Свет веры

- Выходи!- наверное, в сотый раз приказал я, потирая лампу.
Ответом мне было молчание да посвист ветра в дюнах.
-Выходи, треклятый дух!- в остервенении я затряс медный сосуд, осознавая всю нелепость своего поведения и стервенея от этого еще больше.
- Не выйду!- членораздельно произнес джин.
Зато я выйдя из себя окончательно, схватил проклятый сосуд и зашвырнул его за соседний бархан, пожелав проваляться там еще лет этак тысячи три. Ну и естественно, когда маленько поостыл, что было нелегко под палящим солнцем этой, всеми богами забытой пустыни, мне пришлось чуть не на четвереньках исползать тот бархан, чтобы, найдя лампу, почти простонать:
- Ну выходи, а?!
Но этот джин имел, похоже, садистские наклонности, и ответом мне было уже действующее на меня как красная тряпка на быка:
- Не выйду!
- Слушай,- я попытался воззвать к разуму джина.- Мне ведь не нужны ни три желания, ни твоя сила. Мне лишь нужны всего-то ответы на несколько вопросов.
- Ага,- отозвался джин.- Джибилис, да будет проклято его имя и забыто, тоже так сказал, а что получилось потом?!
Я пожал плечами, забыв, что из лампы джин меня видеть не может.
- Я тебя спрашиваю: что из этого получилось?
- Да не знаю я!- я взъерепенился.- Если не выйдешь, то я устрою тебе прогулку на суд Стихий! Хочешь?
- Нет,- тотчас же отозвался джин,- но выходить не буду.
- Да будь проклята та минута, когда я спер эту лампу!- возопил я, глотая слезы ярости и вздымая сжатые кулаки к небу, на котором не было ни облачка. Потом я сам удивлялся тому богатому арсеналу бранных слов, что, оказывается, хранился в моей голове. Я помянул всех: и бабушку и прабабушку джина, всех, до шестнадцатого колена, родичей Джамшида, у которого я стянул лампу с джином. И только когда я дошел до двадцатого колена рода Ноэнлиля, мой запас иссяк.
Я сидел на вершине бархана и, то и дело, облизывая губы, жевал хлебную корку, щедро сдобренную не самым лучшим в мире лакомством - песком. Кожа, сожженная ярым солнцем даже сквозь рубаху, саднила и чесалась, волосы, уши, глаза, нос были полны мелкой пыли, в которую, как говорят, вечный странник ветер истирает кости всех умерших в пустыне. Вокруг моих стоп начали завиваться пыльные змейки, ветер, понемногу усиливавшийся, заносил меня песком - сюда шел самум.
Солнце, из жалящей иглы превратившееся в огромный ало - пылающий шар, опускалось за гребни дюн. Я много раз видел закат на море, клянусь, это было похоже.
А потом, кто знает почему, мысли мои перенеслись, наверное, за тысячи миль от этой выжженной пустыни. И я вдруг словно бы воочию увидел снег, кружащийся в лунном свете, звезды на темно–синем небосводе, отроги Хаан – Лита, залитые лунным серебром и свою башню, что, словно бы произрастая из могучей длани великана, простертая над горами, царила над моим перевалом. Я услышал тихий шелест снежинок, ложащихся на зеленые лапы сосен, вдохнул морозную свежесть горного воздуха, и, сами собой, словно бы из ниоткуда, появились слова:
       Лунный свет по плечам Хаан - Лита
Заструился волшебной рекой.
Стало небо сердцу открыто,
И душа обрела свой покой.
Тени давних, минувших событий
Пред глазами идут чередой…
Лунный свет по плечам Хаан - Лита
Заструился волшебной рекой.
Звезды вышли ясны и чисты,
Ветер песни свои поет
В кронах древних, дремлющих сосен.
Чу! Раздался в ночи волчий вой…
Тишина. Только снег серебрится.
Все уснуло здесь, все лета ждет.
Звезды на небе ясны и чисты,
Ветер песни свои поет…
- Красиво, – произнес за спиной чей–то очень знакомый голос.
- Очень, - согласился я, тщетно пытаясь удержать исчезающее видение. Вот взвихрилась в раскаленном воздухе последняя снежинка, и на грани слышимости раздался звон разбитого стекла.
- Вышел – таки,- сказал я, не смотря на джина.
- Конечно. Люблю всякие диковины.
- Чтож тут диковинного?- пожал я плечами.
- Снег, например. Я никогда не видела снега. Какой он?
- Он…белый, холодный. Я люблю смотреть, как он падает, танцуя в порывах ветра то вверх, то вниз… Это называется снегопад.
- Красиво…
Я оглянулся, да так и замер с открытым ртом.
Странно, но, прежде всего в глаза бросалось отсутствие какой–либо заморской экзотики: ни высокой чалмы с пером белой цапли, ни открытых туфель с загнутыми носками, ни богатой вышивки на одежде. Одет был джин так, как одевается, наверное, любой путешественник, в простую, но крепкую и добротную одежду: холщевую куртку, из под которой выглядывал ворот теплой поддевки, штаны из воловьей кожи и сапоги, на эльфийский манер с высокой шнуровкой – в таких и ногу не подвернешь и сто верст прошагаешь, не заметив. Да и во всем остальном, в принципе, джин ничем не отличался… от обыкновенной девушки: темно – русые волосы, стянутые в хвост замысловатой заколкой, прямой нос, голубые глаза.… Вот только лицо было жестким и красивым какой – то хищной красотой.
Пытаясь хоть как-то выйти из ступора, я прокашлялся.
- Не ожидал?- спросил… э-э-э, спросила она.
Я отрицательно помотал головой.
- Вообще- то, нет. Ни от кого еще не слышал, чтобы джин мог оказаться девушкой.
- Привыкай,- пожала она плечами.
- Придется,- согласился я,- меня зовут Фреки.
- Азура.- ответила ( мать честная, как ее теперь называть- то? Джинша? Джинка? Тьфу, пропасть!), вобщем, ответила она,- зачем звал?
