто употребляли те высокие слова, сказанные её соседом в театре. И часто произносили их с той же болью. Очень схожи во многом были и отношения друзей отца, отца и матери друг к другу с поведением тех главных положительных героев из спектакля. Но Надежда уже хорошо себе усвоила, что и от многих рабочих, бывших крестьян, которых она каждый день встречала на работе, также не веяло холодом. Среди них было много простых, в общем-то чистых душой, с прекрасными порывами людей. Но всё-таки большинство из них, уважая Надежду за её непосредственность и внимание, в то же время как услышат слова господа, попы или богатеи, мгновенно(в отличие от их фабричных спичек) загорались, и готовы были совершенно не раздумывая, исполнить любую волю своих начальников. «А кто сейчас эти начальники? – задала сама себе вопрос Надежда, - старым не доверяют, а новые… Рабочим и крестьянам обещали мир, землю, волю... А где оно всё это?!» – почему-то вспомнились слова отца.
На следующем собрании Антон Антонович, старейший работник фабрики, заявил:
– Предлагаю Надежду Абрамович назначить начальником участка. Кто-то спросит, а не рановато ли? Думаю, нет: она справится!
В поддержку поднялся лес рук.
– Ну, если все так настаивают, пусть пока поработает… исполняющей обязанности, – сдался директор.
Надежда тянула руку, чтобы отказаться, но ее никто и слушать не хотел.
–Но ведь я даже не комсомолка, – взмолилась она.
– Сегодня же напиши заявление, – поспешно предложил секретарь партийной ячейки.
Надя передать заявление комсоргу так и не успела… На следующий день, день очередной годовщины Октябрьской революции, Надежде, как и другим ответственным работникам, вручили портрет самого товарища Сталина.
В тот день с самого утра моросил дождь, дул холодный порывистый ветер. Фабричная колонна во главе с директором и секретарем парторганизации приблизилась к трибуне. Надя разглядела фигурки руководителей города, которые с важным видом помахивали руками и держали улыбку. Как и было условленно, парень, который шел рядом с ней, комсорг цеха, достал из-за пазухи пару белых голубей и подбросил их вверх. Один легко взлетел в хмурое небо, второго же неожиданно налетевший порыв ветра со всей мощью бросил на острые ветки дерева. Раненная птица тяжело шлепнулась в лужу на обочине и стала беспомощно бить крыльями по воде. Колонна ускорила шаг, дружно отвечая на призывы с трибуны громкими «Ура!», «Даем!». Барахтающегося в луже пораненного голубя никто поднимать, похоже, не собирался.
Надежда же, не задумываясь, растолкала идущих рядом людей, выпорхнула из колонны, прислонила древко с портретом вождя к стволу дерева, подхватила птицу и прижала к груди. Протянула руку, чтобы взять портрет, но очередной порыв ветра вдруг свалил его прямо в лужу… Надежда быстро пробралась к своим. Облегченно вздохнув, она ещё успела поднять портрет напротив трибуны, но на нее со всех сторон зашипели, кто-то больно ущипнул за руку. Надежда взглянула на портрет: на лике Сталина расплылось большое грязное пятно… Она тут же постаралась варежкой устранить пятно, но это ещё больше загрязнило лицо вождя... Как только цеховая колонна минула трибуны, Надежда всё-таки взяла себя в руки, проскользнула к комсоргу и со словами: - Вот, возьми своего дружка, - протянула ему пораненного голубя. Но, как ни странно, тот сверкнул на неё глазами и отстранил от себя всю дрожащую с вжавшей в себя головкой птицу.
После демонстрации Абрамович стали тягать по кабинетам начальников. Ей въедливо заглядывали в глаза, ругали, стыдили…Кто-то выдвинул версию:
– Девка, а в своём ли ты уме?
Надежда не знала, что ей делать и говорить, молча сносила все обидные слова. Наконец ее повели к директору.
– Я тебе желаю только добра, – пряча глаза, сказал он. – Мы оставим тебя на твоей должности, а придет время, чем черт не шутит, станешь и директором. Только вот что… Сейчас тебя отведут к докторам. Я тебя прошу, когда они будут спрашивать, почему у тебя так с портретом вышло, скажи, что заболела голова, помутнело в глазах – оступилась… И, даст Бог, все кончится хорошо и для тебя, и для меня.
Уже через час Надежду Абрамович отпустили из больницы.
– Хотя она и отказывается объяснить произошедшее, по объективным показателям видно, что существенных отклонений в психике Абрамович не наблюдается, – сделал вывод молодой психиатр. – Так что – обычный инфантилизм.
Как только Надежда вместе с побледневшим директором вышли в вестибюль, тот, ухмыльнувшись, разгневанно выдохнул: - Что фабрики касается, так чтобы я тебя больше на ней не видел! - Но, посчитав, что этих бьющих по сердцу слов недостаточно, он продолжил:
- Не послушалась меня! А ведь до директора бы тебя вытянул! Ну, так знай: это ты себя, а не вождя в грязь бросила, и теперь всю жизнь тебе холопом в ней и сидеть!
Эти слова обожгли сознание, Надежде захотелось заплакать, но она все же пересилила себя.
Отец, как его не склоняли, на демонстрации не ходил, всякий раз спеша постучать по своей деревянной ноге. Это - моя палочка выручалочка, - говорил он как бы по секрету своей жене.
 Так вот, отец внимательно выслушал Надю и, плотно прикрыв дверь, спокойно и уверенно произнёс: - Какой поп, такой и приход! Так что, дочка, тебя не в чем себя винить! Знаю, как бы ты не поступила, будет верно.
На следующее утро, не дожидаясь официального приказа, Надежда Абрамович забрала свои вещи из нового кабинета и без особого сожаления покинула фабрику.
Уже потом она узнала, что директора в скорости уволили. А куда он делся, никто ничего не мог толком сказать.
***
В жизни всякое бывало. Порой казалось, что и выхода нет, но всё-таки если не запаникуешь, успокоишься, то свет в конце туннеля обязательно промелькнёт.
