Проклятие белой дамы

V.L. Gutkovsky
"White Lady's anathema"
BOW
Publishing House
New York, 2008
Copiryght 2008 by Vladimir Gutkovsky
Library of Congress Control Number: 2008903953
ISBN 9781605851372


В.Л. ГУТКОВСКИЙ

ПРОКЛЯТИЕ БЕЛОЙ ДАМЫ






Дорогой супруге Нурхаво и доченьке Юлии, на память о совместной экспедиции к гольшанским привидениям.










Ничто не проходит бесследно и ничто не ново в подлунном мире. Люди живут, страдают, грешат, чего-то хотят, к чему-то стремятся, сжигая души свои в страстях суетных. Добился кто-то цели своей, кто-то помер. Похоронив с собою заодно и мечты, попросив прощения у Бога и ближних, или не успев. Всё не вечно, одно время бесконечно и властно над всем.





       

       

глава 1

Ибижара


“...Он слышал и другие звуки: кто-то говорил совсем рядом с ним. Неясные тени кружили вокруг него в бесконечном хороводе. Почему эти фигуры облачены в белые одежды? Видимо, решил Лэнгдон, он либо в раю, либо в сумасшедшем доме. Поскольку горло сильно болело (ему казалось, что его обожгли огнём), он решил, что это всё же не небеса.”
       (Дэн Браун, ”Ангелы и демоны”, глава 127)
 
– Встать, сука!
Олег ощутил пинок под рёбра, попытался подняться, но сумел только приподнять голову. Силы снова покинули его. Воспалённое сознание ещё фиксировало удары, но
вскоре выключилось и он провалился в спасительнуюлипкую мглу. Но избавление это длилось не долго. Мутная, желтовато-серая лужица на бетонном
полу коридора, коснувшись щеки, привела в чувство прохладой и вонью. Его уже никто не пинал. Сорвав злобу и порезвившись, санитары не спеша прогуливались в другой конец коридора. Эти здоровенные, неотёсанные мужики в грязных, но бывших когда-то белыми халатах, из поля зрения Олега исчезли. При температуре под сорок
и жуткой боли в переставших слушаться нижних конечностях, не очень-то вглядываешься в даль. Да и вряд ли бы эти “медики” вернулись продолжить издевательства, даже если бы увидели, что “больной” пришёл в себя: стоит ли утруждаться, когда случаев почесать кулаки, за смену предоставится множество? Собрав воедино все, что остались после экзекуции, силы, волю и мужество, он продолжил нелёгкий путь к казавшемуся спасительным бачку с водой. Со стороны это напоминало передвижение амфисбены: неуклюжий мешок, неудачная попытка Бога создать змею, продвигающийся вперёд, вытягиваясь и подтаскивая отставшую часть тела. В детстве он кормил эту тварь в
 “живом уголке” станции юных натуралистов. Там её на-
зывали ибижара, на языке тех мест, откуда прибыла эта полузмея-получервяк. Уж потом, влезши в книги, узнал, что она, вообще-то, амфисбена. Все брезговали дотрону- ться до иноземной уродины – современницы доистори- ческих ящеров. Она медленно подыхала в террариуме, не прикасаясь к пище. Тогда, вычитав в книге что нужно делать, чтобы стимулировать аппетит у чудища, он пинцетом насильно затолкал в ибижарину пасть мелко нарезанные кусочки вареного мяса. Процесс пище- варения был запущен, и амфисбена спасена. Теперь он был как бы на её месте – пришелец из другого мира, может параллельного, может потустороннего, но только не этого. Вот он также ползёт по террариуму, по мокрому
и вонючему его дну, то превозмогая боль, то проваливаясь куда-то, и снова, придя в сознание, подтягивает вслед за туловищем полуотнявшиеся ноги, сантиметр за сантиметром приближаясь к бачку с водой. Только нет у него в этом мире куратора, который позаботится и поможет. Ибижаре в этом смысле повезло больше.
Вчера ему вкатили дозу сульфазина: через какое-то время отнялась левая нога и тело бросило в жар. Лица “врачей”, мучавших его, стали расплываться, но голоса он слышал отчётливо. Голоса были с эхом, как из глубины колодца. Будто зачем-то всё, что слышится, пропускают через гигантский ревербератор, и обьёмный, с каким-то угрожающе-загадочным эхом звук окутывал Олега, доминируя над всем и затем растворялся где-то в глубине сознания. Он не хотел слышать, что они там говорят, но сознание управляло человеком. А как хорошо было бы наоборот: отрешиться от всего и… будь что будет. Но сознание не уходило. Он понял, что наверняка умрёт, если этот жар и боль не прекратятся.
На мучителей своих он смотрел как на данность – и никуда- то то от них не деться, это так испокон веков тянется: есть палачи и есть жертвы. И палачам вечно причинять страдания, а жертвам в тех страданиях умирать. И лишь изредка выживают жертвы, превозмогая нечеловеческие муки, и тогда…! Олег на мгновение даже перестал чувствовать ломящую боль, жуткими приступами штурмующую тело от ягодицы и до ступни, а оттуда, охватывая туловище, ударяющую в мозг мощной пульсацией. И тогда…! Тогда, возможно, жертва и палач поменяются местами. Что он сделает с этим полковником-паралитиком?! Может вывернет ему руку, да так, чтобы и эта не действовала у главного военного садиста. Так, чтобы не смог он писать свои назначенья. Пить! Так хочется пить! А нет, он просто убьёт этого полковника, а ещё всех его подчинённых. Эти, рангом пониже, а гады не меньшие.
Одуловатое подёргивающееся лицо его главного нынешнего врага склонилось над кроватью, близоруко рассматривая корчащегося в муках юношу.
– Пить!
– Нельзя тебе пить, сынок, – и не оборачиваясь к сопровождавшим его майору медицинской службы, женщине в погонах капитана, и державшимся на пару шагов сзади санитарам и медбрату, – сделать ему иньекцию на вторую ногу, – и снова, с плохо скрываемым удовольствием на подёргивающемся лице, глядя на пок-
рывшийся крупными каплями пота лоб Олега, – Надо,
надо, сынок.
Подрагивающая одуловатая физиономия стала отдаляться и вскоре исчезла, слившись с потолком. Олег в полусознательном состоянии почувствовал, как чьи-то грубые сильные руки толчком перевернули его на живот, как игла вонзилась в правую ягодицу и… провалился во
что-то тёмное, приглушённо звучащее монотонным мелким зуммером где-то не то сзади, не то вокруг раскалённой от высокой температуры головы.
       



глава 2

Люди и собаки




Пётр с досадой взглянул на забинтованную правую руку. Это ж надо, чтоб его, собаковода со стажем, покусал пёс. И не просто какой-то там пёс, а личный его выкормыш. Подобрал как-то из жалости он щенка дворняги, выбросил кто-то бедолагу к обочине дороги: авось кто подберёт, а нет, тоже не беда. Выходил Пётр заморыша, вынянчил, а когда тот подрос, пристроил его на мясокомбинат, где сам работал собаководом. Поместил питомца в вольер, колбасу от расхитителей охранять. Вырос тот в нескладного, лохматого, злобного пса, непонятных кровей. Никого к себе не подпускал,
только Петра. И вот те на, хватанул за руку, да не просто хватанул, а насквозь прокусил, сука проклятая. Конечно и Пётр виноват. Расслабился, найпервейшим правилом пренебрёг: дал зверю жрать – не трожь кормушку. А он
поправил, пододвинул корм к любимцу, тот и среагировал. Теперь виновато морду в сторону воротит, пёс паршивый. А ведь свой же. От своего-то кто подлости ждёт?
Вот и она не ждала, та, что приходила во сне
совсем недавно. Русые, раскинувшиеся по плечам волосы и стройная, удивительно изящная фигура. Она так и говорила:
– От тебя, Пятрусь, подлости такой я не ждала.
Девушка, или молодая женщина, появляющаяся в снах, называла его почему-то на литвинский манер, Пятрусём. И говорила она по-другому, не так, как привык Пётр слышать вокруг: речь была и не русская, и не белорусская. Что-то до боли знакомое, почти родное. Такой речи не услышишь по радио, таких слов не прочитаешь в газете. Но Пётр отчётливо понимал каждое слово, произнесённое загадочным видением, а проснувшись, удивлялся и долго пытался сообразить, что же это за говор такой и почему с настойчивой периодичностью снится ему один и тот же сюжет:
девушка нежным и страдающим взглядом смотрела прямо ему в глаза, а потом произносила непонятную фразу о том, что от него такого она не ожидала. Чего не
ожидала, он не знал, не мог её понять, понял только, что в чём-то провинился перед видением этим и не понимал своей вины, мучаясь этой виною. Временами ему снилось, что лежит он на спине. А его держат за руки и за ноги. Он пытается вырваться, встать, но не может даже пошевелиться. Знакомые потные рожи зверски скалятся и твердят одно:
– Надо, Пятрусь, так надо!
А откуда-то, совсем близко, голос:
– От тебя, Пятрусь…
Потом голос становится тише, потом совсем исчезает. Какое-то время его сдерживали невидимые путы, он всё не мог пошевелить ни руками, ни ногами, ни голову поднять. Потом он вдруг начинал чувствовать, что его уже никто не держит, оскаленные лица тоже исчезали и Пётр просыпался. В ужасе вскакивая, долго сидел на кровати с вытаращенными глазами, вцепившись обеими
руками в всклокоченные волосы, ничего не понимая и холодея от воспоминаний о ночном кошмаре.
Вот и сегодня он находился под впечатлением сна. Прошедшей ночью всё повторилось точь в точь как обычно: та же женщина, та же невозможность пошевелиться и те же голоса. Вообще-то Пётр нашёл выход из казалось бы безвыходной ситуации, почти нашёл. Он всё чаще просился на ночное дежурство или менялся сменой с коллегами. Это на какое-то время
спасало, но стоило задремать на службе, и тот час же видение повторялось. Сейчас он сидел, обхватив голову руками и отупело глядел, как новый охранник через сетку вольера общается с рыжей собакой. Пётр даже позабыл о мучавших его ночных картинках и с интересом наблюдал за новеньким и рыжей собакой Ольбой. Передвигаясь вдоль вольера на задних лапах, передними Ольба перебирала по сетке, отделяющей её от человека и подобострастно-напряжённо вглядывалась в его лицо. С
собачьей морды свисала слюна, а пугающие красные веки
придавали этому существу какую-то не собачью страшноватость, и вместе с тем всё это вызывало жалость и симпатию. Симпатия между ними возникла, как только
они увидели друг друга. Ольба была ужасно одинока. Семимесячную сестру её, близняшку, из вольера украли. Зацепили металлическим крюком за шею и перетащили через забор. Собака-то породистая: не то сербернар, не то московская сторожевая. А это, в принципе, и не важно – всё равно в моде. Вот пришла мода на таких собак, так их не мясокомбинат охранять ставить надо, а к самим в самый раз охрану приставлять. В задачу вольерных собак входило, ну само собой, не допустить прохода через вольер какого-либо злоумышленника, а ещё ловить перебросы. Перебросами на сленге местных охранников называлось всё то, что пытались перебросить через забор мясокомбината: свёртки с колбасами или филейной частью говяжьей туши. Прямо во дворе предприятия смонтирован был конвейер. Жутковатый такой конвейер, транспортировавший туши, доставляемые рефрижераторами, в разделочный цех. Ну а кто пошустрее, так без длинного, хорошо отточенного ножа
на работу сюда и не приходил. Пока те туши до цеха доез-
жали, самые лучшие куски мяса с них уже были срезаны. Всеми возможными и невозможными способами добытое переправлялось за пределы охраняемой территории. Переброс – один из самых популярных: или сам потом подберёшь, или кто-то из приятелей или родственников
ждёт в назначенное время по ту сторону забора. Однако возникали трудности. То у метателя переброса силёнок маловато и добыча попадала прямёхонько меж двух заборов, в собачий вольер, то менты на пустыре за комбинатом подстерегают. А недавно вот старенький автобус, вернее кузов от него приволокли и там прячутся, подглядывают. Есть ли они в том автобусе или в данное
время не на посту – тайна, мраком покрытая, потому как окна у автобусика тонированные, тёмные, ни фига с территории не видно что за окнами теми. В общем, трудно жить стало, трудно стало добывать для семьи пропитание. А то… пропитание. А как же иначе? При такой зарплате, и чтобы ничего домой не унести, да никто бы и работать на тех мясокомбинатах не стал бы. Разве
что из другого мира сюда попал. Но из какого? Из того, реального, где за работу платят и колбасу воровать не надо, так уж точно сюда никто не явится. Другое дело новый охранник – из какого явился он, понять было невозможно, но что не из этого, сомневаться не приходилось. Он хватал телефонную трубку при виде перебросов и вызывал наряд, давал советы начальству как избавиться от этой напасти; для того нужно было и всего-то установить двухметровой высоты сетку на крышах производственных корпусов, откуда перебросы летели. Ему отвечали, что ограждение будет портить эстетический вид мясокомбината и потому предложение не приемлемо. Он недоумевал и предлагал новые и новые
варианты охраны. Иногда сослуживцы с укоризной обьясняли “инопланетянину”, что поступает тот неправильно: ловит перебросы, что-то там сторожит…, а люди, люди ведь не святым духом питаются, а колбасой, раз уж на мясокомбинате трудятся. И новенький стрелок охранять народную собственность в виде колбасы, ветчины и мяса перестал, просто стал забирать попавшие в вольеры перебросы и… уносить их домой. Для этого добыча прята-лась где-то на пустыре за территорией
комбината, благо через вольеры он ходил беспрепятственно и собаки его не трогали, а затем, после смены, спокойно перегружалась в припрятанную зараннее сумку – и семья на несколько дней обеспечена продуктами.
Пётр с новеньким сдружился и длинные ночи дежурств они коротали за разговорами. Беседовали, в основном, о собаках и о прошлом Петра. О себе новенький рассказывать не любил, по крайней мере сам разговор не начинал и от ответов на вопросы старался уходить, что достаточно ловко у него получалось. Вот и сейчас Пётр ждал, когда тот натешится “беседой” с Ольбой и вернётся на свой пост. Тогда можно будет отвести душу разговором, поделиться воспоминаниями о прошлом и просто пожаловаться на жизнь этому странному, но такому внимательному собеседнику. Петра забавляло, как новый стрелок общается с рыжей псиной. Как-то он застал новенького в вольере у собаки; они, казалось, разговаривали и он трепал её рыжую лохматую голову, почёсывая за ушами, от чего Ольба явно “ловила кайф” и от удовольствия прикрывала краснющие, вывернутые наружу, веки. Видел Пётр и как, подобрав большой свёрток, стрелок перелез через наружный забор вольера и исчез. Вскоре снова появился в вольере, ещё раз потрепал Ольбу за ушами и спокойно перелез через сетку на территорию. Спустя пару минут, как ни в чём не бывало, он находился на посту и наблюдал, как по небу летят перебросы, но теперь не звонил на пункт и не вызывал
       наряд, поняв наконец, что не для того его приняли на работу в охрану.
– Этот “инопланетянин” долго соображал, но зато хорошо выучил урок, – подумал, усмехаясь, Пётр, подходя к будке, у которой на скамейке пристроился новенький.
– Хорошая ночь сегодня, – вместо приветствия произнёс Пётр.
– Да, ночь классная, как работается сегодня?
– Да вот, собака покусала, гадина.
– Это какая? Когда?
        – Да мой любимый, будь он не ладен!
        – Бывает, свой укусит, оно конечно больнее.
        – Да уж… Я вот, когда в армии служил, тоже собака укусила. Но то так, чужая, может бешенная. Тогда двадцать один день кололи вакцину: один день с левой стороны пупка, на другой с правой. От этой вакцины
голова кружилась и тошнило сильно, сам как дурной делался. Можно конечно было собаку понаблюдать, а вдруг не бешенная, или голову отсечь и на анализ. Так нет, собаку в расход, а меня в лазарет. Колоть. Теперь вот всю оставшуюся жизнь эта вакцина собачья во мне гулять будет, сроднился я как бы с собаками. Потому, наверное, и вся жизнь какая-то собачья, вот и сейчас, сколько уже лет псарём работаю. А ведь был всё таки военным. Пусть поваром, но военным! А кажется порою, что вечно с собаками общался. Люди ведь, они тоже как псы злые. Добрых я и не помню.
– Так где ты кулинарил?
– В армии, Третьей воздушной. Лётчикам готовил.
Лётчику готовить, это не просто тебе щи да каша солдатские. К лётчикам особый подход, в супе должно быть много мяса и косточка обязательно, мясо на косточке, лётчику погрызть, – Пётр в сердцах сплюнул на землю – как собакам, бляха!
Судя по этому выразительному плевку, нелюбовь к тем, у кого долгие годы был обслугою, к тому же подневольною, сохранилась в Петре навсегда, с этой злобой ему видно и помереть суждено. Повар, это что-то не его, не любил он эту профессию, хотя в армии, и в голодные послевоенные годы, профессия выручала, да ещё как, по крайней мере, никогда не ходил оголодавший. Правда время сейчас мирное и не сказать чтоб голодное, надобности особой идти в кашевары Пётр не видел, но
опять пристроился поближе к кухне, теперь собачьей. Ну и мясокомбинат, …он же кормит. И Пётр свыкся с тем, что вновь у плиты, и с тем, что клиенты теперь –собаки, тем более собак любил он больше чем окружающих его двуногих, часто повторяя услышанную где-то фразу:
“Чем лучше узнаёшь людей, тем больше нравятся
собаки”. И всё бы ничего, да опять начальство у него –
лётчик. Главный собаковод, которого Пётр терпеть не может, бывший полковник, командовал лётным полком и манеру, командирскую свою, перенёс на весь собачий контингент, только что строиться и честь ему отдавать “бобики” не могли. Потому полковник пытался “строить”, и не безуспешно, немногочисленных своих подчинённых. Один Пётр противился и ворчал, вызывая антипатию бывшего аса. Уволить Петра ас не мог да и не хотел бы, поскольку повар тот был хороший, собачник понимающий, а такого поди поищи ещё. Но при случае непременно делал замечания, принимая начальственную позу, на что кашевар отвечал неразборчивым ворчанием.




глава 3

Михал




       “Літва! Бацькаўшчына, край,
       Ты як здароўе тое: не цэнім, маючы,
       а страцім – залатое.
       Шкада, як і красы твае, мой родны край.
       Тугою па табе тут вобраз твой ствараю.
       (Адам Міцкевіч, “Пан Тадэвуш.
       Апошні наезд ў Літве”)

Темно. В некогда одном из оживлённых центров
Великого Княжества, а ныне всеми забытом местечке Гольшаны, жизнь шла неторопливо, спокойно, и ничто не могло взбудоражить или хоть чуть-чуть расшевелить жителей городка. Здесь, на границе с соседней республикой, а когда-то небольшой состовляющей того, Великого, ничего значительного, собственно, и происхо-
дить не могло – слишком уж далеко местечко от нынеш-
них политических, культурных и прочих центров, от оживлённых трасс и просто хороших дорог. Несколько оживал городок ближе к лету, когда начинали появляться там энтузиасты отечественной истории, и падкие на экзотику столичные интеллигенты или, претендующие на
статус таковых, разношерстные праздношатающиеся, неопределённого рода занятий молодые люди. Эти, за последние годы ставшие привычными в местечке посетителями, лазили по разрушенному замку, заглядывали на старую мельницу, а главное – пытались разгадать тайну, веками витавшую над старинными Гольшанами. Приезжали сюда и потомки древнего княжеского рода, основавшего местечко и выстроившего тут замок. Бывало приезжали инкогнито, дабы не “светиться” и не вызвать нездоровый ажиотаж вокруг своих, таких далёких от понимания проживающим вокруг людом, персон. Прибудет такой потомок в вотчину своих знатных предков, побродит по развалинам родового гнезда, слезу пустит, прикоснётся к старинным кирпичам
с отпечатавшейся на плоскости ладонью мастера, и уедет, чтоб может никогда больше и не приехать уже сюда, за
тридевять земель от места, где родился, или куда увезлродители ребёнком, спасая и себя и детей-княжичей от зверствующей взбунтовавшейся черни. Только и там, вдали от нестабильной, не помнящей истории своей и такой неведомо-опасной родины, не будет спокойно на душе, чего-то будет не хватать и опять потянет в это глухое место, где витают над замком и окрестностями духи далёких предков и легенды о событиях многовековой давности. И под небом, будь то Парижским или Нью-Йоркским, всё равно будет тревожно на душе и давлеть над душой будет ощущение тяжести. Будто кто-
то держит за что-то живо отзывающееся на смутные какие-то не то воспоминания, не то ощущения. Всё это бередит душу, а держит за горло и не даёт вздохнуть с силою и полной грудью. Может это тоска по корням своим, просто желание быть в этом мире на своём месте, а может вот оно, проклятье, по поверью наложенное и на весь род, и на слуг его, и на холопов его? Как бы там ни
было, старинное местечко притягивало к себе люд специфический, неординарный. В принципе, таких можно
с равным успехом представить и жителями двадцатого столетия, и девятнадцатого, тем более и пятнадцатого и шестнадцатого. Ну, а идя на поводу у тенденции смотреть в будушее и примерять его на свои плечи, запросто эти люди могли бы сойти и за жителей будушего, того будушего, о котором мечтательные романтики-новаторы говорят с упоением и плохо скрываемой досадой, что их-то как раз там и не будет. Хотя зарекаться и утверждать – дело гибло-неблагодарное, всё возможно в этом мире, и только ли в этом? Да где та грань?
        Майкл сейчас как раз об этом и размышлял, лёжа на диване в своём кабинете и перебирая в памяти странные эпизоды, произошедшие с ним в разное время и в разных местах этой, такой уютной и небольшой планеты. Или с тем, кем он бывал в разное время и, как ему казалось, в разном измерении. В реальности того загадочного и необычного, с чем периодически приходилось сталкиваться, Майкл не сомневался. Он уже
привык, что в его мире происходит нечто не стандартное, то, чего с остальными людьми из его повседневного окружения не бывает, или они о том молчат. В принципе, молчал и Майкл. Да кто бы его понял, кто бы поверил? В лучшем случае посмеялись бы, в худшем – обьявили бы ненормальным. Чего-чего, а этого он допустить никак не мог. Он, молодой аристократ, потомок древнего рода и наследник, пусть и разорённого, но когда-то процветавшего и известного далеко за пределами страны обширного владения…, и вдруг его обьявят сумасшедшим! Нет уж, лучше попридержать при себе и мысли свои, и видения, являющиеся во сне с назойливой периодичностью и не дающие сосредоточиться; “вычислить” происходящее явление, а изматывающие психику, изматывающие настолько, что порою Майкл опасался как бы и впрямь не сойти с ума. Видение являлось в образе дамы в одеждах, какие носили знатные властительницы сердец и умов в веке так пятнадцатом-шестнадцатом. Дама являлась во сне или грезилась в полумраке кабинета, когда свет лился только от настоль-
ной лампы, и засидевшись над бумагами далеко за полночь, он начинал вдруг испытывать гипнотическую тяжесть и как бы погружаться в полузабытьё. Тогда отчётливо слышал голос не то чтобы незнакомки, незнакомкой это видение назвать было трудно, поскольку они вроде как и знакомы уже не один десяток лет. Голос звал:”Михал! ты помнишь меня, Михал?” В эти мгнове-
ния Майкл ничему не удивлялся, Михал – это он, он это просто знал, ощущал нутром своим и чувствовал, что его тянет к этому видению. Ему казалось, что жизнь готов бы отдать, чтобы женщина эта оказалась во плоти и рядом. Личная жизнь вроде бы как сложилась, а что-то тревожило душу, что-то непонятное беспокоило и заставляло думать о той, приходящей во снах и грёзах. В таких случаях здесь принято консультироваться у психоаналитика. Майкл так и поступил. Доктор долго беседовал с молодым человеком, дабы не уронить своё лицо, дал несколько советов, которые Майкл пытался неукоснительно соблюдать; помогло относительно, на какой-то период, пока пациент был увлечён строгим соб-
людением указаний доктора и ожиданием результата, видение не появлялось, но вскоре вновь напомнило Майклу, что никакой он не Майкл, а Михал, и любит не кого-то там из века нынешнего и реалий существующих, а именно эту, являвшуюся ночами даму в старинном наряде. Порою Майклу казалось, что теперь-то он точно спятил и вскоре перестал делиться видениями своими и с доктором, и с приятелями. Как-то, после бессонной ночи, почувствовал, не услышал, а именно почувствовал знакомый голос:
– Домой тебе надо, Михал.
Куда домой? Дом его здесь, в этих лесистых горах построен ещё прадедом, от большевиков успевшим сбежать. О каком доме говорит это, такое родное и такое
назойливое видение? И что вообще происходит с ним? Майкл задумался, но от вдруг возникшей резкой головной боли, как будто ему нанесли удар чем-то тяжёлым, скорчился в невообразимых муках и приткнулся к подушке дивана, сжимая голову обеими руками. Последующие пару недель он просидел над сохранивши-
мися книгами из фамильной библиотеки, книгами, которые вывез старый его предок из покидаемого навсегда имения. Библиотека в доме была большая, но тех книг было не много: оно и понятно, не до вывоза библиотеки было тогда – ноги бы унести самим. Однако то, что уцелело и стараниями предка перевезено на новое место, представляло поистине клад для Майкла. Подробно узнал он и об имении предков, и об обстоятельствах, способствовавших взлёту и падению славного рода, и многое из того, о чём ни дед с бабушкой, ни отец с матерью не посчитали нужным или посчитали опасным рассказать последнему, самому молодому и, как они считали, самому от того ранимому представителю рода. По писанному выходило, что над родом их нависло проклятие и проклятие страшное, непреодолимое. Майкл не верил в забобоны и легенды, но это видение? Связано оно коим-то образом с легендой, в тех книгах описанной, или это что-то в его голове “сдвинулось” и не даёт ему покоя? А этот голос, велевший ему быть дома? Неужто она домом зовёт это маленькое местечко в далёкой стране, откуда его род произошёл, неужто? Майкл корпел
над фолиантами, пытаясь понять истину, но к выводу пришёл, что почему бы ему не сьездить туда – на родину далёких предков? Ездят же люди. Время у него есть, денег хватает, покоя вот и счастья только не хватает.
В столицу страны прибыл с комфортом, а вот в
Гольшаны решил добираться на рейсовом автобусе и находиться там инкогнито, чтобы не испортить себе впечатление от посещения “исторической родины” коллизиями, сопутствующими пребыванию богатого, да и вообще иностранца в небогатой и не так часто видящей иноземца, деревне или как там его, этот городок называют, местечком вроде бы. Майкл представил, как ходит он среди родных построек и как проясняется картина его переживаний, и недоговорённости в общении с приходящей в видениях дамой перестают быть загадочными и пугающими, всё становится понятным и простым, и у него больше не будет болеть голова, ни в прямом, ни в переносном смысле.
       









глава 4

Ольба


       


       – Откуда ты его знаешь?
       – Он служил в моей эскадрилье.
– В твоей эскадрилье... – повторил Смит,глядя вслед спешащему к кассе Ричардсону. – Пилот?
        – Да.
        – Хороший?
        Барбер пожал плечами:
– Лучшие погибли, худшие собрали весь урожай медалей.
       (Ирвин Шоу. “Ошибка мёртвого жокея”)

Человек вёл диалог с собакой. Та смотрела ему в глаза и, казалось, понимала каждое слово. Со стороны это выглядело явно ненормально: “разговаривающие”
между собой через сетку вольера “стрелок” и рыжая собака с красными, казалось заплаканными, глазами.
– Давно мы не виделись с тобой, Ольба, ой давно!
       – У-у-у-у-у-ы-ы!
– Да теперь не стоит скулить, теперь мы вместе. Я
не знаю что будет завтра, но теперь-то мы вместе.
В ответ псина завиляла лохматым хвостом.
– Где сестра твоя?
– Й-ы-и-и-и!
– Что, не сберегла? Да, бывает, Ольба. Мы ведь тоже не всегда можем своих сберечь, даже самых любимых. Ты, надеюсь, сыта здесь? Место-то мясное, сытное. Если надо, то могу колбасу тебе таскать, тут её вона сколько. Ты даже и представить себе, собака, не можешь, как я рад что ты со мной, Ольба.
Собака продолжала вилять хвостом, став на задние лапы и передними упёршись в сетку. Так, стоя “во весь рост”, она была ближе к человеку, попыталась лизнуть его в лицо, но разделяющая их сетка вольера помешала собачьему намерению.
– Ольба, Ольба, я тоже тебя люблю, так же, почти
по-собачьи. Я не знаю, что ищу, наверное тот, родной мир, которого, как мне говорили, нет и который я просто выдумал. Но вот ты же здесь, со мной, а кажется ты со мной была всегда, Ольба! Ты помнишь меня, такого, каким я был тогда? – “стрелок” пристально смотрел в собачьи глаза и чего-то ждал. Ольба как-то по-особому, жалобно заскулила.
– Ты помнишь! Это ты, моя милая, преданная псина! – “Стрелок” вдруг заплакал.
– Вот смотрю я на тебя и диву даюсь, – эксполковник медленно подходил к вольеру, – разговари-
ваешь с собакой, а к людям как-то всё больше бочком-бочком и в сторону.
Ольба насторожилась и впялилась глазами в старшего собаковода. Тот заметил это и недовольно нахмурил мохнатые брови.
– Вот и Ольба, гляжу, тоже “поговорить” с тобой не прочь, хорошая сука, молодая и дорогая. Ты что, хочешь завести такую?

– Да зачем заводить? – попытался отшутиться “стрелок” – вот, Ольба и так уже моя.
– Ну эту тебе никто не отдаст, она государствен-
ная, – не поддержал шутника ас, – и не думай даже!
– Да, конечно, ну полковник, как я погляжу, шуток не понимает.
– А ты со мной не шути, я за жизнь уже нашутился, хватит мне того, что шутил прежде.



глава 5
       
В Гольшанах

Гольшаны встретили путника мелким осенним дождём и зябким полумраком засыпающего городка. Гостиницы в местечке, естественно, не было никогда, если не считать таковой постоялый двор времён князя Витовта. Правда и существовать он перестал, ненамного пережив того же Витовта. Майкл плохо представлял, где здесь можно заночевать. Спросить не у кого, местечко, словно, вымерло: на улицах ни одного человека, почти во всех окнах погашен свет. В центре городка, на фоне мрачного неба, массивно давлел над окружающей невзрачностью силуэт костёла. Ворота, за которыми через прилегающий дворик протянулась тропа к храму и тропка поменьше, к занимаемой живущими при костёле священнослужителями пристройке, заперты. Майкл, почерпнувший сведения о местечке и из старых книг, и
изданных ещё “за польским часам”, журналов, и из заметок, опубликованных посетившими городок любителями старины в наше уже время, знал, что примыкающая к костёлу двухэтажная пристройка – здание монастыря бернардинцев, возведённое несколько
веков назад по приказу властителя этих мест – канцлера Великого Княжества Литовского Павла Стефана Сапеги. С этим именем и с этим местечком судьба его, Майклова рода, а значит и его самого, связана была накрепко, и история возведения монастыря не просто интересовала, а ловил он себя на каком-то, почти противоестественном интересе ко всему, что касалось этого городка и этого строения в частности. Нет, воспитанный в стране с добропорядочными традициями, законопослушный Майкл не мог и в мыслях допустить, что можно запросто преодолеть забор и оказаться у дверей той части монастыря, которую занимали ксендзы. Возможно там и приютили бы гостя, уже продрогшего и промокшего. Майкл шёл вдоль забора, в надежде, что вот обнаружится в этой старинной загородке какая-то дверь, потайная, не
потайная, но не запертая. Дверь не обнаружилась. Он обошёл костёл с торца двора. Через улочку, в доме напротив, окошко светилось серо-голубоватым светом. Там ещё не спали, видно, обитатели досматривали телепередачу. Майкл перешёл на ту сторону улицы, подошёл к калитке. Раздалось злобное рычание, перешедшее в лай. В окрестных дворах лай был дружно подхвачен, и вскоре путника облаивала половина местечка. Разведя в недоумении руками и начиная жалеть, что затеял приключение с инкогнито, Майкл вернулся к костёльной ограде и продолжил движение вдоль периметра забора. К привеликой его радости, с тыльной
стороны здание монастыря ограждено не было и в одной из комнат первого этажа горел свет. Не веря в улыбнувшуюся удачу он постучал прикреплённым к дверям старинным металлическим кольцом о такого же возраста пластину. За дверью раздались шаги, средних лет женщина впустила продрогшего гостя в помещение.
– Михал, – Майкл сам удивился тому, что назвался так, как к нему обращалась незнакомка из его видений, – приехал сюда посмотреть достопримечательности ваших мест, а тут непогода, стемнело, гостиницы в местечке нет, во всех домах видно спят уже. Не могу ли я остановиться здесь?
– Ну проходите в комнату, да на вас сухой нитки нет.
Женщина открыла ведущую в глубь помещения дверь, и оттуда приятно повеяло теплом протопленной печи.
– Проходите, чувствуйте себя как дома.
За дверьми открылось неправильно-овальной формы небольшое помещение. За столом, под то ли незаведенными, то ли неисправными настенными часами что-то писала в толстенный гросбух немолодая женщина с высокой, тщательно уложенной причёской.
– Чеслава Францевна, вот человек приехал посмотреть гольшанские достопримечательности, а остановиться ему негде, может пусть тут заночует?
Женщина с высокой причёской изучающе оглядела гостя и, пожав плечами, произнесла:
– Чего уж там, не на улице ж ночевать, вон погода
какая. Только…, – она сделала многозначительную паузу
и вопросительно посмотрела на впустившую гостя, - здесь тепло, в остальных помещениях не топлено. Здесь и переночуете.
Старшая гостеприимным жестом провела полукруг, как бы подчёркивая округлую форму помещения. Гость огляделся. Внезапно он упал на колени и несколько раз перекрестился, отбивая поклоны в сторону ниши в стене. Женщины удивлённо переглянулись. Майкл не видел их взглядов, стоя на коленях он продолжал креститься, губы его почти беззвучно шептали молитву. Заметно оживившимся взглядом он всматривался в углубление в стене, и вдруг, подползя на коленях вплотную к нише, попытался поцеловать воображаемое распятие, но ощутив пустоту, вдруг отпрянул назад, схватился за голову, губы перестали повторять беззвучную молитву, Майкл вернулся в окружавшую его реальность.
– Извините, мне показалось…
– Да, да, ничего страшного. Здесь это случается.
Здесь вообще всякое случается. В общем, если вас это не
смущает, то оставайтесь, ночуйте.
– Это помещение, где мы сейчас находимся, что здесь?
– Это кабинет директора, а в здании находится филиал государственного музея изобразительных искусств. Мы занимаем половину бывшего
бернардинстского монастыря, во второй половине, примыкающей к костёлу, живёт ксёндз с помощниками. Спать будете вот здесь, на диване. Сейчас Светлана принесёт вам одеяло.
– Спасибо большое, вы так любезны к совершенно незнакомому человеку.
– Да что вы, не вы тут первый. Посетителей у нас много, люди приезжают, интересуются. Бывает что заночуют в музее. Ну, нам пора.
Майкл взглянул на часы над столом. Заметив это, младшая с улыбкой сообщила:
– Да не работают они, здесь вообще часы работают не долго. Эти, так на девятый день стали, а ремонтировать бесполезно.
– Если что будет нужно, сторож в противоположном крыле, – заметила директор, – можно позвать. Наружную дверь мы закроем. Доброй ночи.
Попрощавшись с такими милыми, гостеприимными женщинами, Майкл уютно расположился на диване. Перед тем, как выключить свет и натянуть на себя одеяло, взглянул ещё раз на стенные часы, потом, опомнившись, на свои. Ролекс показывал полночь.
О том, что всё самое невероятное происходит в полночь, Майкл знал с детства. А кто этого не знает? Книжки читают все. Майкл не верил в эти сказки. Правда как-то тревожно было на душе, но ничего такого-сякого сверхестественного произойти не может. Часы у них тут
ломаются! Так это их часы ломаются, пусть делать научатся часы сначала, а то байки рассказывают. Ни черта толком делать не умеют, живут как в средневековье: ни тебе отеля приличного, да что там приличного, никакого, ни сортира нормального… Люди-то хорошие, гостеприимные, а живут – хуже некуда…
        С этими мыслями Майкл заснул. Спалось не долго.
Проснулся от непонятных звуков: шуршание, будто кто-то горстями сыплет мелкие камушки и шуршат они, шуршат над головой где-то на втором этаже монастыря, необитаемом и неотапливаемом. Майкл приподнялся со своей, уже согретой постели, прислушался. Шорох прекратился, зато помещение постепенно, как бы нехотя, но настойчиво нарастая, наполнял странный завывающий гул, затягивая в себя и окутывая неприятным вибрирующим холодком. Нет, он образованный человек, окончивший Йельский университет, имеющий докторскую степень, он не может верить во всю эту чушь, о которой читал в старых журналах… Это он промок, наверное, простудился, возможно, у него температура и теперь вот чудится всякое… Надо спать, спать, а завтра пойти к доктору, возможно, в этом Богом забытом местечке всё-таки найдётся доктор… Или, ещё лучше, выпить чаю с водкой, и болезнь как рукой снимет. Не знаю, как доктор, но водка тут наверняка должна быть. А теперь спать, спать. Майкл свернулся “калачиком”, как бывало в детстве, когда становилось вдруг страшно
находиться одному в спальне, попытался внушить себе,
что всё кругом соответствует законам природы, а шорохи и вой ему видимо приснились. Под одеялом стал опять согреваться, тепло окутало тело, потянуло на сон. Майкл ухватился за угол одеяла и укрылся с головой.



глава 6
       
В Австралии другие собаки



– Ну, полковник, шутки шутками, а обижаетесь-то чего? Я ж не то, чтобы и впрямь Ольбу забрать себе, так, к слову пришлось. У меня своя собака неплохая, можно даже сказать хорошая, злая уж больно только.
– Да?! А чего ты раньше об этом не сказал? Нам собаки обученные, злые во как нужны, – полковник сделал выразительный жест, проведя ребром ладони у горла. – Какая там порода?
– Ротвейлер.
– Ого-го! Давай его сюда, и при корме будет, и при деле.
– Да…, – стрелок замялся, на какое-то время задумался – он у меня в вольере жить не сможет, вольер, это как клетка, он у меня вольный.
– Что это ты такое говоришь?! Вольный, бродячий что ли? Раз собака при хозяине, вольной она быть не может. Мы, люди, и то вольными, свободными, никогда не были, а тут собака.
– С чего это, полковник, вы взяли, что собак вольных не бывает? Вот те же бродячие, о которых вы только что сказали, например.
       – Бродячие!Так их же отлавливают или отстрели-
вают. Такая вот доля. Что-то ты, стрелок, не то говоришь.
– Ну ладно, с бродячими разобрались, может вы тут и правы, ну а как быть с дикой австралийской собакой динго? – стрелок аж заулыбался от превкушения того, что вот сейчас загонит полковника в угол, – эти, вроде как на свободе, а?
Главный псарь посмотрел в глаза строптивого собеседника, по морщинистому лицу на миг пробежала улыбка, но сразу исчезла, лицо снова стало умудрённо-серьёзным. Не отводя взгляда от довольной физиономии стрелка, не терпящим возражения тоном, полковник произнёс:
– Так то ж в Австралии, там другие собаки.
Так, перебрасываясь не то шутками, не то просто каждый своими соображениями по не имеющим особого значения ни для одного, ни для другого вопросам, они двигались вдоль вольеров. Собаки настораживались, потом принимались дружелюбно вилять хвостами, некоторые повизгивали от восторга при виде своего двуногого начальства. Вольеры заканчивались у вьездных ворот.
– Опять он спит на дежурстве! – полковник негодующе указал пальцем на лавку, прибитую к стене сторожевой будки.
На посту у ворот сладко посапывал дежурный охранник, иногда вздрагивая, иногда чему-то улыбаясь.