- Блинов отведать,- помрачнел я.
За всеми своими поисками волшебной лампы, коих к несчастью все меньше и меньше остается в этом мире, потом за попытками украсть эту лампу у человека, который считал меня своим другом, и, наконец, за всеми, столь долго остававшимися безуспешными попытками выманить Азуру из лампы я совсем забыл, зачем все это собственно и затеял.
Признаюсь: уже то, что Ноэнлиль обратился ко мне с просьбой, было фактом столь же обыденным, как, скажем, сухая вода или горячий лед. Если бы мне сказали, что Спаситель наконец решил вновь посетить наш бренный мир, я бы удивился меньше, чем когда вскрыл послание короля эльфов. Впрочем, в самом послании, кроме, пожалуй, формы, в коей оно было написано, ничего удивительного не было. Чудеса начались в тот момент, когда передо мной, в час первой звезды, как сказали бы сами эльфы, распахнулись врата эльфийской твердыни. Меня встречал сам Ноэнлиль. Он был одет по-дорожному и, по- видимому, пришел в свой замок ненамного раньше меня. Лицо его в свете факелов было усталым, полы плаща и сапоги забрызганы грязью, миновать которую по осеннему времени, даже, несмотря на Золотой Тракт было невозможно.
- Проходи, есть разговор,- просто сказал Ноэнлиль, и мы с ним прошли в караулку, что притулилась к стене справа от ворот. Мы сели за широкий массивный стол, и Ноэнлиль, устало вздохнув, откинулся на стену и вытянул свои длинные ноги. Караульный, принесший ужин, коротко кивнул и, отпущенный усталым движением руки, удалился, даже в полном доспехе умудряясь двигаться бесшумно.
- В башню идти небезопасно,- вдруг произнес Ноэнлиль, тяжело склонившись над блюдом с жареным гусем, опираясь на локти и не глядя на меня.
- Вот те на!- вырвалось у меня,- Почему?
Эльф поднял голову и, сквозь спутанные(!) пряди волос на меня взглянули глаза ( человека? эльфа?) существа, загнанного в угол, никому не верящего и готового на все.
- Не знаю,- мрачно произнес Ноэнлиль, и, вдруг со злостью швырнув гусиную лапу в огонь, заорал:- Не знаю!
- Спокойно, Ноэнлиль,- проговорил я как можно тише,- не ты ли говорил, что гнев затмевает разум?
- Я Фреки, я.- Ноэнлиль сгорбился, руки его бессильно упали на стол.- Просто я уже ничего не понимаю.
- А ты расскажи по порядку.
- Да рассказывать- то нечего,- поморщился эльф, но, тем не менее, история его оказалась долгой.
Началось все с факта, хоть и необычного, но вовсе не необъяснимого: Ноэнлиль потерял на охоте одну стрелу. Случай действительно из ряда вон выходящий, но, как говорится, раз в год и кочерга стреляет. И, успокоив себя этой людской присказкой, Ноэнлиль уже совсем забыл о пропаже, когда она вдруг сама напомнила о себе. В день Последнего Листа ( по людским меркам где- то между 25 октября и 4 ноября ) к властителю эльфов пришло сообщение о том, что в Эгедоре, почти на другом краю земли, его стрелой убит другой эльф. Это тоже было объяснимо: и между перворожденными бывают стычки, тем более там, в самими творцами забытом медвежьем углу. Странно было другое ( тут Ноэнлиль усмехнулся ) – убитым был он сам. В принципе, придать мертвому телу облик живущего человека при соответствующей подготовке – дело хоть и сложное, но отнюдь не невозможное. Но весь фокус был в том, что никакой магии в убитом, ему принадлежащей или чужой, не было. А из этого следовало, что перед Ноэнлилем лежал его собственный труп. И вот здесь, видимо, у властителя эльфов стали сдавать нервы: вместо того, чтобы, согласно обычаю, упокоить тело по обряду, он приказал поместить его в подвалах Башни.
       Сначала все было спокойно. Жизнь текла своим чередом, Ноэнлиль продолжал жить в своей Башне и ломать свою светлую голову над всеми этими загадками. Но, вечером девятого дня, Ноэнлиль услышал донесшийся с лестницы дикий крик. Выбежав из своих покоев, эльф увидел дрожащего, словно в лихорадке, и белого, как мел, ученика, безумными глазами глядящего куда-то мимо Ноэнлиля и пытающегося выдавить хоть звук из сведенного горла. Никаких объяснений от него добиться не удалось, и, Ноэнлиль, дабы хоть как-то помочь, усыпил юношу. Проснувшись на следующий день, тот ничего не смог рассказать, память его была чиста с того момента, как он, войдя в Башню, начал подниматься по лестнице. Второму пострадавшему отделаться легким испугом не удалось – его спустили с лестницы. Третьим оказался сам Ноэнлиль – ему, несмотря на всю его магическую защиту, попросту переломали руки и ноги. Причем у эльфа создалось ощущение, что его кости лопнули сами собой.
Намек был более чем прозрачным, и Ноэнлиль запер Башню, запретив кому-либо приближаться к ней.
А потом из твердынь лесного народа стали пропадать дети. Причем похититель словно издевался над попытками Ноэнлиля помешать ему: похищения происходили именно там, где незадолго до этого побывал верховный эльф. Поиски пропавших ничего не дали.
Бессмертные, конечно, не люди, но материнская любовь одинакова и у волчицы, и у эльфийки, и у орочихи - Ноэнлиля стали бояться и не то, чтобы ненавидеть… но, приезжая куда – либо, он постоянно чувствовал поначалу скрываемые, а потом и открытые взгляды, полные настороженности и готовности защищаться. От него! И, если учесть, что в каждом эльфийском поселении ребенок рождается всего раз в десять лет, то эта неприязнь становится вполне понятной.
- Когда в Северном Пределе пропал сын дочери Элендила, я послал тебе гонца,- закончил свою повесть Ноэнлиль,- я пока ждал тебя, решил уйти в Башню…- эльф замолчал.