Вот хотя бы при немцах. Было до боли обидно смотреть на то, как вокруг сначала со слащавыми улыбками и обращением к ней не иначе как к «фрау» крутились немцы и полицаи – принимали за свою. Они обхаживали Надю, предлагая то одну, то другую работу. Однажды всегда пьяный долговязый полицай Поясница заявил:
– Смотри, доиграешься! Хватит Ваньку валять, а то в Германию, фрау, загремишь!
Пришлось было согласиться поработать на железнодорожной станции бригадиром по разгрузке вагонов. Пришла на следующий день на станцию в сопровождении всё того же Поясницы, который представил её рабочим. В глазах знакомых ей по фабрике Надежда увидела и издевку: Вот, мол, какая!
На разгрузку подали вагон, набитый ящиками со шнапсом.
«Ну нет, на немцев и минуты работать не буду!» – решила Надежда, поднимаясь на высокую платформу. Глянула вниз: «Не убьюсь!» Будто оступившись, рухнула на бетонные плиты. Дикая боль пронзила ногу…
Её подняли и на подводе отвезли домой. Пришёл врач-немец, осмотрел, покачал головой: перелом.
После этого случая полицаи о ней будто бы забыли…
Но однажды рано утром Надежда проснулась от стрельбы и плача. Она выскочила во двор и всё поняла – в конце улицы немцы и полицаи, выкрикивая бранные слова, прикладами автоматов загоняли людей в грузовик. Значит, отправляют в Германию! Глянула в другой конец улицы, а там также стоят на перевес с автоматами. Раздумывать было некогда – Надежда забежала в огород. Когда рвала крапиву, – зуб на зуб не попадал, сердце готово было выскочить. Сбросив платье, она стала нещадно хлестать себя всю, на ужас, совсем не обжигающим тело крапивным веником. Но вот лицо, ноги… наконец-то стало спасительно жечь! Продолжая сечь и сечь себя крапивой, она заскочила в хату, схватила кусок мела и, выскочив на улицу, большими буквами стала выводить на заборе лишь одно слово: «Чесотка». Мел то и дело ломался – руки, к несказанной радости покрывающиеся на глазах огромными волдырями, дрожали. Но работа всё-таки была закончена, и Надежда в изнеможении упала на кровать, стала ждать.
Вскоре грузовик подъехал и к их дому. Она услышала, как возбуждённо загергетали немцы. Но всё-таки калитка во двор скрипнула, и в хату ввалился всё тот же долговязый Поясница. Прямо с порога он, выругавшись, прокричал:
– Ну что, фрау, теперь не открутишься!
Но, наконец, найдя вспухшими от самогона глазами на кровати Надежду, он по неволе отшатнулся. Даже его испугало почти до неузнаваемости расплывшееся красное лицо.
Махнув рукой и выругавшись трёхэтажным матом, он посунулся на улицу...
С крапивой Надежда Степановна перестаралась. Тогда долго пришлось серьёзно лечиться.
Через много лет родственники и подруги всё допытывались у неё, почему она так и не добилась в жизни чего-то большего, не позаботилась о себе. Ведь после войны она удачно по тем временам вышла замуж за офицера, закончила институт… Почему же не пошла, когда предлагали, в министерство, проработала всю жизнь санитаркой? Может, поэтому и муж ушел от неё?
А всё началось ещё с военного госпиталя. Сутками напролет не отходила от раненых. И всякий раз радовалась, когда происходило чудо, и очередной тяжело раненный отходил от порога смерти. Вот и Зборовский выжил...
 -Человек рождается, чтобы жить, – нежно приговаривала Надежда, поглаживая густые волосы молоденького солдата. Он, оставшись после операции лишь с обрубками рук и ног, в первое время со слезами на глазах умолял Надежду достать для него яд, чтобы одним махом покончить, нет уже не с самой жизнью, а лишь с её тенью. Да и врачи не надеялись, что Зборовский выживет даже при самых благоприятных обстоятельствах…
Но Надежда Степановна будто бросила вызов судьбе. -Ты будешь жить! – твердила она ему и себе, моля Бога дать солдатику сил.
Одни жалели ее, другие считали чуть ли не извергом, мол, зачем бедолагу мучить? Не обращая на них внимания, Надежда дни и ночи проводила у кровати Зборовского, поила и кормила его с ложечки, делясь в тайне от него и своим небогатым пайком. Особенно она следила за тем, чтобы тело его было всегда чистым, а лицо ухоженным. Для этого она утром клала себе в карман халата бритву, брала специальный тазик с подогретой водичкой, выстиранные и тщательно выглаженные полотенца. В палате у Зборовского вопреки строгим запретам врачей Надежда Степановна на подоконнике в углу за шторкой водрузила цветок. Она не знала, как он точно назывался, говорят, цветок жизни, - высокий стройный такой, с шатром листиков на макушке.
 Постепенно «безнадежный» возвращался к жизни, его глаза посветлели, на лице нет-нет, да и проскальзывала улыбка.
 - Я цепляюсь за жизнь потому, что не хочу тебя, Наденька, огорчать! – признался как-то Зборовский. – Если кому-то надо, чтобы я жил, то это значит надо и мне, - заключил свои рассуждения он.
Надежда чувствовала какую-то особую ответственность за него, готовилась даже взять его к себе домой. Но приехали родственники и решили солдатика забрать. Прощаясь, она снова увидела в его глазах боль…
Надежда спустя некоторое время написала письмо Зборовскому. На тёплые слова не скупилась. Спрашивала о житье-бытье, предлагала помощь, потом писала ещё и ещё. Но от солдатика никаких вестей так и не удалось получить. Между тем перед глазами нет-нет да и возникал его грустный страдающий взгляд.
 «Не произошла ли трагедия? Верно ли поступила тогда я?» – на протяжении долгих лет сверлили и сверлили голову мысли.