       
глава 7

Игорёк
       

Дежурному снились лошади. С детства его неодолимо влекло к лошадям. Городской парнишка, родившийся, когда гужевой транспорт в городе себя изжил, коней видел только в кино, да когда с родителями бывал в гостях в деревне. Как-то даже удалось покататься на неосёдланной колхозной кобыле. Всё возле лошадей вертелся, да глаз от них оторвать не мог. Попросил местных пацанов, за лошадьми присматривавших, дать покататься.
– А ты когда нибудь ездил? – Спросили те.
– Ездил, – соврал Игорёк.
– Ну ладно, бери вот эту, – указали на щипавшую рядом травку не осёдланную лошадь, – она смирная.
Игорёк почти не верил в привалившее счастье: вот сейчас сбудется его мечта, наконец-то он окажется верхом на коне! Взобраться на спину кобыле без посторонней помощи Игорь не мог, даже не представлял как это возможно сделать. Помогли местные. Один удерживал лошадь, другой ловко ухватив Игорька за голень, подсобил оказаться на хребте кобылы. Он радостно
водрузился на неё, любезно подведенную местными ребятишками, лихо проскакал по деревне, то ли подпрыгивая в такт её бегу, то ли подбрасываемый от того бега на каждом шагу.
– Сейчас упадёт, – пацаны беззлобно
комментировали Игорёшкину джигитовку.
       – Лучше не надо, а то убьётся ещё.
        – Да никогда он верхом не ездил, городской,
наврал он нам.
 Однако Игорёк не свалился и даже не испугался, когда кобыла припустила в галоп. Парни переглянулись – уж больно уверенно восседал этот приезжий пацан на лошади, может, и ездил прежде, почему же тогда не знает как на неё взобраться? А Игорь, вне себя от счастья, мчался по деревне. Ему казалось всё здорово, лихо он несётся. Но со стороны это смотрелось несколько иначе: скачет пацан на лошади без седла, свалиться вот-вот может, а нет, удержался, ну и слава Богу, не убился, не покалечился! Молодец. На память молодцу остались по две долго не заживающих ссадины на том месте, которым сидят и между ногами, точнее на внутренних поверхностях бёдер. Парень долго ни сесть не мог, ни ходить нормально, но очень собою гордился. Гордым он вообще был, можно считать, от самого рождения. Гордым и временами заносчивым. Заносчивость эта, правда, если вдуматься, была ответом на, как он считал, неадекватное к нему как к личности, отношение. Его не понимали, а ему
казалось, что не уважают. Он стремился быть, в своём понимании, на высоте, а его грубо осаживали. Игоря всегда тянуло к верховой езде и… холодному оружию. Не очень-то вписывающийся в современные реалии образ молодого человека с мечом и на коне. Ну и вёл он себя соответствующим образом: голова высоко поднята, с окружающими вежлив, можно сказать доброжелателен, а панибратских отношений не допускает, пиво с окружающими не пьёт, их, окружающих этих, вроде как за равных не держит. Читает рыцарские романы и рисует мечи и шпаги. В общем, чудной какой-то, не от мира сего. Дабы отсрочку от армии получить поступил в учебное заведение. Студентов, как заведено, послали на сельхозработы. Разместили на квартирах, то есть по хатам. Ну, удобств, естественно, никаких, жратва плохая. Жили люди не очень-то: выделенное колхозом на корм студентам, хозяйками, у которых те квартировали, делилось на части и готовилось из одной из тех частей варево, напоминающее нечто из рациона домашней скотины. Игорёк это есть не хотел, а тарелку с похлёбкой всё равно брал и ставил перед будкой хозяйской собаки, вызывая недоумение и сокурсников, и хозяев. Ну не понимал он такое блюдо, как макароны в супе, а псина, так та была в восторге. Ну и Игорь пребывал в восторге от того, что угодил животному. Повеселиться любил, но как-то не принято в среде той было безудержное веселье, всегда существовал некий
“тормоз”, саморегуляция какая-то. Игорь же хотел наслаждаться весельем, не оглядываясь на нормы и традиции. Да какие там нормы: если хочется бабу, так в безраздельное владение ею, а петь, так чтобы долго и взахлёб от удовольствия слышать и чувствовать эти звуки, чарующие и выметающие из сознания все тяготы бытия. В общем, чтоб и кураж, и кайф, и время чтоб не давлело, диктуя свои правила: типа на работу надо, или на учёбу, или вот спать уже пора, и не шумите – все отдыхают от трудового дня, ...перед следующим. Такой подход он терпеть не мог. На той “картошке” девки отдавались ему на сене, а всё было мало и хотелось ещё, да не просто плоти хотелось, а приключений. Ну с приключениями, это посложнее чем с бабами. Где их, приключения, взять-то, когда вся жизнь регламентирована и расписана по правилам? Скучно, серо. Вот и старался Игорь использовать любой момент для того, чтобы душу отвести. На той же “картошке” приключился с ним случай, оставивший на лбу отметину и фактически решивший его дальнейшую судьбу. Ехал он с ребятами в открытом кузове грузовика, ну и, как водится, песни пели. Песенка была незамысловатая, состоявшая из одного куплета: ”А у нашего кота, как у нашего кота, как у нашего кота вместо *** – тра-та-та!” Парни просто с огромным упоением и энтузиазмом исполняли произведение. Дирижировал и громче всех пел Игорёк. Ну дирижёр, он, естественно, должен возвышать-
ся над хором, чтоб видно было всем. Игорёк и возвышался, стоя в кузове в полный рост. Волны удовольствия накатывали и раскачивали парня, он весь был в “песне”, во власти звука собственного голоса, во власти голосов своих товарищей по этой необыкновенной, превратившейся из рутинной в романтическую, поездке на грузовике. И надо же было такому совпадению случиться, что и водитель попался ну почти с таким же залихватским настроем, решивший проскочить под вот-вот закроющимся шлагбаумом на переезде. Проскочил. Игорёк, в это время как раз стоя допевавший: “Вместо *** – тра-та…”, вместо тра-та-та вписался лбом в тот злосчастный шлагбаум и, хорошо ещё, что не скинуло на ходу с кузова, упал на его дно, по-
теряв сознание. Ну машина, и тут слава Богу, есть и домчала бедолагу в больницу с такой же лихостью, как и пересекала переезд. Игорёху выходили, на ноги поставили после той страшной черепно-мозговой травмы. Только вот шрам остался, глубокий и безобразный. Теперь парень стеснялся выходить “на люди”, а всё больше отсиживался дома, “проглатывая” одну за другой книги, всё больше о старине да рыцарях. Ну и рисовать пристрастился. Рисовал он не ахти как, изображал всё больше коней да воинов древних. Откуда такая тяга у парня к старине родители понять не могли, а потом и внимания обращать стали меньше. Ну рисует, пусть
рисует. И то благо, хоть по дворам не шастает, пить не будет, не закурит может, человеком вырастет, а что изуродован, так на то Божья воля, а со шрамом этим жить можно. Окончив учёбу, Игорь работать по специальности не пошёл, некоторое время просидел дома, потом армия, один год после института. Там так-сяк перекантовался, ждал, всё не мог дождаться, когда же эта дурь закончится: в кирзачах без надобности топать, да нужники армейские
драить. Ну наконец всё закончилось и честно отдавший родине ею же навязанный “долг”, Игорь вернулся к родителям. На “гражданке” хорошо, да с такой, попорченной шрамом физиономией куда пойдёшь? На танцы уж точно не пойдёшь, девку не “снимешь”, разве что какая извращенка юная захочет попробовать мужика пиратского вида. Вид и впрямь был отпугивающий, а душа вот добрая. Вот с такой доброй душой ничего лучше Игорёша не придумал как пойти трудиться в милицию. Парня приняли сразу: образование есть, армию отслужил, такого ещё поискать надо, не очень-то в милицию образованные идут. А тут такой, да ещё с “боевым” шрамом. В общем, взяли Игорька на новую службу с радостью. Шрамом своим должен он был наводить ужас на уголовный элемент, так, скорее всего за то, что страшная рожа и взяли. Прослужил он в милиции пару годочков и приключилась с ним новая беда. Мотоцикл милицейский, за рулём которого был Игорь, наехал на канализационный люк, не полностью закрытый крышкой.
Ну мотоцикл на скорости передним колесом в тот люк и
вьехал, а Игорь, через руль перелетев, получил очередную черепно-мозговую травму, с чем из милиции его и списали, присвоив группу инвалидности. Помаялся инвалид с группой, погоревал, а денег инвалидных на жизнь-то не хватает. Обратился к начальству своему бывшему, подсобите мол, пристройте куда. Те отмалчиваются, он снова с просьбой. Те пообещали подыскать парню место, да видно позабыли о нём. Наконец знакомые помогли устроиться сторожем на воротах мясокомбината. Теперь Игорь не бедствовал, да и родителям кусок-другой колбасы принести мог. А сны виделись прежние: лошади, да на коне он, в латах рыцарских и мечом опоясанный. Такой сон снился ему и сейчас на дежурстве.







глава 8

“Лётчики”

– Да не будите его, полковник, – серьёзно произнёс “стрелок”, – ну заснул человек, мяса на мясокомбинате от этого не убудет, а мужику видно хороший сон снится.
– Вот сразу видно, что с дисциплиной у вас хреновато, стрелок, вот не был ты у меня на службе, там бы всё понял.
– Так я ж не летаю, рождённый, типа, ползать…, –стрелок не успел договорить, как полковник аж покраснел
от натуги и с такой напрягой пооизнёс:
– А и не обязательно летать-то. Многие так просто над землёй парили, – главный псарь злорадно ухмыльнулся, вспоминая годы службы, – парили и кровью мочились бля, разбитных, вроде таких как ты, обламывали враз.
– Сразу видать, что лётчик вы охуенный.
– Вот ты остришь, а тогда нам всем было не до шуток, серьёзные времена были.
– И что, полковник, так вот в лётной форме всю службу и прослужили?
– Да кончай ты подьёбывать, ну прослужил, так я ж в ней и Отечественную прошёл, и Корейскую компанию, – не выдержал псарь, – а форма эта для маски-
ровки, от таких как ты, которые всюду нос свой суют, носы мы тоже укорачивали, между прочим.
Полковник явно обиделся. Чтоб снять напряжение “стрелок” примирительно произнёс:
– Да не обижайтесь, полковник, кстати на чём мы там остановились? На носах кажись. Ну не то я может сказал, так ночь ведь, в голову всякое “не то” лезет. Ну расскажите, про носы, а?
– Я тебе вот что скажу, не всегда мы и такими чудищами были, как ты себе вообразил. Иногда нас могли перещеголять другие. Я вот и о “носах” тебе могу рассказать. В Корейскую я советником был. Так что только они там не вытворяли. Уж в чём в чём, а в советах
как допрашивать военнопленных ни “северные” ни “южные” явно не нуждались, изобретательны, мерзавцы, дальше некуда. Как-то поймали “южного”, за ноги к потолку подвесили и льют в ноздри ему воду из чайника. Я говорю: ”Так нельзя, нельзя воду в нос лить, захлебнётся, и поставьте его с головы на ноги, а там допрашивайте по всем правилам”. Корейцы возмущаться стали: “Это нельзя, капитана, то нельзя! А что тогда можно?!” Так что ты на нас не “гони”, мы ещё хорошие были. Кстати, как ты догадался, что я не лётчик?
– Ну тут всё настолько просто: как-то у меня на свадьбе один такой вот “лётчик” весёлый оказался. Всё выпей, говорит, да выпей давай. Ну я и так уже “окосел”, а он мне в рюмку подливает всё и подливает. Прикинул я, что
не выпить с ним, значит обидеть гостя, а выпить, так скоро и лыка вязать не стану. Подождал, когда тип этот вроде как отвернулся, и ставлю наполненную рюмку в пустую сахарницу, крышкой закрываю.
– Ну, давай выпьем, – “лётчик” протягивает свою
посудину, намереваясь чокнуться с новобрачным.
– Да я уже выпил.
– А рюмка где?
– А не знаю, только что здесь была.
Этот, вроде бы и не подглядывал, открывает сахарницу, достаёт так осторожненько, чтоб не расплескать, посудину, смотрит в глаза и как ни в чём не бывало:
– Ну, выпьем.
Так я, полковник, так и не понял, глаза у него на жопе, что ли были?
– Ну толковый, видно, обученный мужик был. А что тебе, собственно, не нравится?
– А манера наглая, самоуверенная его не нравилась, шуточки идиотские, типа таких: водителю своему, рядовому, когда тот за накрытую на поляне за городом скатерть с едой присесть не решался: “А ну садись, не то посажу”, – и довольный шуточкой своей лыбится и по сторонам смотрит, как на юморок его, гебешный, отреагируют.
– И всего-то? Что-то ты, стрелок, не договариваешь.
– Ну я тебе портретик нарисовал, тебе может того и мало, а мне достаточным показалось.
Наступила долгая пауза. Старик не мог понять, откуда в этом мужике такая неприязнь к “лётчикам” типа него. Вроде ж и водку вот с ними пил, и на пикники ездил. А стрелку не хотелось продолжать беседу. Да и говорить было не о чём; впереди скучная, не обещающая никаких, даже мало-мальских приключений, ночь в обществе вот этого старого отморозка, или калеки Игорька, если того разбудить конечно. Ну не рассказывать же, в самом деле, этому седому “дзержинцу”, как точно такие вот, в лётной форме, водили его под конвоем. В подвале было сыро и темно. Парни с автоматами вывели его в коридор и в свете зарешечённого окна он с удивлением разглядел на автоматчиках и офицере лётную форму.
       – Лётчики-конвоиры?!
        – Всё служат, – офицер отвёл в сторону взгляд.
Это потом он узнал, что лётную форму напялили на военную контрразведку, увидел у мрачного здания на проспекте Ленина множество “лётчиков”, а теперь вот такой же, только отставной, наверняка не мало нашкодив-
ший полковник, ходит тут рядом и обижается за неучтивость. Воспоминание о главной улице столицы вызвало улыбку: и чего только на ней не понатыкано! И упомянутое уже здание контрразведки, и внушительный комплекс КГБ, и МВД. Почему все они должны
находиться в центре города можно было обьяснить одним: они тут были “основные”. Город “стрелок” любил, а вот эти прибамбасы со временем тяготили всё больше и больше. Всё чаще хотелось в какое-то воображаемое поместье и окунуться в совершенно другую жизнь. Он чувствовал всем своим естеством, что это, то что происходит вокруг, совсем не его, почти постороннее, чуждое. Родившись и прожив большую часть жизни в большом городе, в душе этот человек был, пожалуй, больше провинциалом. По крайней мере его всегда привлекали городки и городишки – из тех, которые принято называть местечками. С малолетства любимым занятием было бродить за городом, протопать дюжину, а то и больше километров вдоль лесной речушки и выйти к незнакомому населённому пункту. Там, на припрятанные
для такого случая несколько монет, купить в придорожной лавчонке пачку печенья и, присев на пригорке, с аппетитом “схрумкать” его всухомятку. Потом, чаще всего, расплескав на себя воду, попить из колодезного ведра и двинуться дальше поглядеть, нет ли в городке какой старинной достопримечательности. Достопримечательностями для него было всё, что не казалось современным и не напоминало обыденную жизнь с опостылевшей школой.



глава 9

Родительское собрание

       “ ...Мне красный галстук, как трамваю шоколадка.
 Быть космонавтом, Белкой, Стрелкой не хочу...” “Так жить нельзя, я понял в раннем малолетстве,
       И школу-быдловку я стал не посещать...”
(Группа “Беломор-канал)

Школу он ненавидел всей душой. Учёба сама по себе тоже не нравилась, но это ещё куда ни шло. Жгучее неприятие вызывала унижающая атмосфера навязчивого коллективизма и подчинения. Не понимал, зачем нужны звенья со звеньевыми, председатели отрядов, сами отряды, различные активисты и должности. Получалось так, что там меньше учили, чем дрессировали, подавляя только-только начинавшие обозначаться ростки личности.
В этой системе всё было продумано до мелочей. Школьная форма с фуражкой и солдатским ремнём, с тем лишь отличием, что на пряжке и на кокарде вместо звезды, молотка и серпа красовалась буква “Ш”, типа школа значит. Ходили непременно строем, впереди председатель отряда, впереди каждого “звена” – “звеньевой”. Малыши привыкали. Эта привычка к хождению и нахождению в стаде закреплялась и в последующем. И так до выпускного класса, затем кульминация обработки – армия. Оттуда уж выходили совсем оболваненные, а если кого и не удавалось сделать полной машиной, ну бывает, то, по крайней мере, страх имели и суббординацию знали. В общем, страна “клепала” нужных граждан.
Парнишка он был вроде тихий, а что-то “шкрабов” настораживало. Профессионалы всё таки, нутром чуяли, что распинаются напрасно. Ну, приёмчиков всяких, педагогических, а по большей части иезуитских, школьные работнички знали множество – не одно ж поколение в бараний рог сворачивали. На этого, вроде
как и не строптивого, но чем-то настораживающего малого, надели белую полотняную торбочку с пришитыми крест-накрест кусочками красной ленты, обьявив, что назначают его “санитаром” и вменяют в обязанность проверять чистоту рук у входящих в помещение одноклассников. Вместо ожидаемого местными “песталоци” чувтва ответственности, “назначение” вызвало чувство стыда. Он шёл недолгой дорогой от дома до так быстро опостылевшей школы опустив глаза и не зная куда деться вместе с этой идиотской сумочкой и лежащим в ней кусочком ваты.
Семья жила бедно, в принципе, как и почти все в то послевоенное время. Сменив фуражку с “Ш” на кокарде на невесть откуда взявшуюся драную партизанскую “кубанку”, семилетний пацан помогает отцу чинить крышу сбитого из досок полугнилого сарая. Тут во дворе появляется учительница. Принято так было: ходит по дворам учительница и проведывает своих “подопечных”. Это в её обязанности входило. То, что училка “застукала” его на крыше за “работой”, пацана
крайне смутило. Стыдясь и самой работы, и драной своей одежды, и молотка в руках, малой не знал как отреагировать на такое вот “разоблачение”. Что-то внутреннее подсказало сдвинуть залихватски набекрень “кубанку” и ухарски так спрыгнуть с крыши. Благо сарайчик невысокий был. Потом, время-то голодное, семья вместе с учительницей хлебала ячменную похлёбку, приправленную луком. Он лук этот, варёный, терпеть не мог, и это, с уклоном в педагогику, общение за маленьким, сколоченным из досок, самодельным столом, и весь этот двор с его сараями. Приходилось подыгрывать взрослым, изображая примерного, читай послушного, ученика, помогающего отцу по хозяйству. Откровенное кривляние в угоду вот этой училке и родителям. А в душе бурлили совсем другие страсти, а в голове были совсем другие мысли. И сознание, что вот подстраиваешься, выдавая себя за паиньку-засранца, выводило из себя, калеча не устоявшуюся ребячью психику. Ему было стыдно до слёз, деться не знал куда. Знал бы – делся бы. В общем, прилежный мальчик возненавидел школу с перво-
го класса.
        Внутренний, в принципе, не осознаваемый по малолетству протест, находил выход в поступках, на первый взгляд с логикой-то не вязавшихся. В шестом классе стал злейшим врагом директрисы. Та его не переносила за непочтительность, он платил той же монетой. А на уроках откровенно спал, причём не “понарошке”, поскольку приходилось бывало будить. Спать научился глядя в глаза учителю, а “отключка” полнейшая, – это настолько было не интересно находиться в классе. И управы на пацана никакой не было. “Прокол” вышел всего один раз и с самой неожи-
данной стороны. Как-то со скуки скомкал лист бумаги, поджёг и бросил между рядами. Катится это в сторону учителя и горит. Тот вскочил:
        – Я видел, это ты бросил!
        – А я не бросал.
        – Как?!
И педагог побежал жаловаться директрисе. Тут вся забава только и начиналась.
        – Да ничего не бросал я, это ему показалось.
        – А кто же бросил?!
        – А я не знаю.
Месть за школьную тягомотину обрастала весёлыми эпизодами. А “шкрабы” терпели одну неудачу за другой, когда решились они на последнее средство – родительское собрание. И тут сказались неопытность и юный возраст “разбираемого”. Всё началось, естественно, с начала.
– Ты почему хулиганишь, бумагу поджёг и бросил?!
– Никакой бумаги я не бросал, чего от меня хотите?
– Но все же видели, как ты бросал…!
– А вы все врёте или вам показалось.
Он упирался так убедительно, что большинство находившихся в классной комнате, уставших на работе и пришедших на родительское собрание, начинали уже сомневаться в справедливости выдвигаемого обвинения. Поддалась на эту игру и мама, вызванная выслушивать
нелицеприятные высказывания в адрес сына.
– Так я хочу знать, кидал мой сын или не кидал?
И тут, ко всеобщему удивлению, юный хулиган опустил взгляд долу и внятно так произнёс:
– Кидал.
Ну как мог он соврать матери, не в его это было уже установившихся принципах. В общем так вот, неожиданно для “наехавших” на него педагогов, проиграл он этот раунд.
        Отомстил он, набившей оскомину школе, много лет спустя, когда на таком же педсовете, совмещённом с родительским собранием “разбирали” уже его сынулю. Ну не нравилось совпедам что-то в поведении да во внешнем облике мальчика, а отцу, так нравилось в нём буквально всё. На педсовет тот пришёл с единственной целью: послать там всех на х… Для разогреву дал всем возможность высказаться. Все и рады стараться, высказываются. Классной бы уже и закончить мероприятие, птичку поставить и лады. Завуч тоже домой хочет, а активисты, родительский комитет и
примкнувшие, – всё не унимаются. Он уже и пожалел что зашёл, слушает стандартные фразы о советском воспитании, надоело, уже и посылать расхотелось. Как тут то ли папаша чей-то, то ли дед вопрошает:
– Как вы могли допустить не подобающее советскому школьнику поведение сына?!
– Молодец, старый идиот, – подумалось – сам напросился.
И впялившись в ветеранскую рожу кривой усмешкой, интересуется:
– И чего это, тут ещё вопросы задают?
– Да, задаём, вот расскажите коллективу почему
так воспитываете сына?!
– Это вы-то коллектив?
Дед закипятился, клюнул на наживку:
– Да, мы коллектив!
– Да нет же.
– А кто мы, кто?!
– А сброд вы, сброд.
С этими словами он встал и не спеша прошёл к двери,
оставив этих, как он считал, дурачков, “переваривать” итоги собрания. Между первым педсоветом и вторым пролегал большой отрезок жизни. Было такое, что хотелось бы повторить, и такое, о чём и вспоминать не хотелось. И на протяжении всего этого куска бытия часто ловил себя на мысли, что не любит, скорее даже ненавидит “толпу”. “Толпа” отвечала ему тем же.




глава 10

Проверка

Размышления неожиданно прервал стук в ворота. Охранник проснулся и недовольный пошёл поинтересоваться кого это черти принесли в столь поздний час? Прибывший оказался проверяюшим, в котором Игорь узнал бывшего своего начальника. Вспомнил, как обращался к нему за помошью, когда представления не имел чем будет после той злосчастной аварии добывать средства на пропитание. Теперь майор подвизался в службе вневедомственной охраны.
 – В чём дело?! – Игорь нарочито повысил голос на бывшего шефа.
– Проверка, открывай.
– Предьяви документы!
– Какие ещё документы, – майор, ворча, полез в карман за удостоверением.
– Это не документ.
– Ты чего это? – опешил проверяющий, – читать разучился?!
– Предьявите бумагу, что вы с проверкой, а так всякий может потребовать открыть ему ворота.
        – Игорь, ты меня не узнал что ли?
        – Нет, предьявите бумагу или покиньте прилегаю-
щую к обьекту территорию, иначе вызову наряд.
“Стрелок” с полковником с интересом наблюдали за развитием событий – всё как-никак забава, ночь коротать веселее. Охранник продолжал держать проверяющего на пороге. Тот уже начинал выходить из себя:
        – Ты же знал меня раньше!
Игорь презрительно так поглядел на разбушевавшегося бывшего и сквозь зубы процедил:
– Раньше знал, теперь не знаю.
– Так, полковник, тут, как я понимаю, начались старинные разборки. Вы ж ничего против Игоря не имеете?
– Хороший парень, только вот сейчас он не прав, начальство нужно, хоть чуток, да уважать, а тут… Вот в Корейскую компанию…
– Ну раз хороший, давайте отойдём в сторону, а то
этот, за воротами, сейчас нас заметит и призовёт в свидетели, весь кайф парню поломаем, пошли. Кстати спасибо, полковник, за предложение перевести мою собаку на державные хлеба, мясо то есть.
        Это была отличная мысль привести сюда пса. Полунищенское существование, заставившее хозяина податься в “стрелки”, не лучшим образом отразилось на собаке. А тут непременно ежедневное ведро овсяной каши на костном бульоне, да ещё приварок от перебросов. Заживёт псина. Хорошо бы подсадить его в вольер к Ольбе. Породы у них, конечно, разные, это не совсем хорошо, зато оба свои. Щенки будут не понятно какие, так не на выставку же… Однако, думалось, не честно это как-то по отношению к собакам. Выбракуют тех щенков или, в лучшем случае, судьба их – всю жизнь в вольере просидеть, а вольер – та же клетка по сути. С другой
стороны, вот Ольба породистая, а там же, в клетке. Сестра её, та, которую украли, так может и при хозяине. А что при хозяине?… Вот он тоже ведь хозяин своего ротвейлера, а толку? Ни для него, ни для собаки. Не от хорошей жизни пошёл сторожить эту гадскую мясную лавку, а теперь вот и пса собирается сюда же пристроить. Однако спасибо полковнику за идею; хорошая подсказка в нужное время.
До сдачи смены оставалось ещё несколько часов. Вряд ли будет проверка, а если и будет… Надо бы прикорнуть часок, другой. Ну не заснуть по-настоящему, так хоть подремать.
– Полковник, что-то прохладно становится, я на
пост.
– Давай, стрелок, мне тоже в дежурку надо заглянуть.
С серьёзным видом оба лицемера разошлись по своим закуткам додрёмывать оставшееся до конца смены время. Ноги сами несли к сторожевой будке, всё естество предвкушало отдых в натопленной электрообогревателем
сторожке, круто именуемой “пост”. Подсознание подсказывало, что сейчас он увидит “это”, даже если не уснёт, всё равно почувствует, что очутился в каком-то другом измерении, где от интереса душу захватывает невообразимое чувство удовлетворённости и интриги одновременно. Только прикроет глаза, и тот час же провалится в непонятное “куда-то”. Но непонятным оно будет только до той поры, пока там не окажешься. И потом, снова очутившись в мире реальном, долго будешь недоумевать: где же это было и было ли вообще? В реальном! Это надо ещё подумать и определиться, где и что реально. В этом мире, например, где мясокомбинат, он себя в реальности не ощущал. Скорее наоборот, всё вокруг воспринималось как какая-то нереальность, некое наказание, граничащее с проклятьем. Но что это?!



глава 11

Оружейная галерея

Это приходило во сне. А может и не во сне. Уж больно отчётливо он видел, да что там видел, ощущал, реально ощущал себя в другом, совсем другом мире и этот мир был его. Он вдруг оказывался в небольшом городке, не похожем ни на какие, где приходилось бывать до сих пор. Оказывался он там почему-то всегда именно вечером и потому всё, что следовало дальше, как бы полускрывалось в вечернем полумраке. Вот он подходит к мрачному, естественно тёмному в вечерних сумерках трёхэтажному деревянному строению. Параллельно стоят каменные дома, но поменьше, в один-два этажа. Эти посветлее и повеселее на вид. Но ему надо туда, в трёхэтажный и мрачный. Там его ждут. А может и не ждали, но встречают как хорошего знакомого, как своего. Он и чувствует себя здесь на своём месте. Этажи его не
интересуют, с порога открывается ведущая под небольшим уклоном вниз галерея. Потом эта галерея как бы раздвигала пространство и становилась доминирующей. Всё вокруг напоминало каньон, тёмно-серый каньон с отвесными стенами невообразимой для помещения высоты. С той разницей, что завершал стены всё таки потолок серо-голубого цвета с лепными звёздами, кометами и прочей небесной атрибутикой. Звёзды были не нарисованы и раскрашены, а именно вылеплены и окрашены в один тон с потолком полусферической формы. Поэтому, несмотря на старания мастеров, они были здесь не главными. Своды потолка не очень плавно переходили в стены такого же серо-голубоватого цвета, но без лишних украшений. И вот тут начиналось главное: на стенах висело оружие. Много старинного оружия: мечи, одноручные и двуручные, сабли, привезенные с востока, отличающиеся лёгкостью конструкции и утрированно, с точки зрения западного человека, загнутой одной третью клинка. Тут же были
сабли потяжелее, с широким клинком, с проточенными для облегчения веса тремя желобами с каждой стороны. Эти же желоба одновременно служили рёбрами жёсткости клинку, что в отличии от лёгкой арабской сабли из дамасской стали, которую и вокруг пояса обернуть можно, делали западные клинки совершенно не хлёсткими по горизонтали. Тут были и колюще-рубящие испанские рапиры, в просторечии именуемые шпагами, и шпаги с плоским клинком, которые зачастую принимают за палаши, и палаши, которые нередко путают с саблями. Всё это богатство чередовалось с доспехами, шлемами и щитами, и всему этому не было числа. Чеканы, кистени и прочие убойные приспособления ударного типа, как и боевые топоры, его интересовали мало: предметы из этого ассортимента он считал оружием смердов. Уж больно топорно выглядело это всё в бою, топор, он и есть топор. А вот многочисленные даги и стилеты вызывали интерес: изящное и точное оружие. Без внимания минул отрезок правой стены, заполненный алебардами, бердышами и, наконец,... теперь он стоял завороженный. У этой шпаги
гарда сверкала россыпью будто бы вставленных в неё драгоценных камней, но это были не камни, а искусно обработанная поверхность металла. Кто бы позволил себе украшать камнями боевую гарду?! Четырёхгранный клинок, классически уплощённый на одну треть, завершался четырёхгранным же остриём. Это было жало, отточенное лучше бритвы, готовое мгновенно по посылу хозяина поразить любой сектор на теле противника. Гарда люфтила, сбитая в бою сильным ударом тяжёлого клинка. Не иначе, как владелец применил это, выполненное как произведение искусства оружие, против палаша и гарда не выдержала. Но это была шпага победителя, поскольку приняв на себя удар такой мощи, она парировала атаку и лёгкий клинок непременно должен был поспешить с ответом. Это была не чистоплюйская, парадная шпага-новичок, она много раз бывала в переделках, о чём красноречиво свидетельствовали зазубрины на клинке и потёртая рукоять с перекладиной. Таких потёртых рукоятей у парадных не бывает, а такие перекладины и нужны-то именно в бою. “Стрелок” смотрел на шпагу и
чувствовал, знал, что оружие принадлежит ему. Протягивал руку чтобы взять её, но рука не дотягивалась, что-то непреодолимое не позволяло завладеть этой реликвией. От бессилия становилось тягостно, он ощущал почти физическую боль где-то в глубине всего своего естества. Болела душа, болело тело. На этом всё заканчивалось. Но когда снова возвращался в реальность, то есть в сторожку или в неуютное жильё, окунался в полувраждебный мир, такой безразличный к нему и такой нелюбимый; воспоминания о таинственном городке, загадочных постройках и оружейной галерее оказывались самыми сладостными впечатлениями из всего, что происходило в неказистой и нелёгкой его жизни.
На этот раз попасть в тот, желанный мир просто не получилось. Закрыл глаза, приготовился к путешествию
в таинственный городок, а оказался в неприглядном микрорайоне какого-то современного захудалого города. Панельные дома, неровные асфальтовые тротуары с выбоинами и канализационными люками, жалкие и неряшливые людишки вокруг и кошки, перебегающие
дорогу. Он хотел убраться из этого города, вернуться в свой, но это оказалось не под силу. Он принялся искать в этом чужом панельном микрорайоне ту, свою, галерею и очутился в полуподвале обычной жилой пятиэтажки. Помещение было разделено на отсеки в которых жильцы хранят всякое добро, а на самом деле хлам, из жадности и нежелания выкинуть его на помойку. Он рыскал по этим отсекам, ища выхода и продолжения пути, но каждый такой “сарайчик”, естественно, ограничивался четырьмя стенами, дверью и махоньким окошком, выглядывающим на улицу. Поняв, что попал явно не туда, он захотел выйти наружу, но оказалось, что это совсем не просто. Дороги наружу не было, лишь окна в коридоре обнадёживали возможностью пролезть сквозь них. А комнатки подвала не отпускали, привлекая таинственностью и возможностью обособиться, укрыться от посторонних. Хотелось приключений, романтики и секса. Вот прямо в этих отсеках-сарайчиках. На улице раздались голоса, послышались шаги. Кто-то засунул голову в окошко, от этих голосов и шагов
исходила угроза и ему, и его желаниям. Пробежал вдоль коридора и попытался выбраться через окно наружу. Его заметили, он прекратил попытки выбраться отсюда и спрятался за какую-то перегородку. Потом постепенно пришёл в себя, вернулся в мир мясокомбината и увидел вокруг похожие четыре стены, дверь и махонькое окошко. Поёжился, посмотрел на часы: смена заканчивалась. Вылез наружу, взобрался на крышу будки и с удовольствием глотал прохладный утренний воздух. В вольере напротив приветливо помахивала хвостом Ольба. На просматривающемся куске прилегающей территории, у трансформаторной будки две работницы, подняв юбки, отматывали обёрнутые вокруг так называемых талий, связки сосисок. Зрелище было презабавное и “стрелок” не удержался, свистнул. Та, у которой юбка была покороче, обернулась, увидела мужика на крыше сторожки и очень смутилась. Однако женское начало в работнице превалировало и потому смущения от того, что застали её с задранной юбкой было сильнее боязни изобличения в хищении государст-
венных колбасных изделий в количестве, помещающемся поверх исподнего. Вторая же всё не могла сообразить с какой стороны подстерегала опасность, поскольку юбка подлиннее закинута оказалась на голову, а с перепугу та в ней запуталась. Потому бедняга продолжала демонстрировать вещественные доказательства хищения, всё пытаясь сорвать с головы злосчастный подол. Наконец выпуталась и уставилась на охранника.
        – Отматывай, отматывай, всё нормально! – успокоил баб “стрелок” и, чтобы не смущать расхитительниц, спустился с крыши.



       
глава 12

Сымай штаны, дед.



       “Не думай.
       Если думаешь – не говори.
       Если думаешь и говоришь – не пиши.
       Если думаешь, говоришь и пишешь, не подписывайся.
       Если думаешь, говоришь, пишешь и подписываешься –
       не удивляйся.”
       (Народная мудрость)

Олег приходил в себя медленно. Болело всё, о чём только можно было подумать. Мысленно представил ноги – болели ноги, каждый палец в отдельности – и каждый
палец пронизывала тупая тягучая боль. Он боялся встать с койки, вспоминая как полз и не мог управлять телом. Но сейчас ему было лучше – “врачи” ограничились вторым уколом, ожидая большей покладистости от “пациента”. Добить его они всегда успеют, а пока пусть живёт. Он и жил, вот боялся гадить под себя, хотя и вставать было страшно. Голова всё ещё раскалывалась от жуткой боли,
тело плохо слушалось, но он чувствовал, что может встать. А какая собственно разница? Ну не сможет, свалится, ну изобьют, бросят на койку и привяжут. Тогда под себя, а пока он Человек! Видя что парень открыл глаза, на край койки присел коротко остриженный мужик лет тридцати пяти. Глаза внимательно прощупывали Олега, чуть отёчные щёки расплылись в дружеской улыбке.
– Ну, пришёл в себя? Всё хорошо?
– Лучше не бывает.
– То-то я смотрю ты уже в порядке, что снилось, Олег?
– Держи, сынок, яблочко, – это с соседней койки поднялся старик ветеран, протягивая яблоко Олегу, – сьешь, полегчает, тебе витамины нужны.
– Дед, отойди, повысил голос на старика одулощёкий, - мы с Олегом беседуем.
– Да я что, я только яблочком угостить, – стушевался старый вояка, – не мешаю я никому, беседуйте пожалуйста, никому я не мешаю.
Старик поспешно отошёл и сел на своё место. Койка скрипнула, лицо деда напряглось и всем своим видом он демонстрировал испуг, робость перед этим мужиком, которого не кололи, не привязывали и даже не били, а боялись, кажись, даже санитары. Штатный соглядатай положен был в каждой палате, а этот самый что ни на есть такой. Дед старался не перечить этому, как он про себя его называл, “шестому”, дабы не навлекать на себя дополнительные мучительные процедуры. “Шестой” же делал вид будто уверен, что о его предназначении никто не догадывается. Это была молчаливая обоюдовыгодная игра. Олег тоже усвоил правила этой игры, подыгрывая шпику и остальным, поскольку каждый из “пациентов” мог оказаться осведомителем. Но сейчас ему было не до “игры”, хотелось в туалет, он недомогал, всё болело, дойдёт-не дойдёт? А тут этот пристаёт со своими дурацкими расспросами. Да пошёл он…, хуже уже не будет, шли бы они все, суки вонючие. Как он всё это ненавидел! Выбраться бы отсюда поскорее, кругом же чужая сволочь! Почему, за что, почему им
распоряжаются чужие люди?! Парня переполняли ненависть и отчаяние. Но от этого сейчас как отвязаться?
– Слушай, ты от меня вот отдаляешься, а теперь вот приближаешься, а вот теперь отдаляешься снова.
– Это бывает, – “шестой” встал и перешёл в свой угол.
В туалете Олег долго топил в унитазе припрятанные за щекой пилюли. Пилюли эти, слава Богу, насильно не впихивали: считалось что “пациент”, с подавленной после издевательских процедур волей, и сам проглотит всё, что прописали - не до привиредничания ему сейчас, только бы гнев на себя не навлечь. Таблетки долго не хотели тонуть. Олегу пришлось спускать воду несколько раз. Убедившись что пилюли не всплывут на поверхность, он поплёлся в палату, провожаемый внимательным взглядом охранника. Это тоже была хоть маленькая, но его победа: теперь, когда “лекарства” канули в воду, шансов стать идиотом поубавилось, вплоть до следующего приёма. А озадаченный “приближением и отдалением” от разрабатываемого обьекта, гэбист пожалуй на сегодня оставит его в покое. Здесь из вот таких маленьких противостояний и состоит жизнь, если это можно назвать жизнью. Теперь можно просто лечь и попытаться забыться, а там и день прошёл, а там может ещё поживёт, может даже выживет и выйдет на свободу. Свободу! Аж не верилось, неужели ещё может быть жизнь на свободе, без соглядатаев и заборов, без “докторов” и бессилия что-то сделать для своего освобождения, без этих чужих людей и всего этого чуждого, ненавистного мира. Он начинал ненавидеть всех вокруг и всё. Добрый мальчик превращался в убеждённого врага всего того, что окружало его и издевалось над ним.
В палату вошёл мужик со шприцем и в белом халате. Сердце ёкнуло, измотанные нервы сжались в комок. Они его добьют, этого больше не выдержит он, просто подохнет и всё. Мужик прошёл мимо койки на которой в напряжении и в ужасе Олег ждал продолжения экзекуции, и приблизился к той, на которой лежал ветеран.
– Снимай штаны, дед, укольчик тебе сделаем.
– Зачем, мне не полагается – затрясся подбородок у старика.
– Прописано, значит полагается, ложись давай.
Старик покорно спустил штаны, обнажив дряблые старческие ягодицы, с ненавистью посмотрел в сторону одуловатощёкого и лёг на живот.
Старика Олегу было жалко. Но ещё больше жалко
было себя. Он закрыл глаза, боясь, что вот сейчас придёт и его очередь, но сегодня никого больше не кололи. Прикрыл подушкой глаза, защищаясь таким образом от ненавистного, никогда не выключаемого света и попытался уснуть. В голову лезли воспоминания, уснуть не получалось. Он гнал прочь эти навязчивые эпизоды, а они не слушались и как наяву представали перед глазами. В другом конце палаты раздавались стоны и какое-то кряхтенье. Он откинул с лица подушку, стонал старик-ветеран. Глаза Олега стали влажными: “Сволочи, какие кругом все сволочи!” Он снова закрыл лицо подушкой. И снова…
Ведут “салаг” в военный городок в гарнизонный клуб. Такой строй полузапуганных человечков в форме не по размеру. У входа стоят “старослужащие” и оббирают новеньких. У Олега сорвали шапку. Потом в роте дали другую, старую и очень маленькую. Увидеть, кто взял, невозможно. Все в одинаковой одежде грязно-засаленного цвета. Из строя выйти нельзя, запрещено. Этим и пользуются те, кто побыл в армии подольше. На новеньких охотятся специально и организованно.
        В клубе – шорох и кашель в зале, кашель постоянный. Почти все солдаты простужены. Если в этот момент не кашлял он, то кашляет рядом сидящий, сидящие спереди и сзади. Потом он, потом другие и так на протяжении всего мероприятия. На сцене президиум, в президиуме старшие офицеры Войска Польского. Поляки вручают нашим солдатам какие-то свои значки. Вручили и новобранцу. Тут же реплика: “И салаге дали”. Вообще деление на “салаг” и “стариков” было бы смешным, “старикам”-то по девятнадцать-двадцать лет,
если бы за этим не стояла порочнейшая система взаимоотношений в армии. Чего же им, почти детям, оторванным от элементарной цивилизации и брошенным в эту клоаку, было ожидать хорошего? И деться от этого некуда было – па-а-чётная обязанность.


глава 13

Когда выкатывают гаубицу




“Товарищ цензор, вы подумайте в натуре:
       Когда загнали пахана на Калыму
       Надежда Крупская при этой вот цензуре,
       Она бы сроду не приехала к нему.”
       