- И что?- спросил я.
- И ничего.- В тон мне ответил Ноэнлиль.- Едва шагнул за порог, как меня вышвырнуло за десять верст отсюда в самое болото.
- Болото говоришь…- пробормотал я. Что-то знакомое чудилось мне во всем происходящем, что-то донельзя знакомое…- На полу у двери, случайно, никакого знака не было?- Я, прищурившись, посмотрел на Ноэнлиля, чувствуя, что вот-вот вспомню, где я мог все это видеть.
- Не заметил,- эльф пристально посмотрел на меня, и, ей-ей, мелькнула в его глазах… нет, не надежда (Ноэнлиль слишком горд, чтобы показать кому-либо свою слабость), а скорее лишь даже призрак этой самой надежды, смутное видение ее, тонкая искорка,- темно было.
- Пойдем, посмотрим,- я поднялся из-за стола.
- Ты что-то знаешь об этом?- спросил эльф, глядя на меня снизу вверх.
- Пока нет.
Если Ноэнлиль и опасался своей Башни, то очень умело скрывал это. Мы шли к ней: эльф чуть впереди, голова высоко поднята, плечи расправлены, шаг упруг и легок. Ноэнлиль шел по своей земле и был здесь полновластным хозяином.
Знак на полу все же был. Почти стертый широкой стопой ноэнлилева сапога и сработавшим колдовством, он все же сохранился на выщербленном камне. Чертили его, похоже, ножом или гвоздем - линии были неровны и еле видны. Впрочем, иногда, чтобы колдовство сработало, достаточно начертить фигуру в воздухе над тем местом, где ставится ловушка. Но на такое способны лишь сильные маги. И то, что знак начертан вещественно, говорило о том, что колдовал здесь неопытный волшебник. Может быть даже самоучка…. А может быть нас пытались обмануть. Однако не будем умножать сущностей, как говорили нам в Академии. И к тому же, кроме этого знака, ничего чужеродного в Башне я не почувствовал. То есть вообще ничего.
- Слушай, я только сейчас заметил,- вдруг заговорил Ноэнлиль,- она словно бы выздоровела.
- Кто?- не понял я.
- Башня,- эльф, по губам которого блуждала улыбка, осмотрелся, потом шагнул вперед, прижался лбом и раскрытыми ладонями к каменной стене и замер так.
- В ней больше ничего нет,- глухо произнес он, не меняя позы и не открывая глаз.- Даже трупа в подвале нет.
- А вот это уже плохо,- сквозь зубы процедил я, бросаясь по лестнице вниз. С разбегу, распахнув дверь, я ворвался в комнату. Сзади неслышной тенью возник Ноэнлиль.
- Где?- только и спросил я.
Эльф лишь кивнул на массивный посеребренный стол, возвышавшийся посреди комнаты и бывший единственной деталью интерьера. Стол был пуст. Но вот то, что лежало на нем, исчезло совсем недавно, и я почти без усилий ощутил знакомую вязь портала. Кто бы ни был в этом теле, он умел маскироваться и он ушел. И тут до меня дошло. А когда дошло, осталось только одно – выругаться самыми черными подсердечными ругательствами, пнуть первое, что попадется под ноги и идти напиваться.
- Что ты увидел?- спросил эльф, когда мы вошли в караулку; подниматься на самую верхотуру Башни никак не хотелось.
- Не увидел, а понял,- поправил я, плюхаясь в кресло у камина,- и ни что, а кто.
- И?- Ноэнлиль требовательно глядел на меня, не спеша садиться в соседнее кресло.
- Некромант.- Я сцепил пальцы и, оперевшись на них подбородком, уставился в горящий огонь.- Не из первых, но далеко не самый слабый и очень – очень хитрый. Везет тебе, Ноэнлиль: сначала Сандро, теперь этот…- я помолчал, подбирая слово,- деятель.
Эльф сел в кресло, оперся локтями о колени и с силой потер ладонями лицо.
- А не может быть так, что Сандро тебя обманул?- начал, было, он.
- Ноэнлиль…- я поморщился.- Я, конечно, дурак, но не настолько же. Да и Сандро не так глуп, как могло показаться с первого взгляда.- Не-е-т, это кто-то другой: молодой, неопытный, но очень – очень умный.
- И наглый,- добавил Ноэнлиль,- и зачем ему все это?
- А это ты спросишь у него самого,- пообещал я.
А на следующий день началась охота. Не сразу, конечно. Сначала, при свете дня, я окончательно проверил Башню, да и, чего греха таить, самого Ноэнлиля. Но ничего, что вызвало бы мое беспокойство, не нашел. Ни скрытых проклятий, ни тех милых созданий, что, погруженные в сон, как правило, не видны обыкновенному взгляду и служат обычно для подслушивания и подглядывания, но, будучи разбужены, могут натворить нешуточных дел. То есть, вообще, никаких магических сюрпризов, не считая тех, что принадлежали самому Ноэнлилю, я не обнаружил.
Потом я спустился в подвал. Телепортация не может швырнуть сотворившего заклинание абы куда. В любой форме заклинаний этого раздела всегда есть указание, как минимум, на район, где должен открыться портал выхода. И пусть район этот может быть до сотни лиг в поперечнике, это все-таки локальная область, а не нечто туманное, определяемое словами « весь мир». Не нашелся еще тот маг, который мог бы, действительно, «пойти туда, не знаю, куда» и, главное, вернуться оттуда живым. Так что, в принципе, найти след некроманта особых трудов не составляло. Пока я распутывал его заклинание, разбирался в нем, творил собственный портал, который вывел бы меня туда же, подручные Ноэнлиля положили в мой дорожный мешок недельный запас снеди, флягу с золотым вегерским, несколько кристаллов с запаянной в них силой, от которой у меня даже при свете дня слезились глаза и еще, зачем-то, одну из карт Ноэнлиля. Когда портал, более всего напоминавший кусок колышущейся звездной тьмы с переливом резковатых высоких нот появился передо мной, Ноэнлиль молча протянул мне мешок и, глядя мне в глаза, козырнул не по-эльфийски - от груди, а так, как это делают люди – от виска.