Наконец, она занялась и собой, смогла каким-то чудом закончить институт. Появились новые надежды… Павел, муж, попытался устроить её по специальности в своё министерство, но потребовал только придерживать свой «дурной» характер. И всё бы ничего, но тут в отделе кадров ей задали вопрос: «А почему вы не были в комсомоле?». Побледнела Надежда, встала и ноги её понесли за порог.
От переживаний и забот, постоянных упрёков мужа вся извелась. Не знала, что и делать, куда податься. Долго колебалась, но всё-таки решила навестить свой городок. Ведь не всё там навевало только мрачные воспоминания. Может быть, это как-то успокоит, что-то подскажет. Но Надежда уже по-настоящему пришла в себя ещё на подъезде к своему городку, в поезде. Её лицо впервые за последнее время расплылось в прекрасной светлой улыбке, в повлажневших глазах загорелись тёплые огоньки. Нет-нет, это было не как однажды в детском цветном сне, а воочию, наяву -за окном предстал необъятный луг, с такими же яркими солнечными красками, с золотыми одуванчиковыми островками и синими васильковыми вкраплениями. А затем перед глазами подобно взмахам могучих крыльев гордой птицы замелькали клетки железнодорожного моста, и поезд как бы легко вспарил в лазурное небо. А внизу серебром блистал чистый светло-голубой Днепр. Он по – прежнему жил своей жизнью, достойно и величественно, широкой непреклонной поступью шёл по своему определённому природой руслу. Всё, что, казалось бы, напрочь было выпотрошено из души в юности, а затем войной, послевоенными волнениями – раскованная безоглядная радость, ощущение особой, не эгоистичной, такой необходимой, как глоток, воздуха свободы, разумение простой и понятной человеческой истины во всём, что окружало, до последней клеточки наполнило Надежду. Ей так захотелось поскорее поделиться всем этим со своими обременёнными заботами угрюмыми соседями по купе, недоумённо, с иронией посматривающими на неё, со всеми людьми, встречи с которыми она ожидала… После приезда в Минск она, больше ни на йоту не раздумывая, вернулась к себе в госпиталь.
На работе она по-прежнему старалась ухаживать за больными так, как делала это и ранее. А дома, уже одна, растила свою дочь Галечку. Важным для неё было и то, что на больничной койке любой человек, кем бы он ни был, становился искренним и чистым душой – просто человеком.
Сколько разных историй довелось выслушать! Надежда Степановна не желала выглядеть равнодушной слушательницей, кому-то старалась, как могла, даже помочь советом.
Александр Петрович, добродушный с виду мужчина средних лет, в предъинфарктном состоянии попавший в больницу, как-то поделился своими бедами:
 - Велело мне местное начальство сдать в строй дорогу на год раньше, чем было задумано. Как не возражал, никто слушать меня не хочет. Собрал я своих и сказал, что хочешь не хочешь, а распоряжение выполнять надо. Все молча согласились, только один «правдоискатель» возьми и заяви: «Всем известно, что наспех испечённую дорогу нужно будет через год-два перестраивать. Готов, как главный инженер, заявить об этом через газету».
Я понимаю, что он по своему прав, но на себе изведал – перечить вышестоящему начальству – головы лишиться. Да и всем мил не будешь. Взял и «за служебное несоответствие» его с работы и отстранил. Я сам издёрган и понимаю, как моим подчинённым сейчас со мной нелегко. Чувствую, что в вашу больницу я наведаюсь ещё не раз.
– Да, время сейчас нелёгкое, соколик. Человек, как никогда, проходит испытание на прочность, – немного помолчав, произнесла Надежда Степановна. – Но и ваше поколение никому не дано право назвать «потерянным». Не согласна и со словами: «Всем мил не будешь». Нельзя только судить человека, тогда и сам, глядишь, судим людьми не будешь. Вот тогда судьба над тобой, соколик, и смилостивится.
Выписываясь из больницы, Александр Петрович, улыбнувшись до самых ушей, со словами: -А человека я верну, – протянул санитарке огромный букет роз.
Лицо Надежды Степановны мгновенно согрел румянец. Она ещё долго стояла у окна, провожая тёплым взглядом директора. Вспомнилась юность. Ей почему-то очень хотелось верить, что именно этот человек нашёл бы в себе силы не осудить в тот ненастный осенний день девушку с прижатым в груди пораненным голубком.
Ей поведал свою историю и больной из отдельной палаты. Страшную болезнь в нём подозревали, анализы у него взяли, ждал ответа. Надежда Степановна всё его успокаивала, всячески подбадривала. Однажды он разговорился:
 - Люди на меня смотрят, кто с завистью, а кто – с ненавистью, наверное, уже злодеем кличут, – с досадой произнёс тучный с обрюзгшим лицом рассказчик. – Да, материально я обеспечен. У меня всё вроде бы есть. И приличная зарплата, квартира в центре города, кредит в своё время супервыгодный подсунули – не отказался, построил и коттедж за городом. Думал, с чего бы это? Но, когда поставили коммерческим директором, всё стало ясно. Я перестал сам себе принадлежать. Вынужден то один, то другой сомнительный документ подписывать. Квартиры и те приходится строить только тем, кому мне со стороны укажут... В общем, затанцевал вместе со своими боссами «краковяк». Подчинённых будто своих вассалов стал гонять, требуя беспрекословного подчинения. Но набрался как-то смелости, говорю: посадят же с формулировкой – «за злоупотребление служебным положением!» А мне отвечают: помалкивай, у тебя есть надёжная защита. Но я же вижу, сколько уже руководителей пересадили. Получается просто замкнутый круг: захочу уйти – посадят, останусь – рано или поздно также посадят. А каково потом будет моим детям! Признаться, в первую очередь не болезни своей боюсь. Грех, но подумываю – может в ней моё спасение.
Подозрения врачей не подтвердились, анализы оказались в норме. Выписываясь из больницы, директор уже с настроением что-то под нос себе напевал и, помахав многозначительно - строго пальцем, потребовал от санитарки напрочь забыть его историю.