       (Михаил Танич)
       
Ну да ладно. Закончился этот “курс молодого бойца”, и Олег оказался... в разведке.
Разведку он зауважал с детства, когда двоюродный дед, старый шпион и диверсант, рассказывал ему фронтовые байки, да просвещал по части шифров и маскировки. Знания эти потом с успехом применялись в дворовых драках. Излюбленным местом потасовок служил заросший овраг за домами. Игры тогда были жестокие, без оглядки на последствия. Спрятавшись с двумя увесистыми булыжниками в руках в поросшей полынью промоине на вершине оврага, маленький Олежка наблюдал за манёврами противника, крадущегося наверх с такими же двумя булыжниками в руках. Вычислив по какой промоине тот будет подниматься, пацан встречает “врага” во всеоружии и в полный рост. Тот-то ползёт на четвереньках, опираясь на локти – руки заняты орудиями пролетариата, поднимает голову, а в голову ему летит здоровенный булыган..... А какие битвы были за домами, на “холмах” из песка и строительного мусора! Стоя на вершине, нужно было двухметровым колом отгонять штурмующих высоту. Принцип был прост – кто не успел пригнуться, тот проиграл войну. Нормальная пацанячья физическая и моральная подготовка к последующим жизненным переплётам. А там подрос, чему-то научился, только жизнь начинается, а оказалось что уже весь в долгах.... перед родиной. Пока по турнирам да сборам мотался, так аж три повестки домой прислали.
Сработало досье: образование, мастер спорта... Жили разведчики в отдельном помещении, занятия проходили без надрывной политзубрёжки и конспектирования галиматьи. Олега воротило от насаждаемой в армии идеологии, тошнило от плакатов и политзанятий, но разведку, эту полковую элиту, особо не загружали, больше времени уделяя боевой подготовке, поскольку считались они людьми образованными и политически грамотными. Олегу нравились ночные рейды в “тыл противника”, стрельбы и занятия по рукопашному бою. Восторг вызывали приборы ночного видения. Научился греться и сушить одежду у костров, быстро разводить их и быстро гасить огонь в случае надобности. Научился пользоваться картой и ориентироваться на местности без карты и компаса. Обходиться пайком и без пайка. Многому научили, кое что умел сам, но недолгому пребыванию в отделении разведки благодарен был искренне, не считая это время потерянным. В принципе, это было его... Даже награду получил: “попал под раздачу”, и теперь носил медаль “за воинскую доблесть”. Недолго носил. Как-то в самоволке рещил щегольнуть геройством, нацепил медальку на пиджак и болтался по городу. Случайно встретившийся приятель долго смотрел на “жетон”, а потом долго крутил пальцем у виска. Это был последний выход “на волю” с армейским аксесуаром.
Но что для Олежки было важнее всего, так это то, что никто не мешал ему писать свои записки. Главное было – не посылать рукопись по почте. Венгр, по фамилии Штром, тот получал из дома посылки с деревенскими изысками. Отделение дружно всё сьедало, угощался и командир. А как-то раз попросил, мягко так попросил Штрома:
– Напиши родителям, чтобы по-русски писали, а
ещё лучше, пусть просто посылки шлют.
– Может они по-русски не понимают, – вступился
за приятеля Олег.
Командир посмотрел на Олега долгим взглядом, потом тихо произнёс:
– Ты его друг, он тебя послушает. Скажи ему чтоб вообще не писал. Мы не переписываемся с контрразведкой.
Так и сказал: “Мы не переписываемся с контрразведкой”. Олег всё понял и писем, как они любили шутить, на волю, не посылал.
А письмо его сгубило. Не им написанное, а ему. Отправитель не учёл, а скорее специально проигнорировал, что цензура работает в обе стороны и её никто не отменял. Вобщем, вылетел получатель в общую казарму со всеми вытекающими последствиями. Естественно, что прятать записи теперь было сложно, а неприязнь и злорадство новых сослуживцев (из разведки выперли, теперь пусть хлебнёт нашей доли) перевалило за преемлемые пределы. Тёмное быдло “из народа” доводило Олега до бешенства, но больше всего ненависть вызывали “отцы-командиры”. А одного из них он не заду- мываясь убил бы при первой возможности. Это высокомерное, грубое животное издевалось над ним с особым удовольствием, свойственным низким личностям, имеющим хотя бы минимальную власть над людьми. Даже своим тупым умишком сержант Алексеев понимал, насколько временна его власть над Олегом и ему подобными и сознавал своё двусмысленное положение. С одной стороны – командир, с другой – дорвавшийся до незначительной власти плебей. Все свои комплексы он вымещал на тех из подчинённых, чьё превосходство над собой ощущал. Олег был уже не в состоянии вспомнить количество пощёчин и оскорблений, полученных от усатого верзилы с отёкшим красным лицом и надетой набекрень пилотке. Били за всё подряд. Стоишь в строю – пощёчина. Спросишь: “За что?” – пощёчина. И какая-то тупая ненависть в глазах зверя в форме. А и правда, за что? Один из сержантов… Олег попытался вспомнить фамилию. В голове вертелось: пень, о… пень… Потом вспомнил – Опенько... так вот этот, Олегу сделалось смешно: Бог шельму метит, пень спросил как-то:
– Ты не еврей?
– Нет.
– А то тебе было бы хуже.
А хуже уже и быть-то не могло. Мысли о мести сменялись мыслями о побеге, потом снова менялись местами. Желание рассчитаться с обидчиками перевешивало желание скрыться, исчезнуть. Поубивать эту сволочь хотелось больше всего. Происходящее казалось Олегу значимым и важным. Важным настолько, что он стал записывать эпизоды и мысли в блокнот. Вырисовывался цикл документальных рассказов об армейской действительности. О публикации не было и речи. Зачем он это делает, Олег не знал, но записями дорожил и всегда носил при себе.
Всех построили и приказали вывернуть карманы. Рыжеватый веснущатый сержантик внимательно рассматривает содержимое. Доходит очередь и до него. Олег показывает платок.
– Что ещё?
– Ничего.
– Выворачивай! – лезет в карман, – а это что?
– Книжка записная.
– Дай сюда.
– Не дам.
– Дай сюда.
– Нельзя читать. Книгу я пишу.
Глаза конопатого округлились.
– Что? Книгу?
В строю стоят парни его призыва, столичные, двое из них мастера спорта, один – по боксу, их уважают. Парни вступаются за Олега.
– Ну человек книгу пишет, нельзя читать.
Это “нельзя” смущает “отца-командира”. Отходит.
– Ну ладно.
Такого в его службе ещё не было. Карманы выворачивать не впервой, но человека, который книгу пишет, видит впервые. И на слово “нельзя”, хорошо усвоенную команду, реакция явно собачья. Таких там и держат. И вот это тёмное создание начальствует над людьми, явно превосходящими его по всем показателям, кроме тупости. Олег представил какая бы “жизнь” началась, если бы записки сержант отнял и передал следующим начальникам. Уж офицеры как-нибудь разобрались бы, что описываемое касается и их и всей этой сволочной системы. Но впечатления наслаивались одно на другое, накапливались, он писал и писал. Жить там с каждым днём становилось невыносимее. Он боялся упустить что-либо из происходящего, настолько нелепым и нечеловеческим оно ему казалось. Ну никак не укладывалось, что с человеком можно обращаться хуже, чем со скотиной. В конце двадцатого-то века! Да ещё в стране, которая кичилась своей “правильностью” и гуманностью. Ну “гуманность” эту он теперь познал, а тогда удивлялся и ужасался одновременно.
Он лучшей жизни у него остались две тельняшки и медаль. Это вызывало особое раздражение “начальствующего состава”. Классные были тельники, не трикотажные, как в войсках, а тёплые, фланелевые. Какая сырость и холод в казармах рассказывать нет нужды. Многие прошли через армейское бытие и оно известно. Медальку отобрать не могли, только злобно косились на неё.Тельняшку отобрали: “Не положено”. А ночью как-то поднимают:
– Вставай!
– Зачем?
Пинки в ответ. Заставляют мыть пол. Вместо тряпки дают его разорванную тельняшку. Какова, однако, изощрённость. Особое удовольствие эти садисты получают, если он не просто не выспится перед следующими издевательствами, а на их глазах вымоет полы своей одеждой. Мыть полы. Но он же не дежурит, он не дневальный, он не в наряде. Это явно не по уставу. Олег бежит к дежурному офицеру, обьясняет ситуацию. Офицер приказывает вернуться в казарму. Олег возвращается. Старший лейтенант конечно же позвонил в роту. Там парня встречают сержанты и их подхалимы. Человек пять. Бьют жестоко и долго. Поднимают с пола. Опять бьют. Потом он моет полы своей тельняшкой ко всеобщему удовольствию. Задание “повоспитывать” неправильного кавалера медальки “За доблесть” шобла выполнила с честью. Доблестное подразделение, во главе со старшим лейтенантом, у которого он-то, дурак, искал защиты, победило строптивца. Да у них каждый день – день победы. Слава вооружённым силам, не вооружённым, не важно, силам и всё тут. Кулаки ли, сапоги ли – не важно. Как же ему всё это надоело. Что он им сделал плохого? Как отвратительна и чужда ему эта система, где не чувствуешь себя человеком, где нужно становиться ублюдком и прислуживать “начальству” и их прихлебателям, или терпеть регулярные унижения и побои.
Сосед по койке… Олег улыбнулся, – и в дурдоме, и в казарме так много одинакового. И там койки, и тут это приспособление для привязывания называется так же. И порядки похожие, и контингент идентичный. Это на улице просто ничего не замечаешь, раньше не замечал, теперь вот, если выйти отсюда посчастливится, никуда не скроется от уже намётанного глаза, что и прохожие идентичны, и на “воле” многое идентично. Идентично, идентично, и чего это словечко привязалось, в голову лезет. Да скажи, подумай вернее, что просто всё и там, и там, и там, – всё одно к одному: все пациенты, все уколотые и привязанные. Вместе с докторами, вона как у главного “доктора” рука дёргается, и лицо подёргивается,
и таблетки он пьёт, все видят. Может и лечится, а может, наркот обычный, только что начальник тут. Ну, дай Бог, ему как нибудь ошибиться и передозировать своё снадобье, чтоб его! Так что там вспомнилось про эту ***ву армию? А, ну да, сосед по койке… парень из какой-то российской глубинки. Нормальный был парень, потом характер испортился, когда службу понял. Это потом он ударит Олега по шее сзади, набирая “очки” у сослуживцев, чтобы стать своим, чтоб не били его. А пока он служит пол-года и оказывает Олегу то ли покровительство, то ли выказывет благоволение, ну в виде батона с маргарином, например. Не определился ещё парень, не разобрал, кто тут сильнее и сплочённее. В общем, предложил сосед по койке Олегу батон с куском маргарина. Это вам не импортный маргарин, который можно есть, хоть и не нужно, а отечественный, по вкусовым качествам, возможно, лучше салидола. Парень тот был из далёкого российского захолустья и нормальной еды и не видел, поскольку хорошо снабжалась продовольствием только Москва, потому, как на показуху. Белоруссия же была в несравненно лучшем положении. Парень предложил от души. В разрезанной вдоль горбушке большой кусок маргарина.
– На бери, чего ты? Ешь!
И сам, естественно, уминает с аппетитом. Олег прикоснулся к этому чуду кулинарии первый раз в жизни. Мерзкая отрава, солоновато-тошнотворный вкус. Сейчас его вырвет. Нет, он не сможет это есть. Вот он и плох, вот и чужой. Ну чем виноват он, что в его Белоруссии с продовольствием лучше, чем в России, и маргарин с хлебом, слава Богу, ещё не вошёл в рацион. Обьяснять бесполезно. И уже чужой, уже вызвал недоумение и, естественно, антипатию. Антипатию к Олегу вызывало всё, буквально всё. Ну не такой он был, как рота, куда его засунули. Сброд со всей одной шестой земного шара и среди них он один – местный. Такого не прощают, таким мстят. Мстят за то, что близко от дома, за разницу в менталитете, наконец. Олегу страшно было от мысли, что нет возможности жить так, как он её, жизнь, понимал. Он привык поддерживать физическую форму, да кроме спорта ему ничего и не нужно было, и уж их армия, тем более. А так хотелось продолжать жить нормальной жизнью, не видеть эти чужие рожи и не слышать ежеминутный бред про службу, родину, армейское мастерство, “старики”, “дембеля”, “салаги” и прочая поебень. Такое впечатление, что находишься в окружении дебилов и агрессивных параноиков. Но нужно как-то поддержать себя и не опускаться в этом зверинце. Он всё-таки боец, а не лох из российской деревушки. Нужно как-то тренироваться. Утром удалось побегать после “зарядки” несколько кругов по плацу. Олег бежал в гимнастёрке, сапогах и прочей непотребной для кросса амуниции. Но если бы так регулярно! Нагрузка, хоть и не эквивалентная настоящей, но какое-то подобие движений… Но удалось это всего один раз. Нужно заправить койку, строиться, ещё что-то, ещё что-то. И вот первая пощёчина от сержанта:
       – Ты почему не успел в строй?!
Какие-то учения. Быстро, очень быстро нужно то ли погрузить, то ли притащить ящики со снарядами. Тот, маргариновый, уже ефрейтор, с упоением возится с
прицелом гаубицы, хотя это не его функция. Он от этого, оказывается, получает удовольствие. Удовольствие обезьяны, которой дали покрутить ручку. Олег подошёл к орудию. Ствол направлен на город! На его город! Это какую ж хрень они отрабатывают?! Армия должна защищать город, а не пристреливаться по нему! Хорошая тема, Олег достал блокнот... Вдруг срочно сворачиваются. Олег замешкался наверное, иначе чем обьяснить удар по затылку, потом сапогом в спину? В общем для этих мужланов он становился обьектом постоянных тычков и пинков. Ох, как он их ненавидел! В соседней части мальчик, заступив в караул и получив боевые патроны, растрелял своих мучителей, а заодно и пол казармы таких же, как и он бедолаг, последним выстрелом покончив с собой. Об инциденте говорили везде и долго. На Олега этот случай произвёл впечатление и ... он начал собирать патроны.
Воспоминания сменяют одно другое. Вот бронетранспортёр на учениях пробирается по снегу. Колёса буксуют в рыхлом снегу. Майор Агранович, начальник артилерии полка, высунулся из люка машины. Человек пять с лопатами и среди них Олег, расчищают дорогу командирской машине. Майор кричит:
– Быстрее, быстрее! Ёб вашу мать! Что, не жрали сегодня, что ли?!
Было противно и унизительно. Так не хотелось копать эту бессмысленную дорогу, а Аграновича он, наверное, бы с радостью убил этой самой лопатой, да и зарыл бы там же.
На стрельбах нужно очередью, из положения “лёжа”, поразить поясную мишень. Короткая очередь из двух выстрелов – мишень легла. Да он вообще стрелял хорошо, и не здесь его учили... . Офицер недоверчиво:
– Давай ещё раз.
Мишень опять легла. Это были первые и последние “стрельбы” в его “службе”. Потом офицеры расстреливали оставшиеся патроны. Кто-то стрелял с
одной руки. В это время они, очевидно, представляли себя ну, если не асами то по меньшей мере этакими лихими парнями. Видно, и офицеры – люди, работа которых – военное ремесло, редко держат в руках оружие. Стреляли они не с уверенностью и хладнокровием профессионалов, а с азартом любителей, которым старшие товарищи дали “пальнуть разок”. Но кончились патроны – кончилось самолюбование. Господи! Дилетанты там, дилетанты тут! И мучаются-то все. И учат-то всех вроде чему-то. А может просто поучают? И какая от всего этого тоска и мука душевная. И противно, и страшно, и чуждо. Но как бы там не было, патронов к АКМ после этих стрельб у него прибавилось.
Приехала мама. Отпустили на КПП. Невиданный в армии ситный с тмином. Любимый им с детства хлеб с маслом и колбасой. С жадностью набросился на еду, разговаривают. А вечером командир взвода, какой-то старший лейтенант, всех их, ****ей, не упомнишь, рассказывает в казарме:
– Целый час пирожки ел…
И это с оттенком удивления и презрения. А слушавшие его, похохатывали. Олег не мог понять что их удивило? И чем они возмущены были? И такая досада одолела от того, что находится не дома. И такая горечь и отвращение от вынужденного общения со всяким сбродом. С малолетства он писал стихи. Добрые стихи, этакая юношеская лирика. Теперь, когда он записывал всё происходящее в свою, чуть было не отобранную во время шмона записную книжку, иногда разбавлял докуметальные записи стихами, правда лирикой их назвать нельзя было и с натяжкой:

       А стих рождался сам собою.
       Погоны, пушки, всё равно,
       Став между мною и толпою,
       Чтоб не запачкало гавно.
       Пошли вы на х... с артобстрелом,
       Политзанятия – в... п...ду...
       Ушам нормальным надоело
       Воспринимать белиберду.

Естественно, что засранцам-командирам не
понравилась история со штык-ножом. Как-то один их
мелких казарменных хамов-начальников решил продемонстрировать перед сотоварищами приёмы обезоруживания. Жертвой выбрали его, молодого замухрышку. Однако как ни старался сержант, остриё ножа непременно утыкалось ему в грудь. Понятия не имеющий о дистанции, финтах и переводах “командир” в недоумении и растерянности повторял: “А ну, давай ещё разок”. И каждый раз штык доставал туловище, упираясь в бушлат как раз в области сердца. Ехидные взгляды окружающих выводили “мишень” из себя.
– Ладно, хватит, – наконец промолвил сержант под смех собравшихся посмотреть приёмы обезоруживания. Такое не прощается. С тех пор дурак с лычками затаил лютую злобу на “салагу”.
Когда выкатывают гаубицу, это праздник для недалёких детей рабочих и колхозников. Они тогда что-то значат. Они значат, что они – орудийный расчёт. Позаканчивав профтехучилища, попали в армию, где они ещё большее
дерьмо, чем на воле. Но ограниченные умственно, они думают что так и надо. Прослужив пол-года, например, это дитя природы считает себя на ступеньку выше того, кого пригнали сюда позже. И не важно что тот умнее, пусть у него даже высшее образование, пусть он из трижды интеллигентной семьи. Тем хуже для него, умного.
Из всей “военной науки” Олег сделал вывод: когда выкатывают гаубицу, главное чтобы она не наехала на ногу. Такая опасность существовала реально.
– Им плевать, – рассуждал Олег, – что потом, с переломанными стопами, я был бы не годен в спорте так же, как они с не переломанными, надо беречь ноги.
Но вот выкатывают эту пакость. Теперь все делают вид, что чистят гаубицу, протирают её. Олег протирает тоже, но оказывается нужно тереть, пока не остановят. Но она уже сверкает, дальше некуда.
– Ты почему не работаешь, ёб твою мать?!
– Да пошёл ты на х...!
– Ах ты…
Удар сзади по шее. Олежка разворачивается и бьёт не разбирая в ту рожу, что ближе. Теперь весь орудийный расчёт бьёт его. Больше других усердствует “маргариновый” ефрейтор, а инициатором оказался учитель из Намангана. Олег ещё подумал, что ну и забрасывают же, паскуды, людей как можно дальше. Ну что ему, из Намангана, делать в чужой и холодной Белоруссии? И вот этот муалим тоже старается, колотит его, Олега, на его земле. Как же он ненавидел и эту власть, загнавшую его в гадюшник, и всё это допотопное, неотёсанное быдло. Это надо же, понасобирают сброд откуда только можно и живите рядом, подчиняйтесь какому-то бреду и защищайте непонятно от какого империализма право всяких сволочей над тобой же и издеваться. Болело от побоев тело, от переживаний и ненависти болела душа, а на бумагу ложились строки:

       Ну ладно, ну заставили,
       Лямку тяну, но я ничей!
       Обрили и отправили
       Пахать на вас, на сволочей
       Начхать мне на пушки ржавые –
       Где-то без них подохну я.
       И ваше “дело правое”
       Мне до п...ды и по х...ю.

Ну, наконец-то он откомандирован из этой ...издаватой воинской части... в другую. День выборов в какие-то советы, то ли местные, то ли ещё какие. Солдатам это безразлично. Проголосовать нужно в полку. Где числился. А он откомандирован. Приказали идти в “свою” часть голосовать. Добрался Олег довольно скоро, да приказано было поздновато. Часть в том же военном городке, шёл пешком, приходит. Тот начальник, которому дорогу расчищали, уже подполковник:
– Ты, ****ь, нам все показатели портишь! Весь полк уже проголосовал, артиллерия из-за тебя последняя!
У Олежки и в голове не укладывалась вся степень значи-
мости этого мероприятия для них и, каких-то только им
понятных, “показателей”. Он сразу и не понял в чём виноват, просто в очередной раз почувствовал как всё окружающее чуждо. Вот засунули его в их сраную армию... Эта отвратительная машина его перетрёт в смазку, а смазкой быть так не хотелось.


глава 14

Враги


       
       “Сказал себе я: ”Брось писать!”
       Но руки сами просятся...“
       (Владимир Высоцкий)

 
Окружение своё, нынешнее, Олег воспринимал, как скопище дикарей. Это и были полудикие дети окраин, специально пригнанные в его страну, чтобы, если потребуется, безжалостно расправиться с её обитателями. Иногда, измученный недосыпаниями и издевательствами, он засыпал, свернувшись калачиком на поставленных рядом двух табуретах. И пока озверевшее быдло не поднимало его пинками, снились ему странные вещи. Он, в доспехах средневекового латника стоит на крепостной стене. Рядом экипированные так же, как и он, воины, готовые отразить нашествие чужеземцев. А чужеземцы, те уже под крепостными стенами. Вот они тащат огромный
таран. Подтянутые к стенам города катапульты уже заряжены каменными ядрами, способными разрушить стену, на которой стоят защитники. Олег видит иноземные доспехи и прекошенные злобой лица приближающихся врагов, слышит их дикие вопли. Тяжеленное каменное ядро попадает в крепостную стену. Обломки стены летят в Олега. Но он жив и как бы со стороны наблюдает за
происходящим. Вдруг Олег всем телом ощутил толчок от удара в стену второго ядра. Стена с грохотом рушится и... Олег падает на пол казармы с выбитой из под него табуретки. Удары продолжают сыпаться со всех сторон, но теперь его бьют не летящие осколки кирпичной кладки, а сапоги столпившихся вокруг его импровизированного ложа врагов. Да, именно врагов! Как он не понял этого раньше?! Это же они штурмовали ЕГО город! Те же, искажённые от злобы лица, те же дикие вскрики. И Олега осенило: он в в плену, а вокруг – враги! Из него хотят сделать раба! Эта мысль для него была невыносима. Действительност – тоже. Открытие прояснило ситуацию. Всё становилось на свои места. Ну и началось... Он их ненавидел, они его тоже. Они цеплялись к нему по любому поводу. Он, по любому поводу посылал их на ... Он боится потерять навыки и рвётся в фехтовальный зал. Они его не пускают. Он напяливает на униформу спортивный костюм и покидает часть через забор. Потом, прячась от дежуривших на станции патрулей, добирается до города. Ему не дают увольнительную в ЕГО город. Он развешивает портянки на скамейке напротив входа в штаб дивизии. Босиком и без головного убора “отдаёт честь” обалдевшему от такой наглости полковнику. На вопрос почему босой, отвечает, что портянки на просушке, и рукой показывает где. В казарме – неминуемая расправа. Он отчаянно отбивается, стараясь покалечить хоть кого-то. Но преимущество на стороне противника. Если с пребыва-
нием в разведке он ещё как-то мирился, то здесь уж ему было на всё наплевать. Обозлённый, он и развлекался как-то не по- ихнему, изобретая всё новые способы конфронтации. Ну а поскольку слабые стороны врага – твоё преимущество, грех было не повеселиться за его счёт. Зная кто первым прочтёт написанные им письма, писал такое, что письма эти до адресатов точно бы не дошли. Но он писал на вымышленные адреса, чтобы читали ЭТИ. У него так мало было возможностей противостоять ненавистному режиму, что и такой способ досадить сволочам доставлял кайф. И весь этот кайф с комментариями записывался в тщательно припрятываемые блокноты. В один из побегов удалось часть этих блокнотов привезти домой и, как ему казалось, спрятать. А тут очередной шмон. Что-то из записей он успел порвать: Он же писал КНИГУ! Не хер этим сукам читать сокровенное до того, как она издастся. Прочитали. Склеивать разорванные записи, клочок к клочку, гэбистам помогал ... его друг, вместе с которым не один год обучались фехтованию. Вот это был удар... Потом этот же “друг” конвоировал арестованного Олега в тюрягу.
То что он писал: дневники, рассказы, – эти готовые обвинительные акты, теперь находились у дознавателей. Но тешила мысль, что основная часть рукописей сохранена в надёжном месте ... А какое место может быть
надёжнее родительского дома? Он всё ещё был романтичен и наивен, по-средневековому буквально воспринимая монаршее “ мой дом – моя крепость”, не задумываясь над тем, что на поверку афоризм с претензией на аксиому оказался пустой фразой: и королям головы рубили, и крепости их не защищали...


глава 15

Ночь в монастыре

Майкл проснулся от того, что почувствовал чей-то взгляд. Приподнял голову – никого, но взгляд этот он ощущал и теперь, проснувшись в комнате, где кроме него не было ни души.
– Ни души? Так ли уж ни души? – промелькнула мысль и тут же Майкла охватило холодком, что-то сдавило грудь, дышать стало тяжело. Теперь он отчётливо ощущал тот же, вызывающий оцепенение, взгляд сзади. Попытался обернуться, но не смог. В левом углу комнаты, ближе к дверям, появилось матовое свечение. Первая мысль была выбежать из помещения. Он так и хотел поступить, однако совсем забыл, что только недавно и голову повернуть не мог. Тело не слушалось, скованное магией ощущаемого взгляда. Свечение стало приобретать контуры женской фигуры.
Теперь он чувствовал, что взгляд исходит от этого светящегося силуэта. Силуэт становился всё отчётливее. Майкл решил пройти испытание до конца, а что ему ещё оставалось делать? Можно, конечно, просто закрыть глаза, а там будь что будет. Но недостойно ему, потомку рыцарей, наследнику славных традиций знатного рода, прятаться. Майклу стало стыдно за то, что поддался первому порыву и хотел бежать. Нет, он будет здесь, глаза в глаза, если они есть у этого светящегося чуда, он не смеет показать даже тени своей боязни. Майкл уставился в светящийся овал, обозначавший лицо призрака. Казалось, призрак сделал то же самое. Какое-то время они молча стояли друг напротив друга. Ему показалось, что это длится вечность, становилось всё больше не по себе.
– Я полагала ты заговоришь первым, Михал, ты не рад меня видеть?
– Кто ты?
– Ты не узнаёшь меня? Я приходила в твоих снах,
 это я позвала тебя сюда, я знала, что ты приедешь.
– Голос твой мне кажется знакомым, но я не знаю тебя, расскажи кто ты или что ты?
Призрак действительно говорил знакомым голосом, где-то, когда-то слышанным. Но в такой ситуации чего только не покажется, надо взять себя в руки и не поддаваться на дьявольские уловки. Он не будет верить ни одному слову привидения…, а может это ему просто снится? Майкл собрался ущипнуть себя, чтобы проверить спит он или нет, но опять оказался не в состоянии пошевелиться.
– Ты не спишь, Михал, это действительно я, и ты разговариваешь со мной.
– Ты читаешь мои мысли?
– Я не только читаю твои мысли, но знаю твоё будущее и, что самое главное твоё прошлое. Я могу рассказать тебе и о том, что ты хочешь услышать.
– О будущем не надо, это же не жизнь потом будет, ожидать сказанного, не надо, расскажи о прошлом, и я увижу насколько ты всесведуще, привидение.
– Хорошо, Михал, слушай, только не перебивай. Слушай и всё поймёшь. Я невеста твоя…
– Что!?
 – Я же сказала: “Не перебивай”. А теперь присядь на стул, ты стоишь уже больше часа.
– Но…
– Присядь, я отпускаю тебя, но когда сядешь, встать сможешь, только когда я уйду.
Майкл почувствовал, как что-то, державшее его и не дававшее пошевелиться, ослабило невидимую хватку и что он, оказывается, стоял рядом с грубо сработанным старинным стулом, напоминающим кресло без подлокотников. Майкл сел и ощутил во всём теле лёгкое покалывание, будто миллионы колючих, но почему-то нежных иголочек попеременно вонзались в него и снова выходили из тела. Сначала это напугало, но постепенно становилось приятно настолько, что хотелось, чтобы это состояние продлилось как можно дольше. Покалывали кисти рук и ступни. Такое, он знал, бывает при
медитации, когда энергия космоса через активные точки на конечностях вливается в тело. Но здесь всё было намного мощнее, он ощущал прилив сил всем существом, каждой клеточкой своего организма.
– Что ты делаешь со мной?
– Молчи, Михал, я же просила тебя молчать! Но я тебе скажу. Я даю тебе энергию. Призраки не должны этого делать, но я люблю тебя, Михал, а ты много потерял сил сегодня. Ты много переживал, думал, а встреча со мной отняла у тебя силы. Для человека это опасно, а я хочу сохранить тебя, Михал.
– Откуда энергия у тебя, привидения, ты же ничто?
– Ошибаешься, милый, а теперь молчи. Иначе ты её просто не сможешь получить. Это неисчерпаемая сила веков, вечная энергия пространства и времени. Она во всём, что тебя окружает, но доступна не каждому. Мы, привидения, пользуемся её потоками, именно им мы обязаны сегодняшней встрече. Пять веков эта волшебные потоки поддерживали моё существование. А сейчас я
проводник, по которому энергия поступает к тебе. Сегодня, когда мы расстанемся, ты обретёшь способность подпитываться этой силой самостоятельно. Так надо, Михал, надо для того, чтобы нам быть вместе, я мучаюсь без тебя уже пятьсот лет.
Он хотел что-то возразить, но теперь не мог пошевелить и языком. Привидение тем временем продолжало:
– Я вижу, что ты ничего не понял, Михал.
Майклу вдруг захотелось говорить с этим светящимся призраком, но сияющее чудо не позволяло открыть рот. Может это всё-таки сон? Если только он не спит, то, конечно, это она не даёт ему говорить, он это осознавал. Однако разговаривать с призраком оказалось не обязательным – светящееся нечто действительно “читало” мысли Майкла. Это было интересно и жутковато одновременно. Неведомая сила тянула Майкла к этому очертанию, и с каждым мгновением ему всё больше казалось, что их связывает что-то прочное, непонятное и в то же время приятное. Он уже не боялся, даже перестало быть тревожно. К этому женскому призраку Майкл
ощутил нежное чувство и теперь с наслаждением ждал, когда оно заговорит с ним снова.
– Ты, Михал, любил меня, и я тебя любила, – продолжало привидение, – судьба распорядилась так, что я погибла. Не по твоей вине, но тогда ты мог спасти меня. Ты сейчас подумал, что это бред какой-то, что ничего такого не было и в помине, и ты хорошо помнишь всё, что с тобой происходило в жизни. Но Михал, ты прожил не одну жизнь. Мы родились с тобой в один год. Когда нам исполнилось по двенадцать, мы были помолвлены и должны были обручиться. Но в тот год отец твой ушёл на войну и погиб где-то далеко в чужих краях. Ты остался старшим в роду и, как положено, с пятнадцати лет стал обучаться воинскому искусству, много времени проводил на охоте и турнирах. С гибелью отца богатство рода стало убывать. Оказалось, что старый рыцарь задолжал кредиторам, и теперь вся тягость долгов лежит на тебе и братьях. Мои родители, испугавшись, что отдадут дочь за разорившегося соседа, расторгли договор и стали искать состоятельного и знатного жениха. Я плакала ночи
напролёт, не знала как мне жить. Ведь я любила тебя, Михал. Моя родня всё делала, чтобы я забыла тебя. И вот уже пять веков как я не могу это сделать. Ты смог, потому, что жил в телах своих потомков, а я погибла тогда, бросилась с башни замка, потому что не хотела выходить замуж за другого. Как я мечтала, что ты увезёшь меня в дальние земли, где нас никто не разлучит, просила тебя об этом. Ты обещал. Потом вдруг отправился в военный поход. Ты хотел приключений, а я любви, Михал. Если бы ты увёз меня тогда, мы оба прожили бы одну счастливую жизнь. А так я, давно уже в этом вот образе, ждала тебя столько лет, а ты, попавший под проклятье белой дамы, ни в чём не виноватый, но проклятый ею, промаялся столько же, переселяясь из одного бренного тела в другое. Теперь вот пришло время встретиться. Не бойся меня, Михал, я не причиню тебе вреда, но время твоё на этой земле заканчивается. Скоро мы все, те, которые и враждовали тогда, и любили, и воевали друг с другом, встретимся в нашем добром старом городе. Так сказала белая дама, а она-то знает точно. Проклятье, которое она наложила тогда, перед смертью своею лютою, сняться должно через пять столетий. Вот они, эти пять столетий, истекают, мы с тобой встретились, милый, скоро прибудут и остальные. В день покаяния и прощения мы все соберёмся на Проклятой горе и… спустимся в подземный город, вход в который за нами закроется навсегда. Не будет больше вражды, не будет страданий, жизнь начнётся заново. За эти века мы все изменились, набрались кой-какого опыта. Мы не повторим наши ошибки, не причиним один одному столько страданий, Михал. Всё у всех будет хорошо, надо только успеть спуститься в город, пока не закрылся вход туда. Постарайся успеть, прошу тебя, любимый.
Призрак стал тускнеть и, по мере того, как он растворялся в предутренней полутьме, Майкл ощущал, как ослабевают удерживающие его невидимые путы. Наконец он смог управлять своим телом, встал, протянул руки туда, где только что находилась его необычная собеседница, вдруг ему сделалось дурно и он упал. В таком состоянии и нашли его утром, пришедшие на
работу сотрудницы музея. Растормошили. Майкл долго приходил в себя, а когда, наконец, сообразил, что ночное приключение закончилось и находится он в том самом кабинете, где так радушно приняли вчера, внешне стал спокоен, сел на предложенный стул. Вспомнил, что привидение усаживало его вроде бы в этом самом месте. Вдруг встал. Женщины переглянулись: Майкл с интересом разглядывал стул. Нет, этот вроде бы вполне современный, тонированный и лакированный. Значит тогда, в ночи, всё здесь было другое, возможно это было совсем другое измерение, иное время, или ему всё приснилось? Майкл задрожал и со стороны это было заметно. Ему почему-то стало тоскливо и мрачно на душе от того, что, возможно, он никогда больше не увидит этого сияющего призрака, а самое страшное, не услышит такой, до боли родной и знакомый голос, грустно, и, как ему казалось, с любовью повторяющий это странное имя, – Михал. Да, был в его роду человек с таким именем, его прямой предок… И история, услышанная им сегодня от призрака! Но он… он-то тут при чём…? Пять веков…!
В том, что именно его так она зовёт, Майкл не сомневался. Ему даже понравилось это его второе, а судя по тому, что рассказал призрак, первое имя. Всё произошедшее в эту ночь странным не казалось, странным был он сам, по крайней мере, таким он себе представлялся со стороны. Он стеснялся своего необьяснимого положения и этих двух музейных тёток, которые, казалось, читают все его мысли и видят насквозь.
– Спалось вам, я вижу, не очень
– Да уж…
Майкл спохватился, рассказывать о ночной гостье не хотелось. Не поверят ведь, или засмеют, или заподозрят что-то не ладное. В общем надо молчать, а там увидим, что будет дальше. Он понял, что уезжать из городка совсем не хочется, наоборот, тянет остаться тут подольше и, что совсем уж неожиданно для него, хочется вновь встретиться с тем призраком, хочется быть с ним рядом, хочется обнять его… Обнять призрак! Майкл ужаснулся от этой мысли. Однако именно эта мысль не
давала покоя. Потом, поразмыслив, решил что ничего страшного в том нет, а в желании общаться с привидением он тоже не видит ничего предосудительного, тем более, что в ту ночь с ним ничего плохого не случилось. Да не то что плохого, случилось нечто необычайно хорошее. Чувство, что он обрёл контакт с близким существом, пусть таким необычным, но своим, наполняло теперь душу радостью. Майкл решил остаться в городке ждать новой встречи со светящимся призраком. А пока он сидел в том самом кабинете, за директорским столом, и гостеприимные хозяюшки угощали его чаем. Чай пришёлся как нельзя кстати. Всё ещё дрожащими руками он обхватил чашку с обеих сторон, вбирая в себя тепло. От рук оно переходило к плечам, согревало грудь. Майкл отхлебнул из чашки и от удовольствия прикрыл глаза. Напиток приводил в себя лучше убеждений. Горьковато-сладкий вкус чая настроил на мажорный лад и теперь Майкл уже не сомневался, что всё будет хорошо. Что хорошо и что ему нужно, он пока ещё толком и не осознавал, но чувствовал прилив сил и
какого-то необьяснимого, никогда прежде не испытываемого энтузиазма.
– Вы надолго собираетесь остаться в Гольшанах?
– Я ещё не решил, но хочу задержаться на некоторое время.
– Тогда, может, переселяйтесь ко мне в хату, место найдётся. В доме всё же удобнее будет.
Майкл задумался. Перед глазами всё ещё стояло видение из ночи. Опять промелькнула мысль, что пребывание в городке связано именно с этим существом. Он отрицательно покачал головой.
– Нет, спасибо, если можно, я останусь здесь, я заплачу.
– Ну что вы, о каких деньгах может идти речь? Оставайтесь, просто я полагала, что здесь не очень уютно, в хате было бы лучше.
– Спасибо, я переночую тут, а пока пойду посмотрю город, замок хочу увидеть.
Поблагодарив женщин за чай и ночлег, Майкл вышел из здания монастыря на утреннюю улицу. Зябкий сырой
воздух пронизывал тело под лёгкой одеждой. Майкл поднял воротник. Это создало иллюзию защищённости от непогоды и прохлады. У встречного мужика спросил дорогу к замку. Тот показал рукой прямо вдоль улицы, сказал что тут недалеко. Майкл двинулся в указанном направлении. По дороге встречались редкие прохожие, в основном, крестьяне, не спеша идущие к своим наделам. Иногда проходила кобыла, таща телегу с сеном или гружёную плугом и сяким-таким сельхозинструментом. Возница лениво, подстать своей лошади, поглядывал по сторонам. Если он и был пьян, то только со вчерашнего. Вечер ещё не наступил и выпить вроде бы с утра не было причины. Однако Майклу каждый встречный казался пьяным. Он никогда не видел таких раскрасневшихся физиономий, немытых и невзрачных, вроде безразличных ко всему, но внимательно изучавших незнакомца, не поворачивая к нему головы, а следя только глазами, насколько позволяет боковое зрение. Майкла это удивляло и даже несколько пугало. Все, кого он встречал в своей жизни, или улыбались, или просто кивали при
встрече. Здесь же, на родине предков, всё обстояло иначе, непривычно и странно.
– Ты видела, как у него дрожали руки? – обратилась одна из работниц музея к другой.
– Да он весь бледный, видать ночь ему выдалась не из лёгких. После нашего прихода часа полтора ещё не в себе был.
– Не он первый и, думаю, не он последний, место это недоброе. Мы вот привыкли, сколько лет здесь работаем, на нас эти призраки вроде как не действуют, а вот с некоторыми такое приключается…! – Как вот с этим, – говорившая кивнула на место у дверей, где утром в бессознательном состоянии нашли Майкла.
Раздался скрип входных дверей, тяжёлые шаги по коридору, и в кабинет без стука вошёл грузный бородатый мужчина лет пятидесяти с лишним.
– Приветствую бойцов культурного фронта.
– Здравствуйте, господин архитектор, это почему же бойцов? Как-никак дамы перед вами, нет чтоб сказать: “Здравствуйте, красавицы”.
– Ну от чего же, здравствуйте, красавицы, Здравствуйте, милые! А бойцами вас назвал, так обижаться не на что, вы тут и на самом деле, как на фронте: того и гляди здание обрушится и всех тут вас похоронит под обломками.
– Так в том и ваша вина будет, господин архитектор, вы ж как- никак руководитель проекта реставрации музея.
– Не музея, милочка, а здания бывшего монастыря, так в проекте и указано. Только вот средств на реставрацию всё не изыщут никак.
– Так вы нас просто навестить решили? Денег-то на работы всё равно нет, аль по делу какому приехали?
– По делу, милые, по делу, без дела я не езжу, что тут без дела, в этой развалине, делать? Того и гляди пару кирпичей на голову свалятся, – отшутился зодчий.



глава 16

Сосиски

Сосиски на мясокомбинате были чем-то вроде мерила степени вхождения в коллектив. Несёшь домой сосиски, припрятанные заранее где-нибудь в укромном закуточке, значит уже “свой”, остальных не заложишь. Вся орава охранников, “стрелков”, сторожей и прочих мелких расхитителей социалистической колбасной собственности с интересом ожидала, когда же наконец проявится у “стрелка”- новичка интерес к производимым на вынос деликатесам. И наконец дождались. Смекнув, что за совесть работать тут всё равно не придётся, а за колбасу, так вполне, “стрелок” перестал “служить”, предоставив это занятие вольерным овчаркам. И когда подосланный коллективом Пётр явился с пробной партией сосисок в размере около килограмма, отказываться от подношения не стал. Он, правда, опасал-
ся, что его просто хотят подставить. Уходя, Пётр посоветовал приладить продукт под ширинку, мол там искать не додумаются, а то просто постесняются, поскольку если охранник женщина, то шарить там, у мужика под штанами, вроде как и не ловко ей будет. Ну, а если мужчина, то тут возникают иные мотивы, ну, например, та самая мужская солидарность, которая не позволит выдать единополого брата, спрятавшего добро в таком сокровенном месте. Как бы там ни было, после ухода благодетеля, “стрелок” затолкал те сосиски в большой термос, этак литра на три, без которого в ночную смену и не выходил на работу. Так, наконец-то, новый человек влился в коллектив. Теперь на предприятии опять всё было по-прежнему. Никто не выдвигал рационализаторские предложения, как повысить сохранность мясопродуктов, перебросы летали по обычным своим воздушным коридорам, изредка, когда рука кидающего притомлялась, меняя траекторию и приземляясь в вольеры прямо под ноги собакам, откуда их беспрепятственно изымал всё тот же “стрелок”.