Когда из глаз исчезла взвихренная Тьма, (ей- богу, именно так ощущается зрением Переход) первое, что я почувствовал, был льющийся за шиворот холодный октябрьский дождь. Кажется, раньше я уже говорил о том, что подобную погоду, явившись, скажем так, вещественным ее свидетелем, можно любить лишь в том случае, если есть надежда на скорый, сытный ужин, горящий очаг и мягкую, теплую постель под надежной крышей. А меня, если верить предчувствиям, кои редко обманывали, ждал впереди, по-меньшей мере, месяц скитаний по здешним лесам, дорогам, городам, весям под занудным моросливым дождем, который здесь, на востоке Мериабара, может идти неделю, две, три, месяц наконец, чтобы потом смениться снегом.
И оставалось только одно: натянуть поглубже капюшон и, пытаясь не слушать усыпляющий перестук капель, искать, искать и еще раз искать того, кто учинил в эльфийских твердынях весь этот ужас.
След его я все же умудрился найти. Он был очень слаб, но и то сказать – не Бог же здесь прошел. Только мощь обитателей Рассветного Города, способная, впитываясь в ткань этого мира, изменять его, порою помимо воли самих Богов, оставила бы после себя явный и каждому дураку – недоучке видимый след. Нет, здесь прошел некромант, причем далеко не из самых сильных. И порою след его материальный был виднее следа магического. Да и вода, льющаяся с неба всегда немного свята, а уж земля здешняя никогда не хранила магии. Не потому ли орден магов земли здесь, в Мериабаре, столь слаб и невзрачен?
Я спешил. Дождь мог окончательно смыть не только остатки следа магического, но и те следы, что оставили башмаки беглеца в раскисшем сыром сероземе. Некромант, будь трижды проклята его черная душа, петлял по лесу как мартовский заяц – то ли чуял, что дело пахнет паленым, и сбивал меня со следа, то ли попросту заблудился. Но населенные места он обходил за версту, похоже, предпочитая ночевать в холодном осеннем лесу, укрываясь лишь промозглым туманом, чем показаться на глаза местным жителям. Оно, собственно, и понятно: места здесь глухие, да и консервативная провинция всегда была далека от просвещенного центра. Ведь если в городах ближе к югу, где располагались столица и королевская резиденция, некроманта приняли бы если уж не с распростертыми объятиями, то весьма вежливо (это уж точно!), то здесь, в простых деревеньках простые люди могли и тюкнуть его по темечку чем-нибудь тяжелым и успокоить навеки осиновым колом да святой молитвою, половину слов из которой они не знали и сами.
И потому всего две были некроманту дороги: либо на юг в столицу и там прятаться, либо на север к границе в Больганию. Но на севере война, да и к оркам его так просто вряд ли бы пустили, хотя, если учесть тот факт, что некромант оперирует в основном силой, что высвобождается страданием и смертью живой плоти, то, пожалуй, дорога-то все-таки одна – на север. Ну не могла ни манить черную душу некроманта та кровь, что лилась сейчас на границе Мериабара с Модуей. Они же ее чуют не хуже, чем вампиры. А на то колдовство, что потребовалось этому адепту малефицистики, у него ушло не просто много, а очень много силы. И уж если есть столь удобная возможность, пардон, на халяву, подпитаться, то я поставлю последний грош на то, что некромант пойдет к границе с Модуей. Похоже, он пришел к тем же выводам, что и я, и уже на следующий день его след повернул на север и стал прям как стрела. Теперь, когда поведение некроманта стало предсказуемым, я с чистой совестью мог утереть со лба трудовой пот и позволить себе небольшой отдых. Эх, суеты, суеты… Ну почему нельзя провести всю жизнь вот так: сидя у горящего камина, укутав ноги теплым пледом, держа в руках бокал выдержанного вина или, на плохой конец, кружку доброго пива и читая интересную книгу? Ну почему всегда находится тот, кому мир и покой костью встают поперек горла?!
Н-да. Мериабар можно ненавидеть, можно восхвалять, но нельзя не признать тот факт, что гостиницы в нем выше всяческих похвал. За весьма умеренную плату мне удалось снять номер, который где-нибудь, скажем, в Модуе, могли себе позволить лишь члены правящей династии, да их фавориты. В номере был камин, и оформлено все было с той неброской роскошью и функциональностью, которая и создает впечатление одновременно уюта, комфорта и лаконичной красоты, что было свойственно жилищам мериабарской знати и характеризовалось всего двумя словами: сдержанно, но со вкусом.
Сингллен – этот почти приграничный городок встретил меня практически полным безлюдьем, что, в принципе, было понятно – не столь близко, но все же не дальше, чем хотелось бы, шла война. А война вещь непредсказуемая, и потому все, кого в Сингллене не задерживали важные дела, поспешили убраться от греха подальше на юг. Впрочем, даже в мирное время места здешние никогда не отличались населенностью – в трех днях конного пути на север начиналась местность, которую иначе, как царством зла и не называли. И хоть за всю историю Мериабара ничего сколько-нибудь серьезного со стороны Больгании не приходило на эти земли, люди, да и, собственно, все смертные и бессмертные расы тоже предпочитали более южные области: почвы там были плодороднее и климат благодатнее.
Короче говоря, я, да еще невесть зачем месивший эту грязь копытами своей лошади купеческий приказчик были первыми и последними, кто въехал в Сингллен в этот день. Приказчик подписал свою подорожную у начальника стражи и сразу же уехал. А я, немного задержавшись у пожившего, но еще крепкого широкоплечего капитана, выразительно звякнул монетами в кошеле и поинтересовался о том, где я мог бы найти ночлег. Капитан прокашлялся и сиплым, сорванным голосом объяснил мне, куда обратиться. Золотой гриван исчез в его лапище и мы расстались почти друзьями.