«А вот такой себе не принадлежит, и меня бы также в тот ноябрьский ненастный день не пощадил, - тут же сделала вывод Надежда Степановна. – Ладно, меня, но каково сейчас тем, кто работает под началом таких!?»
Надежда Степановна многого понаслушалась в больничных палатах и от мелких служащих, и инженеров, и предпринимателей…, и даже демонстрантов, попробовавших милицейских дубинок. Ей всё это было интересно, ведь газеты, хотя от больных их оставалось несчётное число, она по-прежнему почти не читала. Как возьмёшь газету в руки, и будто обруч тебе на голову пытаются набросить. Лишь изредка можно было встретить статьи, в которых, в её понимании, сквозило уважение к читателю. А так, как и до войны, и после, большинство журналистов, будто вторя словам Сталина, лишь пишут: «жить стал лучше, жить стало веселее». Новости по телевизору одним глазом посмотрит, и лучше Бунина, Толстого… откроет.
Конечно, в больнице не всё для неё было так уж и гладко. Врачи-новички, молоденькие медсёстры порой санитарку ни во что ставили. Мол, ваше дело только грязь за больными вовремя убрать, а так, - молчи себе в тряпочку. Надежда Степановна относилась ко всему этому по-философски, всегда стремилась сдерживать себя. Проходило время, и перед ней старались как-то загладить свою вину. Многие, не только больные, но и те, с кем она работала, тянулись к ней, кто за помощью, кто просто за советом. Помогали и ей, кто-то, зная её слабости, - интересной книгой, кто-то белым халатом про запас, а кто-то просто доброй улыбкой. В палатах у Надежды Степановны всегда было как-то по - особому светло и чисто. Комиссии просто разводили руками, не зная к чему придраться.
Она всегда открывала дверь больничной палаты в белоснежном накрахмаленном халате, а домой возвращалась, считай, всегда с цветами.
 Вначале на коридоре главврач, Николай Архипович, намёками заговорил с ней, а затем уже в своём кабинете за чашкой кофе сказал прямо:
--Вот, что, Степановна. Ну, просто нонсонс! Я уже не на шутку начинаю ревновать Вас ко всем в больнице. Вас все любят, фамилия Абрамович с уст врачей и разных комиссий не сходит, всем известно, что и больные Вас «нашим профессором» кличут… Ведь не таите, знаю, что Вы с образованием. Да и сам убедился в ваших организаторских способностях. Помните собрание... Ведь с Вашего тогда, Степановна, «благословения» я решился таки сходить в Минздрав… И мы добились строительства столь нужного нам больничного корпуса!
Услужливо размешав ей сахар в чашке, он, в конце концов, сказал, как отрубил:
- Короче, хватит Вам с грязью возиться, пора уже о достойном финише подумать. Почему бы, Вам, например, не возглавить наш профсоюз?
Слова начальника, особенно одно слово, - человека неплохого, наверняка, желающего ей только добра, напугали Надежду Степановну, будто нарушили застарелую рану.
-Нет, нет! - вдруг побледнев, подскочила она, как ужаленная, со стула и, ничего более не говоря, вышла из кабинета.
«Эх, жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Незаметно стукнуло и восемьдесят. Помнится, как пришла домой с огромным букетом полевых цветов и тяжело опустилась на стул.
-Ну, что, мамочка, вот и ты, наконец, пенсионерка, - сказала дочь. – Что тут сказать, -нагоревалась ты. Теперь отдыхай, читай свои любимые книги, вон, сколько их у тебя. Скоро и правнуки пойдут.
Надежда Степановна в свои годы выглядела ещё бодренько, в больнице любой молодой санитарке могла бы фору дать. Она с трудом представляла, что завтра ей уже не надо будет спешить к своим больным, к тем, с кем сдружилась на работе. Но что поделаешь, когда все твердят ей – уймитесь, заслужили, отдыхайте…
Надежда Степановна жалела свою дочь, инженера, вынужденную мотаться с тяжелыми «челночными» сумками по всей стране. Да, время сейчас иное, и того хочется и этого хочется, ведь жизнь то одна. Но просила-молила свою Галечку «не лепить только из денег Бога», ведь в таком случае из них может получиться только чёрт. Чтобы как-то помочь дочери, она собирала сумку и шла торговать на рынок или на проспект к переходу метро. Товар ее был незатейливым – связанные собственными руками накрахмаленные белоснежные салфетки, кружевные воротнички...
Да, годы брали своё.
Петрик, уже правнук её, попросил купить на ярмарке семечек. Она, конечно, купила. Дома выяснилось, что семечки пересолены.
-Ты что, мамочка, попробовать не могла? – упрекнула дочь, не догадываясь, что мать уже с трудом отличает вкус картошки от яблока.
 Галечка стала настаивать переехать жить к ней: мол, второй внук скоро женится, дети пойдут… Пусть бы жил с молодой женой отдельно.
Надежда Степановна, конечно, любила и внуков, помогала им чем могла. Но уходить со своей квартиры…
Вот взять бы и поделиться Надежде Степановне своими сомнениями. Так не с кем. К кому из своих подруг не зайдёшь, наверняка, ответят: «пожила и хватит, дай пожить другим!»
Она много об этом думала. Но что-то её не пускало. А вот что?
 Вспомнилось даже, как гадала в юности на свою судьбу, несмотря на предупреждения о том, что судьбе не нравится, когда ее о чем-то спрашивают. Всю ночь вместе с подружкой просидели над фарфоровым блюдцем в ожидании, что оно завертится и расскажет о том, что впереди у них. Но так и не дождались – заснули прямо за столом. Но то, что ей в ту ночь приснилось, частично сбылось. И дочка есть, и внуки. Остальное же, наверное, было лишь сном. Не было ни праздничного застолья, на котором Сталин поднимал бокал за Надежду Абрамович, прося у нее прощения. Не было и встречи с молодым чернявым парнем по имени Владимир, который бы сумел по-настоящему понять ее (ведь бывшего мужа её звали Павлом)…
Другую боль – физическую – все чаще стали доставлять глаза. Надежда Степановна видела все как в густом тумане. Печальнее всего было откладывать в сторону любимые книги…
Ей сделали операцию, выписали аж две пары очков. Но прошел месяц, за ним другой, а надежда, что зрение восстановится, не оправдывалась. Надежда Степановна уже с трудом могла перейти улицу, и от беспомощности на душе становилось все тяжелее.