глава 17

Свидание

Гуляя по городку, Майкл передумал возвращаться в музей. Проситься на следующий ночлег было как-то неудобно. Не желая быть назойливым, он снял комнату в скромном домике на окраине Гольшан, неподалёку от замка. В принципе , здесь всё было неподалёку. Майкл прогуливался от замка до старой мельницы, от мельницы до костёла. Обходил его вокруг, задерживался у угловой башни монастыря, видимо вспоминая ту необычную ночь, проведённую в маленькой, неправильной формы комнате на её первом этаже. Его снова тянуло туда, но то ли из страха перед необьяснимым явлением, которое испытал на себе, то ли из деликатности не решаясь ещё раз проситься на ночлег в башню, не предпринимал ничего. Ну не так уж, чтобы совсем ничего. По ночам, когда городок спал, Майкл размышлял о свидании с
призраком, теперь уже, как он понял, любимой женщины. Мысленно представлял эту встречу, прокручивая различные, порой самые невероятные варианты, думал о даме в чёрном, не мог заснуть и наконец, после очередной бессонной ночи, решил во что бы то ни стало ещё раз повидаться с призраком. На следующий вечер Майкл, предупредив хозяев что, возможно, дома сегодня ночевать не будет, вышёл на улицу. Двухсотдолларовые штиблеты смачно вступили в лужицу у калитки, и только тут Майкл подумал, что, наверное, и не нужно было так принаряжаться: ну к чему эти штиблеты, отутюженные брюки и блайзер от Версаче, из нагрудного кармана которого выглядывал платочек в цвет галстука?
– Оделся как на свидание! – недовольный собой, мысленно проворчал Майкл, – и зачем тут, в этом захолустьи, напяливать клубный пиджак? Здесь и клуба-то в стране этой, возможно, нет ни одного. Хотя, – он улыбнулся, радуясь своей шутливой мысли, - где-то ж они собираются. Да и проходил он здесь неоднократно мимо заведения, которое местные охарактеризовали как
клуб, они его тут ещё домом культуры кличут. Правда замок на дверях всю неделю красуется, но когда-то же там люди бывают. Тут ему стало совсем весело, от того что оказывается, может и не зря он так фартово выглядит: и в клуб зайти можно, если захочет, и… всё таки на свидание собрался. От этой мысли Майкл поёжился, по телу пробежали “мурашки”. Только теперь он сообразил, что вышел из дому с одной целью – увидеться с дамой в чёрном. Для неё и принарядился.
В местечке, в основном, все спали. Натрудившись за день и ублажив себя климовичским “сучком”, взрослое население некогда известного далеко за пределами Великого княжества поселения, а ныне местечка Гольшаны, единодушно посапывало в своих опочивальнях. Однако со стороны никогда не отапливаемого, давно не ремонтируемого и по этим причинам потихонечку разваливающегося дома культуры, доносились звуки музыки. Местная молодёжь, в основном малолетки, развлекались танцами. Дискотека была в разгаре. Периодически молодёжь покидала
танцзал, чтобы покурить у входа или, за отсутствием туалета внутри помещения, воспользоваться прилегающей территорией. Для этого годились обе боковые наружные стены дома культуры. Культуры от этого не убывало и не прибывало, всё оставалось в пределах общепринятых норм. С интересом наблюдая за колоритным поведением потомков холопов своих предков, Майкл было уже и забыл о основной цели ночной вылазки, как вдруг какая-то сила заставила его обернуться. У придорожной насыпи в неестественном положении застыл молодой человек. В полутьме не видно было выражение его лица, однако сама поза выражала ужас и оцепенение. Над насыпью, на фоне мрачной махины костёла, паря в полуметре от земли, раскачивался фосфоресцирующий женский силуэт. Скорее всего малый, в силу приличного воспитания, не решился справлять нужду в людном месте, у клуба, и направился к храму, где и нарвался на светящийся призрак. Только парень выбрал место, успел спустить штаны и пригнуться, как множество невидимых иголочек впились
в полусогнутую спину, а движения сковала невидимая сила, исходящая от оказавшегося почти над его головой светящегося силуэта. Наслышанный о местных привидениях и методах избавления от них, мальчишка попытался перекреститься и прочесть, как умеет, молитву, но ни руки, ни ноги, ни губы не слушались, а проклятые настойчивые, но не болезненные покалывания удерживали несчастного танцора на месте. Ситуация Майкла забавляла. С одной стороны ему хотелось окликнуть привидение, с другой - ну не мешать же любимой развлекаться. В том, что привидение развлекается, у него не было ни малейшего сомнения. Ну иначе зачем ей этот перепуганный пацан со спущенными штанами? Всё разрешилось само собой, без всяких усилий со стороны Майкла и, так и не справившего нужду, парня. Призрак отвёл взгляд от пацана и уставился на Майкла. Майкл хотел разглядеть лицо призрака или хотя бы то, что могло быть на месте лица, но видел только направленный, как ему показалось прямо на него, то ли взгляд, то ли поток света. Оба молчали, но Майкл
сознавал каким-то внутренним, непонятным чувством, что мысли его привидение читало, будто слышало. Такой необычный, телепатический, что ли, диалог происходил между ними. Майкл преисполнился нежными чувствами к этому призраку, призрак, казалось, отвечал ему тем же. Майкл больше не ощущал себя гостем в этом, таком далёком от его дома, месте. Всё вокруг принадлежало ему, как прежде принадлежало его далёким предкам, всё стало на свои места: это его земля, его холопы, его девушка.
В какое-то мгновение, перестав ощущать покалывание удерживающих иголок, парнишка, воспользовавшись тем, что призрак отвёл взгляд в сторону, натянув портки, бледный и взьерошенный помчался в сторону дома культуры делиться впечатлениями с друзьями. Полупьяные подростки не очень-то интересовались всякой чертовщиной и, посмеявшись над сбивчивым рассказом младшего товарища по сельским развлечениям, продолжили веселье, распивая очередную бутылку местного вина,
под ёмким названием “чернило”. Когда ежедневно-еженочно эти привидения как бы составляют часть твоего бытия, живя бок о бок с людьми и витая не в воображении твоём, а где-то совсем рядышком, становясь привычным интерьером, что ли, окружающего мирка, так и воспринимаешь их, как нечто само собой разумеющееся. В общем, отношение местных жителей к привидениям было лишено какого бы то ни было пиетета. Аборигены настолько привыкли к разговорам о чудесах, происходящих в их посёлке и окрестностях, что стали индеферентны к подобным новостям, считая это или очередным розыгрышем, или сказками для заезжих лохов. Другое дело – люди приезжие. Прислушивавшийся к сбивчевому рассказу подростка его дружок, приехавший погостить к бабушке из распложенного неподалёку Вильнюса, аж загорелся:
– Пошли посмотрим!
– Да ты что, – не на шутку испугался его приятель, – я не пойду туда.
В глазах парня виден был настоящий испуг и
неподдельное возмущение легкомысленным порывом друга пойти в зону воздействия призрака. Испуг-то был виден, но насторожить он мог кого угодно, только не взбалмошенного столичного школьника.
– Я пойду сам, а ты можешь оставаться, трус!
– Ну и иди, я не пойду, сказал.
– Ну и пойду!
С этими словами пацан направился к костёлу, к тому месту где, как рассказывал его друг, орудует привидение. Приезжий явно не боялся ничегошеньки из того, что так напугало его друга. Слышать о привидениях, слышал, но особого значения услышанному не придавал, поскольку, живя в соседней столице, находился под воздействием совсем других впечатлений. В старинном Вильно призраков, пожалуй, хватало, да в городской суете, за своими проблемами, люди не очень-то обращали внимание на периодически случавшиеся несуразицы. Но это в столице, а за пределами её, где жизнь поспокойнее и время есть задуматься над происходящим, всё обстоит иначе. Край этот, к Вильно прилегающий, изобилует
местами значимыми в истории нашей. Полуразрушенные замки, руины крепостей, монастыри и храмы, старинные усадьбы. Всё, как и должно быть на земле древней, одном из центральных очагов европейской культуры. Где-нибудь в Шотландии, Франции или в Германии, где призраки в старых замках и домах проживают легально, их появлению не удивляются. Там они – неотьемлемая часть культурного наследия, пользуются там привидения уважением и вниманием. Здесь же несколько иначе. В период коммунистического правления, Бога у нас, как известно, не было. Возможно он и был где-то совсем близко, но к нам как-то не заглядывал – уж больно не гостеприимно встречали. Соответственное отношение было ко всему, что не вписывалось в коммунистическо-материалистическую догму. Призраки не вписывались, за исключением “призрака коммунизма”. Но как раз это исключение только подтверждало правило. Ну Богу-то что? Бог – он везде. А как быть с привидениями? Они-то крепко-накрепко привязаны к “своим” замкам и прочим историческим постройкам, а советская власть отказывает
бедолагам в прописке. Но власть, она любая – временная, а призраки, как и история, вечны. Вот и наши привидения, витая над территорией бывшего Великого княжества с высоты своего полёта плевали на то, что их “нет” и прекрасно чувствовали себя в условиях “развитого социализма”. Ну а в местечке, где не было ни ЦК, ни обкомов, жители давно нашли общий язык с обитавшими там “необычными природными явлениями” и прекрасно с ними уживались, даже гордились таким соседством. Ещё бы! В местечко заезжают туристы, гости да и случайные визитёры, прослышав о здешней экзотике, интересуются привидениями, ну а местные, на правах хозяев, знакомят любопытствующих с местами обитания призраков, рассказывают о других достопримечательностях. И сами вырастают в своих глазах, и заезжие довольны. Верят, не верят – это уже другое дело. Вот и парнишка из Вильно не очень-то верил росcказням приятеля, но к тому месту, откуда только что прибежал его побледневший друг, решил пойти: любопытство в этом возрасте сильней рассудка или страха. Обернувшись, он насмешливо взгля-
нул на приятеля, отвернулся и демонстративно ускорил шаг. Страшно конечно, но и прослыть трусом не хотелось. Поборов страх, местный догнал дружка.
– Ладно, я с тобой.
Итак, поскольку юный гость из соседней столицы был, если можно так сказать, посмелее, а может недоверчивее, он и двинулся первым к указанному другом месту. Тот нехотя плёлся сзади: уж больно не хотелось испытать приключившееся с ним заново. У костёла идущий впереди остановился, обернулся к приятелю и насмешливо произнёс:
– Ну, и где оно?
– Нужно зайти со стороны кустов. Справа от них оно было…
Алесь хотел что-то возразить, только успел состроить насмешливую гримасу, как шедший следом приятель аж захрипел, задыхаясь от сдерживаемого крика и громким, как ему казалось шёпотом, так, что слышно было и на той стороне дороги, произнёс:
– Да вот же оно, вот!
Над насыпью за кустами, переместившись всего на несколько метров от места предыдущей встречи, парил светящийся силуэт. Боевой задор, как и храбрость, моментально покинули впереди идущего. На мнгновение остановился, рефлекторно дёрнулся назад, но… было уже поздно. Тело обдало холодом и невидимые колючки вцепились в спину. Это были уже не те, надёжно удерживающие, но ласкающие иголочки, о которых поведала другу предыдущая жертва призрака. Видимо, желая проучить парня за неверие в реальность существования Гольшанских призраков, в этого заезжего парнишку дама вцепилась не на шутку. В глазах пацана – неподдельный ужас. Второй, находившийся в нескольких шагах за его спиной, застыл тоже. На этот раз ничего в его спину не вонзалось, дама даже не обратила внимания на недавнюю свою жертву, видимо всецело занявшись его приятелем. Тем не менее, пошевелиться не могли оба. Столичный ощутил всё точь в точь так, как о том поведал его приятель. Он уже жалел, что не поверил другу, решив проверить справедливость его рассказа, но как-то
исправить ситуацию было невозможно: те же иголки, совсем не ласково, удерживали парня, сковали движения и отняли речь. И неизвестно, сколько бы ещё пришлось стоять в очень неудобной позе, с теми невидимыми иголками в спине, ощущая полную беспомощность и ужас перед неведомым явлением, которое таким решительным способом доказывало недоверчивому подростку своё существование, если бы привидение не переключило вдруг внимание на Майкла.
– Иди ко мне, Михал, ты же пришёл сюда ради меня, любимый.
Майкл уже и не сомневался, что находится здесь, в этом городке, у костёла, именно ради неё, но кто она? Вот это светящееся нечто, что ли? Его передёрнуло. Призрак зашатался из стороны в сторону, будто прикреплён был к невидимой пружине и кто-то его качнул.
– Михал, да что с тобой? Да не бойся ты меня.
Доверься своим чувствам, своему внутреннему голосу. Неужели он не говорит тебе, что я – это и есть смысл твоей жизни, суженая твоя? Прислушайся к сердцу
своему, оно не обманет, прислушайся и тебе всё станет ясно. А это, чтоб было ещё яснее...
Перед взорами в ужасе застывших пацанов, и вдруг затрясшегося от неизведанных доселе чувств Майкла, предстало зрелище ещё более дивное, чем озадачивающе-пугающий светящийся силуэт. Силуэт этот начал меняться и постепенно превращаться в девушку. И что странно и удивительно, свечение вроде как прекратилось, да и ночь кругом тёмная, а девушка видна была отчётливо, каждая деталь её лица вырисовывалась и воспринималась нормально, будто день на дворе. Да не просто день, а прекрасный и солнечный, такое радостное и приподнятое настроение овладело Майклом: он видит её, он слышит её, он знает её!
– Ну, этих мы отпустим, не так ли, Михал? – девушка насмешливо кивнула в сторону всё ещё находившихся в оцепенении мальчишек, – всё, брысь отсюда, шпана!
Почувствовав что неведомая сила, удерживавшая их до
сих пор на месте и не дававшая пошевелиться, ослабила свою невидимую хватку, дети что было сил рванулись выполнять команду “брысь”. Привидение засмеялось каким-то непривычным для Майкловых ушей смешком, потом повернулось к нему, протянуло в его сторону руки и властно произнесло:
– Пошли.
Девушка взяла Майкла за руку и повела за собою. Тот повиновался как ребёнок, покорно идя за нею, не ощущая под собою земли. Казалось, что они оба парят над поверхностью. Мимо мелькали дома и деревья, – всё проносилось, будто на экране. Майкл не задумывался о необычности своего перемещения, только мысленно констатировал, что дорога эта ему знакома до мелочей.
– Милый, мы пойдём в замок, в северной башне всё приготовлено к нашей встрече.
– В северной?! Но именно она ведь давно разрушена до основания! Что ты говоришь такое? И потом, ты же, вроде, обитаешь в монастыре, почему мы устремились на эту окраину, к опустевшему и разрушен-
ному замку? В монастыре хоть пару комнат сохранились, пошли туда.
– Нет, милый, туда нельзя, там сейчас властвует второе привидение, оно затеяло на сегодня забаву, а я не хочу участвовать в её проделках. По крайней мере на сегодня у меня другие задачи.
– О какой забаве ты говоришь?
– Там, – привидение опять рассмеялось странным смехом, – там сегодня заночуют две дамы-исследовательницы. Дамам захотелось острых ощущений, оно им их и собирается устроить.
– Какие дамы?
– Да две энтузиастки решили убедиться воочию в реальности существования Гольшанских призраков, напросились на ночлег. Они уже в башне, – привидение снова засмеялось, – наверное “исследование” в самом разгаре. Это из-за них мы не смогли воспользоваться комнатой в монастыре. Но ничего, Михал, в замке нам будет не хуже, может лучше даже. Всё-таки замок – это же наша обитель, не так ли?
Майкл недоумённо пожал плечами, но спорить с таким всезнающим и, оказавшимся вдруг таким прекрасным, призраком не решился. В замок так в замок. Чего уж теперь-то упираться? Сам же вызвался, притащился за тридевять земель сюда, как оказалось, ради этой встречи. В общем, он в гостях и пусть хозяйка всем и распоряжается. Между тем они приблизились к замку и Майкл не поверил своим глазам: северная башня была целёхонька, как впрочем и все остальные. Замок светился огнями, ворота распахнуты и…, ни живой души.
– Не понимаю.
– Потом, Михал, всё потом поймёшь.
Она так и не отпускала Майклову руку, пока они не вошли в ворота замка. Майкл, слегка растерявшись, покорно, словно школьник, держался за свою то ли новую, то ли старую любовь.
– Слишком она юна, – законопослушный, воспитанный в самых, что ни на есть американских понятиях, Майкл не знал как ему быть. – Девушка явно несовершеннолетняя, а ведёт себя как многоопытная
женщина! Как бы не нарушить закон, или скорее, как бы не быть пойманным с поличным – тогда тюрьмы не миновать: закон суров.
Снова раздался такой волнующий и вместе с тем трогающий всё Майклово естество смех привидения:
– Михал, да будет тебе, какой закон?! Закон здесь один – Статут Великого Княжества, а по нему, так мы с тобой самая что ни на есть подходящая пара, – девушка вновь разразилась пугающим смешком и с силой сжала всё ещё находящуюся в её руке руку Майкла.
– Мне страшно, ты постоянно читаешь мои мысли…
– Я не только читаю, я и вижу тебя насквозь. И, судя по тому, что я вижу, ты вполне готов к встрече со своей любимой.
Призрак вновь издал жутковатую трель, которую, нужно понимать, надо было считать радостным смехом. Майкл со всем было уже смирился, но с этими жутковатыми, переливчатыми звуками… нет, к такому привыкнуть нужно время. Галерея тоже была освещена и манила
торжественностью и обещанием приключений. Поднявшись на второй этаж они вошли в овальный зал замка, где всё было готово к приёму гостей, или может быть к прибытию хозяев: больно уверенно вели себя вошедшие. Майкл уже не чувствовал себя скованно, а по- хозяйски оглядевшись, уютно расположился в кресле во главе стола.
– Михал, прислуги не будет, разреши мне похозяйничать. Угостить тебя твоими любимыми яствами делает мне честь и доставит огромное удовольствие.
С этими словами она ухватила необычайной красоты серебряный кувшин и налила вино в чеканный серебрянный кубок, стоявший перед Майклом.
– Твоё любимое Бургундское, Михал, а впрочем, можешь заказывать что угодно из того, что ты любил всегда – погреба сегодня к нашим услугам.
– Какие погреба? В замке же не разрушенного помещения не осталось!
– Раскрой глаза, милый, это не сон, ты
находишься в своём замке рядом со своей любимой. И всё это вполне реально. Если ты до сих пор ничего не понял, то позже я обьясню тебе всё, а пока поешь, ты же не видел любимых блюд, – тут девушка вновь засмеялась переливчатым, наводящим оторопь смехом, – пять столетий, ты вообще-то можешь себе представить, Михал? – её вновь разбирал смех, – пятьсот лет!
– По правде говоря, плохо понимаю и представляю с трудом…


глава 18

Секс с привидением.

Тем временем в монастыре события развивались ещё интереснее. Прибывшие накануне две бальзаковского возраста любопытствующие дамы, страстные любительницы отечественной старины и отечественных же привидений, уютно разместились в той самой, неправильной формы шестиугольной комнате
в монастырской башне, где не так давно и так неожиданно встретил свою любовь Майкл. Женщины эти в Гольшанах были не впервой и ходили в добрых знакомых музейного персонала. Гостеприимные хозяева на славу протопили печь, притащили в кабинет две кровати, поставив одну поближе к печи, вторую ближе к середине комнаты, напротив окна. Дамам было страшновато, но радушие сотрудников музея, попотчевавших гостей домашним ужином с обильной выпивкой, несколько смягчило страх. Предупредив приезжих, что сильно подвыпившим гостям привидения могут и не явиться, хозяюшки откланялись, оставив “бальзаковских” в приподнято-тревожном состоянии ожидания.
– А если призрак не явится? – та, что расположилась ближе к печке, вопросительно поглядела на подругу. Отметив про себя удивительное сочетание раскрасневшегося от волнения лица и внезапно побледневших губ приятельницы, вторая решила успокоить её:
– Ну, может сегодня и не явится, давай спать.
– Нет, давай попросим её, даму, всё ж таки явиться, ну не напрасно же приехали сюда.
Каждая из них молилась молча, про себя. Молитва обращена была к призраку:
– Дама, ну приди. Покажись нам. Мы же ради тебя приехали. Я тебя очень прошу.
Увы, мольбы остались безответными, призрак не появлялся.
Каждая лежала в своей постели и думала о своём. Внутренняя неудовлетворённость требовала острых ощущений, приключений, игры чувств, а всего этого в жизни было так мало, можно сказать, что и не было вовсе. Разве что так, какие-то мелочи, да и то неудачные. А хочется такого, чтобы ощущения остались надолго, можно сказать, на всю оставшуюся жизнь. А жизнь, она ведь не ахти какая, особенно та, оставшаяся, когда юные бесшабашные годы, а вместе с ними и надежды, канули в лета, а что сейчас? Ну, кому дал Бог, семья, муж, вечно ненасытный… В молодости никак не мог удовлетворить свой сексуальный голод, а теперь вот просто голод: то то ему приготовь, то это, да вовремя подай. Эх и дура же была, когда кляла его половую активность. Уж лучше бы и теперь её хотел, а не борща домашнего... Ну флирт на работе... А что с того флирта? Ну вот на последнем банкете в столовой конструкторского бюро, где работает, “сняла” молодого техника из соседнего отдела. Парень симпатичный и с юмором. Ну поцеловались в холле, этажом выше столовки. Повёл он меня провожать,
вернее это я его повела провожать меня. Живу я на четвёртом этаже, а на третьем, это уже в моём подьезде, снова стали целоваться. Правда инициатива была моя, он шёл уже какой-то никакой, вроде как всё уже ему надоело. Я расшевелить его решила, чтоб как-то подзадорить, ну не сейчас, так хоть на следующий раз шанс оставить. Они, молодые, в принципе всегда готовы, вот и этого вроде как завела, а там можно было бы на чердачную площадку подняться или, наоборот, в подвал спуститься. Так как назло вдруг дверь нашей квартиры открывается, хорошо что не широким жестом открыл её мой благоверный. Только успели отпрянуть к стене, слышу “чирк” зажигалка: муж в подьезд покурить вышел. Я к нему в обьятия, ухажёр мой на цыпочках с лестницы спустился. Вроде хоть какое-то приключение. Думала что и для него тоже, что теперь мы какой-то интригой с ним повязаны. Какое там “повязаны”!
Банкеты у нас, в нашем специальном конструкторском бюро, или как его принято сокращённо называть СКБ, организовывались каждую субботу.
Традиция такая. Складывались по пару рублей, накрывали сдвинутые вместе столы в СКБешной столовой и… гуляй до полуночи, а когда и заполночь. Инициатором и вдохновителем посиделок был сам директор “конторы”, когда-то изобретший центрифугу для сушки галантерейной фурнитуры и доивший эту идею, пока не возглавил целое специальное конструкторское бюро. СКБ занимало здание в шесть этажей, на каждом из которых продолжалось конструирование и усовершенствование центрифуги в различных её ипостатях: для сушки гвоздей, гранул полиэтилена, опять же фурнитуры, и прочего, что только можно было применить в лёгкой промышленности. И казалось, конца не будет являвшимся на свет проектам новых и усовершенствования старых образцов центрифуг, названных по имени изобретателя, а теперь директора СКБ “ЦФГ” (центрифуга Гобника).
По субботам рабочий день был сокращённым, работали до обеда. Ну, работали, это сказано громко. Так, отсиживали по кабинетам в ожидании начала
“банкета”. Настроение у всех приподнятое, почти что предпраздничное. Сам директор СКБ, так тот бывал навеселе задолго до начала мероприятия. По субботам его чаще всего можно было встретить на ступеньках лестничного пролёта между первым и вторым этажом СКБ, где он выжидал поднимавшихся по лестнице сотрудников, и весело так подхлёстывал их по заду зараннее припасенной и сложенной вчетверо верёвкой. Это было любимое развлечение главного изобретателя центрифуг, пожалуй, любимое даже больше, чем председательствование на ежесубботних застольях. Сотрудники к нездоровым наклонностям директора относились с пониманием и здоровым юмором, констатируя, что начальник в буквальном смысле подстёгивает подчинённых, ускоряя их продвижение по служебной лестнице. Женщинами такое поведение директора воспринималось как откровенный знак внимания. Ну приятно всё таки получить ласкающий, с едва выраженной оттяжкой удар по месту… которым сидят. Поэтому и засидевшиеся в невестах чертёжницы-
переростки и поблекшие их старшие товарки-конструкторши старались в отличии от мужиков, избегавших по субботам встречи с лестничным монстром, нарочито медленно подниматься по ступеням, оттопыривая попочки, дабы игривый и полупьяный босс не промазал и удар пришёлся на эрогенную зону.
Бес в ребро ударил даме, когда, приготовившись уже было предстать перед Гобником и его верёвкой, вдруг заметила, что вот-вот столкнётся с парнем, стремительно спускавшимся по лестнице навстречу ей и начальству. С хитроватой улыбочкой он поравнялся с директором, выдержал паузу, чтобы обратить на себя внимание, робко так произнёс:
– Ой, извините, здравствуйте.
И, отведя в сторону глаза, стал медленно, ну совсем медленно обходить директора. Взглянул на даму, улыбнулся и… резко метнулся в сторону, уже оттуда, со стороны, наблюдая, как попытавшийся поменять обьект для удара директор теряет равновесие и летит, пытаясь ухватиться за перила, на лестничную площадку. Вверху
раздался рогот притаившихся было дружков молодого человека, явно участвовавших в разработке этой “операции”. Сам же он бросается к Гобнику, попутно обращаясь к не сразу понявшей в чём дело конструкторше:
– Уважаемая, помогите поднять человека.
Вот тогда в женском сердце что-то ёкнуло… И началось. Такая безответная любовь, но может не любовь, а так, увлечение, но тоже безответное ведь. Обидно. Она к нему со всей душой. В отдел заглянет, вроде как по работе, по делу. Ну весь отдел сразу же и догадался по какому такому делу, сочувствуют все. А этот гад бумажку на кульман повесил, типа деталь разрабатывает. Ну взглянула на чертёжик – парень, полагаю, и не сможет обьяснить что там такое изображено. Явно подобрал из чужого мусора, приколол к доске, работает. Сидит и как-то пристально смотрит в щель между столешницей и выдвижным ящиком письменного стола. Ну я, понятно, догадалась: это он так в рабочее время книгу читает.
– Привет!
– Привет.
И всё, и больше ничего. Я его ну на столечко вот не интересую. У меня уже и в мыслях промелькнуло: ”Уж не голубой ли он?” Ну не знаю, но что полный раздолбай, так это без всякого сомнения. По коридорам в рабочее время бродит, таких же как сам бездельников встретит и поднимает вверх правую руку. Пальцы сжаты в кулак, типа “Рот фронт”, и радостно так приветствует:
”Слава труду!” Это он сам придумал, а придурки, дружки его, и рады позубоскалить, подхватили. Стала я появляться в местах, где они тусуются, от начальства прячась. Ну не могу я без него! Так увидел меня и тоже: “Слава труду!” Это он меня на одну доску со своими приятелями-недорослями ставит! Ну, думаю, я тебя всё таки “захомутаю”, мальчик. Дождалась следующей субботы, села рядом с ним за столом. Решила: “Не ты за мной поухаживаешь, так я за тобой”. А у него основная задача на этот вечер – стащить складной нож у нашего ведущего конструктора, а заодно поэта, Ганкина. Ему этот
нож больше всего нужен. Нам секса не надо, нам цацку давай! И стащил же, улучил момент, когда Ганкин, чтобы прихвастнуть итальянским ножом, предложил мужикам его чтобы что-то там порезать, хотя всё и так было нарезано и сервировано. Поэт – натура романтичная, в хорошее верит, нож передал, а сам высокомерно так отвернулся. Вот этого делать не надо было: когда повернул голову обратно, ножа ни у кого в руках, ни на столе уже не было. А этот сидит, сияет, даже мне улыбнулся. Счастливый такой, а я ему и не нужна вовсе, когда такую желаную игрушку спёр.
Мысли с парня переключились на подругу. Ну ей проще, вот как всегда, перед сном книгу читает. Само спокойствие. Семьи у неё нет, проблем тоже особых не замечала. К мужикам равнодушна, вот ко мне не равнодушна, так я ж всё таки традиционной ориентации, да и боязно как-то… А человек она хороший, подруга верная, надёжная. Может я её и обижаю строгостью своею, может я и не права?
Подруга закрыла книгу и положила её на тумбочку
у кровати.
– Всё, давай спать, свет выключать будем?
– Давай оставим, со светом как-то спокойнее.
Так и не дождавшись появления призрака и решив, что к принявшим алкоголь привидение и впрямь не явится, подвыпившие подруги вскоре крепко уснули. В жарко натопленной комнате, под толстыми ватными одеялами было уютно и спалось прекрасно. Дамам снились сны. Сны были приятные и эротические. Такие снятся редко и запоминаются надолго, да чего там надолго, навсегда.
Просыпались тяжело, выходя из сна как из под наркоза. Та, что перед сном читала книгу, загадочно и удивлённо глядела на подругу, не отводя взгляда от её лица. Вторая, ничего не понимая, перемещала взгляд с лица приятельницы на потолок, потом разглядывала кровать, потом снова встречалась взглядом с соседкой по комнате. Та прикрыла глаза и с мечтательной улыбкой произнесла:
– Это было прекрасно, я и не ожидала, что ты когда-нибудь решишься оказаться в моей постели.
– Я в твоей?! Это же ты пришла ко мне ночью…
– Я с кровати не вставала, а когда ощутила тебя рядом, то готова была не вставать вечность. Слушай, ты такая оказалась умелая, а говорила, что никогда не имела секс со своим полом.
– Умелая? Это ты показывала чудеса, фантастика просто! Я не ожидала, что с женщиной можно испытать такое. И сейчас не хочется вставать, давай поваляемся ещё.
– Давай, только вместе. Иди ко мне, здесь, у печки, теплее.
Они обнялись и слились в длительном поцелуе, руками лаская гениталии друг другу. Та, чья кровать стояла у печки, дрожала от страсти, сердца у обоих бились учащённо и дыхание стало прерывистым. С губ поцелуи перешли на тело и вот уже язык ласкает соски подруги, а рука проникает во влагалище. Та изгибается в экстазе, и спазмы оргазма волной проходят через тело. Не забывая о партнёрше, она ныряет ей под пах и касаясь клитора движениями языка, доводит её до состояния наивысшего
блаженства. Обе постанывают, обе в поту. Это ощущение неземной любви нарастает, хочется ещё и ещё испытать счастье оргазма в соитии с самым дорогим человеком. Уже проделано всё, что знала каждая из них, что было доступно в этой уютной монастырской опочивальне.
– А теперь прижми меня, как ночью.
– Так, как ты меня? Я так не сумею. Кстати я и не знала, что можно быть такой хрупкой на вид, а прижать к постели с такой силой.
– Не я тебя, а ты меня, это же ты опускалась на меня всем своим весом и придавливала так, что я думала меня уже не будет. Ты давила на меня, будто бетонная плита, спустившаяся откуда-то сверху. Меня парализовало, сковало, не могла встать с кровати, руками-ногами пошевелить не могла.
– Слушай, это я хотела сказать тебе, чтобы поделикатнее со
мной обращалась, открываю рот, чтобы подать голос, а голоса никакого нет. Лежу, думаю: “Будь что будет, не
встану, пусть”. А потом стало так приятно, что я забылась, и казалось мне, что с потолка опускается на меня какая-то тёмная масса, чёрная и тяжёлая.
– Так со мной такое было и повторялось это три раза, – говорившая отпрянула от подруги. – Я, я… мне подумалось, что это я брежу от страсти… Но это было так приятно, но, но если это была не ты!!!…
– Это точно была не я, а ты у меня в постели значит тоже не была?!
– Да, ночью ощущения были всё-таки несколько иные. Не хуже и не лучше, просто другие.
Теперь им обеим было не до секса, они вдруг почувствовали, что хорошо натопленная комната к утру остыла, обеим стало неуютно и… страшно.
– Знаешь что я думаю? Это у тебя была не я, а у меня не ты! Это было… привидение!
– Так оно же не материально!
– Оно-то не материально, но и мы были в другом мире, наверное… Потому что “оно” с такой силой надавливало на меня, на нас, что если бы это происхщдило в нашем,
материальном мире, то нас бы уже просто не было.
– У нас, получается, был секс с призраком?!
– Скорее всего получается так. Об этом никому нельзя говорить, не поверят же…
– А мы никому и не скажем. Мне вот и без привидений с тобою хорошо было.
На озадаченно-испуганном лице женщины промелькнуло некое подобие улыбки.
– Мне тоже, очень, я так рада что нашла тебя, моё счастье.
С этими словами подруги потянулись друг к другу в обьятия, прижались одна к другой. Обеим было и страшно, и хорошо. Так они пролежали до полудня под натянутым на головы ватным одеялом.
        Где-то неподалёку замычала корова, раздались голоса. Солнце уже било в окно вовсю. За обедом договорились, что ночью, если кто будет выходить из комнаты, включать свет: теперь одной страшно оставаться в комнате. А сторож пообещал разбудить сразу же, как только послышатся звуки, которые тут
раздаются каждую ночь. Все свидетели рассказывают, что примерно около двух часов ночи слышен шум шагов по галерее, хотя там никого нет, какие-то шлепки, невнятные голоса и звук чего-то сыплющегося. И всё это исходит откуда-то сверху, то ли из комнат второго этажа, то ли из галереи.


глава 19

Выживу – отомщу!

       “Я сначала грубил, а потом перестал.
       Целый взвод меня бил, аж два раза устал.
       Зря пугают тем светом, оба света с дубьём...
       Врежут в том – я на этом,
       Врежут здесь – я на том.”
       (В.Высоцкий.)

Больше не кололи. Время лечит и, если накинуть на зло намордник, то оно, время, может быть и на твоей стороне, ты можешь даже выжить, выживши, придти в себя и…, помня что с тобой делали, так и остаться в себе. Но ведь выжить! Боль ослабевала, но нарастал страх, страх, что о нём просто забыли, а вот сейчас вспомнят, и всё начнётся заново. Заново ему не пережить. Это когда на грани, когда умер почти, то всё становится безразлично: смерть так
смерть, а чего мучаться, пусть приходит. Не то чтобы скорей пусть приходит, но и не задержится если, то и ладно – всё избавление. А то и даже так не думаешь, а просто настолько плохо, что всё равно…
        Другое дело – когда полегчало. Появляется надежда и надежда эта придаёт силы: “Выживу, выжить!” А потом мысли начинают кружиться вокруг одного: ”Выживу – отомщу! Отомстить! Рассчитаться с этой сволочью, убить!” А дальше уже красуешься сам пред собой: как отомстишь, как убьёшь, каким себя после этого почувствуешь? И это тоже придаёт силы. Потом мозг устаёт. Весь ослабеваешь и измученный организм просит покоя. А покоя не будет. Вокруг снуют чужие люди, и лежишь в этой камере-палате среди чужих. И не по своей воле здесь! Заставили! Надругались над его волей! Это корёжило пуще всего. И опять мысли о мести. Один против всего и всех! И ноющая тягость унижающей боли от садистских уколов, и бешенство в груди, внутри всего естества: “Унизили! Заставили! Лишили свободы! Этого он не простит никогда!” А что он может? Этого он не
знает, но что власть нажила ещё одного врага, это несомненно. Ослабленный пытками организм был больше не в состоянии бодрствовать. Олег уснул. Нет, сейчас он не впал в забытьё, как совсем недавно, когда температура поднималась до уровня, за которым был предел человеческой жизни, и когда сон, глубокое бессознательное забытьё – единственное спасение от изнуряющей боли. Сейчас это был сон уставшего, измученного человека, возможность хоть как-то помочь организму придти в относительно обычное состояние. Он поспит, поспит, а потом, если его мучители не возобновят пытки, начнёт потихоньку заново учиться ходить, он снова станет че-ло-ве-ком! Только бы выйти отсюда. И чтобы не искалечили. Ну, душу, так ту ему искалечили уже. Не должен молодой человек испытать такое. Добрый и отзывчивый парнишка, теперь он ненавидел, люто ненавидел своих мучителей. Понимая, что они всего лишь обслуживают систему, он всё равно презирал и ненавидел их, каждого в отдельности. Систему он возненавидел ещё больше. Чужое всё это было. Он не хотел всего этого,
чужого, а оно навязывало себя, а не сумев навязаться, убивало его, причём в самом буквальном смысле.
Зато сон ему снился светлый. Это был другой, его мир! И одет он по-другому, не в больничное тряпьё. А главное – чувство, яркое такое чувство самоуважения. Он на коне едет по дороге, ведущей к холму, на вершине которого собрались люди в нарядных одеждах. Такую одежду носили в средние века, но Олега это совершенно не удивляет. Он не острижен наголо, как в том, чужом мире, где боль его и унижения. Русые волосы ниспадают на плечи. На нём голубой кожаный колет с жёлтым солнцем на груди – одежда юноши из благородного сословия. Скоро его посвятят в рыцари, а пока он верно служит оруженосцем у своего старшего друга, владельца соседнего поместья. Именно друга, потому что не друга барон и не держал бы возле себя. Сколько раз он спасал своего рыцаря из казалось бы, безвыходных ситуаций, прикрывая его в бою или таща раненного на себе! И сколько раз барон тянул на себе своего верного юного друга, хватившего лишку на пирушке после удачного
турнира!
Дорога круто повела в гору. Там, на вершине, напоминающей кратер потухшего вулкана, у бездонного отверстия развлекался праздный люд. Одни бросали в “кратер” монету, а чаще камешек, а остальные считали: ”Раз, два, три…” и так далее, пока не раздастся звук удара обо что-то на дне отверстия или о выступ какой. Получалось, что яма глубокая и лучше туда не падать. Как-то отбившаяся от стада корова случайно оказалась на холме, щипала себе травку. Увидевший наконец беглянку пастух решил подняться в гору, да видать испугалось животное такой его резвости. Припустило прочь, да и ввалилось в ту яму. Пастух потом рассказывал, что и мычания-то не слышал. То ли сразу убилась, то ли с испуга померла.
Олег уже поднялся на холм, когда от толпы на вершине отделился всадник и понёсся ему навстречу. Во всаднике Олег узнал барона. Ошибиться было невозможно: чёрный плащ с вышитым серебром гербом, чёрный плюмаж на шлеме. Забрало поднято, и на Олега
смотрят такие родные голубые глаза. Да и как тут спутаешь, когда, опередив коня, примчалась верная рыжая Ольба, собака барона, остановилась у стремени, трётся мордой о сафьяновый сапог Олега.
– Не езжай на гору. Рано ещё.
– Как прикажешь, рыцарь.
– Я не приказываю тебе, мой мальчик, я говорю тебе, потому что точно знаю: туда мы пойдём вместе. И я, и ты, и Ольба, и все-все, кого коснулась эта беда. Скоро, скоро снимется проклятье, и мы вернёмся к себе, а пока, пока выслушай и сделай так, как я скажу тебе.
– Я слушаю тебя, рыцарь!
– Олег, я и те, кто любит тебя, знаем что с тобой произошло. Я слежу за тобой и горжусь тобой, мой милый оруженосец. Ты заслужил посвящения в рыцари и будешь посвящён, как только мы окажемся дома. А теперь ты должен сохранить себя. Об этом я тебя прошу, не приказываю. Я не могу это приказать, но ты должен пойти на сделку с врагом ради того, чтобы сохранить себя, – Олег с удивлением отметил, что голос его друга,
рыцаря, не дрогнувшего в самых безнадёжных, казалось, ситуациях, понизился и дрогнул, – Не только для себя и родных, ради меня.
– О какой сделке ты говоришь?
– Ты спишь сейчас. Откроешь глаза – всё поймёшь. Ты будешь протестовать в душе. Заглуши свой протест, сожми зубы и погаси эмоции. Согласись на всё, ты мне нужен живой. А теперь разворачивай коня и езжай обратно.
– Но… Я хочу остаться с тобой.
– Не прощаюсь, увидимся.
Под гору конь бежал резвее. Где-то за спиной залаяла Ольба. Лай переходил в жалобный скулёж. Олег обернулся. Ни людей на горе, ни самой горы, ни рыцаря, ни собаки. Только в голове стояло, а может, чудилось жалобное повизгивание Ольбы. Он лежал с открытыми глазами, а перед взором прокручивалось увиденное во сне и рефреном голос барона: “Соглашайся!”