- Закрывай!- рык капитана выгнал из сторожки закованных по военному времени в латы солдат, и те всей гурьбой накинулись на заверещавшие не хуже уличной торговки ворота.
- Балурд! Абордажный лом тебе во все дыры! Я же тебе приказал смазать петли,- прорычал капитан.
Я дождался, пока солдаты закроют ворота, и в тот момент, когда створки соприкоснулись, прошептал заклинание и сжал кулак.
Гостиница, которую мне посоветовал начальник стражи, называлась « Меч Эгера». Она была респектабельной на вид, впрочем, как и все гостиницы, и постоялые дворы в Мериабаре.
Первым, кого я встретил, шагнув за порог, был тот самый приказчик, с которым мы вместе вошли в город. Он уже, видимо, успел поужинать, и коротал вечер с бокалом вина. Оного, похоже, он уже принял изрядное количество, потому что, увидев меня, улыбнулся и кивнул, будто старому знакомому. Я машинально кивнул в ответ.
Поднимаясь за гостиничным служкой на второй этаж, я ломал себе голову над тем, где мог видеть этого приказчика. Ответ был один – нигде. Но потом, махнув рукой на все несуразности, я залез в ванну, которую приготовила мне привлекательная и, надо полагать, понятливая служанка и долго с наслаждением мылся. Я пробегал за проклятым некромантом по лесу без малого неделю. Не мылся, спал у еле теплившегося костерка, питался кое-как. Согласен, во всем этом есть своя прелесть и изрядная доля романтики, но я все же предпочитал более комфортабельные условия.
- Милорд что-нибудь еще желает?- тактично постучавшись, служанка заглянула в ванную комнату.
Конечно, соблазн был, особенно учитывая тот факт, что верхняя пуговка на платье у служанки словно - бы случайно расстегнулась, но я все же удержался:
- Нет, спасибо. Кроме вина мне больше ничего не нужно.
Если она и разочаровалась, то по лицу ее ничего нельзя было прочесть.
Выбравшись из ванной, я насухо вытерся огромным полотенцем и, достав из походного мешка смену одежды, переоделся. Камин растопил сам. Когда пламя с жадным урчанием накинулось на смолистые поленья, я погасил в комнате все свечи, пододвинул кресло к камину, сел в него и, налив бокал вина, задумался, глядя в огонь. Думы мои были невеселыми. Впрочем, если человек размышляет о жизни, то вряд ли его мысли будут полны веселья и радости. Мы радуемся настоящему и настоящим, размышляя же, мы вспоминаем, а в воспоминаниях есть только одно чувство – грусть. Незаметно я уснул.
Заклинание, которое я повесил на створки ворот, вышвырнула меня из сна где-то во втором часу ночи. Под сводом черепа звонили колокола, а это значило одно – некромант стучался в ворота. До того, как истекло условленное в заклятии время, я успел надеть портупею, проверить мечи, накинуть плащ, натянуть сапоги… последнее, что я схватил в руки, был мой походный мешок.
Заклинание вышвырнуло меня прямо посередь улицы:« Хорошо хоть не прямо перед воротами»,- пробормотал я, прижимаясь к стене дома и осторожно выглядывая из-за угла.
- Кого несет? Не видишь, ворота закрыты!- услышал я недовольный голос стражника.
Ответ стучавшего заставил призадуматься не только солдата, но и меня.
Когда ворота распахнулись, то, в свете факелов я увидел, как между двумя рядами выстроенной в почетный караул стражи, в город въехала карета, запряженная четверкой лошадей. Ее сопровождало не менее, чем пятнадцать человек, облаченных в грубые, суконные рясы, подпоясанные, впрочем, далеко не веревками, а добротными кожаными поясами, на которых висели отнюдь не духовные, а самые настоящие мечи. А на груди монахов поблескивал равносторонний крест, заключенный в круг – знак
Храма, более того – знак Инквизиции.
 -« Такие вот дела»,- подумалось мне.
Стоит ли говорить, что на следующее утро Сингллен выглядел словно бы пришибленным. Приезд огненного Понтифика не мог сулить ничего хорошего ни дворянам, ни простому люду.
Из всех торговых лавок, оружейных, кожевенных и прочих мастерских в этот день в Сингллене открылась едва ли половина, а уж из книжных магазинчиков хорошо, если один из десяти, и то половина полок их была пуста – кому же охота из-за того, что у него на полке стоит книга, которую могут счесть недозволенной, попасть на костер. И, несмотря на прекратившийся дождь, выглянувшее солнце, праздничные флаги, вывешенные по всему городу и герольдов, вопивших на каждом углу о великой чести, что оказана вольному городу Сингллену, люди ходили мрачные.
Казни начались на второй день.
Черные, тяжелые клубы дыма, истошные вопли ведомых на казнь жертв и их нутряные, замогильные стоны, когда огонь начинал сжигать их внутренности; лихорадочное возбуждение толпы, воспринимаемое этими простыми и не по их вине невежественными людьми как очищение от скверны; размеренный ритм, с которым судейский зачитывал приговор, и лицемерные скорбь и благочестие на лице огненного Понтифика, и тщательно скрываемый экстаз, что получал он, впитывая в себя страдания невинных. И еще шепот где-то под сводами черепа: « Ну что же ты?! Помоги же им! Ведь ты же знаешь, что ни один из них не виновен в тех грехах, что приписывают ему…»
И боль, боль и отчаяние в глазах горящих заживо, невинных девочек и женщин, детей и стариков. Боль. Отчаяние. Ужас. И часто (слишком часто) самое страшное, что может произойти со смертным, когда вера в нечто высшее, пусть недоброе, но справедливое вместе с ним сгорает на костре, превращаясь в ненависть. И хуже всего было то, что весь ужас, всю неправильность происходящего понимал лишь я один. Я видел, как родной отец, брызжа слюной, проклинал родную дочь, которую палачи, обнаженную, привязывали за поломанные и вывихнутые руки к столбу сожжения. По-видимому, ее долго пытали. У инквизиторов большой опыт и не менее богатый арсенал средств и приспособлений, способных заставить говорить даже немого. И потому из пыточных камер многие, а почему-то чаще всего именно такие вот юные, ничего еще, в сущности, не узнавшие в жизни девочки выходили на костер, потеряв рассудок. И как умудрилась она, хрупкая, слабая и наивная сохранить свой разум, я не знаю.