Она, отстранив шторку, то подолгу просиживала у окна, поглядывая на блеклые размытые силуэты спешащих куда-то людей, то время от времени подхватывалась, в кого-то с искоркой надежды всматривалась… А потом с горькой усмешкой снова опускалась на стул.
 Заходила в последнее время к ней только дочь, положит в холодильник продукты, даст рекомендации и спешит по своим делам.
Готовила себе в основном только овощной суп. Вечером свет не включала, стемнеет – ложилась в постель, немного подремлет, а затем всю ночь не спит. Так тихонько лежала до утра. В голову лезло всякое…
Это было аккурат на Пасху, считай уж, годика два тому. Поехала к внучке, а так вообще-то редко из Минска выезжала. Служба в церкви в тот вечер задерживалась. Батюшка с беспокойством в глазах прохаживался, будто ожидая кого-то. А потом всё же служба началась. Но и при этом было заметно, как батюшка замедлял молитву, когда внимательно всматривался в лица входящих в собор прихожан. Но вот дверь открылась как можно шире. И в церковь зашёл небольшого роста в белой рубашке со строгим галстуком человек, для Надежды Степановны совершенно незнакомый. Батюшка прервал службу и, со всех ног устремился к вошедшему, с благоговением протянул навстречу руки. Поставив гостя рядом с собой, он продолжил службу. Но вошедший не смог простоять и десятка минут. Посмотрев на часы, он так ни разу и не перекрестившись, повернулся и спешно стал проталкиваться сквозь ряды верующих к выходу. Надежда Степановна услышала у себя за спиной перешёптывание: - Не верит, но он, говорят, спонсёр. А личный коттедж у него всё-таки нашему собору неровня – повыше будет. Тогда она подумала: - «Нельзя так вот строго судить этого человека, да и батюшку, кто их знает. Ведь главное то, что не пожалел человек свои деньги, дал их на богоугодное дело. А то, что не верует, так это дело ж наживное…»
       Но сейчас это случай, сверлил и сверлил ей голову. «Надо признать, что даже и здесь в церкви, похоже, существуют свои не писанные ни в какой книге законы», – с грустью заключила Надежда Степановна и заставила себя закрыть глаза.
А нормальный глубокий сон так и не приходил. Всё чаще и чаще в полусне перед глазами вставала многозначительная ухмылка директора фабрики в том вестибюле психиатрической больницы, медленно бредущая колонна с усмешкой и упрёком смотрящих на неё фабричных коллег … Десятки людей, всматриваясь в лицо, с укором твердили ей: - «Ну, что, упрямая, своенравная, чего же ты добилась? Жизнь то значительно проще!
Только, казалось бы, задремлет, и перед глазами снова появлялся солдатик Зборовский, в глазах его жила мольба и печаль…
       ***
       Надежда Степановна очнулась от грустных воспоминаний. Она сделала глоток уже остывшего чая, с нежностью прикоснулась к розе-красотуле. На душе снова стало легко и возвышенно.
Ещё вчера она не весть о чём думала. Были какие-то обрывки мыслей. Сомнения. Но они, будто мгновенно подхваченные свежим вихрем, бесследно исчезли. Сегодняшний день был для большинства людей обычным, а для нее, Надежды Степановны Абрамович, – особенным.
С утра позвонили в дверь. Подумала: « Дочь». Схватила трость и кряхтя почти на ощупь покульдыбала к двери. Открыла дверь, а за ней стоят важные люди, с цветами, все от души улыбаются. Думала, что кто-то с соседкой-актрисой перепутал, так бывало. Но громко прозвучало: - С днём рождения Надежда Степановна. На диван положили подарки, а в центре стола закрасовался огромный букет белых найсвежайших роз. Только сейчас она поняла, что её – пенсионерку, посетили работники больницы.
– Но главный подарок вот в этом конверте, – загадочно произнес главврач, Николай Архипович. – Это письмо от ученого, на весь мир он знаменит. Просит рассказать о санитарке, вернувшей к жизни его деда, который руки и ноги потерял на войне. Благодаря своей сиделке он выжил и не утратил интереса к жизни. Знаю, что есть и у нас на Белой Руси своя «Мать Тереза». Насколько я понимаю, это Вы, Надежда Степановна. Вот посмотрите.
 Машинально приложив к глазам очки, без пользы до этого лежавшие на столе, Надежда Степановна всматривалась и всматривалась в текст письма. Вот она сумела различить слово, затем второе, а затем и прочитала всё письмо от начала и до конца. Надежда Степановна зарделась румянцем, не заметила, как выпрямилась, забыв про трость.
- Гости мои дороженькие, а теперь все за стол – будем пить чай, - радостно произнесла она.
 -У меня есть задумка создать музей медицинской славы, – взметнув вверх фужер с шампанским, торжественно произнёс Николай Архипович. – А директором, думаю, может стать наша Надежда Степановна…
Все вопросительно взглянули на хозяйку дома. А у той на глаза навернулись слёзы, комок подступил к горлу. Надежда Степановна медленно встала, загадочно, будто о чём-то вспомнив, улыбнулась, а затем, ну, как в юности, - смахнув розовую косынку с головы, произнесла только:
- Директором?! Ну что ж, я согласна! – и приникшие уголки губ её ожили, взлетели вверх.
Гости дружно зааплодировали.
 - От судьбы директора, выходит, мне всё-таки не уйти! – добавила едва слышно, улыбаясь она.