глава 20

В замке

Оторвать взгляд от призрака, да какой там, призрака, от очаровательного создания, ещё недавно бывшего привидением, Майкл не мог. Влюблёнными глазами смотрел он на девушку, и всего его охватывали тёплые волны восторга и какого-то неземного удовлетворения. Удовлетворения от того что, как он понял, встретил ту, которая наречена была ему самим Богом.
– Подкрепись, Михал, – девушка указала на шикарно сервированный стол в углу гостиной, – я распорядилась накрыть здесь, а не в столовой, так романтичней, так мы любили сидеть за столом у окна вдвоём. Сегодня подали твоё любимое вино, Михал.
– Я ж не пью вина, милая.
– Ты не пьёшь?! – привидение расхохоталось тем самым, довольно противным смешком, который, однако,
сейчас показался Майклу очень даже милым, – Ну только не мне это говори, любимый.
– Я и не сказал, что не пью, я сказал, что не пью вина.
– А что же ты пьёшь?
– “Скотч” и два сорта пива: “Будвайзер” и бесплатное.
Призраку опять сделалось смешно:
– Совсем обамериканился, Михал. Я тебя помню другим, когда ты пил “Бургундское”, для тебя оно тоже было бесплатным – не платить же за пользование отцовскими погребами.
– О чём ты говоришь? Опять какие-то загадки и недомолвки. Я – Майкл, и не обамериканился, а самый что ни на есть американец. Я там родился, там дом моих предков…
– Это каких? Тех, которые уплыли, спасаясь от большевиков? А более ранних предков у тебя не было? Родина твоих предков здесь, Михал, да и твоя тоже.
– Но я…
– Что “но”, никаких “но”. Я тебе уже говорила,
неужели не понял?
– Это о том, что я реинкарнировался, и так, мы знакомы века? Вроде понял, а теперь вроде и поверил, да только как-то не укладывается в голове.
– Ну, скоро уложится окончательно…
– Дай то Бог, главное, не расставаться нам, милая.
Майкл смотрел на обожаемый обьект влюблёнными глазами. За столом вёл себя как подросток: притронулся к одному блюду, к другому, пригубил вино. Оно ему не понравилось. Кислое “Бургундское” с выраженным привкусом дрожжей явно отличалось от своего калифорнийского аналога.
– В этом замке есть всё что угодно, но вряд ли найдётся “Скотч” или “Будвайзер”, – с сожалением подумал Майкл.
– И ничего удивительного, твоё Нью-Аркское пиво, – тут Майкл опять ужаснулся тому, что девушка читает его мысли, – оно появилось всего лишь не полных пару веков назад. Жаль, что тебе не понравилось
вино, что подавалось к столу твоих предков с того дня, как они поселились в этом замке. Мы сейчас в шестнадцатом веке, Михал, так что пей, что дают.
Видимо, глядя на растерянное лицо Майкла, привидение снова развеселилось, добив бедного американца серией не человеческих похохатываний. Это неподражаемое юное создание удивительно сочетало в себе изящную хрупкость ребёнка со стервозностью опытной женщины, к тому же наделённой сверхестественными, как считал Майкл, возможностями. По крайней мере доселе ещё никому не удавалось “читать” его мысли.
– Я смотрю, ты начинаешь меня опасаться, Михал.
С этими словами девушка поднялась из-за стола, нежно и в то же время сильно ухватив Майкла за запястье, заставила его встать со стула и повела за собой.
– Куда мы идём?
– К тебе в опочивальню, Михал.
Это было интригующее и желанное продолжение сегодняшнего приключения. Майкла влекло к изящной
красавице, влекло настолько, что он уже и забыл где находится и кто рядом с ним. Призрак пустил в ход все доступные ему чары для обольщения обожаемого и желанного гостя, и обольщение состоялось. Все возможные психологические препоны были нейтрализованы. Призрак не смог учесть только одного – переселение души, низведения субьекта к его истинным историческим корням – всё это так, это понятно и конкретно, а вот что набралось, какой опыт накопился в душе за столетия, этого дама понять не сумела. Возможно не учла, а может просто проигнорировала тот факт, что Майкл родился и вырос в другой стране, на другом полушарии и менталитеты у того, её Михала и нынешнего её Майкла не то что бы совсем уж диаметрально противоположные, но разные. И разница эта не преминула себя проявить в самый что ни на есть решающий момент. Привидение уже скинуло с себя одежду, обнажив прекрасное тело, и зазывающе манило Майкла к себе. Ложе под альковом розового шёлка готово было принять влюблённых. Майкл не отрываясь глядел на
девичьи груди с набухшими от возбуждения сосками. Оба прерывисто дышали, готовые соединиться в любовных обьятиях под этим альковом в этой волшебной спальне. Но что-то удерживало Майкла, а призрак не делал первый шаг навстречу, чисто поженски считая, что нужно дать возможность мужчине проявить инициативу, почувствовать себя хозяином положения. Майкл оторвал взгляд от так возбуждавших его воображение сосков и, тяжело вздыхая, перенёс его на прекрасное лицо девушки. В глазах её он увидел немой вопрос. Мысли и чувства боролись между собой: сердце Майкла усиленно билось, страсть обуревала его, а сознание во всю противилось естеству. Губы его тянулись к этому загадочному и так желанному существу, тело била дрожь. Больше всего на свете, больше жизни своей, он хотел именно её, а разум, уже готовый сдаться и уступить зову плоти, всё ещё предупреждал о чём-то, чего Майкл боялся и через что ему суждено было переступить.
– Прости, – голос Майкла выдавал крайнее смятение, - но как же быть? Если ты та, о которой я
мечтал и которую видел во сне, каждый раз, когда засыпал в библиотеке отца, сидя далеко за полночь и читая старинные родовые предания, то ты… тебе же всего шестнадцать лет! Получается что я нарушаю закон! Шестнадцать! По закону мы не должны, у нас не должно…, мы не можем спать вместе! Прости!
Жуткий хохот привёл Майкла в состояние полушока: привидение заливалось диковатым своим смехом. Ей, этой, то ли красавице, то ли ведьме, а пожалуй, и той, и другой в одном облике, таком соблазнительном и желанном, было весело наблюдать как явно видна внутренняя борьба между естественными желаниями Майкла и неестественными законами, в которых воспитывался он, его предшественники и, пожалуй, будут воспитываться последующие поколения нынешних его соотечественников. Уважение к закону постепенно уступало место естественной тяге к юному телу. Привидение откровенно забавлялось, глядя на незадачливого своего возлюбленного. Наконец девушке это надоело и она решила взять инициативу в свои руки:
– Ну и зачем ты терзаешь себя, любимый?! Твои законы остались в той стране, да что там в той стране, в том времени, откуда ты прибыл. Здесь властвуют другие законы, ты что-нибудь слышал о Статуте Великого Княжества?
– Да, в отцовской библиотеке есть старинное
издание Статута. Отец говорил, что это первая в Европе конституция.
– Не только в Европе, считай в мире. Так вот в этом своде законoв и слова нет о том, что нельзя спать с подростком, да и понятия такого, подросток, нет. Это там, в вашем мире, перепутались понятия добра и зла. Ну скажи, как можно обьявлять злом любовь?
– Но, – Майклу хотелось сказать что-то высокопарно-приличное, но с языка слетело именно то, что беспокоило больше всего, – но ведь узнают, донесут ведь…
– Ну да, это там, у вас, проявить бдительность и “настучать” - что-то вроде национального спорта. Здесь тебя никто не “заложит”, Михал.
– Только не надо рассказывать мне, что здесь, как ты выразилась, не “стучат”. Я достаточно хорошо информирован о вашей жизни, знаю и о ваших революциях, и о репрессиях. Наслышан и о повальном доносительстве, так что, какой где спорт надо ещё разобраться.
– Да, Михал, люди везде одинаковы и законы несовершенны, но правила и законы, по которым живём мы в нашем мире, писались благородными людьми, которые знали жизнь не хуже, а может лучше тех, кто придумывал запреты и препоны столетия спустя…
– Но…
Майкл попытался возразить, но не тут-то было, привидение возражений не принимало и перебивать себя не позволило.
– В общем, в нашем законе ничего не сказано о том, что нам нельзя быть вместе. Иди ко мне, любимый!
– Ты хоть знаешь сколько лет мне придётся провести в тюрьме, когда о нашей связи узнают? – голос
Майкла вибрировал от волнения и сдерживаемого
желания.
Веселье стало покидать его собеседницу, уступая место нервной злости. Еле сдерживая себя, девушка всё ещё пыталась что-то обьяснить своему упрямому другу, но голос срывался на крик:
– Слушай, ты, придурок мой любимый, раньше ты таким не был. Как всё-таки меняет человека жизнь на чужбине! Я тебе ещё раз повторяю, здесь нормальные законы, и ты у себя в замке, кто тебя тут достанет?! Дома ты! Да к тому же, – опять раздался вьедливый нечеловеческий смеешок, – я уже да-а-а-а-вно не девочка, да и ты, Михал, – не мальчик. Какое там несовершеннолетие?! Если прикинуть, так нам по, – тут её пронял такой смех, что продолжения фразы пришлось ждать долго. Наконец призрак откашлялся и вполне серьёзно произнёс: – Нам с тобой, Михал, по полтысячи лет! Представил? Так что ничего не бойся, в педофилии тебя вряд ли можно обвинить, скорее наоборот…
Хохот возобновился. Майкл сидел, плохо соображая, что это такое она имела в виду, а когда, наконец-то, вник в
суть сказанного, засмеялся сам. Так оба они сидели друг напротив друга, родные души, прошедшие через столетия мук и испытаний и обретшие друг друга при таких невероятных обстоятельствах и оба смеялись, до слёз, до истерики. Смех переходил в плач. Они обнялись, прижимаясь мокрыми от слёз лицами. Поцелуй, такой желанный и долгожданный, оказался солёным, но они этого не заметили. Для них, этих двоих, измученных длительным душевным одиночеством, он был не солон, он даже не был сладок, это было наивысшее счастье, ради которого стоило и жить, и умирать, и воскресать, и страдать. Всё, что было плохого и мучительного в прожитых жизнях, оказалось ничто, всё компенсировало это сладостное слияние любящих душ и тел. Он на руках отнёс её под альков. Старинное ложе, так долго ожидавшее влюблённых, приняло их ласковым комфортом.



глава 21

Призраки играют в карты
       

– И от чего это, пани, вы так невнимательны сегодня? За картой не следите, задумались о чём-то, – рыцарь иронически-сочувственно смотрел на даму в белом одеяни, – или снова взгрустнули в разлуке со своим суженым?
– Ну, разлука, это не очень подходящее слово. Я его навещаю регулярно. Забавно видеть Пятруся, мучительно силящегося понять, кто это каждую ночь приходит к нему во сне. Мало того, он вообще и вздремнуть не может, чтоб любовь свою не увидеть, только закроет глаза…
– Я так понимаю, пани решила низвести своего возлюбленного в могилу, дабы таким образом соединить два любящих сердца.
– Соединиться?! С этим подлецом?! Да никогда!
– Не зарекайтесь, мадам, у Вас ещё много времени
впереди. К чему-то же Ваши проказы приведут. Одно из двух: либо вы его сведёте в могилу, уже тронувшегося умом, либо явитесь ему не во сне и обьяснитесь. Правда не исключено, что именно после этого он и потеряет рассудок. В общем, пани, в любом варианте Вы получите Вашего недотёпу, как бы помягче выразиться, не совсем в кондиции.
– Полноте, барон, позаботьтесь лучше о своих душевных делах.
– И на что это пани намекает?
– Да всё на то же, на оруженосца Вашего. Была бы с нами баронесса, я бы всё ей рассказала…
Дама в белом не успела закончить фразу, как раздался нечеловеческий, протяжный, с придыханием полувой-полухохот, эхом отозвавшийся в каминных трубах и, когда-то отапливавших монастырь, искуссно сработанных древними мастерами дымоходах.
– Если Вы об Олеге, то, как пани правильно заметила, он именно оруженосец и он – из нашего мира, – вдруг лицо рыцаря посуровело, он о чём-то задумался и
уже без улыбки и как-то совсем обыденно произнёс: – А о баронессе,… не Вам, мадам, поминать мою супругу. Вы-то тогда к нам никакого отношения не имели, это лютая смерть уровняла нас. А баронесса, слава Всевышнему, умерла своей смертью, царство ей небесное.
Но в задумчивости рыцарь пребывал не долго. Взгляд его снова оживился, насмешливая улыбка появилась на небритом лице.
– А вот что на днях Вы вытворяли с двумя дамами из мира совсем иного? – Барон вновь захохотал и вновь дымоходы в стенах отозвались гогочущим завыванием. – Я понимаю Вашу праведную ненависть к мужскому полу. В стену пани замуровывали всё таки мужики, а любовь Ваша, муженёк Ваш слабоумный, так тот и спасти Вас не попытался…
– Пытался, его держали!
– Ну пытался, ну и что? Его держали, а Вас замуровали.
– Барон! – в разговор вмешалась, до этого молча слушавшая перепалку, дама в чёрном, – негоже так,
барон. Вы же знаете, что вины Пятруся в том, что его юную жену замуровали в стене монастыря, нет. Тёмные людишки эти убийцы-строители. Во всём виноват зодчий.
– Да муж, он должен был защитить жену от этих смердов!
– Легко Вам говорить, барон. Вы кажется забыли, что Пятрусь и сам смерд. У него не было ни длинного меча, как у Вас, ни Вашей власти. Когда примыкающая к костёлу стена строящегося монастыря в третий раз обрушилась и князь пообещал повесить зодчего, тот распустил слух, что высшие силы отторгают стену, требуя жертву. И в жертву де необходимо принести молоденькую женщину. Зодчему и в голову придти не могло, что людишки, вроде бы христиане, с таким энтузиазмом возьмутся исполнить этот языческий ритуал. Не успели Вы, милочка, – дама в чёрном взглянула на обычно бледную, а тут ещё более побелевшую, даму в белом, – принести своему молодому муженьку-каменщику обед на стройку, как его товарищи схватили Вас и… потащили к, в который раз
воздвигаемой, стене. Пятрусь было бросился на выручку, но его сбили с ног, навалились и держали, пока не прекратились крики: ”Пятрусь! Пятрусь! Ты предал меня, Пятрусь!” Потом прозвучало Ваше проклятие, а вскоре последний кирпич закрыл свет и…так Вы и умерли с проклятием на устах.
Все замолчали. Только рыцарь задумчиво пересыпал из ладони на стол и потом опять сгребал в ладонь горстку самоцветов, вот уже сколько столетий служивших банком в игре. В тишине звук сыплющихся цветных камешков казался громким, эхо подхватывало его и разносило по галерее. Создавался эффект непрерывного шуршащего гула. Рыцарь явно забавлялся шуршанием драгоценных камней и наслаждался возникшей в разговоре паузой. Тишину прервала дама в белом:
– Карты сданы, Ваш ход, барон, – и понизив голос, задумчиво
добавила, – а стена, стена скоро обрушится опять.
– Ну а как у Вас, мадам, дела с Вашим Михалом?
– Рыцарю снова захотелось позубоскалить. Доведённый до состояния транса, обьект в белом уже был не
интересен и барон попытался переключиться на вторую собеседницу: – Адаптировался ли Ваш возлюбленный к существованию параллельно в обоих мирах?
– Барон, – отрезала дама в чёрном, – я ж не спрашиваю, как у Вас складываются дела с Олегом.
– А зря, могли бы и поинтересоваться, по родственному. Мы ж какая-никакая родня, а Олег..., что-то вы обе сегодня не равнодушны к моему славному оруженосцу.
– Но…
– Никаких но, так и быть, уступлю Вам его, по очереди. Только чур особо не увлекаться, знаю я Вас, Вам бы только заполучить парня, а там… там он и…, – эхо подхватило раскатистый смех рыцаря, – и … меч поднять не сможет.
– Да ну Вас, рыцарь!
Теперь они смеялись втроём. Карты ложились на стол со звучным хлёстом, со стороны казалось, что кто-то
быстро шлёпает босыми ногами по каменному полу галлереи. Это продолжалось до рассвета. Потом снова воцарилась тишина, таинственные тени по ту и эту сторону окон исчезли. А вскоре в кривоватые оконные проёмы неказистого старинного здания монастыря ворвался утренний свет.


глава 22

Сьёмки

Ох, до чего же любопытные эти заезжие любители старины. Вот и сегодня вместе со сьёмочной группой, приехавшей в местечко снимать документальный фильм, который, по замыслу авторов, должен подтвердить бытующие слухи о Гольшанских чудесах, явились и вездесущие любители-энтузиасты. Эти, сегодняшние, имея какое-то отношение к кинодокументалистике, а может просто хорошие знакомые кого-то из “киношников”, осмотром местных достопримечательностей не ограничились. По-своему понимая процесс проникновения в сущность необычных явлений, эти два-три человека то и дело встревали в разговоры готовящихся к сьёмкам режиссёра и оператора, не переставая давать советы, как лучше и с чего начать. Как ни странно, к некоторым рекомендациям сьёмочная группа прислушалась, и
сьёмка началась с… человеческих черепов. Черепа эти, найденные во время реставрационных работ в монастыре и собранные в ящик, музейные работники охотно и в первую очередь демонстрировали приезжим гостям, интерес которых распространялся дальше экспозиции картин, разместившегося в монастыре филиала Государственного художественного музея. Интерес же сегодняшних гостей простирался не только далеко, но и глубоко. С подсказки примкнувших к сьёмочной группе знатоков и энтузиастов познания неизведанного, режиссёр обратился к директору музея:
– Чеслава Францевна, а нельзя ли этот ящик с черепами поместить в какое нибудь укромное место, ну, например, туда, где их обнаружили. Кстати, и в самом деле, их где нашли?
– Черепа и части человеческих скелетов найдены в земле под полом, во время реставрационных работ и сохранились благодаря архитектору. Зодчий у нас человек образованный, распорядился, чтоб не выбрасывали, а сложили в одном месте. А часть
обнаружили в подвалах монастыря во время расчистки.
– О! – кинорежиссёр аж подпрыгнул: – Прекрасно. Ящик с черепами отнесём в подвал, а во время сьёмок его “обнаружим”. Идея понравилась всем причастным к сегодняшней сьёмке. Чеслава Францевна возражать не стала. Исследовать подвал и обнаружить ящик с костями поручили Любе, коллеге режиссёра и страстной любительнице старины. Спускаться в пропахшее плесенью, тёмное, освещённое лишь свечой, дабы не лишать эпизод колорита, помещение, было жутковато, но во всём этом была какая-то интрига и ощущение этой интриги манило в глубь подвала, помогало побороть внезапно подкравшееся чувство опасности. Люба ступила на лестницу, уходящую вниз, в этот таинственный полумрак, мысленно убеждая себя ничего не бояться. Следом, снимая и стараясь не
оступиться на крутых ступеньках, двинулся оператор. Электроника камеры отказала, как только сводчатое потолочное перекрытие оказалось над головой оператора. Просто погасла контрольная лампочка, и камера перестала работать.
– Что за чертовщина?! – Оператор пытался что-то исправить, но было слишком темно, а причина неисправности не ясна. – Вот…, никогда не ломалась…
Договорить он не успел. Пламя свечи задрожало, то ли от порыва ветра, то ли от вибрации. В голове мелькнуло: ”Откуда взяться ветру в подвале да и вибрировать тут, вроде, нечему”… Свеча погасла, на какое-то мгновение воцарилась пугающая тишина. Вдруг оператор почувствовал, как ни с того ни с сего под ногами зашаталась ступенька. Он попытался удержать равновесие и… вместе с камерой упал на Любу, сбив её с ног. Раздался Любин крик:
– Ой, нога, нога!
– Что там у вас?! – всматриваясь вниз, прокричал режиссёр.
– Я, кажется, сломала ногу.
– Андрей, помоги ей, мы сейчас спускаемся к вам!
– Чему ты радуешься, ты же ногу сломала, и тебе вдруг весело?
Андрей слышал женский смех, совсем не похожий на смех Любы, но ведь кроме них в подвале не было никого.
– Это не я, Андрей, – дрожащим голосом произнесла бедняга, – Это не я, давай выбираться отсюда поскорее, помоги мне.
Навстречу уже спускались режиссёр и сопровождающие. У кого-то оказался электрический фонарик.
– Помогите, возьмите камеру..., помогите вывнести Любу.
Режиссёр, передав находившимся сзади так и не использованную сегодня камеру, обхватил покалеченную женщину за бёдра, оператор держал её подмышки. Так вот, вперёд ногами, они вынесли раненную из подвала.
– Вы слышали чей-то смех там, внизу?
Компания переглянулась между собой. За всех ответил режиссёр:
– Да нет, никакого смеха не было, это тебе от боли показалось.
Андрей в разговор не встрял. Непонятно откуда взявшийся, вызывающий оторопь смех, давно исчез,
будто остался там, на глубине, а в ушах Любы и тащившего её на себе Андрея эти назойливые, необычные звуки ещё долго отдавались жутковатым, звенящим эхом.
Фильм пришлось снимать заново. Всё, что было снято до эпизода в подвале, отсутствовало начисто, будто и не снимали вовсе. Теперь подвал снимали, осветив его юпитерами. Слишком светло, зато всё видно. Черепа на этот раз “нашла” Наташа, девушка из числа сопровождавших сьёмочную группу энтузиастов. Красиво так “нашла”, получилось очень естественно.
Документальная лента о Гольшанских чудесах вызвала лёгкий переполох в среде студентов и творческой интеллигенции. В Гольшаны повалили любопытствующие. Музейные работники “отбивались” от любителей острых ощущений, желающих переночевать в монастыре в надежде увидеть призрак.



глава 23

Замурованная

– Реставраторы наконец-то к работе приступили. Надо полагать деньги, хоть какие-то, хоть не на весь обьём работ, но нашлись.
– А то как же. Вот Мирский замок, тот уже лет десять, если не более, отстраивают.
– Да, уж. За это время одну угловую башню, из
четырёх, отладили, посетителей пускают. За внутренний двор и жилые помещения взялись. В наше время замки быстрее строили. Ваш ход, барон, – дама в белом кивком головы указала барону на карты в его руках.
– Да тут слухи поползли, что хам, который сейчас
страной правит, в Мирском замке резиденцию себе оборудовать решил, самолюбие своё холопское потешить хочет. Дабы те слухи пресечь, выделили деньги и на реставрацию сяких-таких раритетов, от времени и неухоженности рассыпающихся. Вот и Гольшанам перепало.
– Слухи, так те всё равно будут ползти-расползаться, – дама в чёрном рассмеялась. – Минский градоначальник, выходец из провинциального городка, бывший рабочий завода сенажных башен, как и всякий плебей, выбившийся “в люди”, пыжится, не зная как ему из толпы себе подобных выделится. Этому захотелось прибрать под свою резиденцию графский особняк в Лошицком парке. В общем, времена нынче такие, когда бал правят смерды. Но вы, уважаемые, не станете же возражать, что и руками смердов можно делать богоугодные дела, главное, чтобы руками теми руководили свыше. Вот в нашем конкретном случае, так вотчины наши реставрируются потомками наших смердов, а управляет ими их же сознание собственной неполноценности, что и было заложено Богом в души их предков. И так, как видите, никакие революции с преобразованиями не преобразуют основу цивилизации. Смерд, независимо от того, что он думает о своих действиях и поступках, как бы себя не именовал, запрограммирован на служение господам своим, и
другого ему не дано, – дама сделала небольшую паузу, после чего задумчиво задала вопрос: – Кстати, кто знает что такое сенажные башни?
– Ну, полагаю, это нечто совсем не то, что вы подумали, никто не строит башни из сена, справьтесь у зодчего, он подтвердит мои слова, – рыцарь смеялся долго и безудержно.
– Вы, барон, как всегда до нельзя остроумны, – дама в чёрном демонстративно отвернулась от рыцаря. – ...А вы, милочка, чем-то взволнованы сегодня, или это барон, наш непревзойдённый авторитет по части строительства фортификационных сооружений, чем-то растроил вас?
– Да вот обитель мою отремонтировать хотят, останки в последнем моём пристанище потревожить. Не трогали бы лучше, душу б не бередили. А зодчий, зодчий-то, негодяй этот… Пусть только посмеют!!!
– Да уж пощадили бы вы этого бедолагу. Тогда он, конечно, важная персона был, однако от хозяина зависел, и не построй он ту стену вовремя, не сносить бы ему
головы.
– Всё так, только ради своей головы в жертву он принёс мою. Уж больно вы гуманны, с вами ведь тоже обошлись не по совести. За столько лет можно было бы уже разобраться, что почём, мадам.
– У зодчего, как помнится, слабое сердце, как бы
не помер от шуток ваших, что вы там затеваете?
– Да ничего особого, мадам, жив ваш зодчий будет, а не будет… так на всё воля божья.
Ни верховный смерд, ни кто-либо из свиты на местные раритеты не претендовал, потому в Гольшанах к реставрационным работам приступили не спеша. Зодчий с важным видом отдавал распоряжения старшему над несколькими рабочими, именуемому прорабом. Настроение у руководителя реставрационных работ было отвратительное. С утра болела голова, а не опохмелиться. Магазины в такую рань закрыты, а тут ещё к работе приступать. И тоже: выпьешь, оно, конечно, полегчает, но морда покраснеет и запашище будет разноситься вокруг убойный. Неудобно всё ж, из
столицы как никак, архитектор. А тут ещё часы наручные куда-то по пьяне зафундырил: не то в Минске оставил, не то в монастыре куда подевал, когда заночевал там, литру с прорабом выглушив, дабы призраки ночью не беспокоили. Ну они и не появлялись, зато сон приснился мерзкий. Будто он, ведущий архитектор – и не он вовсе, а княжий зодчий. И приказано ему, зодчему, монастырь возвести, да чтоб к костёлу примыкал. Да побыстее, что бы к князеву приезду уже и стены стояли, а стена та, которой монастырь примыкать к костёлу-то и должен, всё рушилась и рушилась. Он в поту просыпался: наказание неотвратимо, князь, этих мест хозяин, нрава крутого, на расправу скор… Сон опять брал своё, и опять падала недостроенная стена. И тогда кто-то из мужиков, с лицом того самого прораба, страшную вещь насоветовал. Говорит, слыхал он от бывалых людей, что если в стену замуровать молодуху, так стоять та постройка будет на века, и ни таран, ни ядро пушечное такую стену не одолеют. Этакий грех на душу взять! А иначе, говорят, стоять здание не будет. Тогда и впрямь головы не
сносить, и в первую очередь ему, зодчему. Так, а молодуху где взять? Но мужики, они – в делах житейских поднаторевшие, быстро рассудили, что грех – это не так страшно, как гнев княжий и сговорились: первую молодуху, что на глаза попадётся, в стену и замуруют. Первой оказалась молодая жена Петруся-каменщика. Тот и воспротивиться не успел, как его, впятером навалившись, связали, а поначалу ничего не понявшую его жену потащили к зараннее приготовленной нише в стене. Молодуха ещё что-то там кричала, но вскоре и она, и голос её скрылись за последней кирпичиной. Кирпичина была знатная. Видно чтобы хоть как-то уважить несчастную, специально выбрали ту, на которой мастер оставил отпечаток своей пятерни. Получилось, что как бы эта ладонь и закрыла рот кричавшей проклятия жертве. Зодчий в процесс упрочения стены не встревал. Потом, под вечер, когда мастеровой Петрусь перестал метаться в путах и застыл в шоке, а несчастная жена его наверняка стала покойницей, распорядился дать ему денег и погнать со стройки, дабы разрушить свежую кладку и извлечь
тело покойницы из ниши соблазна не было. А для острастки пригрозил обезумевшему от горя Петрусю княжей карой.
        Как ни странно, стена больше не рушилась. Теперь молодуха, вернее дух её, был хранителем строящегося монастыря. Управились к сроку, и князь остался доволен, щедро наградил убийц-строителей, а зодчему отвалил столько, что тот мог бы до самой смерти своей ничего больше не строить. Поначалу обрадовался зодчий, а после проклинать стал и золото княжье, и злосчастную стройку. Всю оставшуюся жизнь, которую бы жить в радости и достатке, по ночам виделась ему та молодуха, произносившая одну и ту же фразу: “Быть тебе проклятым, тебе и роду твоему! Маяться вам и места себе не найти ни на этом свете, ни на том!”


глава 24

Подпись

       “Нам будут долго предлагать не прогадать
Ах, – скажут, что вы, вы ещё не жили. Вам надо только-только начинать.
       Ну а потом предложат: “Или-или”.
       
       (Иосиф Бродский)

– Так, молодой человек, по всему видать, дела идут на поправку.
Внимательный, цепкий взгляд “врача” вьедливо впился в не понимающие, только-только открывшиеся после сна, глаза Олега. Он и проснулся от этого взгляда, всё ещё находясь в том, по ту сторону сна, мире, и с удивлением и разочарованием вдруг осознал, что то был сон, а явь – вот она, глядящая в лицо глазами его мучителя. От осознания этого его передёрнуло, что не ускользнуло от всё
примечающего взгляда чекиста от медицины.
– Хорошо реагируешь, видно сладкие сны снились.
– Сладкие, – не выдержал Олег, – ещё какие!
– Вот подпишешь бумагу и досматривать сны свои будешь… в другом месте, готовим тебя к выписке.
 – Какую бумагу, что я должен буду подписать?
Я…
– Ты подпишешь бумагу, что отказываешься от того, что писал в своих блокнотах. Писал ты это, будучи в невменяемом состоянии. Теперь вот мы тебя подлечили и ты, находясь в здравом уме и рассудке, отказываешься
от написанного, потому что это был всего лишь бред, твои больные фантазии. И.., – “доктор” сделал многозначительную паузу, – сразу тебя выпишем, больше уж ты писать точно не будешь, а этих записей твоих считай что и не было, считай что их... уничтожили.
Олег пытался сопоставить услышанное с
действительностью. Они требуют отказаться от
записей… Дневники, блокноты… Блокноты у них!
– О каких записях вы говорите?
– Мы сделали у тебя обыск, щенок, и перестань тут нас разыгрывать! Давно на пузе не ползал?!
Олег закрыл глаза. Эти суки рылись у него в доме! Бедные родители, каково им… Он вспомнил бабушку, плачущую под окнами этого гибрида тюрьмы с больницей, когда её не пустили на свидание к внуку. Суки!…
Голос над койкой что-то произносил, повышаясь, вот-вот сорвётся на фальцет. А он думал о своём. Что-то не позволяло ему ни возразить, ни согласиться. Больше всего хотелось убить эту чекистскую суку, прорваться к выходу, убить ещё кого-то из охраны, ещё… А вот именно такой возможности у него и не было. Пальцы сжимались в кулаки, на лбу проступила испарина… И тут он явственно услышал голос. Такой знакомый и родной, и в то же время не сразу понял кому этот голос принадлежит:
– Соглашайся!
Теперь он вспомнил и этот сон и своего таинственного друга, являвшегося ему во сне. Олег открыл глаза.
– Да!
– Что да? Ты готов подписать бумагу?
– Да.
– Ну вот и славненько. Не могу сказать, что ты совсем здоров, но поумнел.
Человек в белом халате протянул Олегу ручку и папку, на которой лежал лист бумаги, с отпечатанным на машинке текстом.
– Вот здесь, – указал на место под строчками, – внизу.
Олег взял ручку и, не глядя, поставил в указанном месте корявку, должную означать его фамилию. После чего снова закрыл глаза и попытался отключиться от этого реального мира: чем такие реалии, уж лучше забыться. Олег ждал чуда, а вдруг опять появится рыцарь и унесёт его отсюда. Рыцарь не появлялся, и Олег просто заснул. Во сне рыцарь не явился тоже. Хотя, возможно, он и явился бы позже, но Олега разбудил толчок в плечо.

       – Вставай!
– Меня выписывают?
– Выписывают, выписывают.


глава 25

Архитектор

С больной головой архитектор сновал между обьектом реставрации и зданиями на площади по соседству в ожидании, когда же откроется магазин или хоть какая общепитовская точка, где могут налить.
– Хоть бы пиво достать, мать их…, – сокрушался архитектор, – но скоро уж, видно, и откроют…
Он посмотрел на запястье, где, по логике, должны были быть часы. Часов на руке не оказалось. Мучительно пытаясь вспомнить, где же это он мог их оставить, архитектор направился в директорский кабинет. Кабинет оказался закрытым. Там расположилась группа журналистов, прибывшая в городок делать репортаж о местных привидениях. Кто-то взял с собой ребёнка: такие поездки впечатляют и дитё как-то хоть приобщится к родимой истории. Старший из них, тот приехал с женой и дочерью. Уж больно занятное это дело – встреча с призраком. Настолько занятное, что хочется разделить ощущения от ожидания и предполагаемой встречи с близкими людьми. А если и не встретишься с теми привидениями – или они не существуют вовсе, или у них другие планы на ближайшие ночи – тут и выручат пишущую братию прибывшие с ними родственники-туристы, да приятели-энтузиасты поделятся своими впечатлениями, и, при профессиональном подходе к делу, репортаж получится просто потрясающий.
Стук в дверь. Заспанный журналист, всю ночь не смыкавший глаз в ожидании встречи с призраком и заснувший только под утро, идёт открывать. В старинном дверном проёме возникает грузное, взлохмаченное чудо. Невольно подумалось:
– Неуж-то они тут являются с утра…
Но масса в дверном проёме разочаровала журналиста:
– Здравствуйте, я руководитель реставрационных работ, намедни ночевал здесь вот. Вы, случайно, мои часы не находили?
– Нет, но вы сами поищите их, раз полагаете, что здесь оставили.
– Ну, раз вы не находили, то и я искать не буду, наверное, я их оставил в другом месте…
– Как вам будет угодно.
– Вы тут привидения ищите?
– Не то, чтобы ищем, поджидаем.
– Ну ну…
Произнеся это, человек, искавший свои часы, удалился.
        Журналист подумал, что не мешало бы поспать ещё пару часиков, но не тут-то было. По монастырю и окрестностям уже вовсю шныряли группы экскурсантов. Пришлось разбудить свою “бригаду” и в срочном порядке убирать матрасы и одеяла: директорский кабинет с его неправильными углами, аномальной зоной и загадочными нишами в стене, был одной из основных
достопримечательностей и его демонстрировали всем, без исключения, экскурсантам.


глава 26

Прерванный сон

Денег, получаемых за службу в охране мясокомбината, едва хватало на неделю, а до следующей зарплаты оставалось ещё три. Поэтому возможность прихватывать с собой домой переброшенные или припрятанные кем-то мясопродукты, “стрелок”, наконец-то, оценил. И когда хитрая охранница, тётя Надя, решила попользоваться неопытностью и, как ей казалось, наивностью нового “стрелка”, предложив ему за пол-батона ветчины перетащить через вольеры баул с деликатесами, “ты ж с собаками дружишь”, согласился. Он действительно переправил за территорию баул именно через собачий вольер. Ольба ласково виляла хвостом и провожала приятеля, тащившего тёти Надин баул, до забора. В преданных собачьих глазах прямо читалось сожаление, что вот не может она, четвероногая, помочь перебросить ношу через ограду. Однако стрелок и сам справился. Потрепав рыжую красавицу по загривку, что-то сказав ей на только им двоим понятном, то ли человечьем, то ли собачьем наречии, он перетащил сумку через забор и спрятал на пустыре, среди оставшихся после строительства комбината, поросших полынью, земляных бугров, а окончив смену, отнёс ворованное мясо… домой.
– Так что с колбасой? – спросила на следующий день охранница.
– Да стащил кто-то твою колбасу, тётя Надя.
– Как?!
– Да вот так… Я баул на пустыре спрятал, а кто-то и унёс. Тут же много народу в поисках колбасы вокруг мясокомбината рыщут, видать следят: а вдруг кто чего там перебросит или припрячет. Выследили видать…
– …Ну…ну… ну ладно, в следующий раз спрячь получше, подальше от глазищ бесстыжих, голодных.
– Хорошо, тётя Надя, будет сделано, - развеселился “стрелок”, – ты давай… пакуй…
        Следующую партию образцов продукции
мясокомбината тётка упаковывала в картонный ящик, ворча:
– Ну его, этого стрелка-недотёпу, уложила мясо в сумку, так ни мяса, ни сумки. Ладно продукты, они-то казённые, дармовые, если, конечно, не считать трудозатраты: украсть, упаковать, а сумка-то своя… ****ь, такая вещь пропала, вместительная…
Но неизвестные негодяи позарились и на картонный ящик. Больше предложений переправить колбасу “на волю”, да ещё с доставкой тёте Наде на дом, не поступало. Правда он теперь ловил на себе косые взгляды хитроватой бабы, да жалобы выслушивал, мол де соседи собирались у неё ветчину купить, а теперь по его, “стрелка”, нерасторопности и соседи без ветчины, и она без денег… Но вот на что, а на это ему было наплевать совершенно. Зато дома-то какой праздник был!
Праздничные дни настали и у его ротвейлера. Собака отьелась на казённой овсянке, а в ночи дежурств “стрелок” забирал его из вольера в сторожку. Там они и
спали, бросив на произвол судьбы охраняемые обьекты. Пёс посапывал во сне, а открыв глаза, умилённо смотрел на хозяина, радуясь и привалившему сонному счастию, и тёплой сторожке, и тому, что, наконец-то, их “поселили” вместе. “Стрелок” тоже радовался возможности поспать “на посту”, привязав шестиметровой шлейкой пса к дверной ручке. Снаружи всё чин-чинарём, а поди проверь спит кто в будке или бодрствуя несёт службу.
В одну из таких ночей, комиссия во главе с начальником отдела вневедомственной охраны района, на территории которого расположился мясокомбинат, явилась с проверкой. Целью проверки было выявление нарушений трудовой дисциплины, а так же устава вневедомственной службы охраны,что, в принципе, являлось одним и тем же. То ли тётя Надя, разобидевшись на “стрелка”, донесла начальству, что тот де спит ночами, вместо того, чтобы бдеть на посту. Да ещё и собака у него под стать: вместо того, чтобы в вольере сидеть и социалистические копчёности сторожить, зверюга охраняет покой хозяина. То ли осведомители расстара-
осведомители расстарались начальство осведомить, но в осведомлённости майора сомневаться не приходилось, поскольку сразу и прямёхонько направился он именно к будке, в которой, свернувшись калачиком, уютно посапывая, досматривали каждый свои сны: “стрелок” и ротвейлер. Первым почуял приближение чужаков пёс. Настороженно поднял голову; у лопоухого напряглись основания ушей, оскалились клыки и… с глухим рычанием, перешедшим в угрожающий рык, пёс бросился на дверь, ударив её мощными передними лапами. Та , не запертая, с грохотом распахнулась, и… наложившего от испуга в форменные штаны майора спасло то, что он, крадучись впереди своих подчинённых, не успел подкрасться на длину шлейки, не позволившей собаке вцепиться в майорскую глотку. Свита, в испуге и недоумении, замерла в нескольких шагах позади шефа. Из двери сторожки показался заспанный “стрелок”, подтягивающий к себе озверевшего пса, наматывая на руку шестиметровую брезентовую шлейку.


       
глава 27

“Воронок”

       “Ох , судьба-злодейка, ну-ка, обернись.
       Жизнь моя – копейка, покатилась вниз.
       Не разбить бы рожу, не сойти б с ума.
       Что страшнее всё же: смерть, или тюрьма.”

       (Иван Кучин)

– Давай на выход!
Дюжий краснорожий мужик со слезящимися, явно после запойной ночи, глазами громоздился в проходе. Олегу показалось, что этот тип занял собою большую часть помещения. На принадлежность его к “медперсоналу” указывал надетый поверх свитера жёванный халат, на грязно-белом фоне которого тут и там красовались непонятного происхождения и цвета пятна, будто гигантские мухи, спутавшие этого субьекта с кучей…
навоза, приземлялись на его спецодежду и, не найдя чем там поживиться, с досады оставили свои “автографы”. В коридоре они повернули направо и оказались в малюсенькой комнатушке, которую, если бы не зарешёченное окно, смотрящее на обнесенный высоченным забором с короной из колючей проволоки, колодцеобразный двор, можно было принять за кладовую. У Олега, вдруг ослабли ноги, внутри всё похолодело. Подумалось, что именно в этом чулане его сейчас и прикончат.
– Переодевайся! – Краснорожий кивком головы указал на узел, лежащий на привинченной к полу лавке.
Не веря в привалившее счастье, Олег, плохо слушающимися пальцами развязал узел и торопясь скинул с себя больничную одежду.
       – Шевелись быстрее! Шевелись…
Этого в дверях Олег уже не слышал. Напяливая находившуюся в узле так ненавистную ему солдатскую униформу, мысленно он был уже на свободе. В голове прокручивались варианты его появления дома, во дворе,
на улице… Встреча с родными, с друзьями… Друзья… а есть ли эти друзья? Воображаемые картинки сменяли одна другую… Главным персонажем этих желаных эпизодов из той, воображаемой, недосягаемой, но которая вот-вот сейчас станет доступной, и реальной жизни был он. Он весь был там, целиком, полностью, отрешённый от всего, что пока окружало, давлело и ограничивало его свободу. Потому зарешечённые окна автомобиля и конвой вызвали недоумение и страх. Страх, что его обманули и убьют или бросят в застенок и убьют потом.
– Это у них называется домой, суки! И на кой х-й подписывал те бумаги… Сны приснились, видите ли, вещие… Дурак я дурак. Теперь, когда сам подписался, что бред писал в своих рассказах, всё написанное бредятиной и представят. А того, кто бредит не про себя, а в текстах, теперь можно запросто убрать, чтоб не набредил ещё чего. И погоны генеральские целёхоньки останутся, и головы не “полетят”. Там прикончили бы, но и так ведь убьют… Так хоть козырей бы у них не было, а то ж сам и помог, дурак!
С этими мыслями, подталкиваемый и понукаемый конвойными, Олег “погрузился” в повидавший на своём веку немало разных бедолаг, обшарпанный “воронок”.