- « Во имя Семи Неистовых, ну почему все это происходит?! Почему вы все это допускаете?!»- мысленно возопил я, обращаясь… к кому? Не знаю.
Девушка не кричала, не стонала, не молила о пощаде. Она лишь из-под слипшихся от крови век смотрела на беснующуюся толпу, и, когда я взглянул в ее глаза, я не выдержал этого взгляда. Хотите знать, что я увидел? Боль? Да. Непонимание? Да. Но и (Господи, откуда?!) Прощение. Эта девочка, не узнавшая даже первой, чистой, юношеской любви, прощала всех: и свою мать, что из-за страха отреклась от нее, и отца, что не посмел защитить своего ребенка, и своих соседей, что радовались постигшей ее беде, и палачей, что не щадя рвали нежную, неуспевшую еще огрубеть кожу ржавыми цепями. И… и меня. Так только мудрая мать может смотреть на своих жестоких детей, терзающих ее. Она прощала всех. Она лишь смотрела. Ее взгляд не просил, не умолял, не вопрошал. И умерла она точно так же: молча, без стона. Не знаю, но очень (честно!), очень хочу надеяться, что все-таки помогло ей заклинание, почти выкрикнутое мной в последний момент. И, надеюсь, что, встретившись с ней в Рассветном Городе, я все же смогу взглянуть ей в глаза, и, дай-то Бог, чтобы не было в них укора. Прости меня.
А потом пошел дождь, и, несмотря на все усилия палачей, костер потух, оставив на всеобщее обозрение обожженный труп, в котором уже ничего не осталось от искалеченного тела девочки – подростка. Это был уже просто кусок мяса, побывавший в огне, вот только отчего-то казалось мне, будто это мой обугленный труп висит, прикованный цепями к почерневшему от сажи столбу.
Ввалившись в номер, я, как был, в одежде рухнул на постель и забылся тяжелым, мутным, не дающим отдыха ни телу, ни душе сном.
Проснулся я от тихого стука в дверь. Приподнявшись на локте, я прислушался и услышал за дверью тихие всхлипы и шепот:
- Милорд, ну, пожалуйста, откройте.
Я вскочил, бросился к двери, открыл ее, и мне на грудь, уже не скрывая рыданий, бросилась та, давешняя служанка.
- Милорд, помогите. Я же знаю, вы можете… Помогите,- шептала она, глотая слезы и всхлипывая.
- Что случилось?- спросил я, уже почти зная ответ.
- Они схватили мою маму,- проговорила девушка и зарыдала в голос.
- Спи.- Я провел ладонью по ее лицу, и служанка обмякла на моих руках.
Порывшись в походном мешке, я достал кристалл горного кварца и, тщательно вычертив на полу пентаграмму, поставил его в центр. Затем на свет появилась склянка с драконьей кровью, которую позволил взять из своей шеи Гармонт. Можно было, конечно, использовать мою кровь, или, я думаю, служанка для спасения матери не пожалела бы своей, но в том-то все и дело, что драконы гораздо ближе к первостихиям, к которым я, собственно, и собирался обратиться, чем мы, люди, да и вообще все твари, населяющие этот мир.
Спросите, почему я не сделал этого раньше? А вы в поединке с вооруженным противником разделись бы догола, чтобы быть легче и подвижнее? Вот и моя осторожность не просто кричала, а орала благим матом: « Остановись! Что ты делаешь?!» Я и сам плохо понимал, что делаю. Мне было ясно одно: после всего, что я видел на площади, еще одной смерти, случившейся при моем попустительстве, я допустить не мог. Слова заклинаний пришли сами собой. Я слышал, как один за одним рухнули все магические защитные барьеры, оставив меня один на один с тем миром, в который открыл проход кристалл, побагровевший от пролитой на него крови. Сейчас меня мог убить любой травник самым простым заклятием. На что я надеялся? Не знаю.
Описывать то, что ощущаешь, когда обращаешься к Первостихиям или даже к их олицетворениям – задача, непосильная не только для человеческого, но и для эльфийского языка, а ведь он несравненно выше.
Ты словно бы растворяешься, исчезаешь, становишься безличностной частью этого мира, ты будто бы проникаешь в каждую его частицу и живешь ее жизнью. И в пламени костра ты видишь перворожденный огонь, который осветил и согрел мир в самом его начале. И в каждом камне ты чувствуешь ту первооснову земли, что соткала вещественную, материальную часть всего сущего. И в дуновении ветерка ты слышишь песнь того самого первого ветра, что стронул с мертвой точки этот мир, что привел его в движение. И в крохотной росинке, что повисла ранним утром на листке березы, ты ощущаешь безбрежный океан той животворящей воды, что наполнила этот мир самой жизнью.
Хоть что-нибудь понятно? Я рад за вас, ибо мне эти слова не объясняют абсолютно ничего. Самое сложное при обращении к стихиям не забыть то, о чем ты хотел их спросить. И ответ всегда приходит. Просто в один прекрасный момент тебя словно бы по каплям собирают вместе, и ты начинаешь ощущать себя ни миллионом частичек жизни, а самим собой, отдельной личностью, отдельным я.
- « Ищи огонь»,- был ответ. Легко сказать. Не выходя из пентаграммы, я сел, скрестив голени, охватив колени руками, и задумался. Что бы это могло значить?