       Как только люди вышли за дверь, Надежда Степановна медленно, с волнением, как бы в чём-то ещё сомневаясь, поднесла к глазам ещё полным слёз радости очки с толстыми линзами, подошла к окну… Одевшись по праздничнее, она вышла на улицу, ведомая необъяснимым желанием побыть среди людей. Когда переходила проспект Скорины, её и встретил этот будто свалившийся с неба Владимир.

       
       -хх-

Владимир Шибоцкий не пошел в тот день на самом деле ни к Надежде Степановне, ни к Виолетте. Он позвонил бабуле по телефону, попросил прощения, сослался на занятость на работе. Не пошёл он к ней и на следующий день. Виолетта, между тем, ему больше не звонила.
А сегодня утром начальник отдела Алексей Юрьевич по большому секрету шепнул, что Антонова только что звонила шефу, молила о помощи. Дело в том, что ее задержала милиция «за участие в пьяной потасовке в ресторане», причем это уже не в первый раз. Раньше шеф избавлял ее от неприятностей, а теперь не захотел. Сказал: «Пусть катится, у нас теперь есть ей замена».
Владимир помрачнел. Он вспомнил, как несколько дней назад его шеф, просмотрев подготовленную им статью, подсел поближе и, непрестанно улыбаясь, промолвил доверительно следующие:
- Не хочу, чтобы всё делалось Вами как бы из-под палки. Какое же это будет творчество! Но я Вам Владимир Раймундович, не только, как начальник, а уже как кандидат в депутаты скажу. Да, журналистская честь и совесть – всё это хорошо. Но почитайте в газетах, какой вокруг бедлам, войны, разлад! А у нас же всё спокойно, мирно. Не столь уж важно, каким путём это достигнуто, важен сам результат! Народ у нас не графских кровей; мудрый, рассудительный, в большинстве своём знает, что ему говорят и не правду, догадывается. Но люди ж не протестуют, они наоборот, можно сказать даже любят это. А народ то всегда прав! Меня коробит, когда даже наши уважаемые «Советская Белоруссия», «Республика» или «ОНТ» нет-нет, да и допускают очевидные ляпы. И что там наверху на этот счёт думают? Так что не страдай, - назидательно проговорил шеф, подняв для пущей убедительности перед собой толстый с облезающим ногтем палец, - садись за компьютер, и напишем, что и у нас в ведомстве всё спокойно, нет проблем. И читатель только будет нам за это благодарен.
Шибоцкий делал вид, что внимательно слушает этого ортодокса. Но в то же время хорошо понимал, что такого рода спокойствие далеко не в последнюю очередь нужно именно шефу. Он имел всё, что нужно было на этой бренной земле человеку: прекрасную квартиру рядом с парковой зоной почти в центре города, квартиры, по - скромнее, он также приобрёл для своих детей, которые учились за границей; двухэтажный коттедж, крутую новую иномарку... И, наконец, власть! «Фиг с ним, сказал себе Владимир тогда, - сяду за компьютер, - заработаю хотя бы на однокомнатную».
Шибоцкий вспомнив всё это, быстро поспешил к телефону… В обед он снова завернул в свой скверик, присел на скамейку под липой. Опустив глаза, Владимир наткнулся на измятую страницу брошенной кем-то газеты. Он прочитал несколько строк, обведенных черной траурной рамкой: «Коллектив и администрация средней школы №… глубоко скорбят в связи с кончиной бывшей учительницы школы Ольги Кирилловны Каминской»…
 Так это же, Ольга Кирилловна, моя учительница! – едва не закричал Шибоцкий.
В одно мгновение перед его мысленным взором пронеслись и забытый урок в минской школе, и Савушкин из рассказа Нагибина, и случайная встреча на проспекте у перехода в метро с женщиной, вынужденной как-то заработать себе на хлеб, наверняка это была Ольга Кирилловна. Владимир почувствовал свою вину за то, что так и не подошел сразу тогда к ней. А может, судьба учительницы была бы совсем иной, если бы он, ученик Володя Шибоцкий, не бросился тогда без оглядки защищать её? Но разве мог он тогда поступить по –иному?
Мысли, одна за другой, пронзали голову и ранили душу. «А если разыскать того Бориса Петрова и его бессредного родителя, из-за которых всё это и началось, и совершить правый суд над ними и за школьную учительницу, и за моего отца ? Может быть тогда, можно было бы в этой жизни быть спокойным?! – В порыве внезапно обуявшей ненависти подумал Шибоцкий, до боли сжимая кулаки».
       Но затем среди эмоций стали проблёскивать и более трезвые мысли: - «А вообще возможно ли это? Ведь по последним данным тот же Боря преуспевает где-то в Великобритании. А его родитель давно дряхлый старик. И что им предъявишь? - Что, мы кого - нибудь убили или ограбили? - с недоумением лишь ответят они. - Нет уж. Увольте! Да, и о том, что на самом деле последовало за тем случаем в минской школе, Петровы, если даже и вспомнят, то уж точно признаваться не будут, даже и себе. Приблизительно так можно рассуждать и о нежданной перемене места службы майору Раймунду Шибоцкому. Это объяснялось короткой фразой: «в интересах воинской службы». Обещалось ему, как это в таких случаях водится, и очередное воинское звание. Но отец, конечно же, его так и не получил...
Да и нельзя же мне, в конце концов, превращаться в какого – то там эсера, занимавшегося «индивидуальным террором».
       «Нет, нет, ты, пожалуйста, только себя не убаюкивай!» – возразил себе Владимир Шибоцкий. «Ты, Борька Петров всё-таки получишь под глаз фингал. Это за мной не заржавеет!» – заключил Владимир, плотно сжав губы.
       «Но что же мне всё-таки делать сегодня? Сейчас?! Ведь так оставлять всё нельзя!