глава 28

Панас
       
У старой деревянной церквушки толился народ. Среди обычного вида жителей местечка можно было то тут, то там заметить людей довольно странной внешности. Будто где-то, совсем недалеко, снимается кино, а массовка, не переодевшись, ринулась в церковь. Домотканого полотна рубахи, у кого подпоясанные вышитыми поясами, а по большей части кручённой верёвкой. Кое кто в фасонных сафьяновых сапожках, с загнутыми кверху носками, и множество странных личностей, обутых в обычные лапти. Правда обычными они были в пору, когда церквушка эта ещё тут не стояла. В те старинные времена находилась она совсем в другом месте. В местечке ходила легенда о том, как легло проклятие и на былую церковку, и на её священнослужителей. Принёс мол мужик крестить тринадцатого ребёнка, а поп ему возьми да скажи, в
шутку так:
– Чтоб ты и впредь каждый год по ребёнку сюда крестить приносил.
Многодетный же папаша, бедностью и хлопотами измученный, в сердцах ответил:
– А чтоб тут каждый год по попу помирало!
Так оно и случилось: у мужика того что ни год, дитя рождалось, а в приходе что ни год, то хоронили священника. И продолжалось так, пока ни прислушались прихожанне к совету знающих людей, какие водились исстари в местах этих ещё с дохристианских времён, передавая дар свой видеть невидимое и толковать непонятное, по наследству. В общем, насоветовали колдуны местные церковку снести и построить новую в другом месте, ими, вещими людьми указанном. С тех пор на горке, недалеко от центра местечка, стоит деревянная церковь. Небольшая, с костёлом каменным по размерам ей не равняться, но исправно служит православной общине. А как была возведена, говорят, так и попы перстали помирать ежегодно, и рост потомства у
многодетного папаши того где-то на шестнадцати детишках остановился. Такая вот ещё одна страшненькая легенда бытует в Гольшанах. Да только привыкли все к чудесам в местечке. Легенда так легенда, однако фундамент старой церкви нашли, и камни надгробные тех попов, что по году-то только и послужили, тоже сохранились.
Майкл с интереом наблюдал за собравшимися. Не с удивлением, а именно с интересом. В Гольшанах он давно уже перестал удивляться чему бы то ни было, однако необычный вид окружающих заинтересовал его. Подходили ещё люди. Кто-то чертыхался, кляня неизвестно кого, кто-то с удивлением уставившись на небольшую церковку, многократно крестился. Майкл услышал, как мужик в домотканой сермяге, тряся всклокоченной бородой, всё повторял:
– Господи, да не здесь же она стояла, прости меня, Господи...
– Что происходит здесь, почему так странно
одеты эти люди? – спросил Майкл у, как показалось ему,
нормально выглядевшего пожилого человека.
Тот окинул Майкла оценивающим взглядом с головы до ног.
– Отчего же, ясновельможный пане, одеты они какому как сословию и подобает, а собрались помолиться перед великим часом – часом возвращения в свой..., – тут говоривший замолчал, помедлил и... договорил, – в свой дом.
Майкл мало что понял из сказанного. Вдруг его осенило: «Неужто свершится?! Накануне любимая говорила о дне возвращения... возвращения куда?... В тот, их, загадочный и такой любезный мир? И он навсегда покинет это окружающее его время? А эти люди тоже? Ну да, они тоже из их мира. Потому и одеты так странно, и говорят так необычно».
– А пан вроде как говорит по-нашему, а ни о чём не знает, всё пану в диво... Пан не из этих мест?
Майкл на мгновение задумался и вдруг резко оборвал паузу.
– Из этих!
– А как величать ясновельможного пана?
– Михал, – Майкл не ожидал, что назовёт себя так, как звало его любимое привидение. Что-то резкой волной прошлось по всему телу и осталось где-то внутри его, – Михал Гольшанский...
Не успел Майкл договорить фразу, как собеседник упал на оба колена, обхватив Майкла за ноги. В просветлевшем и умилённом взгляде появились слёзы...
– Паночек, милый, Ваше сиятельство! Боже, ну наконец-то...
– Кто вы такой, встаньте! – Майкл с недоумением разглядывал человека, назвавшего его сиятельством, одновременно пытаясь освободить колени от обьятий, – да встаньте же...
– Паночек, неуж-то не признали?!
– Простите, но я действительно не припоминаю...
– Да Панас я, дворецким служил при батюшке вашем, царство ему небесное. Вас вот такусеньким помню... верхом вы ездить учились, на мне, вместо лошадки, маленький совсем были...
Панас наконец-то отпустил ноги Майкла, чтобы показать рукою какого тот был роста от земли, когда дворецкий на себе обучал наследника рода Гольшанских верховой езде, для пушей наглядности став на четвереньки и выжидающе-предано глядя в глаза бывшего наездника. Майкл не преминул воспользоваться ностальгической пантомимой дворецкого и отошёл на пару шагов в сторону, дабы тот снова не “стреножил” его обьятьями. Подумав что оспаривать или выяснять что-либо не имеет смысла, поскольку картина и так начинала вырисовываться сама собою, решил покинуть территорию церковного двора. Он ещё не осознал куда собрался идти, но что-то руководило его действиями и Майкл решительно направился к калитке.
– Паночек! Куда же!...
Майклу стало как-то неловко за свою вроде как бестактность: человек, хоть и незнакомый, говорит что был его лошадкой, а у отца – дворецким... Надо наверное сказать ему что-то хорошее и... по-быстрому попрощаться
– Мне к костёлу надо, – сказал первое, что
пришло в голову, – служба скоро начнётся.
– Но..., – Майклу даже жалко стало Панаса-дворецкого, столько недоумения и почти ужаса было на его лице, – но... пан же православный и пан пришёл в церковь...
Нужно было как-то решать дилему: или поберечь психику этого странного человека и... остаться в его глазах православным, или обьявить что он, последний из Гольшанских, – католик и всё тут, а ты, старик, со своими воспоминаниями и знанием исторических реалий, сам будь кем угодно, а в душу ко мне не лезь... Но вместо того, вырвалось другое:
– Нам пора, Панас!
Лицо дворецкого оживилось, он весь как-то подтянулся, выпрямился, явно получая удовольствие от сознания своей востребованности, поклонился и с достоинством и уверенностью в себе произнёс:
– Слушаюсь, Ваша милость.
Почтительно пропустив Майкла вперёд, дворецкий последовал за ним. Покинув церковный двор, Майкл сообразил, что не просто так идёт к костёлу, да и не к костёлу вовсе. Ноги сами несли, будто что-то подталкивало его в спину, направляя в сторону примыкавшего к костёлу монастыря. Это что-то не оставляло сомнения в значительности происходящего, в том, что вот скоро, может прямо сейчас произойдёт нечто решающее, важное. А что теперь, после всего пережитого и испытанного могло быть для него важнее встречи с любимой? Поняв, что спешит к своей загадочной возлюбленной, Майкл ускорил шаг. Дворецкий неотступно следовал за ним.
У католического храма и примыкающего к нему здания бернардинского монастыря, а ныне – филиала Государственного музея изобразительных искуств, так же собирался народ. Те же странные одежды, необычные головные уборы у женщин и мужчины, стриженные, как принято говорить, “под горшок”. Среди собравшихся встречались люди в доспехах средневековых рыцарей, с гербами рода Гольшанских на щитах: разделённое на четыре части поле украшали Гипоцентавр на белом фоне, Погоня на алом, на серебристом – соединённые основаниями три трубы, и на голубом Лелива – шестиконечная звезда над горизонтально раположенным полумесяцем. Вооружённые одноручными мечами, они выделялись горделивой осанкой. Не обращая внимания на реставраторов, копошащихся у стены монастыря, эта странная толпа, обратив взоры в сторону храма, чего-то ждала. И было непонятно, то ли эти люди ожидают когда колокольный звон пригласит их в храм на молитву, то ли, глядя на небо поверх костёльной колокольни, ждут они какой-то знак свыше.


 глава 29

Арестованный, не спать!

“ Это не конец,
       Если жив малец,
Только в клетке он –
       Арестант-юнец”
       
       (группа “Бутырка”)

       
Машина вьeхала в открывшиеся ворота. В сердце Олега что-то оборвалось, ёкнуло и внутри похолодело. Начинался новый этап мук и разочарований, ещё один очередной виток борьбы за жизнь. Да что там жизнь, просто за существование.
– Выжить, выжить, удрать из-за этого забора…
Двое: автоматчик, Олегу на мгновение стало смешно, с автоматом, это значит «автоматчик», а тот, крайний, с кобурой, этот значит «пистолетчик» – один шествуя впереди, другой – сзади, – отконвоировали его в полуподвальное помещние с зарешёченными окнами.
Лязгнул громоздкий запор, и «освобождённый» оказался в камере.
– Здесь и искать никто не будет, – подумал Олег, – вот тут меня и прикончат.
Остро резануло где-то внутри, в груди. Наверное, так болит душа. К горлу подкатил давящий комок, захотелось реветь. Олег сглотнул слёзы.
– Рвать когти отсюда надо, не знаю как, но рвать!
Решимость, с которой он произнёс про себя эту фразу, придала силу, Олега перестало колотить и вдруг жутко захотелось есть. Он вспомнил, что вчера не смог доесть отвратительную бурду, именуемую не иначе как суп, а сегодня поесть не пришлось. Всё, что происходило с ним: пытки, видение, явившееся то ли в бреду, то ли во сне, подписание нужной его мучителям бумаги, мнимое освобождение и вновь заточение в этом каменном мешке, куда свет пробивается сквозь маленькое оконце, забраное решёткой, факт что надо бежать и неизвестность впереди, утомили его настолько, что у организма остался выбор: или отключить сознание, или накормить уставший мозг.
Возможно, будь Олег постарше, он просто бы вырубился, избавив мозг от напряжённого анализа ситуации, от мысли как спастись… Но он был молод, и ещё растущий организм выбрал второе.
– Жрать! Хочу жрать.
Раздумья о превратностях судьбы, воспоминания о странных видениях и мысли о еде чередовались, выводя парня из себя. Произошедшее с ним не давало покоя, бесило, вызывало жалость к самому себе, жалость до слёз и желание отомстить. Вырваться на волю и отомстить. Эта мысль перебивалась лишь желанием поесть. Олег несколько раз сглотнул слюну. Где-то когда-то он слышал, что так можно заглушить чувство голода. Не помогло. Он лёг на койку, прикрыл глаза. Попытался представить того рыцаря из видения. Это занятие несколько отвлекло от чувства голода и мрачных мыслей.
– Арестованный! Не спать!
Олег вздрогнул, огляделся и только тут сообразил, что голос раздался из коридора, что за ним следят, глядя в
глазок в дверях. Дверь открылась, и охранник, матерясь и
гремя ключами, примкнул койку, по недосмотру оказавшуюся откинутой, к стене, подтянул цепи и замкнул, соединяющий цепь и кольцо в стене, внушительных размеров замок. Когда дверь камеры закрылась, Олегу захотелось лечь на пол. Это ничего, что пол цементный, грязный и холодный... Зато может он опять увидит рыцаря, окажется в окружении людей из того необычного и малопонятного, но такого милого его сердцу то ли мира, то ли видения..
Снова громыхнули запоры, и дверь впустила раздатчика пайки. Олег забыл обо всём, жадно уставившись на миску со жратвой. Возможно голод диктовал своё, или на самом деле в этих казематах кормили относительно терпимой едой, но миску он опустошил мгновенно. Через какое-то время ощущение набитости в животе сменилось чувством сытости, Олега потянуло на сон и он всё таки лёг на пол, свернувшись калачиком на левом боку. Что-то тревожило, ожидаемое видение не являлось, мысли вертелись вокруг одного:
        – Что дальше? Не может же так продолжаться
бесконечно. Чем-то это всё должно завершиться. Надо бежать! Куда? Вот бы в тот приснившийся мир! Тогда сразу решились бы все проблемы, рядом был бы друг-рыцарь, он-то не даст в обиду своего верного оруженосца... Но это ж всего лишь сон. А как быть в реальной ситуации? Бежать! А куда и как, покажут обстоятельства. Ждать, когда его или прихлопнут в застенке, или явят милость... Это же смешно, ждать милости от... смердов! Олег даже воспрял как-то, найдя определение своим тюремщикам. Да, смерды, а кем ещё могут быть эти неотёсанные людишки? Смерды, и место им на конюшнях, где их, не его, а их будут сечь за провинности перед господами. Господами... Да, он и есть господин, против которого взбунтовалась эта немытая чернь! Он и его рыцарь.
– Олег, ты наверное сошёл с ума, какой рыцарь, какие господа? – сознание сопротивлялось до последнего, не давая парню окунуться в спасительно-загадочный мир. – Где ты наяву видел рыцаря?
– А эти сволочи, что пытали меня а теперь вот
держат тут, взаперти, они не смерды разве?
– Допустим смерды, коль так угодно тебе...
– Ну тогда всё становится на места: раз есть смерды, то должны быть и господа. Всё, разговор окончен. Ты не убедишь меня, что эта мразь ровня мне!
– Ох и натерпишься ты, парень, – как-то грустно и неуверенно произнёс знакомый голос, тот, что сопровождал Олега всю его сознательную жизнь, – но наверное ты всё же прав и дай Бог тебе силы...
Голос ещё пытался что-то сказать, донести до сознания Олега какие-то соображения о реальности бытия и смирении с судьбою, о том, что надо бы “жить как все...”, но напрасно старался этот осторожный внутренний доброжелатель, его уже не слышали, все мысли крутились вокруг одного – бежать!
Как и все в его возрасте, да впрочем и не только в его, Олег часто предавался мечтаниям. Заблуждаются те, кто видит в мечтах только иллюзии и баловство для души. Пример тому – фантазии сексуальные. Что это, как не мечты, которые так хочется воплотить в реальность?
Ну воплотить-то удавалось далеко не всегда и потому, чаще приходилось прибегать к испытанному способу удовлетворения фантазий – мастурбации. Тут матушка-природа позаботилась о чадах своих, не даст, родимая, помереть от неудовлетворённого желания. Но так уж устороена жизнь большинства живущих на Земле, что мечтаешь ведь о вещах элементарных, самой природой тебе положенных, а сбывается это так редко, что в воспоминаниях остаются только... несбывшиеся эпизоды. Сбывшимися же не доволен, быстро забываются они, вроде как и не было их вовсе, не запомнились, потому как само собой разумеющиеся. А вот несбывшиеся! Так ты ж имеешь на воплощение их в реальность полное право от рождения своего..., но недосягаемо это оказалось. Потому и всё внимание на нём, не сбышемся... А мысль продолжает фантазировать, гоняя по крови тестостерон и не давая покоя... И снова мастурбируешь и этим спасаешься. И так, по замкнутому кругу.
Труднее, намного труднее воплотить в реальность мечты, к физиологии отношение мало имеющие.
Чувствуешь всем нутром, что имеешь право на их воплощение, а не тут-то было. Вот бы и уступить, смириться с положением вещей, да всё естество противиться, сознаёшь, что не сможешь жить так, как диктуют обстоятельства, не твоё это... А всё так просто: опять же, мечтает человек не о чём-то не реальном, сверхестественном, а о том, что так желанно и вполне реально, но недосягаемо в силу совсем не сверхестественных обстоятельств. Вот и сейчас: враги его оказались сильнее и сплочённее, позанимали все места у социального корытца и держат всех страждущих приблизиться к нему на дистанции. Ну подпустят малость, если ты готов служить им, власть прихватившим. А нет, так и подыхай, не признанный и голодный. Ладно, голодным-то бывать, это дело привычное. Но куда ж подевать своё “Я”, которое ну никак не хочет мириться с положением человека сортом пониже? И ведёт осознание этого положения к отчаянию, ко всему тому, что с ним произошло и происходит... И отчаяние это доводит до мыслей грешных о том, что и
руки на себя наложить можно..., чем жить так вот, под этими!... И тут во спасение приходит мысль другая, совсем другая. Отчаяние сменяется ненавистью, осознанием ничтожности всего того, что мучит и издевается, всей подлости и низости палачей его, происхождения и сущности их и тех, кому они служат.
– Смерды, проклятые смерды!
Теперь это слово, ранее никогда им и не употреблявшееся, концентрировало в себе всё зло, против которого он восстал. Олег с закрытыми глазами предавался мечтам о побеге, детально продумывая каждое возможное своё действие. Мечты, они в сущности своей не что иное как планирование воплощения желаемого в жизнь. Потому часто мы предаёмся мечтам с упоением и не хотим возвращаться в реальность, пока не сформируется в мозгу конкретная картина этого плана, со всеми, такими желанными и приятными нашему самолюбию, эпизодами и подробностями. Олег сейчас пребывал именно в этом состоянии. Иногда злость одолевала его настолько, что мысли отходили от
намечающегося плана, уступая эпизодам, где Олег мстил своим мучителям, мстил с остервенелой жестокостью... Потом, заставив себя сосредоточиться на основной цели – побеге, он опять, раз за разом, в деталях представлял как поступит при подвернувшихся обстоятельствах. Прокручивая эти эпизоды, сводя их воедино, Олег фактически разработал детальный план побега, разукрасив его, то и дело врывающимися в общую канву, эпизодами собственного геройства. Что будет потом? Он старался о том не думать. Главное, унести ноги из этого кошмара, а там будь что будет. Так мечтания, присущие всем без исключения представителям рода человеческого, на этот раз мечты юного узника о свободе, превратились в план реального побега.
Когда постоянно думаешь об одном и том же, то предмет осмысливания выявляется с такой отчётливостью, что возникни благоприятная ситуация в любой самый неожиданный момент, а ты как будто именно этого момента и дожидался. Олег понимал что если по уму, то никаких шансов на побег нет. Но какое-то
чувство, а может просто желание освободиться, твердило ему: ”Это у других нет, а ты обязан убежать, ты не такой как остальные, ты сможешь, да ты обязан быть свободен!” Внутренне он заводился. И тогда вспоминал то, не такое уж теперь и странное видение. Да и всё прожитое казалось Олегу сплошным видением. А какая это, к чёрту, реальность?! Не жизнь, а какая-то паскудная сказка, где все персонажи – некие сказочные получудища-полудебилы... Если это реальность, то куда милее та реальность, где его рыцарь и где чувствуешь себя так уверенно... Надо туда!
Этому его никто не учил, это он придумал сам, а затем мысленно, много раз, изо дня в день прокручивал, отрабатывая до тонкостей вооброжаемый приём... И когда, ну никак не ожидавший такой прыти от доходяги-арестанта, конвоир, пренебрегая всеми инструкциями, приблизился на нужную Олегу дистанцию, дабы в следующее мгновение, по уже установившейся традиции грубо подтолкнуть арестованного в спину:”Пошёл!”, точным посылом, будто это был клинок, Олег направил
невооружённую руку в ненавистное лицо “автоматчика”. Всё было исполненно строго по науке: левая нога резко оттолкнулась от бетонного пола коридора, левая рука ушла в отмашку параллельно толчковой ноге и тело метнулось вперёд, догоняя правую руку. Молниеносное это движение было сродни высвободившейся пружине, остриё которой – невооружённая кисть правой руки, указательным пальцем вонзилась в глаз служивому. Рефлекторным движением прикрыв руками поражённый глаз, оторопевший солдат не успел вскрикнуть. В тот же миг, перенеся вес тела на левую ногу, правой со всей силы ударил каблуком расшнурованного ботинка (шнурки и брючный ремень отобрали ешё при аресте) по пальцам ноги конвойного. Тот, взвыв от неожиданности и боли, согнулся и... автомат оказался в руках Олега. В следующее мгновение удар приклада обрушился ему на голову. Вот это Олег в своих мечтаниях не “прокручивал”. Он уже не конторолировал себя, действуя автоматом как дубиной. Вся ненависть к чужакам, к этим мужланам, посмевшим унизить его, выплеснулась на
голову незадачливого охранника. Тот лежал с размозжённым черепом в луже крови, а Олег продолжал наносить удары. Опомнившись, вытащил из ножен на поясе трупа штык-нож и примкнул его к стволу. Теперь ещё нужно было выйти отсюда. Коридор был пуст. Олег, неуверенно оглядевшись, направился к выходу, потянул на себя дверь, она открылась и тот час же нос к носу столкнулся с прапорщиком Алексеевым. Вид взьерошенного молодого человека с окровавленным автоматом заставил дежурного по части потянуться к кобуре. Не успел. Штык вонзился точно в сердце бывшего сержанта. На этот раз терзать труп не пришлось. Штык – не приклад. Просто заколол гада с одного выпада. Именно такие выпады отрабатывал он на занятиях по фехтовальному искусству в той, “нереальной” жизни, готовясь к посвящению в рыцари.
– Нереально, нереально..., – усмехнулся Олег, – а вот поди ж ты, пригодилось. Теперь я – “автоматчик”!
Ему вдруг стало смешно, и от самого слова “автоматчик” и от того, как он этим “автоматчиком” оказался... Смех
душил, нарастая. Это была истерика. Произошедшего с ним хватило бы на десятерых. Это был спасительный смех. Равно как спасительными могли быть и слёзы, и крик – главное, руки на себя не наложить... Однако долго радоваться даже такой вот спасительной релаксации было нельзя.
– Так откуда он взялся тут, это сержант Алексеев, прапорщик херов, дослужился, ****ь. Туда ему и дорога. Так всё же почему этот прапор здесь и почему при оружии? На нарукавной повязке надпись “Дежурный по части”! Ну да, этот хер дежурил по части! Значит он не в лагере, не в тюряге, а в воинской части... Они привезли его сюда, значит они в сговоре с теми, кто его “освободил”? Им зачем-то он нужен, что они ещё хотят от него? Суки! Тем лучше, отсюда и убежать легче. Вот бы сейчас попался на пути Опенько, ещё один сержант-мучитель, с которым так хочется свести счёты...
Олега аж подбивало прибить ещё одного ненавистного противника. Он уже начал было представлять как убьёт этого выродка, когда-то бившего его по щекам,
пинавшего ногами и заставлявшего мыть полы его же, Олеговой, тельняшкой... Здравый смысл возобладал:
– Только не охотиться же сейчас на всяких там опенек, да и где гарантия, что он в той же части, что и заколотый? Ничего, придёт время, достанем и его... Нет, лучше не встретить больше никого, незаметно пробраться к забору, а там, там лес...


глава 30
враги у стен города

Где он уже видел это лицо? Милое юное лицо, волосы чуть-чуть не достают до плеч. Широкая прядь этих шелковистых русых волос закрывает лоб и левую часть лица. Иронично-лукавый и в то же время такой
доверчивый взгляд… С цветом глаз он так и не разобрался: то ли карие, то ли серо-зеленоватые? Нет, столько раз возникал перед мысленным взором, то ли когда он спал, то ли когда грезил наяву, этот образ, а цвет глаз не определился, не сакцентировалось на этом внимание. Девочка это или мальчик? Это лицо было похоже на лицо его жены. Самая впечатляющая фотография в семейном альбоме: милое восточное лицо и чуть раскосый взгляд, устремлённый прямо тебе в душу. В этом же альбоме стрелок хранил фотографию мальчика лет четырнадцати: слегка застенчивая улыбка и не по годам пронзительно-проницательный взгляд. Лицо,
что виделось во снах, напоминало и одну, и другую фотографии. Но и у жены и у его юного друга глаза карие, а у появляющегося во сне лица какого цвета глаза? Иногда казалось, что они голубые, иногда серо-зелёные. Такая неопределённость почему-то и тревожила, и мешала поверить в существование этого образа в реальности. Кто она… или он? В мыслях стрелок называл этот образ то своей невестой, то… пажом. Стоп! Какая там невеста?! У него есть жена, причём любимая, та что на фотографии. А пажа у него нет, а ощущение такое, что паж у него был всегда. Но он помнит только то, что всегда при нём находился кто-то из мальчишек. И что, как правило, это были преданные друзья, ради него готовые на многое. Но настоящий паж готов не на многое, а на… всё! Такого у него не было никогда, а ощущение что где-то рядом, ну совсем недалеко, находится именно такой… Это была не догадка. Просто и спокойно из раздумий и рассуждений вырисовывалось ясное как истина представление о том, что вон то, с неопределённого цвета глазами, и есть изображение его пажа. Тогда где это
было? Вот этого он представить не смог. Точно чувствовал что было, но когда, где, кто? Старался не думать об этом, но… он, кажется, уже полюбил своего пажа, вернее, тот приходящий образ.
Так кто это? Неизвестность беспокоила, а последнее время снилась покойная мама. Но сны были какими-то странными. Возникало вдруг непонятное маленькое помещение. Вроде бы и окон там не было. Часть стены и ниша затянуты голубым бархатом, который, спускаясь со стены, почти покрывает не то кровать, не то лежанку из камня. Бархат этот он привёз из дальнего восточного похода. Во сне не мог вспомнить было ли то путешествие или последний крестовый поход, но точно узнавал, не сомневался, что мать украсила ещё при жизни это загадочное и мрачное обиталище. Не понимал зачем она это сделала, всё в этих снах казалось странным. Потом, проснувшись, ужасался.
– Да ведь это – могила!
И вспоминал тот кусок бархата. Да никакой это не трофей из похода на сарацин. Просто когда-то, давно, привёз из
Азии чемодан тканей, бывших тогда в дефиците, да так никуда тот кусок и не использовал, и вот на теперь…
Потом опять возникало лицо мальчишки. Стрелок пытался вглядеться в глаза и те опять казались неопределённого цвета. И он понимал, что не может разобраться и в цвете этих глаз, и в том, кого и что видит , стоит лишь забыться… И что вообще происходит с ним? А галерея, где по стенам развешано оружие? Где она, существует ли в действительности? Он был почти уверен, что существует. Не может быть во сне такой остроты ощущений. Временами он чётко видел дорогу, ведущую к таинственному городу. Он знал, что именно в том городе и расположен большой дом со сводчатым потолком, что галлерея там... и вообще всё, что при встрече так радует душу, находится там. Однажды сон ему приснился совсем необычный: в надежде снова побывать в оружейной галлерее, прикоснуться к рукояти любимой шпаги, которая, он был в этом убеждён, принадлежит ему, а почему-то висит там, на стене, направлялся к городу... Не замечая стрелка мимо него пронеслись несколько
всадников в лёгких, совсем не присущих воинам здешних мест, доспехах. Стрелок, с интересом глядя им вслед, услышал позади себя нарастающий рокот. Оглянулся. В гору по дороге, ведущей к расположенному на вершине холма городу, двигалось войско. Конные и пешие, облачённые в такие же доспехи, как и проскакавший мимо стрелка авангард, надвигались на его город с неотвратимой угрозой. Стрелок отскочил в сторону: прямо на него, вот-вот задавят и растопчут, шёл отряд из дюжины человек, неся огромный таран. Его они явно не замечали, или не считали помехою на пути. Теперь стрелок сообразил, что они и не могут его видеть, поскольку явился он сюда из другого времени, или, как часто приходилось слышать от “знатоков”, измерения. Это позволило ему, стоя в стороне и будучи в безопасности, наблюдать за происходящим. Зрелище было необычным. По крайней мере, он никогда не видел ничего подобного ни во сне, ни... в кино, нигде не читал и никогда не слышал о нашествии такой необычной рати на эту землю. А двигающееся мимо войско приближалось к
городу. Авангард был уже под его стенами. И тут раздался оглушительный грохот, земля вокруг городских укреплений разверзлась и, увлекая за собой передовые отряды врагов, город исчез с поверхности. Основные силы врага, не поняв что произошло, с гиканьем и криками бросились к тому месту, где только что были городские стены. На вершине холма зияло огромное отверстие. Впереди идущие уже находились на его краю, когда подтягивающиеся отряды, спеша не упустить свой кусок добычи и славы, подошли к ним вплотную. А сзади напирало остальное воинство, тесня и сталкивая в кратер товарищей по оружию. Тем временем отверстие на вершине холма стало сужаться: очевидно силы, так необычно распорядившиеся судьбой горожан и незадачливых захватчиков, решили подстраховать результат, дабы никто не вылез на поверхность. Это спасло и остатки вражеского войска. Потрясённый увиденным, стрелок стоял поодаль дороги. Мимо него, бросив таран, катапульты и прочее осадные приспособления, с ошалелыми глазами спускались с
холма несостоявшиеся оккупанты.
После этого он долго не мог придти в себя, настроиться на обычный лад. Всё вспоминался тот ушедший под землю город. Какое-то нехорошее предчувствие одолевало стрелка, будто с исчезновением города потерял он не просто уверенность в наличии надёжного тыла, куда всегда можно вернуться, укрыться от невзгод и недоразумений, хотя бы и во сне..., но и в жизни реальной грядёт нечто для него роковое, к чему он не готов вовсе. Он гнал от себя эти мысли, уговаривая, что всё только сон, только видения, навеянные неурядицами в повседневной его жизни. Вот наладится быт, решатся материальные проблемы и всё будет хорошо, и... будет одна сплошная реальность. Возможно она, сытая и беспроблемная, и устроила бы стрелка, ну а пока реальность могла только наводить на раздумья, совсем не весёлые.
– Теперь, конечно, выгонят, – размышлял стрелок, возвращаясь с ночного дежурства, – того майора чуть приступ сердечный не хватил, теперь ход за ним, с
работы, пожалуй, попросят.
Было неловко перед семьёй: денег нет совсем, дом не достроен, снова начнутся проблемы с пропитанием... . Да и собака тут была сыта, впервые, в её несчастной собачьей жизни. Вспомнил перекошенную испугом физиономию проверяющего... Усмехнулся, но в то же мнгновение стало тоскливо: всем он, выходкой своей с тем, обосравшимся майором, неудобства доставил.
– Вы в какую сторону поедете?
У автобусной остановки, положив ногу на ногу, полуразвалясь и небрежно облокотившись о спинку скамейки – поза, в какой его привыкли видеть на страже ворот мясокомбината, сидел Игорь.
– Привет, привратник, я в центр, потом на автостанцию и за город. Ты как это сегодня раньше меня на остановке оказался? Обычно я тебя здесь не встречал.
– Так я никогда этим автобусом и не езжу, я с вами поговорить хотел.
– Ну а на работе не могли поговорить? Подошёл бы или позвал бы через кого, – стрелок присел рядом, – я
слушаю тебя.
– Нет, подойти я не смог бы, потому что на воротах никто не сменит, а просить чтоб позвали... не хотелось просить никого, да и не хочу чтоб знали о разговоре нашем.
– Так никто бы и не узнал о чём говорили.
– Ну да, а псарь-полковник, тот или сам подслуши-
вает кто о чём говорит, или подсылает кого-нибудь. А последнее время, так спасу от него нет, беспокойный стал какой-то, подозрительный. Не собираюсь ли я куда, спрашивал.
– Так о чём ты поговорить хотел?
– Вот об этом и хотел. Я ведь действительно собираюсь, ну не то, чтобы точно собираюсь, но чувствую, что обязательно поеду куда-то, уволюсь с этого вонючего комбината и поеду.
– Точно вонючего. Меня тоже достал этот тошнотворный запашок. После смены воняет от одежды и от самого, будто с головой в бульон нырял, бр-р-р...
– Вот вот... я помню ещё с детских лет ненавидел
школьные столовки, когда все выходят оттуда строем и пропахшие супом. А до недавнего времени тех, кто в общепите кормится, по запаху от волос и одежды узнавал; бывало в трамвае такой рядом окажется, то на другую площадку пробираться приходилось, а сейчас, после смены в этой вонище, так и обоняние притупилось. Теперь некоторые и от меня самого шарахаются, как я тогда в трамваях.
– Ладно, мы от темы ушли. Так в чём дело и почему ты решил говорить со мной, ты ж меня не знаешь совсем.
– Просто чувствую, что с тобой можно говорить об этом, уверенность, что ты поймёшь, не расскажешь другим и не будешь смеяться, – Игорь внезапно перешёл на “Ты”, – я почему-то тебе доверяю. Мне кажется, что в нас есть что-то общее. Вот и по поводу запахов ты со мной соласен...
– Ну, рассказывай.
– Я сваливаю с мясокомбината, всё, больше не вернусь туда. Но с тобой хотел посоветоваться,... – Игорь
на мгновение замялся, потом с решительностью произнёс: Я тебя видел во сне... , – он опять сделал паузу и увидя, что собеседник, никак не отреагировав на такое известие, чуть наклонившись в его сторону и глядя ему в глаза, изображает сплошное внимание, продолжил: Мы поднимались на какую-то гору, кругом полно народу, все одеты по-старинному и мы тоже. И видел я это так отчётливо, что помню подробности. А потом этот сон повторялся часто, и в мельчайших деталях всё совпадало с тем, как увиделось в первый раз... А когда просыпался, то чувствовал, знал, что это как бы и не сон, что мне надо туда, что я должен быть среди тех людей, на той горе...
Игорь снова замочал. На этот раз стрелок прервал паузу.
– Что там было ещё, что запомнилось?!
– Оружие запомнилось, люди в доспехах, верхом на конях, среди них запомнился рыцарь в чёрном плаще, с ним был оруженосец, я таких красивых парней и в кино не видел... Волосы до плеч, на одежде солнце изображено... И разговоры запомнил, все, казалось, взволнованы чем-то, и повсюду слышалось: “Торопиться
надо, отверстие сужается, скоро совсем закроется!”
Случаи, когда с ним происходило такое, он мог пересчитать по пальцам, но на этот раз эти самые пальцы задрожали и такая же дрожь прошла по телу стрелка. Внутри всё похолодело. Не проходящее, постоянно сопровождавшее по жизни ожидание чего-то, могущего эту жизнь перевернуть, сменилось жутковатым предчувствием, что пребывание его в этом мире заканчивается. Он узнал ту гору, из своих собственных снов, из тех видений, о которых не говорил никому. А оказалось что его тайна – и не тайна вовсе, и теперь в его мир вторгаются посторонние, как вот этот мясокомбинатский “цербер” и везде сующий свой нос собачий полковник! Ощущение реальности того, что рассказал Игорь и почти полностью совпадавших с его рассказом собственных видений, нарастало. Теперь стрелок не сомневался как в том что где-то есть гора с вот-вот закроющимся отверстием, ведущим в подземный город, так и в том, что ему надо успеть попасть в этот город.
– Так о чём ты хочешь меня спросить?
Стрелок понимал что лукавит, что появись в его видениях Игорь, он и сам бы попытался установить контакт с ним в надежде услышать что-то, что обьяснило бы происходящее.
– После этих снов я стал приглядываться к тебе. Какое-то чувство подскзывает мне, что это не просто сны, даже если ты скажешь что это не так, я всё равно убеждён в существовании той горы и тех людей, что на гору поднимались. И среди них был ты. Я хочу что бы ты подсказал, где это находится...
– Игорь, я действительно видел и ту гору, и тех людей, но..., но во сне. Да, мои сны тоже были как наяву, то что ты рассказал, во многом совпадает с тем, что я видел, но я не знаю где это происходило. Вернее, допускаю, но не уверен... С того холма, о котором мы говорим сейчас, хорошо был виден замок – трёхэтажное здание, в окнах витражи, по углам шестигранные башни, вокруг ров, наполненный водой. Так вот именно такой замок, вернее руины, что от него остались, можно увидеть в Гольшанах, что на Гродненщине, недалеко от литовской
границы. Я ведь и сам хотел понять,что бы это всё значило. В справочнике “Архитектурные памятники Беларуси” нашёл рисунок замка, точь в точь совпадающий с тем, что видел с горы. Ну, а на снимке, в том же справочнике, это уже груды кирпича, да и только... замок большей частью разрушен. Возможно, что именно туда нам и надо...
Лицо Игоря оживилось, в глазах появился азарт, весь как-то встрепенувшись, произнёс, почти вскрикнул:
– Точно! Всё совпадает! Я запомнил герб на плаще рыцаря: Погоня, трубы, кентавр какой-то... корона над щитом... Потом поспрашивал тех, кто в геральдике сведущ, говорят что герб, о котором я рассказал им, принадлежит роду князей Гольшанских. Получили они его на Городельском съезде за участие в Грюнвальдской битве. Всё совпадает. Ты поедешь в Гольшаны?
– Мне нужно кое какие дела тут закончить. Закончу и поеду...
– Я уже хочу туда, давай поедем вместе.
– Говорю же, дела закончить надо...
– Ладно, только не говори никому о нашем разговоре. Может и встретимся ещё...
К остановке приближался автобус.
– Может.
Стрелок протянул Игорю руку. Рукопожатие затянулось. Какое-то время они пристально смотрели один другому в глаза. Глядя в заднее окно, стрелок видел недавнего собеседника. Не сдвинувшись с того места, где только что простились, Игорь провожал взглядом автобус.


глава 31

встреча на поляне
       
       “Если я не за себя, то кто же за меня?
       Но если я только за себя – зачем я?”
       (М.Горький, “Старуха Изергиль”)

Выждав и убедившись, что вокруг никого нет, Олег метнулся к забору, на ходу поддерживая штаны. Преодолеть преграду особого труда не составляло: через сколько таких, да и не таких стен приходилось перелазить... Только на этот раз помешал автомат, болтающиеся ботинки без шнурков не хотели упираться в поверхность забора, грозя свалиться именно на вражеской территории, да ещё штаны, без ремня, которые всё время нужно было поддерживать руками. Ногу высоко забросить не получалось, опять же, штаны не пускали. Как-то всё же перевалил тело на ту сторону, но зацепился ремнём автомата за выступ ограды. Освобождая ремень,
сорвался, ободрав руку и лицо об шершавую поверхность забора. Теперь он был на свободе. Неизвестно что будет дальше, но у него оружие, а значит так вот, запросто, они его не возьмут. Теперь нужно было что-то делать со штанами, иначе далеко не уйти. Нужна хотя бы верёвка. Олегу, как это не раз бывало в ситуации, когда, казалось бы, не до смеха, стало вдруг весело.
– Верёвка! Хорошо что верёвки не было, а то может и не удержался бы от соблазна повеситься, одним махом избавиться от всего этого кошмара... Эти суки, конечно, не идиоты, забрали шнурки и ремень. Может ещё и спасибо им сказать, “спасителям” бля?
Его разбирал смех, опять истерика, он уже это понимал, понимал и зачем смеётся, что только так ему и удаётся выжить, не сойти с ума, сохранить себя в окружающем мире материализовавшегося безумия. Стараясь не смеяться в голос, дабы, будучи услышанным, не накликать беду, и едва сдерживая душившие приступы смеха, Олег отстегнул от автомата ремень и подпоясал штаны. Решив, что о шнурках для ботинок позаботится
позже, а пока нужно убраться от этих мест как можно подальше, двинулся на запад. Куда именно пойдёт, Олег не задумывался, но точно знал, что нужно идти именно туда. Руководила им какая-то отчаяная решимость и уверенность, что выбранное направление правильное.
Теперь не было надобности держать штаны руками, двигаться стало легко и даже улучшилось настроение: пока его не преследовали, погода – класс, свобода!... Только оружие нужно держать наготове, прислушиваться, да смотреть по сторонам. Решив, что ушёл достаточно далеко и короткий отдых вполне допустим, беглец опустился на траву, снял ботинки, с наслаждением пошевелил пальцами ног, потянулся. Всё это проделал, не выпуская автомат из руки, потом положил его себе на колени и так, сидя, нарвал пучок росшей вокруг демьян-травы, выбирая в пределах досягаемости, стебли подлиннее. Эти стебли, сплетёные по шесть в косичку, заменили шнурки, и теперь ботинки не болтались и идти будет легче. Лес стал реже, встречались тропинки, протоптанные явно не
четвероногими.
Солнце садилось, Олегу стало одновременно радостно и жутковато. Радостно, что не ошибся в направлении, шёл, как и решил, на запад. И жутковато от сознания, что вот один... против всех... и тоскливо становилось, не страшно, а именно тоскливо, так хотелось прижаться к живому существу, желающему тебе добра... или прижать его к себе... Он аж замер от такого желания, но родственной души вроде не предвиделось, да откуда ей тут взяться в лесу. Стоя у толстенной сосны и прислушиваясь к доносящемуся откуда-то шуму, Олег поймал себя на том, что стоит в обнимку с автоматом, прижавшись щекой к стволу. С сожалением вспомнил о своём тайнике с патронами; теперь туда возвращаться нельзя, а жаль, патронов там больше чем у него сейчас, почти на два магазина насобирал. Теперь пропадать добру, а ведь могут понадобиться...
Шум раздавался где-то невдалеке. Это было похоже на конский топот, не выраженный стук копыт по дороге, а приглушённый мягкой почвой, покрытой
травянным ковром. Кони! Скорее всего это пасутся стреноженные кони, потому и топот такой странный. Значит должен быть пастух или пастухи. Нужно уйти отсюда, что бы не заметили. Внезапно послышался вскрик, так кричат от неожиданности и боли. Сколько раз он давал себе слово не делать этого, тем более, когда прежде всего надо спасаться самому... Не выдержал: может крик этот напомнил ему о его собственных страданиях, но прозвучал как сигнал “человек в беде!”, а это было для него руководство к действию, сидело в нём это неискоренимо, зачастую противореча со здравым смыслом. Держа автомат наизготове, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы не ломались с треском валявшиеся под ногами сухие ветки, Олег приблизился к поляне, на которой действительно паслись кони. Некоторые: очевидно, вожак табуна и несколько лошадиных “авторитетов”, паслись стреноженными, передвигаясь перенося вес тела вперёд и не имея возможности распределить его равномерно, бухали по траве обоими копытами сразу: тогда раздавались глухие
удары, будто в болотистую почву вбивают деревянную сваю. Раздавались и другие удары. Эти были потише, но то, что увидел Олег, заставило его рвануться вперёд. Спохватившись, спрятал автомат под кустом, приметил место и, подняв сук подлиннее – из тех, что валялись вдоль дороги, ринулся к группе парней на поляне, с остервенением и азартом пинавших парнишку лет четырнадцати. Тот уже не кричал, только пытался прикрыть руками голову и лицо.
– Поездить на лошади захотел?! Сейчас вот мы на тебе поездим.
С этими словами, очевидно старший из пасшей лошадей компании наклонился и ловко, как будто проделывал это неоднократно, сорвал с парня штаны всесте с трусами. Двое других удерживали пытающегося вырваться перепуганного подростка.
– Кто первый?!
– Ты, Микола, потом мы.
– Ладно.
Микола уже растёгивал ширинку, тот, который уступил
первенство старшему товарищу, нетерпеливо потискивал себя, захватывая дрожащими от желания пальцами член вместе с мошонкой. Ещё один уселся жертве на плечи. Страшной силы удар пришёлся точно по темечку заводилы. С растёгнутыми штанами он осел на землю. Двое других, не сообразив что произошло, замешкались и, стоящий в очереди вторым, получил свою порцию выверенных, отработанных многолетними упражнениями, ударов, чётких и рассчитанных с точностью до сантимера, совсем не таких остервенелых, что пришлись прикладом по голове дежурного по части. Олег колотил насильников с наслаждением и в то же время по всем правилам фехтовальноо искусства, будто отрабатывал удары на мишени. В это время он забыл и о том, что самто находится в весьма плачевном положении, что оставив в кустах автомат, рискует быть взятым легко и без боя, что вот так, “засветившись”, может запросто оказаться в положении гораздо худшем чем юноша, за которого он сейчас вступился. Но это уже был какой ни есть а бой, схватка с противником, олицетворяющим зло, и этот бой
он должен выиграть. Тем временем, смекнув что надо “делать ноги”, удерживавший жертву на земле вскочил, пытаясь убежать от этого незнакомца с дубиной. Однако на втором шаге упал, споткнувшись о подставленную “жертвой” подножку. Вскочил и тут же снова упал. На этот раз от сдвоенного удара, пришедшегося по левому и правому виску. После таких ударов не поднимаются. Но это не волновало Олега. Торжествующим взглядом оглядел недавнее “поле битвы” с лежащими недалеко друг от друга телами и, убедившись что “стучать” здесь на него вроде некому, подошёл к всё ещё не пришедшему в себя парню.
– Оденься.
Тот непонимающе смотрел в глаза Олегу и не шевелился.
– Оденься же.
Теперь парнишка будто вышёл из транса, вскочил, и тут же , вскрикнув, сел на землю, схватившись за голеностоп левой ноги.
– Что с ногой?
– Вон тот, здоровый, ударил сапогом по ноге,
когда все втроём на меня навалились.
Парень с трудом всё же поднялся, подтянул штаны и... заплакал.
– Кто ты, как тебя звать?
– Алесь я, живу в посёлке неподалёку, в интернате...
– А здесь что делаешь?
– Покататься хотел на лошадях, местные обещали
дать покататься, а как пришёл, так говорят ты сперва нам дай, по очереди, а потом дадим покататься. Мол в детдоме вы там друг с другом трахаетесь, так что мол тебе стоит...
– Ну дальше я видел...
– А что дальше, я сказал что нет, а они насильничать стали.
– Погоди, ты ж сказал что из интерната, а почему детдом, родители твои где?
– Нет родителей, сколько себя помню родителей не видел... А интернатом детдом зовут, для сирот интернат.
– Ну, а какого чёрта сюда припёрся из своего интерната, сидел бы там в безопасности...
– Лошадей я люблю, с малых лет покататься хотел, снятся мне сны как я на коне скачу. Классно так, на коне...
– Так ты вообще-то ездил верхом на лошади?
– Говорю же ездил, только во сне.
– Ну так во сне, это значит не ездил.
Ответ был категоричный:
– Нет, ездил! Пусть во сне, а ездил, всё было как по-настоящему.
Олег улыбнулся. Что-то в этом парнишке было забавное
и вызывающее симпатию.
– Ты говорил кому-нибудь что идёшь сюда? Тебя кто-нибудь, кроме этих, – он кивнул в сторону Алесевых обидчиков, – здесь видел?
– Никому не говорил, а видеть... тоже никто не видел и по дороге никто не встретился.
– Вот и хорошо, Алеська, мне пора, ты сможешь выполнить мою просьбу?
– Конечно, ты дрался за меня, я сделаю всё, что ты скажешь!
– Не говори никому о встрече со мной, эти, – он снова кивнул в сторону лежащих, – уже точно не расскажут. Молчи и ты. Не было тут тебя.
– Конечно. Я никому не скажу, слово даю.
– Ну топай в свой интернат, если спросят где был, соври чего-нибудь.
Олег направился к опушке леса, где оставил автомат. Что-то заставило оглянуться: парнишка неотрывно смотрел ему вслед, размазывая по лицу слёзы с грязью от испачканного землёй рукава куртки. Олег помахав рукой, отвернулся: что-то накатило, ещё немного и, поддавшись эмоциям, заплачет сам. Вот уже первые деревья, там, чуть дальше, под кустом бузины спрятано оружие... Обернуться заставил звук шагов. Прихрамывая, с закушенной от боли губой и от того перекошенным лицом, его догонял Алесь.
– Ты чего?!
– Возьми меня с собой!
– Куда, дурила? Возвращайся в посёлок.
– Возьми, я другом тебе буду...
Другом. О таком счастье Олег уже и мечтать давно перестал. Возможно ли встретить родственную, чувствующую так как ты, понимающую тебя, думающую как ты, душу, среди всего того, что окружает его? Нет, нельзя поддаваться никаким соблазнам, пацана этого, хоть, может, он и хороший, гнать надо от себя и уходить. Вместо этого, непроизвольно, сама по себе получилась фраза:
– Ну, и убьют нас, обоих...
Пауза. Длилась она несколько мгновений, но и для одного, и для другого была долгой и мучительной в непредсказуемости своей развязки. Стоявший насупившись и опустив голову, Алесь первым нарушил молчание.
– Ну и пусть... Возьми.
– Алеська, хороший ты мой, за мной охотятся, если словят, то убьют... Вдвоём убежать труднее, да и зачем тебе бежать, куда?
– Куда и ты! Я всю жизнь мечтал встретить такого как ты, я буду предан тебе, вот увидишь. Не хочу возвращаться в детдом, не хочу! Не возьмёшь, – Олег
удивился решимости, с которой пацан произнёс это, – я вообще жить не буду..., – и тихо, после небольшой паузы, – не хочу жить без друга, без тебя.
Всё, победитель был побеждён. Такому обороту событий, Олег, от одного к другому эпизоду своей короткой ещё жизни всё болеее познававший низость и предательство, теряя веру в людей и надежду, что кто-то всецело принадлежать будет именно ему, противостоять не мог.
– С твоей ногой далеко мы не уйдём. Ты, кажется, хотел покататься на лошади?
Лицо мальчишки озарилось счастливой улыбкой. Приблизившись к Олегу, он обнял его, обхватив за туловище на уровне локтей и, поднявшись на носок здоровой ноги, поцеловал в щёку. Волна чувств охватила Олега, он крепко прижал к себе парня и так они стояли какое-то время, будто боясь, что вот сейчас разомкнуться
обьятия и всё исчезнет, оказавшись или вымыслом, или бредом. Эти мгновения были сладостны, и никак не хотелось прерывать их, окунаясь в суровую действительность. Однако, как правило, счастливые мгновения, не в пример своим горестным собратьям, длятся недолго. Оставив Алеся на опушке леса, Олег направился через поляну к полю, где оставшиеся без присмотра кони, сосредоточено и с достоинством, будто так бывало всегда, поедали колхозный овёс. Вернулся, ведя кобылу, взнузданую верёвкой, которую только что снял с передних ног стреноженной лошади. Из тех же пут сделано было и оголовье. Отдал повод парню.
– Держи. Я сейчас вернусь.
– Ты не сбежишь? – в голосе парнишки что-то дрогнуло. Взглядом, в котором одновременно читались вопрос и испуг, он смотрел в глаза Олега.
– Теперь уж нет, подожди пару минут.
Когда Олег вернулся с автоматом, удивлению и восторгу пацана не было границ.
– Это твой?!
– Мой.
– Он заряжен?
– Заряжен.
– Ух ты! А где ты взял? Дай подержать...
– Сейчас подержишь. Поехали, Алеська, надо сваливать, не ночевать же тут. Значит так: сзади посадить тебя не могу, потому что ногами за коня держаться надо, а с непривычки, да и нога у тебя болит, свалишься ещё. Автомат держать будешь ты, как скажу – сразу отдашь, если что... Ничего с ним не делай, понял?
– Понял.
Стараясь сохранить подобающее моменту серьёзное выражение лица, Алесь едва сдерживал радость в голосе. Какой необычный сегодня день: и вероломное нападение тех скотов на поляне, и заступничество неожиданно появившегося друга, о котором мечтал длинными и тоскливыми ночами и тупыми, скучными днями в
опостылевшем интернате, и он, наконец-то, верхом на
коне, да ещё и с оружием в руках!
Подсадив малого, сам сел позади него. Кобыла оказалась
на удивление спокойной. Как будто только и ждала случая везти на себе этих двоих.
– Куда мы едем?
– На Запад, Алеська.
Тот согласно кивнул, словно именно туда и собирался, а потому ответ оказался исчерпывающим.
глава 32