Сжечь некроманта – значило бы просто убить, и, тем самым, дать возможность возродиться снова с той же силой, хотя нет, теперь уже с гораздо большей. Сила, что выплескивается при насильственном расторжении тела и души, впитывается некромантом как вода губкой, но для того, чтобы она стала действительно ЕГО силой, она должна переродиться или, как любят говорить алхимики, трансмутировать. А это процесс хоть и не долгий, но, все-таки достаточно протяженный во времени. И к тому же некромант допустил ошибку, убив первыми эльфийских детей – сила бессмертных гораздо медленней меняет свою окраску. Так что пока использовать эту, новоприобретенную силу некромант не рискнет, ибо это будет походить на попытку затолкать легко взрывающуюся алхимическую смесь в сосуд, объем которого заведомо меньше объема смеси. Шансы на то, что смесь не взорвется, настолько же велики, как и вероятность того, что оная смесь разнесет к чертям собачьим незадачливого алхимика. А некроманты, чтобы о них не говорили, маги очень осторожные, и такие понятия, как риск или отчаянный поступок, как правило, отсутствуют в их словаре.
-« Хотя нет правил без исключений»,- раздался в моей голове все тот же голос. И тут, словно бы лишь для отвлечения занимавшийся этими умопостроениями мозг выдал ответ:
-« Джин, мне нужен джин».
Ха! Дело за малым. Где-нибудь, в бескрайних пустынях найти лампу, что меньше моей ладони, причем обязательно с джином, принадлежащим стихии Огня. Делов-то! Особенно, учитывая тот факт, что шанс случайно найти лампу в песках затерянных городов ничтожно мал, а уж преднамеренно и вовсе нереален.
Но пока я тешился этим словоблудием, руки послушно достали позолоченное перо – знак Всеведующего и песочные часы, которые не раз помогали мне обратиться к Стражу Времени. Словно раскаты далекого грома раздались под сводами черепа: « Что тебе нужно от Стража Времени?»
- « Остановить его!» - прокричал я во тьму, что клубилась вокруг меня. Гулкий смех был мне ответом, а потом, на фоне окружающей меня темноты проступили очертания фигуры, отдаленно похожей на человека в плаще. Словно кусок вселенского мрака, даже незнающего, что такое свет, вступил в мое сознание.
- Ни много, ни мало,- голос рокочущий и ледяной. Ни тени чувств или даже эмоций. Так, наверно, ветер поет на вершинах барханов: мерно, спокойно, бесчувственно.
- В самый раз.- Ответил я. Уже не в первый раз я позволяю себе дерзить тому, чей взгляд выдерживал лишь каждый сотый из обратившихся. « Наверное, я чокнутый»,- подумалось мне.
- Именно поэтому я и помогаю тебе,- ответил Страж Времени. – У тебя есть пять дней,- сказал он,- по истечении этого срока все в этом городе пойдет своим чередом.
И исчез. После этого общение с Хранителем Мудрости походило на тихий семейный разговор…
- Вот так я и нашел лампу Джамшида и тебя,- проговорил я и умолк. Над пустыней уже давно была ночь. Самум так и не показался мне, видимо, Погонщики Ветров решили провести его стороной.
На небо вышла полная луна. Но даже сквозь ее призрачную корону просвечивали звезды, отчего-то особенно яркие и большие здесь. От открывающегося великолепия у меня захватило дух, и я на мгновение даже забыл, зачем пришел сюда. Наше северное небо не так богато яркими звездами, а здесь, казалось, весь небосвод сиял, нет, полыхал сотнями бриллиантовых пожаров. К сожалению, а, может быть, наоборот, в Академии я так и не смог запомнить созвездия южного неба, и теперь, словно неофит, вступающий под своды храма, любовался открывшемуся мне величию мироздания.
- Я, наверно, слишком долго общалась с людьми и успела нахвататься ваших привычек.- Тихо, чуть ли не сквозь зубы, проговорила Азура.- Жалости, например, или ненависти… и она замолчала, скрипнув зубами.
- Знаете, если бы мне таким голосом предложили пойти на прогулку, то я, наверное, бы, написал завещание, провел бы ночь с женщиной, почитал любимую книгу, послушал бы ту музыку, что впервые тронула сердце, вкусно поел бы, ибо я точно знал бы, что эта прогулка станет последней. Твои слова надо понимать, как согласие помочь мне?- все же уточнил я.
Азура молча кивнула.
- Сколько у нас времени?- спросила она, когда я оделся, надел перевязь, накинул плащ и взял в руки походный мешок.
- Два дня есть,- ответил я.
Сингллен встретил нас холодным дождем и промозглым ветром. Странно, все часы в городе стояли, те люди, что легли спать, безмятежно почивали, те, коим не спалось, застыли в позах, в которых застал их приказ Стража Времени: воры склонились над вещью, которую хотели стянуть, читавшие замерли над книгами, стража, если не спала, застыла, как изваяние, у ворот, а… ну, в общем, понятно; а вот дождь продолжал идти, как ни в чем, ни бывало. Странно.
- Ты как?- Я взглянул на Азуру.- Не холодно?
- Нормально,- ответила она.- Нам куда?
- К храму,- буркнул я, накидывая капюшон.
Несмотря на длящуюся вот уже третьи сутки ночь, на пронизывающий ветер и проливной дождь, скрывающий все, что находилось дальше вытянутой руки и за три дня превративший узкие улочки Сингллена в речные потоки, мы вскоре были у храма. Стража, поставленная у входа в подземелье как ей и положено, напоминала статуи, с немыслимой точностью выполненные каким-то скульптором. Каюсь, я еле подавил желание расколотить эти тупые, надменные лица рукоятью меча. Но в этот момент Азура распахнула двери в подземелье, и меня едва не сбило с ног то, что вырвалось оттуда. Это было ни какое-то чудовище, это был ни ветер, это вообще не было чем-то материальным… Крик, неслышный, многоголосый, ощущаемый вовсе не ушами, он словно вода сквозь трещину в плотине изливался из открытой двери, и, казалось, этому фонтану нечеловеческой боли и страданий не будет конца. Только почувствовав, что мой разум сейчас исчезнет, утонет в этом стоне, я опомнился. Никогда бы не подумал, что придется возводить щит, защищаясь от страданий. Азура выглядела не лучше меня.