Тогда, пожалуйста, другой выход: лягу сам костьми, умру, как Михаил Афанасьевич, но напишу своего не иначе как «Мастера и Маргариту»! Название ещё не знаю, но эпиграф к моему роману будет не иначе как такой: «Лиходеи разговор иной. Тех чтут, но плохо с сатаной!(продолжение слов, проговоренных Ольгой Кирилловной как бы про себя в присутствии ученика Шибоцкого, он позднее нашёл в гётовском «Фаусте»).
С протяжным старческим хрипом закаркала где-то наверху ворона. Владимир поднял голову, провёл взглядом по затянувшемуся тёмными тучами небу, а затем устремил свой взор на огромные башенные часы, стрелки которых символично безнадёжно замерли на двенадцати, мистически притягивающую к себе ромбовидную площадку над ними, обрамлённую множеством фигурных колонн.
«Да, вот хотя бы эта не спроста вечно пустующая, как бы ожидающая посещения какого - то особого визитёра, роскошная площадка вполне подходит для первой остановки Воланда со своей свитой. Только вот имя у него будет иное - Дэвэл Сэтэн(перевод с английского этого имени напрашивается сам собой)», - с убийственной сладостью смакуя каждое слово, подумал он.
«А не будет ли это лишь подражанием уже написанному роману?» – задал вопрос ему вдруг несколько протрезвевший голос. «Нет. Ведь были предшественники и Булгакова, тот же Гёте со своим Мефистофелем в «Фаусте»… Да и почему бы Дэвэлу Сэтену, этому классическому персонажу, не посетить и Минск, самый что ни на есть центр старой сеньоры Европы?! – с удесятерённой решительностью продолжил обдумывать сюжет своего романа Шибоцкий, одновременно оглядываясь по сторонам. Он как бы по – новому обвёл любопытным взором длинный почему-то в это дневное время пустующий сквер с запыленными тёмными высокими липами и бесконечными рядами скамеек. Прислушался к таинственному и в то же время грустному журчанию многочисленных фонтанчиков. Долго водил пытливым взором по преодолевшим не одну тысячу вёрст, и только здесь весной экспериментально высаженным, как заверяли цветоводы, - диковинным африканским лилиям. Но они выглядели совершенно не диковинно. Это были лишь всполошённые широкими и длинными лопухами огромные мрачноватые кусты. Едва заметные бутончики на высунувшихся поверх лилий стрелках – перископах так и не решались зацвести в этом как бы «нехорошем для них месте». «Ну, чем всё это не «Патриаршие пруды?!» - заключил, дёрнув в ухмылке щекой, Шибоцкий, и продолжил обдумывать сюжет своего романа дальше…
« Будет, конечно же, и бал-маскарад. Только где? Да, скажем прямо вот здесь в этом здании под часами, на пересечении проспекта Скорины и Комсомольской. А почему бы и нет? В какой-то исторической справке читал: Этот дом воссозданный после Второй мировой, ещё в начале двадцатого века стоял также на углу, тогда улиц Захарьевской и Богодельной. И в нём размещалась гостиница «Гарни», был в ней и прекрасный ресторан. С этим домом, как же подходит к этому мистическому сюжету, связана мрачная история: готовился, но вдруг провалился побег из острога эсера. И его девушка, узнав об этом, выбросилась от отчаяния с четвёртого этажа . Да, нельзя судить о поступке бедной влюблённой. Но, наверняка, на балу у самого сатаны, где-нибудь, но найдётся место и персонажам подобным Петрову-старшему, и подполковнику Бобкову, и мнимому интеллигенту - шефу из ведомства…И журналистке Антоновой - в качестве прислуги…».
 Но вдруг стрелки часов почему-то только со стороны улицы Комсомольской - Богодельной судорожно задвигались и с двенадцать часов установились на половине третьего. Шибоцкий взглянул на свои часы. Они также отмеряли это же время. Движение стрелок часов, на первый взгляд незначительное событие, но это необычайно подействовало на Владимира.
 «И как же в этом моём сюжете всё так безысходно! – через минуту с грустью уже подумал Шибоцкий. Вывод будто напрашивался сам собой: «Как сюжет этого романа не выкручивать, но в нём, как и в «Мастере и Маргарите», да и в «Фаусте», для моих главных положительных героев на этой грешной земле, видно, также не нашлось бы места…
 Да и только Бог всем людям судия».
Шибоцкий долго сидел, понурившись, неподвижно.
Затем он всё-таки нашёл в себе силы очнуться от навалившегося на него оцепенения. Этому, наверняка, поспособствовал яркий солнечный цвет, вдруг прорвавшийся сквозь тяжёлые тёмные облака. Он мигом смахнул со всего окружающего мрачные тона; на липах вспыхнули миллионы жёлтых свечек-цветков, жизнеутверждающе то тут, то там радостно защебетали птицы. Испугавшись всего, с головы рядом стоящей скульптуры «Железного Феликса», недовольно покряхтывая, слетела старая ворона. Владимир бросил пристальный взгляд на недалеко растущий, будто повеселевший куст африканской лилии. И на его глазах на доселе казалось бы безжизненной стрелке куста из вдруг лопнувшего бутончика проклюнулся первый ярко-красный действительно диковинный цветок.
 Шибоцкий, улыбнувшись, сосредоточенно глянул на столь знаменательный для него пешеходный переход со спешащими по нему фигурками людей и быстро открыл свой дипломат. В поисках недавно приобретённого блокнота он с удивлением наткнулся на не весть откуда попавшую в кармашек школьную общую тетрадку в выцветшей обложке. Шибоцкий всей пятернёй выхватил её из дипломата.
Первое, что нужно было сейчас сделать – это записать пока в виде набросков в эти минуты по особому взволновавшие его воспоминания Надежды Степановны, которую он, наконец, сегодня навестил. Притягательный голос «вещей старушки» с новой, волнующей силой зазвучал в ушах, будто она по-прежнему находилась с ним рядом…
Шибоцкий также вспомнил, как и сам без утайки, как на исповеди, рассказал этой вещунье о себе.