Журналист
 
Выйдя из монастыря и с наслаждением вдыхая утренний воздух, смешанный с доносившимся с близлежайшего покоса пряным ароматом сена, журналист обратил внимание на оживлённую толпу туристов. Вчера экскурсантов тоже было не мало, но сегодняшние заметно отличались от тех. Необычными были и одежда, и поведение, а главное, разговаривали между собой они на странном наречии; прислушаться, так вроде не по нашему говорят, а если просто слушать, да не задумываться, что это за речь такая, то начинаешь понимать если не всё, то почти всё услышанное. Необычность посетителей заставила журналиста вернуться в башню монастыря, где уже во всю шла экскурсия. Обязанности гида возложила на себя директор музея. Окружённая многочисленными экскурсантами, Чеслава Францевна повествовала о местных достопримечательностях, не забывая упомянуть и о “необычных явлениях”, как политкорректно именовались привидения в экскурсионных программах. Деликатно выжидая момент, когда станет возможным поинтересоваться у экскурсовода откуда эти люди, корреспондент с любопытством наблюдал за собравшимися. Внимание привлёк паренёк лет пятнадцати. Во время эксурсии по музею он почему-то не глядел по сторонам, как остальные, рассматривая экспонаты или развешанные по стенам картины. Задрав голову, подросток неотрывно смотрел в потолок. Журналист посмотрел туда-же. Нервюры сводчатого потолка напоминали шестигранную звезду довольно причудливой формы. Неравномерной длины лучи её, казалось, пытаются обнять всё помещение, но им мешают пилястры, выступающие от стены чуть ниже потолка. Как бы злясь на преграду и пытаясь её обойти, лучи-нервюры искривляются. Журналист взглянул на парня, тот всё так же стоял задрав голову кверху. Оглядел толпившихся в помещении, ни у кого из них потолок не вызызывал
интереса. Снова перевёл взгляд вверх, туда, куда не отрываясь смотрел юный экскурсант, и с удивлением отметил, что рисунок, как ему показалось, изменил свою форму. Снова взглянул на парня. Вдруг тот завертел головой, как бы пытаясь успеть взглядом за чем-то там, наверху. В это же мгновение журналист увидел, что изменившийся рисунок нервюр вращается над головами собравшихся, но почему-то видят это только он и тот, глядящий вверх подросток. Остальные внимательно слушают гида и вроде бы ничего не замечают. Тем временем, набирая скорость, вращающиеся нервюры меняли очертания, с каждым кругом рисунок потолка становился иным.
– Возможно, это мне кажется, пить надо было меньше, угостились вчера на славу, вот и потолки вращаются, а малый тот просто так вверх смотрит, дебил может или там ещё что... Неужто не заметили б остальные, крутанись этот свод хоть на пол оборота?
Он уже клеймил себя в собственных глазах:
– Вместо того, чтобы готовить репортаж,
устроился как на отдыхе, расслабился, не написал ничего... Да и журналисток этих, что притащил с собою, нет чтобы задание им дать, привидение поджидать-караулить, так потащил их на танцы, после тех танцев отметили приезд..., так что какая там белая дама, или чёрная, как её? Надо будет уточнить у директора музея кто из них кто, да ещё о призраке рыцаря порасспросить...
И тут же, как бы сам себя оправдывая, вспомнил, что не очень-то и ждал встречи с призраками, сосредоточившись на главной задаче: развлечь жену и дочку. Вот уж кто доволен поездкой, так это они. Жена, так вроде и призрак увидела, ближе к утру, всю ночь глаз не сомкнув. Дочь, правда, спала, за день облазив и монастырь, и замок, даже на старой мельнице побывала. А снимков сколько сделали! И девушки-коллеги довольны: когда ещё доведётся побывать в такой неординарной обстановке?
Размышления прервал крик. Это вскрикнул подросток. Он уже не вертел головой вслед за вращением рисунка на потолке, а кружился в том же направлении что и нервюры. Потом, утратив равновесие, раскинул в
стороны руки, пытаясь опереться на что-либо, и, потеряв сознание, оказался в обьятиях Чеславы Францевны. Она успела подхватить падающего мальчишку и передала его подоспевшим сотрудницам музея. Остальные находившиеся в помещении, как ни в чём не бывало продолжали стоять, не заметив, казалось, ничего из происшедшего. Журналист воспользовался возникшей паузой:
– Мальчику видно душно стало? Столько народу
собралось!
– Да, какие-то странные сегодня туристы. Прежним приходилось рассказывать о горе с отверстием уже после экскурсии по замку и монастырю, а сегодняшние интересуются исключительно горой, будто всё остальное и к экскурсии-то не относится.
– Я обратил внимание, что парень этот, ну что упал, долго в потолок смотрел, может голова от того и закружилась...
– Да, вполне возможно, здесь в каждой комнате
потолочные нервюры расположены иначе чем в другой,
рисунок нигде не повторяется. Но в какой бы комнате не находился, если долго смотреть вверх, создаётся впечатление будто потолок вращается. От этого запросто голова может закружиться. Наверное с мальчиком так и произошло.
– Наверное, так оно и было, ребёнок, возможно, впечатлительный...
Журналист не решился рассказать, что когда он поднял голову, потолок уже вращался вовсю, не ожидая пока его начнут долго разглядывать.




       
глава 33

Прощай мясокомбинат

Одетый в поношенную ватную телогрейку, довольно потрёпаные штаны из брезентовой ткани и не менее затасканные, но ещё сносного вида ботинки с рифлёной подошвой, Стрелок направлялся к мясокомбинату. Сегодня у него был выходной. Можно было попасть на территорию мясокомбината и через проходную – онто уж придумал бы правдоподобную причину своего визита не в день дежурства. Но, не дойдя до угла забора, дорога за которым вела к главным воротам, стрелок свернул на едва заметную тропинку вдоль ограждения. Поровнявшись с подстанцией, остановился. Теперь со стороны пустыря его прикрывала трансформаторная будка, ну а на крышу сторожевого помещения кроме него никто из охраны никогда и не поднимался. Убедившись что находится вне поля зрения возможных наблюдателей по ту и эту сторону забора,
стрелок притащил припрятанные в только ему известном месте, в овражке, среди вымахавшей в человеческий рост полыни, пару дощатых ящиков. Взгромоздив один на один, забрался наверх. Теперь оставалось подтянуться и вскарабкаться на гребень забора, если бы не два ряда колючей проволоки поверх него. Преодолел препятствие набросив на колючки для того и прихваченную с собой телогрейку, и уже спрыгивая в вольер увидел, как в его сторону, оскалив пасть и совершенно беззвучно, устремился пёс. Это былa крупная немецкая овчарка, гроза нарушителей и гордость главного собаковода, собственной его выучки кобель, никого, кроме полковника, не признававший. Каким образом психоватый зверь оказался в этом вольере, Стрелок и понятия не имел, рука непроизвольно потянулась к ножу, висевшему на поясе. Спасение пришло неожиданно. Ольба, до того лежавшая и, казалось, сладко подрёмывавшая, с рычанием преградила дорогу атакующему псу, став между стрелком и, как-то сразу сникшей, овчаркой. Теперь пёс, не проявляя ни малейшей
доли агрессивности, исподлобья, с каким-то обиженным выражением на собачьей морде, наблюдал за происходящим. Тем временем стрелок, потрепав рыжую Ольбу по холке, разговаривал с нею, уже не обращая внимания на недавнего агрессора.
– Спасибо, собака, выручила. Всё, уходим. Служба на мясокомбинате закончилась. Только вот заберу своего пса, пойду поищу в каком он сейчас вольере и сразу к тебе. Ты уж попридержи этого придурка.
Стрелок кивнул в сторону овчарки, затем перебрался через сетку на территорию предприятия.
– Ты что здесь делаешь?! – Голос полковника звучал нарочито строго, – опять по вольерам лазишь? Начальство приказало, чтоб ты по вольерам не лазил и пса своего на дежурство не брал.
Добрый вечер, полковник, никак это вы кабеля к Ольбе подсадили? Для профилактики, так сказать.
– Начальство распорядилось, – в голосе главного собаковода слышались совершенно несвойственные ему нотки, – ну, и на хер ты этого майора дразнил?
Додразнился...
Стрелок про себя с удивлением отметил искреннее, как ему показалось, сожаление, с которым тот произнёс эту фразу.
– Ладно, полковник, куда определили моего пса?
– В восьмом вольере, да ты за него не беспокойся,никто его не обижает, сыт и всё в порядке с ним, только брать на дежурство его больше нельзя.
– Я его забираю, полковник.
– Как это, забираешь?
– Ну моя собака, я и забираю.
– И куда?
– Отвезу в деревню.
– Ну и будет там он у тебя голодным, а здесь мы его на довольствие поставили, пусть служит...
Стрелок и собаковод обменялись долгими взглядами, как бы желая понять, что же они не договаривают один другому. Затем, ничего не ответив, стрелок направился к вольеру номер восемь, ожидая что вот сейчас его окликнут и попытаются остановить. Полковник остался на месте, переведя взгляд с удаляющегося “нарушителя” на любимого своего пса, виновато заглядывающего хозяину в глаза и заискивающе повиливающего хвостом. Обернулся, услышал шаги приближающегося стрелка и идущего рядом с ним пса.
– Ты снова через вольер?
       – Да, полковник, а вы полагаете через проходную
лучше? Там обязательно спросят, как я сюда попал, а я, конечно, отвечу, что прошёл через вольер, куда подсадили личную собаку главного собаковода...
       – Ты, стрелок, конечно, большой засранец, - полковник кривовато усмехнулся, - но сейчас ты просто хочешь с****ить Ольбу, я прав?
       – Вот чувствуется школа... Ну прямо в точку, полковник.
– Всё шутишь... ладно, сейчас это не имеет значения, в общем, я ничего не видел.
– Спасибо, как-то даже и не по чекистски получается, что это с вами?
– Слышь, отваливай побыстрее, а?
С этими словами главный собаковод, звеня связкой ключей, открыл сетчатую дверь вольера и скомандовал: ”Ко мне!” Виноватый пёс с радостью выполнил команду, пристроившись у левой ноги хозяина.
– Сидеть! – собаковод придерживал овчарку за ошейник. – Ну, не прощаюсь, стрелок..., нутром чую: свидимся.
Без сомнения ротвейлер взял бы эту стену, не будь она увенчана колючей проволокой. Опять же, накрыв телогрейкой колючки, подсадил своего пса на забор. После небольшой заминки ротвейлер спрыгнул на ту сторону. То же проделал и с Ольбой. Рыжая отважно бросилась вниз. Это был первый взятый барьер в её собачьей жизни. Ещё находясь в вольере, стрелок услышал жалобное поскуливание. Перебравшись на пустырь, увидел отряхивающуюся Ольбу. Очевидно передние лапы не удержали засидевшуюся в вольере собаку, и приземлилась она неудачно, о чём свидетельствовали заметные ссадины на морде.


глава 34

Кладоискатели

– Что-то здесь происходит необычное, возможно даже, сенсационное, – подумал журналист. Он не мог знать, что в этот день удивляться приходится не только ему и его бригаде. Необычного вида пассажиры вызывали удивление видавших виды рвботников служб аэропортов и железодорожных вокзалов. В странных одеяниях, больше подходящих для театрального реквизита, чем в качестве одежды современого человека, кто с отсутствующим взглядом, некоторые – наоборот, с горящими глазами в чём-то фанатично убеждённых людей, но и те, и другие – совершено абстрагированные от окружающей их среды, – они вызывали недоумение и повышенную бдительность пограничников и таможенников. Но после тщательной проверки документов и с пристрастием проведённого досмотра багажа, оказывалось, что вызвавшие подозрение путеше-ственники – самые что ни на есть обычные пассажиры, если не принимать в рассчёт не совсем обычные одежды. Разговаривали они на разных языках, временами переходя на неведомое таможенным переводчикам, наречие, заставлявшее окружающих прислушиваться, недоумевая: вроде бы знакомый язык, да не наш, на таком никто не говорит здесь, а смысл вроде и понятен. Только вот о необычных вещах говорят между собой эти люди. Именно благодаря этим странным разговорам на этом странном языке прибывших можно было отнести к какой-то общности. К тому же, прибывая из разных концов света, конечным пунктом путешествия они указывали Гольшаны, что на Гродненщине. Покинув аэропорт или выйдя из спального вагона международного состава, эти люди спешили на автобусные станции, чтобы, успев занять места в некомфортабельных автобусах, отправиться в окраинное местечко вблизи литовской границы.
Тем временем народ всё прибывал. Толпа занимала каждый клочок земли, где только можно ступить ногой, и
заполнив собою прилегающую к костёлу территорию, всё увеличиваясь в размерах, посягала теперь на монастырский двор, где у южной стены велись реставрационные работы. Руководитель этих работ уже начинал нервничать, недовольно поглядывая на не обращавших на него внимания необычного вида туристов.
– Ну и куда же вы лезете за ограждение?! Читайте, здесь же написано: “Идут реставрационные работы”! Не понятно что ли?!
Архитектор с утра был и так ужасно раздражён: со вчерашнего болела голова, опохмелиться нечем, еле руководишь с бодуна, а тут ещё эти, ряженные, лезут...
– Чёрт-те-что сегодня происходит!
Эти слова предназначались уже журналисту, попавшему в поле зрения зодчего. Тот тоже недоумённо разглядывал толпившихся вокруг людей.
– Да, господин архитектор, я как раз и полагал осведомиться у вас по поводу этого столпотворения. Часто здесь такое бывает?
– Да нет, на мою бытность руководителем реставрационного проекта здешних достопримечательностей, такого видеть не приходилось ни разу. Сам диву даюсь... Да и уж больно необычны эти экскурсанты. Рабочие мои рассказали, что этой ночью тут вообще странные дела творились. Один, так с местной девушкой гулял. Ну куда им податься было? Бродили, бродили и оказались возле старой мельницы. Сперва его удивило, что мельница как бы светится. Он чуток “струхнул”, но девушка обьяснила, что светится старая деревяха в свете луны, да потому как вековой слой мучной пыли на стенах. Он, окаменевший, при лунном свете и даёт такой эффект: светится, будто стены не окаменевшими слоями муки, а фосфором покрыты. Видно уж очень дивчине невтерпёж от страсти было, да и хлопцу тоже, потому как смогла она убедить его побороть страх. Но только они к мосточку приблизились, что на мельницу ведёт, как услышали там какую-то возню и в глубине увидели, еле заметное сквозь щели, мерцающее зеленовато-голубоватое свечение. Решив, что место
заняла такая же как и они парочка, парень и девушка повернули обратно, как вслед за ними, с шумом, и громко переговариваясь, из мельницы вывалила группа людей в длинных, при лунном свете казавшимися чёрными, одеждах. Приглядевшись к ним, молодые обмерли: глаза у этих, в длинных одеждах, светились тем самым зеленовато-голубым светом, который за несколько минут до этого виднелся из щелей и окон старой мельницы. Сами не осознавая зачем, мой строитель и его подружка пересчитали странных незнакомцев – их оказалось тринадцать. Это ещё больше напугало нашу парочку. На мгновение они застыли, потом, чертыхнувшись, парень схватил девушку за руку и, с какой скоростью только могли, они дали дёру. Поначалу они думали, что оторвались от этой, показавшейся ужасной, “чёртовой дюжины”. Но за спиной послышался топот и разговор. Громко галдя на незнакомом языке, периодически вставляя вроде бы где-то уже слышанные, но в то же время непонятные слова и обороты, что в сочетании с необычным внешним обликом производило жутковатое
впечатление, странная группа догнала пару и..., так же весело общаясь между собой, совершенно не обратив внимание на них, читавших побелевшими от страха губами молитвы, проследовала в сторону замка.
Архитектор, живописно рассказывавший о ночном приключении молодых влюблённых, так увлёкся, что казалось и сам только что вернулся оттуда, от старой мельницы, пережив всё то, что пережили герои ночного приключения. Говоря, он становился всё боле возбуждённым, щёки его стали красными и глаза оживились блеском. Чувствуя, что материал получится сенсационный, какого в стране газеты ещё не видели, журналист молча кивал говорящему, поощряя собеседника к дальнейшему повествованию и боясь каким либо словом или жестом прервать разговорившегося реставратора. Внезапно архитектор резко изменился в лице, красноречие вдруг иссякло и, замахав руками, обращаясь, казалось, не только к окружающим, а ко всему миру, – столько отчаяния было в его, то ли крике, то ли почти зверинном рёве, – заорал:
– Ну куда вы, все, лезете, идиоты!
Это толпа, разрастаясь, двигалась к месту рставрации, не обращая внимания ни на условное ограждение с предупреждающей надписью, ни на зычный голос архитектора, грозя через какое-то время, вплотную приблизившись к стене монастыря, помешать руководимым им работам.
– Ну не дадут же дело делать, черти ряженные! – произнёс, а скорее выдохнул со злобой и досадой, архитектор.
В этот момент зазвонил костёльный колокол. На другом конце местечка ему вторил собрат с колокольни православного храма. Что-то было в этом необычном перезвоне тревожное и торжественное. И доселе инертная и безразличная к происходящему вокруг, людская масса как по команде повернулась в сторону костёльной колокольни и вдруг, все как один, заторопились; лица их оживились и толпа, почти что в организованном порядке, стала покидать занятую было территорию.
– Ну и слава Богу, сваливают наконец, – с нотками облегчения и почему-то внезапно охватившей его грусти,
произнёс архитектор, глядя на удаляющуюся толпу.
Скопище людское схлынуло к дороге и постепенно превращалось в нестройную колонну, двигавшуюся по направлению к замку. Руководитель реставрационных работ вдруг почувствовал, что ему совсем не хочется ничем и никем руководить: ни этими работами, ни этими рабочими, тоже с удивлением глядевшими вслед удаляющимся “экскурсантам”. Ему захотелось в эту толпу, куда бы она ни направлялась. Его туда тянуло непреодолимо. Даже головная боль прекратилась. От похмельного синдрома и следа не осталось. Он не понимал в чём тут дело, что с ним такое происходит, и клял, на чём свет стоит, и эту, невесть откуда взявшуюся ряженную толпу, и свою, враз опостылевшую работу.
– Это и впрямь нечто из ряда вон выходящее, – журналист, глядел вслед устремившейся вверх по дороге колонне, изредка переводя взгляд на изменившегося в лице архитектора. – Что-то он знает такое, о чём я и не догадываюсь. Слишком уж необычная реакция у этого типа на всё, что происходит здесь сегодня.
Журналисту и в голову не могло придти, что руководитель-реставратор озадачен не менее его. Повинуясь своему профессиональному чутью на сенсации, писака подался вслед за устремившемуся по дороге за городок народу. Архитектор же, наконец освободившись от присутствия навязчивой толпы, приступил к своим обязанностям. У стены снова закопошились рабочие, сбивая остатки обваливающейся штукатурки. Внезапно один из подсобников, прислушавшись к звуку, издаваемому от ударов кельмой о стену, замер, потом ударил ещё несколько раз, теперь уже часто и осторожно. Покосившись на работавших рядом парней – не обратил ли кто внимание на раздавшиеся глухие звуки – и решив, что наверняка кто-то уловил разницу между звуками от ударов в этом и в других местах стены, а следовательно, не удастся одному завладеть, возможно, схороненным здесь сокровищем, произнёс так, чтоб слышали только двое его коллег, по правую и левую руку:
– Мужики, тут в стене пустота. Наверное там что-
то спрятано, может клад. Надо бы подождать, как все сойдут и вскрыть кладку.


       
глава 35

Ночь в стогу

       “Что такое друг? – одна душа,
       живущая в двух телах.”
       (Народная мудрость)

– Так куда мы едем? – не выдержав, полюбопытствовал Алесь. Необычность ситуации тревожила и радовала одновременно. Мальчишке казалось, что вот и сбываются его самые сокровенные мечты, выстраданные и вытерпленные мучительно долгим и неуютным приютским существованием. Наконец-то!
– Я ж сказал что на Запад, полага, сейчас мы движемся в правильном направлении.
– Мы будем переходить границу? – В голосе
Алеся восторг смешался с испугом. Азарт не покидал парня, но граница!... Такое он видел только в кино, читал в книгах... и вот он и его новый, а уже такой близкий ему друг, они оба – потенциальные нарушители границы! Это было что-то из области фантастики – несбыточное и недосягаемое. А теперь...
– Не знаю, но тут действительно близко граница с Польшей. Если возникнет необходимость, попытаемся перейти на ту сторону. Только, боюсь, выдадут нас обратно и тогда... Олег замолчал на какое-то время, потом решительно произнёс: Тогда ****ец. Лучше будет если постараешься убежать, конечно, только с такой ногой далеко не побежишь, поэтому, если так произойдёт, открещивайся от меня как только можешь. Мол силком с собой увёз, угрожал... что хочешь говори, только ко мне ты никакого отношения не имеешь.
– Я буду с тобой до конца!
В категоричности произнесенного Олег почувствовал искреннюю решимость, какую всегда в критической ситуации хотел видеть от друзей и всегда натыкался на
что угодно: от трусости и непонимания до подлости и предательства, теряя “друзей” и разочаровываясь в приятелях. А тут...! Ну, наконец-то, и у него появился друг. Друг... – горький опыт не позволял поверить в привалившее счастье – друг, это наверное, сказано ну уж слишком... Так, пацан. Но как ему самому хотелось быть другом этому пацану! Он вспомнил свои сны, там он был оруженосцем, которого скоро посвятят в рыцари... Мальчишка же пока ещё и в пажи не годится. И такая тоска забрала вдруг Олега, так хотелось и друга, и пажа, и оруженосца, – всего того, что и было ему положено по статусу в его мире и что оказалось таким недосягаемым в мире, где он чувствовал себя человеком случайным. Хотя ведь не бывает случайностей... И раз уж свела их судьба, значит не всё так мерзко и в этом мире, только вот не влипнуть бы в новую передрягу.
Теперь, после слов Алеськи : “Я буду с тобой, до конца”, Олег проникся такой нежностью к этому парнишке, что как только спешились, обхватил его в обьятия и долго не разжимал рук, боясь что всё это
происходит с ним не наяву и вот-вот оборвётся внезапно возникшее единение душ; пацан сейчас вырвется из обьятий и... исчезнет, и всё окажется сном или фантазией. Но никто и не пытался вырываться или исчезать, наоборот: Алесь испытал такую непреодолимую тягу к обретённому недавно другу, что сдерживая сбивающееся дыхание, не решался ни сказать что-либо, ни пошевелиться, дабы не разжались эти, такие сильные и такие надёжные руки.
– Нужно подумать о ночлеге. Вон тот стог вполне годится. А на зорьке двинемся далей. На ногу ступать можешь?
– Могу, – ответил парнишка и сделал шаг. Вскрикнув, он присел на здоровую ногу и испуганно посмотрел на Олега.
– Херовые дела, брат. Давай помогу.
С этими словами Олег взял пацана на руки и понёс к стогу сена.
– Полежи пока здесь, я сейчас, только с конём разберусь.
Стреножив коня, Олег вернулся к стогу. Запах подпревшего сена дразнил и успокаивал. В нём было многое, в этом запахе. Ночевать в стогах Олегу приходилось не раз, и всегда от обыкновенной этой сушёной травы веяло надёжностью, почти домашним уютом. Главное, чтоб незаметно никто не подошёл, а если всё обойдётся спокойно, то тут и мягко, и тепло, а сегодня, сегодня у него есть и автомат, и друг. Зарывшись в сено они долго не засыпали. Уставшие, голодные, бросившие вызов неизвестности, эти двое были настолько возбуждены чередой недавних событий, что о том, чтобы заснуть мгновенно, не могло быть и речи. Им хотелось говорить. Положив оружие справа от себя и расположившись так, чтобы в проделанные в стогу смотровые отверстия было видно прилегающее пространство, левой рукой Олег обнял друга.
– Тебе, наверное, и во сне такое присниться не могло? Жуть как натерпелся ты сегодня. Ничего. Я прямо нутром своим чую, что завтра всё будет хорошо, вот чувствую и всё…
– Ты зря меня успокаиваешь. Я с малых лет книги читал о приключениях. И мне всегда казалось, что это я на месте главных героев. В общем я ко всему готов. А какие книги любишь читать ты?
– Знаешь, есть такой анекдот: принимают чукчу в Союз писателей, спрашивают: “Ну а сами вы что читаете?” “Чукча не читатель, чукча писатель” – отвечает. Вот и я так, всё больше себя самого и читаю. Хочешь стихи прочту?
– Сам написал?! Давай!
– “Пьяный рыцарь” называется.
– Класс!
– Ну ты ж ещё не слышал, а уже “класс” – развеселился Олег, – ну слушай:

       Пришёл с боёв, вина хлебнул,
       Сидит, считает синяки...
       Прилечь – так может бы уснул.
       От боли не поднять руки,
       Сидит усталый и поддатый.
       Паж побежал стелить кровать,
       Оруженосец чистит латы...
       И... на х-й некого послать.

– А знаешь о чём я подумал? – по голосу Алеся чувствовалось, что мальчишка улыбается. – Раз я сегодня носил твоё оружие, значит я – твой оруженосец.
– Правильно подумал, а ещё... ещё мы – друзья, – голос его дрогнул. – И я тебя тоже никогда не брошу, никогда.
Олег справился с подкатившим к горлу комком, чувствуя
как влажнеют глаза. Очевидно, это состояние передалось и Алеське, потому как парнишка крепко прижался к
Олегу и обнял его. Так, обнявшись, они всё таки уснули. Алесь периодически что-то вкрикивал во сне, метался. Может ему снилось пережитое недавно; и во сне что-то снова угрожало, преследовало, унижало и обижало. Олег же, по выработавшейся привычке, полуспал-полубодрствовал, отмечая про себя и Алеськино беспокойство, и периодически прислушиваясь к шорохам. Но те звуки, что были слышны, опасности не представляли. В стогу шуршали мыши, да со стороны поляны, где он оставил коня, изредка раздавались глухие удары копыт пасущегося животного.


глава 36

Чудо на рассвете

Теперь, когда расcвело, Олег и Алеська увидели, что их укрытие – и не укрытие вовсе, настолько близко расположились они на ночлег от широкого тракта, по которому, время от времени, мимо притаившихся беглецов проходили люди. Некоторые были в необычных на вид старинных одеждах. Алеська припомнил, что видел подобные одеяния на актёрах в фильме, который как-то довелось посмотреть во время коллективного похода в кино. Лента была старая и называлась “Христос приземлился в Гродно”. Перед началом сеанса зрителям рассказали, что фильм этот сняли в 1968 году в Беларуси, по роману Владимира Короткевича. Между собой взрослые говорили, что на экраны фильм не выпускали из-за каких-то там идеологических неувязок. И вот потом, спустя десятилетия, власть соизволила допустить фильм в прокат. Но времена уже были другие, то,что прежде
считалось диссиденством и вольнодумством, становилось вполне допустимо и даже модно. Народ кое что уже повидал, понаслышал и на исторический фильм, так долго пролежавший на полке, сходило лишь некоторое количество диссиденствующих снобов, этак совместив приятное с дозволенным. А так, охотников поглядеть было не много. Но лента-то уже в прокате. И чтобы на ней хоть как-то заработать, устраивали коллективные просмотры. И казённые деньги мелким ручейком перетекали из кармана одного государственного ведомства в карман другого, тоже государственного. Но Алеська во все эти социалистические-коммунистические фокусы не вникал, да и не мог бы вникнуть – очень чистая и светлая душа у ребёнка для вникания в разную грязь. Это взрослым, битым и циничным, всё виделось в истинном свете. А мальчик смотрел кино и забыл, что живёт в интернате, что каждый может его обидеть и вступиться за него будет некому, что сирота и беззащитен. Он видел себя среди героев фильма. Вот он в боевых доспехах, верхом на пегом жеребце скачет
впереди отряда воинов, а вот он, пеший, бьётся на саблях и... побеждает! И вокруг всё совсем не так, как в его реальной, скучной и неинтересной жизни: и другие люди, и другая атмосфера – романтика и достоинство. Потом, выйдя из кинотеатра, Aлеська ещё долго не мог отойти от впечатлений. Хотелось туда, в тот мир. Мальчишка мечтал снова почувствовать себя человеком, снова оказаться среди понятных людей в понятной ситуации. И теперь он видит нечто подобное наяву! Только вот никто ни с кем не воюет, да и большинство одеты во вневзрачные, не привлекающие внимание, современные костюмы. Однако и на отдалении было заметно, что люди эти едины в каком-то общем порыве. В спокойных, отрешённых от окружающего, взглядах, во всём облике шествовавших по широкому, пыльному тракту, чувствовалась целеустремлённость и уверенность.
Олег, с не меньшим интересом наблюдавший за шествием, так же отметил эти взгляды. Ему показалось знакомым и понятным то, как они смотрят перед собой и подумалось, что так и нужно смотреть, что он и сам такой
– уверенный в своей правоте и готовый её, правоту, отстоять, чего бы это ему ни стоило. Он как-то сразу проникся уважением к тому таинственному, к чему причастна было эта, растянувшаяся по дороге, разношерстная, и в то же время явно сплочённая общей целью, людская масса. Чувство опасности стало уступать желанию выйти из укрытия и влится в шествие. Да не просто затесаться в толпу незаметной её частичкой, а вьехать на тракт так, как они с Алесем прибыли сюда, пусть и на плохонькой кобыле, но верхом. Олег вспомнил о друге: он теперь не один... Ну и что, если предстанут они вдвоём на одном коне... Коне... Ну да ладно. Как есть – так и есть. И..., тут Олегу вспомнилось, с каким восторгом Алеська принял из его рук автомат. О да! Он вьедет как рыцарь, с оруженосцем! Олег не рыцарь?! Оруженосец ему не положен?! Ну так станет рыцарем! Вон рыцарь снился... – я ему то ли паж, то ли оруженосец. Ну так вот, он мой рыцарь, а я не рядом с ним. А я в рыцари ещё не посвящён, а оруженосец у меня уже есть! Фортуна! Это мне награда за все мои мытарства
и страдания, за одиночество, когда вокруг столько людей, и за тоску, когда никого нет рядом.
Тем временем мальчик, и не подозревающий, что в этот момент Олег думает о нём, смотрел на дорогу, переодически поглядывая на друга. И по мере того, как людей на тракте становилось всё больше, всё большими становились и Алеськины глаза. С удивлением переведя взгляд на Олега, он отметил, как друг изменился в лице. Таким за время их короткого знакомства он Олега не видел. Ни жёсткого, говорящего о готовности к решительным действиям, взгляда, ни той настороженности, которая, как казалось Алеське, сопровождала его спасителя всегда и повсюду. Нет. Сейчас это был совсем другой Олег. Алеська вряд ли сумел бы выразить словами что ощутил, глядя на друга. Умение облекать ощущения во фразы приходит с годами, да и то далеко не ко всем. Но в этот момент старший его друг, такой мужественный и надёжный, казался Алесю радующимся ребёнком. Это открытие его и развеселило, и озадачило. Он ведь и сам, вот так же, улыбался. С сияющими от восторга глазами радовался редкому детдомовскому счастью получить нежданый гостинец от периодически захаживающих в сиротский приют представителей сомнительных организаций: то патриоти-
ческих, то религиозных, то псевдоблаготворительных. Радовался Алесь возможности сбежать из интерната к лесному озеру и, вдоволь наплескавшись в прохладной воде, выйти на травянистый берег. Дрожа от холода, он сидел на поросшем осокой песчаном бугорке и постепенно согревался под лучами утреннего солнца. Тогда радостное чувство вновь овладевало им, и Алеська начинал замечать отражение леса в зеленоватой озёрной глади и отражение неба и солнца. Это была естественная радость, которую омрачала необходимость возвращаться в ненавистный интернат, где за отсутствие обязательно накажут. Печальную эту необходимость он сумел превратить в радость тоже – радость ожидания. Ну, во первых, ожидания кормёжки, а во вторых, с кормёжки той сэкономить хлеб и спрятать в кармане. Иногда он всё же сьедал хлебный мякиш, но корку непременно оставлял. А если её ещё и посолить, то лучшего лакомства для лошадей не надо. Вот тогда-то и была настоящая радость, да что там радость – счастье! Счастье повстречать лошадь и покормить её. Окрестные кобылы узнавали доброго мальчонку. Умей они читать его мысли, небось и сами бы предложили на не оседланных своих спинах покататься. Да вот только какой твари в голову придёт, что для кого-то нет большего счастья, как на ней верхом поездить. Но это были его радости, он их понимал. А сейчас, интуитивно узнавая в состоянии друга знакомое чувство восторженной, неподдельной радости, не мог понять чему радуется тот. Неуж-то так же, как когда-то он сам радовался лошадям, Олег рад этим людям, идущим по дороге? Людям! Он! Совсем недавно так жестоко расправившийся с Алеськиными обидчиками! Мальчик недоумевал.
Неожиданно для Aлеськи, да пожалуй и для себя самого, Олег рванулся из-за укрытия в сторону тракта. Спохватившись, остановился, но теперь с дороги он был
виден и податься обратно, за деревья, не имело смысла. На мгновение задумался и..., отдав повод Алеське,
направился в противоположную сторону.
– Куда ты?! – Полушёпотом-полукриком
воскликнул Алеська, в голосе мальчика слышался испуг.
Олег обернулся.
– Автомат зарою.
– А если вдруг понадобится? – Алесь глядел на
друга растерянно и с тревогой.
– Кажется не понадобится... – Олег улыбнулся, но помолчав вздохнул и добавил: Надеюсь, не понадобится. С этими словами он направился к придорожной рощице и вскоре исчез за деревьями. Алесь неотрывно следил за удаляющимся другом и казалось мальчик хотел запомнить дорогу и место, где Олег спрячет оружие. А возможно, просто боялся остаться один в незнакомой местности, между лесом и этой странной дорогой... Неизвестно какие ещё мысли и сомнения осаждали паренька, но худшие опасения не сбылись: Олег вскоре вернулся, уже без автомата, подошёл вплотную
к мальчику и обняв его, указал в сторону тракта:
– Пойдём туда, Алеська.
Алесь ошалело глядел на друга, прежде такого осторожного, потом перевёл взгляд на дорогу и увидел то, что Олег заметил раньше его: возвышаясь над пешей толпой, приближался отряд всадников. Опущенные забрала скрывали лица воинов. Шлем возглавлявшего отряд рыцаря украшал серебристый плюмаж. Такого же цвета плащ с изображением трёх, соединённых у оснований труб и гипоцентавра, ниспадал на круп и бока чёрного коня, переливаясь всеми оттенками серебра в такт его движениям.
Не успел Алесь осмыслить изменения в
поведении друга, как Олег, не отрывая глаз от всадника,
ринулся к дороге.
– Это свои, Алеська, пошли к ним.
С этими словами он взял Алеся за руку и повлёк в сторону тракта.
– Нога!
Олег взглянул на парня: лицо того было перекошено
гримасой боли. Поняв, что допустил оплошность, заставив Алеську сделать несколько быстрых шагов вслед за ним, Олег отпустил руку друга и теперь виновато смотрел на него.
– Извини меня, я сейчас приведу коня. Стой здесь.
Не прошло и нескольких минут, как он вернулся, ведя в поводу лошадь. Вволю напасшаяся, та выглядела ещё более покладистой чем вечером. Разместились как и прежде: Олег подсадил мальчика, а сам сел позади него.
– Всё верно, Алесь, на коне, оно лучше. Мы с тобой и должны верхом ехать, чувствую я это, всем нутром своим чувствую, – произнёс Олег, направляя лошадь к тракту.
Алеська молчал, только с интересом разглядывал движущийся по дороге люд. Не с удивлением, которое можно было бы ожидать от оказавшегося в необычной ситуации среди странных чужих людей подростка, а именно с интересом. Он как бы и забыл совсем, что едут они вдвоём и конём правит его друг. Непонятно, откуда у парня появилась гордая осанка настоящего всадника и
ощущение, что именно он вьезжает верхом на коне в это скопище людей. И зная Алеськину историю, было бы забавно видеть со сторны, как он, преисполненный достоинства, отвечал кивками на приветствия из толпы, которые, скорее всего, были обращены к его другу. Что так оно и было, сомневаться не приходилось, поскольку всадникам уступали дорогу, и взоры многих прохожих были обращены на Олега. Некоторые называли его по имени, и он отвечал почтительными поклонами и влево и вправо. Но Алеська, сидя впереди друга, не видел этого. Получалось довольно комично: малыш дублировал Олега, принимая внимание на свой счёт и нисколько этим не смущаясь.
Расстояние между седоками и отрядом всадников сокращалось. Заслышав сторонний стук копыт, сопровождавшие рыцаря воины обернулись, как по команде положив руки на рукояти мечей. Однако тот знаком приказал им остановиться. К удивлению конвоя и восторгу пешего люда, рыцарь развернул коня в сторону Алеськи и Олега, поднял забрало и приветливо улыбаясь,
глядел на двоих бедолаг, приближавшихся к нему верхом на нескладной деревенской кобыле.
– Рад видеть моего оруженосца в добром здравии.
Я ждал тебя. Замечательно, что ты прибыл верхом.
Спешившись, Олег отдал повод Алесю, приблизился к рыцарю и, коснувшись рукой стремени, произнёс:
– Здравствуй, рыцарь. Я сделал всё, как ты велел.
Глаза парня были влажными от овладевших им чувств. Это была радость возвращения к своим корням и боль пережитого. Что в эти мгновения чувствовал рыцарь, понять было невозможно. Приподнятое забрало открывало часть лица, но железо шлема скрывало его выражение. Чувства выдало движение руки, когда сняв железную перчатку, всадник чуть склонясь в сторону Олега, погладил парня по голове.
– Вот мы и вместе. Но кто это с тобой?
– Его имя Алесь, – горячо заговорил Олег. – Я выручил его из беды. Он сирота, у него никого нет. Он просил взять его с собой.
Несколько мгновений Олег смотрел в лицо рыцаря
умоляющим взглядом, пытаясь увидеть там хотя бы намёк на одобрение его поступка, в то время как рыцарь изучающе разглядывал Алеську.
– Он будет моим оруженосцем, – волнуясь продолжал Олег, – я научу его владеть мечом! Придёт время, и он станет рыцарем!
– В рыцари скоро посвятят тебя, Олег. Гетман должен представить тебя Его Величеству. И конечно тебе нужен будет оруженосец. Но..., – рыцарь задумался, потом покачал головой, – что-то мне знакомо в этом мальчике на лошади. Где-то я его видел...
– Ты не мог его видеть, рыцарь! Он из..., – Олегу не удавалось найти подходящее определение, – ...из тех, которые живут сейчас.
– Ты в этом уверен? – задумчиво произнёс рыцарь, глядя на Алеся, – Если ты прав и мальчик этот не из нашего мира, не думаю, что ему нужно уходить с нами.
– Но ему здесь плохо! – взволнованно воскликнул
Олег, чем привлёк внимание Алеськи. Тот настороженно посмотрел в его сторону, не меняя осанки, лишь внима-
тельный взгляд говорил о том, что голос друга его встревожил.
– Нет, Олег, этот мальчик никогда не будет твоим оруженосцем. Не огорчайся, вы можете быть друзьями, и конечно, он станет рыцарем, но ни пажом, ни оруженосцем он у тебя служить не будет. Я узнал его.
– Кто он?!
– Конечно, сейчас он и одет, и пострижен иначе, и лошадка под ним не та. Но посмотри как он сидит верхом! И глаза..., глаза те же. Посмотри внимательнее, ты не узнаёшь его?
Теперь и Олег удивлённо глядел на Алеся. Как не заметил он раньше эту горделивую стать и великолепную посадку?! Нет, прежде он таким не был. Это Алесь сейчас преобразился. Вон и взгляд совсем другой. А был как зверёк испуганный...
– Ты, оруженосец, представь этого парня с волосами до плеч. Представил? Что теперь скажешь? – Рыцарь улыбнулся во всё забрало.
Наступила пауза. Олег изумлённо глядел на Алеся.
– Ой!!!
– Да, Олег, да. Твой мальчик, “из тех, которые живут сейчас”, – паж нашего Гетмана Найвышейшего. Гетман высоко оценит твою помощь его пажу. Береги этого мальчика и передай лично ему в руки.


глава 37

Гетман Найвышейший



       Толпа увеличивалась, растягиваясь по дороге на
добрых несколько километров. Казалось шествию не будет конца. Ольба радостно виляла хвостом, то и дело воротя грозную морду с красными веками в сторону кого либо из прохожих, совершенно не вызывая у них даже намёка на испуг. Стрелок с интересом разглядывал идущих. И облик этих людей, и окружающий ландшафт казались знакомыми. Самодельные домишки, срубленные из дерева один Бог знает когда, поеденные шашелем и изрядно прогнившие, чередовались с возведёнными уже при коммунистической власти неказистыми строениями, должными приобщить население некогда процветавшего местечка к цивилизации советского типа. Одинаково неухоженные здания школы, дома культуры, торгового центра при одном только взгляде на них наводили тоску
унылым своим видом и запущенностью. Среди этого удручающего однообразия выделялись одноэтажные дома из красного кирпича, с такими же как и по всему городку, захламленными двориками, однако добротные, казалось, сделанные на века. Но наибольший интерес и какие-то тёплые чувства вызвал расположенный в центре городка костёл с примкнувшим к одной из его стен двухэтажным зданием монастыря.
Ольба насторожилась и, оскалившись, повернула голову назад. Стрелок обернулся тоже и чуть было нос к носу не столкнулся с главным собаководом.
– А вы что здесь делаете, полковник?! Что-то я и не заметил вас прежде... как оказались здесь, да так внезапно? Сказывается ваш бесценный опыт.
– Ох, стрелок, ответил бы я тебе, но бесценный
мой опыт подсказывает, что лучше – промолчать.
– Что с вами, полковник?!
Главный собаковод, прищурясь и будто пытаясь что-то припомнить, посмотрел на стрелка: лицо того выражало иронию и удивление одновременно.
– Да вот душа подсказывает мне, чтобы я тебе не перечил. Прямо нутром своим это чую. И коль уж и тут наши дорожки пересеклись, то видать неспроста.
Стрелок не ответил. Некоторое время все трое шли молча. Ольба напряжённо приподняв основания ушей, злобно косилась на бывшего своего начальника. Первым прервал молчание полковник:
– Ольба всё таки с Вами, – псарь впервые обратился к стрелку на “вы”.
– Я своих не бросаю, полковник.
– Не знаю, не знаю, стрелок, – задумчиво произнёс
собаковод, – всё очень относительно. Не бывает в жизни такого, чтобы приобретя, не потерял что-то. И наоборот. Вот обратите внимание на этих чудаков в подштанниках и шляпах, – корявым перстом псарь указал на движущуюся по дороге группу бородатых людей в чёрных одеждах.
– Ну полковник, какие же это подштанники, это панталоны. Кстати, фехтовать в таких очень удобно. А вы антисемит, полковник. Чем вам не нравятся наши евреи?
– А это я к тому разговору, что найдя – теряешь , а
потеряв – находищ. Когда-то Великий князь приютил их, бежавших от святой инквизиции. Она, святая, их на кострах сжигала. В Гольшанах улица, где евреи жили, отличается добротными кирпичными домами. Мы сей час только их миновали. Красные такие.
 – Я поражён вашими познаниями, полковник. Вас там и этому учили? Может и ВПШ закончили?
 – Ну, – псарь скромно потупил взор, чего раньше за ним стрелок не замечал, – некоторые познания есть.
 – Так о чём это мы?
 – Да к тому говорю, что относительно всё. Эти вот, в подштанниках, простите, ...в панталонах. Предки их когда-то, бежав из Испании, на нашей земле спасение от неминуемой гибели нашли. А потомки спасённых здесь же погибель свою встретили... от рук потомков спасителей. А в самой Испании генерал Франко, которого иначе как фашистом у нас и не называли, четыреста тысяч евреев от уничтожения спас. Вот и вопрос, где и кто фашисты, тоже относительный. И вообще, где оно счастье-то?
– Счастье? Счастье дома, полковник.
– Дома... Ну поняте дом, тоже весьма относительно...
– Возможно, полковник, но коль уж мы сдесь, то пойдём поглядим что за люд там вдали. О, да там и конные! Любопытно.
– Как будет угодно... Вам...
– Вы сегодня на удивление сговорчивы, – медленно произнёс стрелок.
Теперь в его голосе ирония отсутствовала напрочь. Зато заметно слышались нотки недоумения, к которому внезапно присоеденилось чувство восторга: из двух всадников, восседавших на одной неосёдланной кобыле, тот, что сидел впереди, показался знакомым. В последующие мгновения перед глазами стрелка промелькнула череда эпизодов из его же, то ли сновидений, то ли мечтаний, в которых непремено присутствовал мальчик, тот, чей цвет глаз он так и не смог определить. И вот этот юноша здесь, наяву! Стрелок потряс головой: уж не снится ли ему?! Да нет, вот он! Та
же осанка, та же гордо поднятая, коротко остриженная голова... Стоп! У его мальчика были длинные, до плеч волосы... Но в остальном! Уже не сомневаясь, что его видения сбылись, стрелок ускорил шаг. Полковник неотступно следовал за ним. При приближении стрелка в сопровождении грузного, на вид усталого, пожилого колченогого мужчины, люди расступались в почтительном приветствии. Стрелок, казалось, не замечая никого и ничего вокруг, устремился к всадникам. Окружающие замерли в поклоне, и через мгновение сильные руки сняли Алеську с лошади. Ещё не понимая что произошло, повинуясь какому-то неподвластному ему чувству, мальчик обнял стрелка за шею и... заплакал. Сколько помнил себя, стрелок первый раз в жизни растрогался до слёз. Наверное самое лучшее сейчас было бы просто вот так, обнявшись, пореветь обоим. Выплакать всю горечь обид, страданий..., чтобы потом, уже очистив душу от тягостных переживаний, вместе порадоваться этому счастью – найтись и не расставаться. Но... на них смотрели сотни, тысячи глаз. В глазах этих
были восторг и ожидание. Что-то не позволило стрелку дать волю чувствам, заставило взглянуть на окружающих. И поняв, что люди от него чего-то ждут, стрелок опустил Алеську на землю. Ну откуда ж он мог знать.... Алесь побледнел от боли, но старался не подать виду. Ну что за напасть такая! Всем плевать на его травму. Что один, что второй, именно те, которые свои! Почему именно свои причиняют боль? Он с досадой посмотрел на стрелка и... обиды как ни бывало. Стараясь сохранять осанку, мальчик восторженно глядел на своего кумира. Тот в приветствии поднял руку и толпа разразилась криками:
– Да здравствует Гетман Найвышейший!
– Да здравствует Великое Княжество!
Конные воины стали подьезжать к ним, и вскоре вокруг образовался внушительный отряд рыцарей. Двое стали слева и справа от Гетмана, дабы сразу выполнить
две функции: почётного эскорта и охраны. Манера держаться одного из приблизившихся показалась “стрелку” знакомой и он задержал взгляд на закрывающем лицо шлеме рыцаря. Воин, увидев это,
поднял забрало и приветственно взмахнул рукой в железной перчатке. В глаза бросился рассекающий лицо надвое шрам. И уж потом стрелок сообразил кто перед ним. На Гетмана из-под забрала улыбающимся взглядом глядел Игорёк, тот самый, что охранял ворота мясокомбината. Гетман улыбнулся в ответ.


глава 38

Смерду – смердово

Быстро свыкшись с тем, что окружающие в поклонах расcтупаются перед ним, Майкл уверенно продвигался к голове колонны. Не отдавая себе отчёта в происходящем, он на подсознательном уровне стремился возглавить шествие. Панас, изо всех сил стараясь не отстать, едва поспевал за князем. У подножия высокого холма, именуемого в Гольшанах и окрестностях горой, старик с надеждой посмотрел на Майкла: а вдруг тот замедлит шаг, уж больно крут подьём для Панаса. В его-то возрасте и в таком темпе в гору! Может в этом было его, Панасово, везение, может наоборот, но они поотстали от головы колонны, спешащей к вершине холма.
– Ох, Ваша милость, притомился я малость, не те уже годы у Панаса, лошадки Вашей бывшей...
– Ничего, Панас, передохнём чуток и двинемся наверх.
Топот множества копыт заставил обоих обернуться. Отряд рыцарей, сопровождавших Гетмана Найвышейшего, приближался к горе.
– Рыцари! – старый дворецкий восторженным взглядом встречал всадников, – Рыцари Великого Княжества... А впереди... кто ж это впереди, без плаща, без головного убора?! Я вижу штандарт Гетмана Найвышейшего! Это он, Гетман! – Панас замер в почтительном поклоне.
Михал с интересом наблюдал за происходящим. Все эти люди: его дворецкий, и те, на конях, и те, которые раступились перед всадниками, были людьми из его окружения, как будто всю жизнь, бок о бок, он находился среди них. Всё было сейчас предельно просто и естественно, и ничего другого не существовало; только мир этих людей, которые его величают князем, только его возлюбленная, к которой он сейчас спешит, и будущее, безмятежное и романтическое, которое этот мир и эта любовь ему сулят.
Не доехав на два лошадинных туловища до Михала и застывшего в поклоне Панаса, всадники придержали коней. Рыцарь в плаще с гербом, украшенном Великокняжеской короной и человек без шлема, в котором Панас признал Гетмана Найвышейшего, спешились и приблизились к Михалу и его слуге.
– Ваша Светлость, – обратился рыцарь к князю, – Подданные Великого Княжества просят Вас, потомка рода Гольшанских, единственно из ныне живущих на земле, в чьих жилах течёт кровь Великих Князей Литовских, возглавить поход к корням своим и присягают на верность Государю и Великому Княжеству. Позвольте отныне называть Вас Ваше Величество. – Рыцарь и Гетман поклонились Михалу.
Часть отряда, те, у которых на плащах и щитах был герб рода Гольшанских, выстроилась по левую и правую руку князя. Михалу подвели коня. Через мгновение он был уже в седле, как будто и не пересаживался в каком-то столетии с коня в автомобиль. Подали коня и дворецкому, грузный мужчина из сопровождения Гетмана помог Панасу взобраться в седло.
–Благодарствую, – старик с достоинством кивнул колченогому.
– Не стоит благодарности, но при случае напомните обо мне князю, – и, спохватившись, добавил: – Его Величеству... Псарня, небось без присмотра... Вона, собаки сами по себе бегают, – с этими словами полковник указал на Ольбу, радостно вилявшую хвостом у ног “стрелка”.
– Эх, и злой же ты человек, собака-то при хозяине! Ладно, вот что я тебе скажу... Не время сейчас должности делить, но как Великое Княжество возродится во всей стати своей, то и Его Величеству псы понадобятся, псы и псари любой власти нужны. Займёшь ты свою должность, псарь...
Теперь колченогий почтительно склонил голову перед Панасом. С невозмутимым выражением лица – как-никак
он теперь не просто дворецкий, а дворецкий Его Величества, Панас кивнул ещё раз, затем направил коня туда, где возвышался Михал со свитой, и остановился чуть поодаль уже стоявших о левую руку князя, рыцаря и
орукженосца. По правую находились Гетман и его юный паж. Пока совершались эти передвижения с перестроениями, толпа любопытно вглядывалась в происходящее. Теперь же выжидательно молчала, устремив взоры в сторону Князя. Михал тоже с интересом рассматривал невиданое доселе зрелище – огромное скопление народа, глазеющего имено на него... Пауза явно затянулось. Первым нарушил торжественное молчание Панас. Подьехав ближе к Князю, вполголоса произнёс:
– Ваша милость, люди хотят княжего слова...
Михал, казалось, только того и ждал. Подбоченясь правой рукой и левой натянув повод, сдерживающий нервно гарцевавшего коня, заговорил. Он никогда не произносил таких речей, да ещё перед таким числом народа. На первом же предложении успел сам себе удивиться, а потом и перестал задумываться, откуда же это красноречие такое у него взялось... Теперь он ощутил себя действительным властелином этой земли и повелителем её народа.
– Долго же длилось это проклятие! А всё за глупость и жадность нашу. В семье, как говорится, не без урода. Вот уродам бы и ответить за зло содеянное. Да силы высшие никого не щадят. Как это у сейчас живущих называется... коллективное наказание? Теперь это вроде как и не одобряется, да наказанным от того не легче. Столько веков земля наша под властью чужаков! То с запада, то с востока напасть. И ныне экзекуция продолжается: власть захватил хам и правит со своими холопами краем нашим. Вот оно, проклятье! Но придёт время, выпорю это быдло на конюшне, да в стольном городе их, Минске, на ратушной площади в ряд построю. И будут так стоять, пока каждый житель Великого Княжества, и шляхтич и простолюдин, в поганые их рожи не плюнет. Надо бы право такое в Статут наш внести, а то ж самая незыблемая в мире конституция – ни одной поправки за пять столетий! Михал вдохнул чтобы продолжить. Барон, до этого почтительно внимавший Князю, воспользовавшись мимолётной паузой, мрачно промолвил:
– А потом головы им поотрубать!
– Нет, рыцарь, такого подарка мы этой погани не сделаем. Пахать они будут.
– Запрячь быдло и на них пахать! – рыцаря аж колотило от гнева.
– Да полноте, барон. После всенародного оплёвывания, их пошлют на те поля и огороды, которые они покинули. Нет большего наказания для смерда, возомнившего себя господином, как снова оказаться на своём месте. Смерду – смердово. А теперь вперёд, панове!
С этими словами Михал вскинул руку и указал на вершину холма. Всадники, а за ними и пеший люд двинулись в гору.


глава 39

Кладоискатели

– Ну что вы там возитесь, на кой вам сдалась эта стена, что вы там колупаете, заняться больше нечем?!
Это гневное обращение архитектора было адресовано троим рабочим, копошащимся у стены монастыря. Мастеровые обернулись в сторону руководителя. На лицах выражение злобного неудовольствия: засветил шанс поживиться на халяву, а тут этот херов начальник под ногами вертится… Каждому хотелось ответить, да так, чтобы сорвать на зодчем злобу, унизить этого, в принципе, и не плохого дядьку, поставленного над ними. Но задача была вскрыть кладку – а вдруг там и впрямь сокровища, и тогда они разбогатеют и пошли на… и этот архитектор, и вся эта поганая работа за копейки. А нет, ну так работяги-рабы везде нужны. Вона сколько кругом котеджей строится. Частник, он и заплатит получше этого сраного государства. Но сейчас главное, чтобы он ушёл и
не мешал… работать. И потому “кладоискатели” дружно так отвечали:
– Да всё в порядке, товарищ начальник, мы тут инструмент собираем.
Задержал зодчий долгий взгляд на мрачных лицах рабочих, не выпускавших из рук инструмент, с помощью которого только что готовились приступить к разборке кладки... и холодок прошёл по телу. Каким-то внутренним чутьём руководитель работ ощутил, что ешё пару-тройку шагов в сторону рабочих и молоток каменщика, а то и все три опустятся на его и без того больную голову.
– Ладно, мужики, сейчас перерыв, отдыхайте.
С этими словами он повернулся к всё ещё стоящим в боевой готовности работягам спиной и демонстративно медленно направился к дороге, по которой в сторону замка всё ещё двигались люди.
– Свалил, сука, – старший из рабочих три раза сплюнул через левое плечо, – его счастье, что не успели клад вынуть, а то пришлось бы порешить зануду.
Двое его товарищей переглянулись и настороженно
уставились на говорившего. Один неуверенно произнёс:
– Ты это серьёзно? Можно же было бы договориться с ним.
– Да ну его в сраку, ещё делиться... киркой по голове – и вся делёжка!
Дойдя до обочины тракта, архитектор обернулся, что-то защемило в груди. Постоял в раздумье, потом снова обратил взор на идущих по тракту.
– Ряженные... твою мать..., – по привычке, но уже как-то беззлобно выговорил архитектор и... присоединился к идущим. Двигаясь в потоке этих странных людей, он, сам того не замечая, преобразился. Вроде бы и симптомы похмельного синдрома исчезли, как рукой сняло. Даже плечи распрямились и дышать стало свободнее. Внешность людей, которых совсем недавно презрительно называл ряженными, больше не вызывала раздражение и недоумение. Теперь, находясь среди них, он стал замечать на себе их взгляды. Совсем иные взгляды, нежели те, которыми встретили его работяги у монастыря. Архитектору казалось, что поглядывают на него неспроста, что где-то уже встречал эти взгляды. И, когда кто-то приветствовал его поклоном, воспринимал без удивления, с достоинством кивая в ответ, совершенно не задумываясь, откуда эти люди знают его. А что знают, и он здесь не чужой, не посторонний, сомнений уже не вызывало. Руководитель реставрационных работ забылся, ноги сами ступали по тракту в нужном направлении. Задумываться в выборе пути не приходилось – зодчий был уверен, что поступает правильно, идя именно этой, как он мысленно назвал тракт, своей дорогой.
Шаг за шагом удовлетворение от сознания собственной значимости, или, по крайней мере того, что находясь сдесь, в этой толпе, является он не последним человеком, сменялось ощущением усталости. Сказывались и вчерашний перепой, и сегодняшнее, хоть и закончившееся миром, противостояние с подчинёнными. Ступать в гору становилось всё труднее. Отдышка одолевала грузного, пожилого зодчего.
– Тяжко?
Зодчий обернулся, вглядываясь в заросшее щетиной лицо крепко сложенного человека, примерно одного с ним возроста.
– Не узнали?
– Да вроде виделись где-то, но не припомню.
– Могу напомнить, пане зодчий. Когда девку в
стену по вашему приказу замуровывали, а людишки окрестные роптать стали, я, с, моими молодцами, вашу милость от них оберегали, кому надо было, и рты затыкали..., навечно.
– А, так это ты, душегуб окаянный?!
– От кого бы слышать такое, только не от пана. А с
чьего позволения девку в стене заживо похоронили?
– Ну порассуждай, порассуждай, служивый.
Видать не за плохую службу в псарях оказался, а за склонность к рассуждениям.
Неожиданно, собачий лай, переходящий в радостное повизгивание, отвлёк старых подельников от перебранки. Ольба, виляя вся, от холки до хвоста включительно, щенячьим восторгом приветствовала собачьего кашевара.
Полковник-псарь обернулся и, чего уж совсем не ожидал, встретился взглядом с недавним своим подчинённым. Взгляд Петра не обещал ничего хорошего.
– Ну, начальник, куда ни ступи, везде ты!.. – со злобой и не присущей ему фамильярдностью, сквозь зубы прошипел Пятрусь.
– Да Бог с тобой, иди своей дорогой, – примирительно ответствовал псарь, и в полголоса добавил, – если есть она у тебя, дорога эта.
– Это ты-то, о Боге...
– Как ты себя ведёшь?! Что себе позволяешь?! – зодчий, до этого державшийся отчуждённо-нейтрально, вступился за псаря. – Как смеешь так разговаривать со старшим и по годам, и по чину!
Пятрусь сжал кулаки и зло произнёс:
– Вот доберусь я до вас обоих! Ох доберусь, не на этом свете, так на том!
Дядьки насупленно смотрели на него. Ничего хорошего ситуация не предвещала. Неизвестно чем бы закончилась эта перебранка, если бы не появившиеся рядом верховые.
Конфронтирующие стороны, каждый затаив своё, как по команде склонили головы. В наступившей тишине было слышно, как всадники, не замечая склонившихся, вели свою беседу.
– Ваше Величество, – голос рыцаря звучал торжественно и, как показалось Майклу, взволнованно, – позвольте представить Вам моего оруженосца.
Олег снял шлем и склонил голову перед взором Великого Князя. Михал с интересом поглядел на парня.
– Ваше Величество, – продолжал рыцарь, – этот юноша не просто надёжный оруженосец, он мой преданный друг, а преданность его и надёжность испытаны временем и битвами..., – тут рыцарь сделал паузу, – битвами не на жизнь, а на смерть... со всякой нечистью. И я нижайше прошу, Ваше Величество, посвятить этого юношу в рыцари. Он будет преданным воином Короны и порука тому – моя честь.
Сердце Олега замерло. Наступал самый главный момент его жизни...
– Твоё поручительство, рыцарь, открывает этому воину дорогу к титулу и славе. Мы возведём его в рыцарское достоинство тотчас же по возвращению в Наш Мир. А сейчас присоединяйтесь к моему конвою, юноша.
Олег и рыцарь поклонились Князю, потом переглянулись. Глядя на ликуюшее лицо Олега, барон, до сей поры подчёркнуто официальный, не смог сдержать улыбку.


глава 40

Возвращение к себе

По мере продвижения к цели, беспорядочная, разношерстная толпа преобразовывалась в колонну и авангард её уже приближался к вершине холма. Готовились приспособления для путешествия в подземный город. Через отверстие было перекинуто тяжеленное бревно с перпендикулярными выступами, за каждый из которых можно было ухватиться двумя руками. Знатоки, если таковые оказались среди присутствующих, непременно бы определили в этом инструменте старинный таран, какими пользовались для штурма крепостных стен. Хорошо сохранившееся стенобитное орудие, брошенное когда-то так и не захватившими город осаждающими, теперь служило устройством для спуска в кратер. К способному выдержать и людей и грузы бревну, для жаждущих другой реальности были прикреплены верёвочная лестни-
ца с деревянными перекладинами и блок, с прекинутой через него толстой верёвкой, для транспортировки пожитков, которые вынужденные “спелеологи” пожелают взять с собой.
С каждым шагом в сознании идущих цель становилась всё отчётливее. Теперь это было не спонтанное стремление куда-то, не зов инстинкта, подобного тому, который заставляет лосося, невзирая ни на что, направляться к вековечному нерестилищу, где из поколения в поколение нерестились его предки, вплоть до доисторических рыбьих прародителей. Некая высшая сила создала в сознании людей отчётливую картину возвращения и уверенность в необходимости вернуться к себе, в тот, свой мир. Всё было готово к последнему шагу, отделяющему это многоголосое скопище пилигримов от долгожданного, выстраданного возвращения к СЕБЕ.
Народ сгрудился вокруг отверстия на вершине холма. Внезапно забили колокола на обоих Гольшанских храмах. Этого никто не ожидал, но посчитав колокольный звон сигналом к спуску в подземный город, люди заторопились. Всеми овладело состояние ожидания что вот-вот произойдёт то, что им виделось в снах и о чём робко мечтали – другая жизнь, возвращение.


глава 41

Трещина

“Не спрашивай по ком звонит колокол – он звонит по тебе.”
       (Эрнест Хэмингуэй. “По ком звонит колокол”)

Кладоискатели огляделись, затем переглянулись и не сговариваясь двинулись к стене. Все эти туристы устремились к горе, начальник тоже увязался за ними. Наконец-то никто им не мешает. Старший ещё раз простучал стену, теперь уже не опасаясь посторонних взглядов. Он чувствовал, как подельники дышат ему в затылок, ненавидел их, но… это был как раз тот случай, когда приходится делиться. Вот то место в стене, где удары звучат глухо, указывая на пустоту в кладке. Молоток каменщика ударил точно в точку. Ещё несколько ударов, и кирпич с отпечатанной на нём ладонью старинного мастера, высвободился из шва. За ним действительно оказалась пустота. Теперь все трое приступили к разбору кладки. Вскоре перед ними открылась ниша, размером в человеческий рост. То, что предстало перед взорами кладоискателей, заставило их вздрогнуть, а в следующую минуту строители дружно матерились, проклиная и опостылевшую свою работу, и долю вечно “пахать” за гроши, без шанса разбогатеть. Материли всю эту стройку с перестройкой, проклятую стену и проклятую нишу, в которой оказался ... скелет в истлевших останках женского одеяния. Со злостью старшой пнул ногой в скелет, предварительно обьявив ему, что бы он сделал, будь то баба живая. Полуразложенные кости грудой осыпались на дно ниши. В то же мгновение раздался крик. Затем треск ломающейся кладки и грохот падающих кирпичных глыб. Огромная продольная трещина, возникнув справа от ниши, рассекла всё здание монастыря и замкнулась на левой её стороне. Резкий женский голос нёсся откуда-то сверху, и стена, резонируя с ним, с невероятной скоростью покрывалась всё новыми трещинами,
перпендикулярно и под различными углами пересекающими ту, основную, огромную и страшную, вдоль расколовшую монастырь. Этот крик, отчаянный и злой, слышали и ещё идущие по тракту, и те, кто уже добрался до вершины:
  – Никогда, никогда не быть вам дома. Теперь я проклинаю вас на веки!
И, не то всхлипывания, не то плач, не то хохот... В этом крике каждый услышал своё. Для одних это был крик отчаяния, но не их отчаяния, а кого-то постороннего: ну не повезло кому-то в чём-то, вот и орёт..., её проблемы. Для тех, кому дано было лучше других чувствовать и понимать происходящее, это был крах надежд. Для кого-то наоборот – сигнал поторопиться, призыв попытаться обыграть судьбу. Пётр в этом крике отчётливо услышал совсем иное, слова, были обращены именно к нему:
– Спускайся, скорее спускайся, и я прощу тебя! Не медли, кратер вот-вот закроется.
И вняв этому призыву, Петрусь одним из первых начал спуск в неведомое. Держась за перекладины штурмовой
лестницы и погружаясь в надвигающийся мрак подземелья, он всё ещё слышал голос той, что не давала ему спать мучительными ночами на протяжении стольких лет. Но теперь это был не упрёк, а поощряющее:
– Я прощаю тебя, Петрусь.
Это означало конец ночным кошмарам, нестыковкам его и окружающего миров. Вдохновлённый такой перспективой, Пётр продолжал спускаться. Посмотрел вниз, попытался разглядеть дно подземелья, хватит ли длины верёвочной лестницы? Тьма. Под ним была бездна. Где-то высоко над головой ещё виднелось отверстие.
– Маленький клочок неба, – пронеслось в голове...
По мере спуска клочок этот становился всё меньше, и вскоре темнота поглотила его.
  Кто-то уже спустился в кратер. Столпившиеся на краю пытались установить с ними контакт, но голоса от туда, даже если они и были, заглушались рокочущим шумом тысяч голосов тех, кто только подходил к холму и тех, кто заполнил всю его поверхность от подножия до вершины. Вдруг ко всеобщему ужасу кратер прямо на
глазах стал сужаться. Людей охватила паника. Кто-то ещё успел протиснуться в уменьшающуюся в размере дыру, но в попыхах не ухватился как следует за верёвку, и стоящие у отверстия слышали крик и глухие удары тела о выступы стен шахты. Потом крик оборвался и неизвестно, сколько ещё падал несчастный. Удара о дно, как и в случаях с брошенными в кратер камешками и монетами, никто не услышал. Зато все отчётливо слышали надрывно-нечеловеческий крик “белой” дамы:
– Проклятье с вас не снимется никогда!!!
Этот крик, раздавшийся под аккомпанимент колокольного перезвона, свёл на нет ожидания и мечты пилигримов. Люди, отчаявшись, метались в неведении, что же произойдёт дальше. А колокола продолжали звонить, то ли радуясь происходящему, то ли скорбя по исчезнувшим в бездне, то ли оплакивая несбывшиеся надежды оставшихся.


глава 42

Расставание

“Самое тяжкое разочарование наступило, когда мы вернулись: мы вернулись в чужой, безразличный мир, нас встретила тайная ненависть и трусость.”
       (Э.М.Ремарк, “Тени в раю”, глава 34)
Направившийся было к вершине холма, на полпути стрелок остановился. Жуткая дилема: воспользоваться шансом изменить эту опостылевшую жизнь, спуститься в подземный город, но никогда не увидеть больше любимых детей, жену, родных или остаться в этом враждебном мире и погубить себя. Забрать своих с собой в тот, родной ему, но неведомый им мир – означало погубить их ...
В это время начавшаяся на горе паника докатилась и до того места, где в раздумьи стоял стрелок. Кто-то крикнул, что кратер сужается и, наверное, скоро сузится настолько, что протиснуться в него будет невозможно. Разве что тем,
кто помоложе да постройнее это может ещё и удастся. Не отстающая от стрелка свита застыла в ожидании гетманского приказа. Всё ещё раздумывающий стрелок молчал. Паузу прервал барон.
– Верный мой оруженосец, видно не судьба сбыться нашим мечтам, – и после недолгого молчания вдруг произнёс, – к Князю, быстро!
При приближении рыцаря и Олега, Майкл спешился и передал повод Панасу. Реально оценив ситуацию, он уже принял решение.
 – Подойди, юноша.
В наступившей тишине прозвучал взволнованный голос барона. Фразу, предназначавшуюся Олегу и произнесённую, как казалось рыцарю, шёпотом, услышала вся свита.
– Сойди с коня и преклони колено!
Олег ступил на землю, и присутствующие удивлённо переглянулись, у некоторых промелькнула улыбка: в нарушение всех традиций, повод у оруженосца принял ... рыцарь.
– Преклони колено.
Это уже Великий Князь обратился к Олегу. Вынув из ножен старинной работы меч, украшенный великокняжим гербом, Михал коснулся клинком левого плеча коленнопреклонного воина.
– Встань, рыцарь!
Олег поднял склонённую голову, и все увидели каким счастьем светилось лицо юноши. Это ли не награда за выпавшие на его долю страдания! И не выдержав гордую позу, как полагалось бы в столь торжественный момент, Олег бросился на шею рыцарю. Тот обнял друга и прослезился. Под одобрительные голоса свиты, новоявленный рыцарь занял подобающее его нынешнему сану место в княжем конвое. Но теперь кавалькада направлялась не к вершине, а к подножию холма.
Когда всеобщая эйфория сменилась паникой, а затем разочарованием, несостоявшиеся “репатрианты” начали осознавать всю плачевность своего положения. Мечты о жизни в мире, где закон – Статут Великого Княжества, а мораль – кодекс рыцарской чести, не
сбылись, хоть и казались реально осуществимыми. Возвращаться обратно не хотелось. Гольшаны как магнитом удерживали странников. Но куда было деться, оставалось только смириться с тем, что произошло и жить надеждой, что заветная мечта когда-нибудь всё-таки сбудется.
Как внезапное озарение снизошла на Майкла мысль о том, что всё... это, то ли недоразумение, то ли праздник, закончилось. Всё, ещё немного, и свита разьедется кто куда. Народ разойдётся, кто в досаде, кто в недоумении. Не станет Великого Князя, как не стало Великого Княжества, а Михал Гольшанский опять станет Майклом, последним потомком некогда знаменитого рода. Михал глядел на совсем недавно пребывавших в состоянии счастливого ожидания, а сейчас поникших и растерянных своих подданых, и мысли, одна печальнее другой, омрачали и без того невесёлое его настроение. Зачем он сдесь? Зачем ему всё это? Эти люди, княжество, замки, привидения... Горячей молнией полоснуло по сердцу:
– В эту страну меня позвала любовь!
Мысленно Майкл корил себя за то, что позволил себе забыть о главном. Возбуждённый всеобщим ожиданием и эйфорией он так вошёл в образ властителя, что и на миг не вспомнил о любимой.
Теперь у него не было иных устремлений, как снова встретиться с главной виновницей его приключений. Народ ещё не торопился расходиться, обалдевший под впечатлением невероятных сегодняшних событий, когда Майкл развернул коня в сторону замка. Как и прежде, перед ним расступались, уступая дорогу, кланялись. Но поклоны были не столь подчёркнуто-подобострастные, как перед подьёмом, и на лицах у многих читалась растерянность. Свита как-то незаметно поредела, и оказавшись у стен замка, Михал, к удивлению своему, обнаружил, что остался без сопровождения. Ни залитой светом галереи, ни величественных угловых башен не было: всё стояло в руинах.
– Уж не снилось ли мне всё это или я бредил? – подумал Майкл.
Внезапно, знакомый голос заставил его вздрогнуть.
– Нет, Михал, всё это было наяву, было.
Фраза эта прозвучала как-то необычно. Впрочем Майкл быстро сообразил в чём дело: он и сам был в подавленном настроении. Очевидно и привидения подвержены тем же человеческим эмоциям. Теперь в голосе возлюбленной не было ни доли сарказма, не слышалась пугающая трель смеха – слова прозвучали с тоской и сожалением. Девушка стояла, прислонившись к стене замка. Рядом в трещину готового вот-от выпасть кирпича был вколочен гвоздь, на котором держалась обшарпаная металлическая пластина. Привидение, уловив взгляд Майкла, подняло глаза на табличку и прочитало вслух:
– “Памятник архитектуры... охраняется государством”. Это каким, Михал, твоим? Ты же глава государства нашего, Великий князь... , – и, совсем вроде не обрадовавшись этой, то ли шутке, то ли констатации, изменившимся голосом продолжило, – нет, Михал, не твоим, не нашим.
Ожидаемого Майклом, уже привычного смеха не после-
довало. Девушка стояла молча, глядя на него тоскливым взглядом. По всему было видно, что она страдает. Это чувство передалось Майклу. Он сделал шаг к любимой и... на мгновение застыл : образ девушки начинал размываться, растворяться в пространстве, тая на глазах. Майкл устремился к ней, успел обнять полуразмытый силуэт, попытался прижаться губами к её губам, но не ощутил знакомого и такого желанного прикосновения. Рука рефлекторно потянулась к гениталиям возлюбленной и ... провалилась в … пустоту.
– О мой Бог! – Воскликнул Майкл.
В обьятиях его никого не было. Откуда-то сверху донеслось:
– Я буду приходить к тебе в твоих снах, любимый.
– Любимый ..., – повторило затухающее эхо, и это были её последние слова, которые услышал Майкл.

       
глава 43

Теперь ты – рыцарь

“Тому, кто остаётся, всегда хуже, даже если уступаешь
       ему оружие для нанесения удара.”
       (Э.М.Ремарк, “Тени в раю”, глава 34)

Сопровождавший барона, Олег внимал каждому слову сволего рыцаря. Последнее, что он услышал, было:
– Прости меня, мой мальчик. Мы сделали всё, что могли. Теперь ты – рыцарь. Помни об этом всегда и, как бы ни сложилась судьба, иди по жизни с гордо поднятой головой!
Недавний оруженосец с ужасом наблюдал, как рыцарь и его конь, этакий неразделимый кентавр, превращаются в светящийся силуэт, постепенно отдаляющийся и исчезающий в наступающих сумерках.
Олег был потрясён. После стольких мытарств, потерь и приключений, этой разлуки он никак не ожидал. Парня
охватило отчаяние, душили слёзы. Оглянувшись на звук конского топота, он увидел приближающихся Гетмана и его пажа. Алеська радостно улыбнулся Олегу. Какое-то время трое молчали. И Гетман, и его паж видели слёзы в глазах оруженосца, потерявшего только что рыцаря и друга, который вёл его по жизни. Алеська с волнением глядел на недавнего своего спасителя, лишённого опоры и растерянного. Ничто не ускользнуло от взгляда Гетмана. Решение он принял в тот же миг. Возможно, в предверии разлуки им овладевали те же чувства, котрые испытывал сейчас Олег. Но он был старшим и по положению своему, и по возросту. Мудрость возобладала над эмоциями. Каким-то не своим голосом Гетман промолвил:
– Езжай к нему, – и теперь уже овладев собой, покровительственно произнёс, – мы остались в этом мире, встретимся и не раз.
Мальчики поклонились. Противоречивые эмоции нахлынули на Гетмана. Экая же безрадостная жизнь ожидала впереди... Возвращаться в мир собачьих вольеров и перерабатываемых на мясо туш, не хотелось.
Хотелось ещё, хоть не на долго, продлить пребывание в родном и таком загадочном мире, где он – Гетман Найвышейший, и у него есть паж, а страной правят не смерды и холопы, а Великий Князь, в окружении мудрых советников и благородных рыцарей. Казалось, что вот-вот, и он отменит своё, продиктованное благородством и чувством ответственности за этих детей, решение. Пауза не должна была затягиваться надолго – это становилось невыносимо. Гетман пришпорил коня.
На тракте опять образовалась, теперь уже бредущая в обратном направлении, нестройная колонна. Люди возвращались в состоянии транса, мрачные, как с похорон. Ешё совсем недавно воодушевлённые, они плелись под гору, опустив головы и стараясь не смотреть в глаза друг другу. Это и были похороны – похороны мечты и надежд. И снова – чужой мир, теперь уже навсегда. И вскоре вокзалы и аэропорты опять заполнят странные пассажиры. Но теперь не будет в них того душевного подьёма, каким светились их лица по прибытии на Гольшанскую землю.
По мере прохождения населённых пунктов колонна редела, теперь Олег и Алесь лишь изредка видели всадников и пеших путников.
– Куда мы сейчас?
– На Запад, Алеська ..., всё так же на Запад, – не совсем уверенно произнёс Олег.
Недалеко от того места, где недавно ночевали в стогу, Олег придержал коня, спешился.
       – Подержи повод, я сейчас вернусь.
       – Не оставляй меня! – в голосе Алеськи звучал неподдельный испуг. – Поклянись, что ты не бросишь меня.
– Клянусь честью рыцаря.
– А куда ты?
– Откапывать автомат.