-Мой соколик, всё твердят, что над землёй всё тоньше становится защитный озоновый слой. Но в то же время замалчивается, что за последнее столетие от «вредных выбросов» лиходеев совсем то истончился защитный слой людской души.
Ещё в юности в Москве от зрителей в театре слышала отчаянный возглас: Честь, достоинство, совесть, преклонение только перед талантом и истиной…! К этому, с божьей помощью, мы шли веками…
 То время, выходит, мало чему научило. И сейчас невежды всё увереннее подпевают: «Эти понятия - устарели! На свалку их!» И многие люди безумно любят это...
Но разве можно считать устаревшим для человека право свою жизнь проживать так, как его вера, сердце… - душа подскажет!? Ведь только это тропинке жизни и не даёт запутаться. Ведь только так добро и побеждает зло! - вспомнились слова, сказанные напоследок этим, как видно, даже и в наше время далеко ещё не сказочным персонажем.
…Владимир, наконец, завершил работу. Тетрадка словно ожила в его руках, он начал с волнением перелистывать исписанные страницы…
Открыв начало рукописи, Владимир увидел первые наброски своего школьного сочинения, написанного им ещё в поезде, когда неделю ехал с родителями из Минска на Север. Он тогда постарался вообразить себя на месте Савушкина у его Зимнего дуба. И, кажется, всей душой, понял и принял для себя восторг мальчика от своего открытия. Это приближало Володю к более осознанной уверенности в себе, к пониманию мудрой и большой красоты окружающего мира, настоящей доброты, тепла… И он как бы начинал по-новому находить своё место в доме, в школе, в общении со сверстниками и взрослыми. Ученик, выполняя домашнее задание своей учительницы, как мог, об этом говорил в своём сочинении. И вот можно было бы уже ставить в нём точку. Но, перевернув следующую страницу, которая была написана уже через какой-то там месяц, Володя не мог не обратить внимания на совершенно иные слова, написанные крупным неровным почерком: «Неужели нагибинский Савушкин был не прав? Что делать, чтобы в лучшем случае, не стать для всех упрямым глупяком, посмешищем? Подстраиваться под других? А может оставаться, во что бы то ни стало, самим собой до конца? На следующей странице: «Так что, выходит, сочинение ещё не написано? Видимо, как говорят взрослые, «только жизнь подскажет ответы на все вопросы». Знаю только одно: задание школьной учительницы необходимо выполнить!»
 Продолжая листать свою школьную тетрадку, он стал сравнивать свои детские рассуждения с тем, что записал позднее, с мыслями, услышанными от Надежды Степановны...
«Оторванный от реальности, книжный - эти слова с насмешкой и сочувствием нередко преподносятся мне под самым различным соусом. Но спрашивается, - не становится ли уже сегодня атавизмом, обращение за советом и подсказкой и к мудрой, нестареющей классике? Не слишком ли мы спешим лишь бездумно приспосабливаться к зачастую бездарно сотканной реальности, тем самым безвозвратно убиваем в себе себя самого? (Так вот почему груббенский «Тачечник» так притягивает меня к себе и в то же время отвращает!).
Не потому ли извечное, на котором то и жизнь держится, со всё большим успехом выдаётся за наивность, донкихотство и дульсинейство, а порой даже и за опасное сумасбродство.
Нет-нет, всё-таки я не одевал на голову медного тазика и не шёл в бой с копьём на ветряную мельницу. И мне не надо стыдиться того, что я делал и говорил. Негоже, как бы кто-то к этому не подталкивал, убегать бездумно, без оглядки от себя самого и, как бы предрекая свою погибель, молвил поэт: «задрав штаны, бежать за комсомолом», обязательно, значит, вдогонку – за другими. Только так ставить жизнь свою следует спокойно и твёрдо, в то же время ненавязчиво, - ведь человек только сам может придти к себе. К этому и призывают не только литературный Савушкин, но и реальный образ - Надежда Степановна. Проще сказать, нужно не смотря ни на что, но снова вернуться и никогда больше не отходить от своего «Зимнего дуба»!
       Теперь, наконец, я знаю, как построить сюжет своего «школьного сочинения» от начала и до завершающей его точки!»
Владимир, кончиком пальца бережно поглаживая чудом уцелевшую, старую школьную тетрадку, загадочно улыбнулся. – Я благодарен этой рукописи. За эти более чем двадцать лет, куда я порой только тетрадку не прятал, чтобы напрочь забыть о ней. Но она в нужное время, пусть через 5 или даже 10 лет, всегда каким-то необычайным образом оказывалась у меня в руках. И я снова старался быть верным её героям.
Так почему же всё-таки: «рукописи не горят?» Не потому ли, что герои, с правом на жизнь, порой вернее авторов оберегают их?!
 Но тогда эти герои должны полноценно мыслить, жить? Опять, выходит», - нахмурился Шибоцкий, - всё упирается в это для меня страшное - творческое воображение?»
 Но, открыв страницы с записью впечатлений от встречи с той незнакомкой в автобусе, Владимир вскочил на ноги…
Он, стал нежно поглаживать липовый цветок, упавший ярким лучиком света на страницу общей тетрадки…Невольно захотелось сравнивать ту знакомую незнакомку с Надеждой Степановной. «Они чем-то похожи друг на друга…Эта леди там в автобусе, как казалось теперь, совсем не случайно держала в руке роман, в котором Маргарита самоотверженно любила и верила в своего Мастера.
Сегодня же я должен разыскать свою леди! И я найду ее, обязательно найду!
Но в начале….
 Лицо Шибоцкого будто обожгло пламя. Он снова вскочил со скамейки.
- А «В начале было Слово!», - вспомнились слова из Книги. - Нельзя терять ни минуты, нужно торопиться в Дом прессы, чтобы успеть убрать с завтрашней полосы статью, которую несколько дней назад впервые написал под диктовку своего шефа».
       

1999 г. – 2007 г. Василий Курлович