       Путешествие по мрачному лабиринту подвалов храма я помню плохо. Скажу лишь, что магический щит, способный с легкостью выдержать ни одну атаку, не помогал. Запах смерти, запах гораздо больший и ужасный, чем смрад разложения, душил, ледяными кольцами сжимая горло, черепная коробка казалась органом, в котором неумолчно звучал многоголосый стон. Это был не страх и даже не ужас. Это было сумасшествие. В этих стенах скопилось столько боли, отчаяния и ненависти, что они словно бы материализовались, липкой, отвратной слизью выступая на каменной кладке. Мне потом вспомнилось, что мы с Азурой не шли, а почти бежали, задыхаясь, зажимая уши руками и почти ничего не видя. И потому-то, когда мы почти ввалились в комнату, освещенную множеством факелов, меня словно ушатом ледяной воды обдало, когда я услышал этот голос:
- Браво, браво!
Сквозь слезы, выступившие на глазах, я едва мог видеть говорившего.
-Ты все же обхитрил меня. Но вот вопрос, надолго ли?
-Пять дней мои, черная твоя душа,- почти прорычал я, пытаясь проморгаться.- И ты, собака, здесь же и останешься, а если и уйдешь, то только через мой труп,- выкрикнул я, и Айан и Нойор холодно сверкнули в свете факелов.
- С превеликим удовольствием.
Некромант либо был хорошим бойцом, либо надеялся на что-то. Потому что в руках его тотчас же появился клинок, по черному лезвию которого змеилась вязь рун столь древних, что мир почти забыл о народе, сотворившим их. Выглядывавшая из-за моей спины Азура ахнула, расширившимися глазами глядя на клинок.
- Хороший меч, правда?- поинтересовался некромант, осторожно приближаясь ко мне.
- Ты хоть знаешь, кому он принадлежал?- поинтересовался я, пытаясь сообразить, как, по возможности, выбраться из этой ловушки, убив некроманта и (совсем чуть – чуть, правда?) остаться в живых. Благодаря вмешательству Стража Времени ни я, ни некромант колдовать не могли. Когда-нибудь (если останусь жив) я попытаюсь разгадать этот феномен, но пока…
Черное лезвие, вокруг которого вдруг взвихрилось лиловое пламя, молнией метнулось к моей шее. Я, конечно, плохой фехтовальщик, и в битве при Семи Холмах выжил, пожалуй, только за счет своего магического искусства, но настолько лобовую атаку отразил бы и младенец. Я даже умудрился ответным выпадом зацепить плечо противника. И, увидев мелькнувшую на его лице гримасу боли, а потом и кровь, окрасившую края разреза, с удивлением подумал: « Он же еще человек». А потом мы с некромантом сошлись по-настоящему. В одной из книг по боевому искусству я однажды прочел: « если встречаются два слабых противника, все решает слепой случай; если встречается сильный со слабым – исход предрешен; если встречаются сильный с сильным…»
« Забыл»,- с неожиданной злостью подумал я, блокируя далеко не шуточный и отнюдь не пробный рубящий удар, способный развалить закованного в латы всадника от макушки до седла. Некромант был широкоплеч и не обделен физической силой. И мне, гораздо более легкому, приходилось очень тяжело. Если бы я был один, я бы загонял некроманта до смерти: он был на удивление толст и грузен, но за моей спиной пряталась притихшая Азура, и я вынужден был, закрывая собой проход и ее, лишь отбиваться. « А, сидя в обороне, еще никто не выигрывал»,- вспомнились мне слова Броддера Бешеного, который как-то сманил меня пойти в поход вместе с ним и его командой. Если честно, в том плавании я поразился не добытому богатству, не количеству забрюхатевших женщин и, чего греха таить, убитых мужчин, которые пытались защищать свой дом, сколько удивился я количеству пива, выпитого лихой дружиной Броддера. Право слово, ничуть не вру - ни в одно сражение эти разудалые хлебатели эля не шли трезвыми. И, я думаю, что именно этому, да простит меня Броддер, они обязаны своими победами, ибо движения их, не терявшие силы и стремительности, становились столь непредсказуемыми, что победивший в поединке был порою более удивлен, чем побежденный.
« Броддер, Броддер… к чему это ты вспомнился мне»,- подумал я: « Броддер…». Перед глазами встало видение: серое, штормовое море, низкие тучи, рев урагана, сосульки, повисшие на бортах и снастях когга. Волны то и дело перехлестывают через борта, и на мгновение облегченно думаешь: «Все. Наконец-то утонули». Но упрямая посудина выбирается из-под водяной горы и, тяжело опираясь веслами о воду, медленно, но неостановимо идет вперед. Гребцов, чтоб не смыло, привязали к скамьям, а Броддер, стоящий у руля, сам кожаными ремнями притянул свои руки к рулевому веслу. Конунг весь посинел от холода, в вечно склоченной бороде, волосах повисли сосульки, но его хриплый рык слышен даже сквозь рев бури, когда, даже крича друг другу в уши, мы ничего не слышали:
- Гребите! Молот Торма вам во все дыры! Гребите!
Легко сказать гребите… Стоп… Молот Торма, острога Ллира, сеть Бакст, плуг Арве, щит Вотана и… меч Аола! Ни одна из этих вещей не может служить простому смертному. Только однажды, три тысячи лет назад, Фортингару, бывшему в то время главой Совета Магов, удалось стянуть молот Торма. И верховный маг успешно пользовался артефактом до тех пор, пока Торм не заметил пропажи. Когда кузнец позвал к себе свое орудие то то, что осталось от Фортингара, трудно было назвать трупом. А душу его не отыскали и по сию пору. И все это притом, что Торм, пожалуй, самый мирный из Богов. Миролюбивее его только Арве – сеятель.
Но как дозваться до Аола, если меч, принадлежащий ему, и в его руках не знающий преград, то и дело мелькает в считанных сантиметрах от моей шеи. И я не нашел ничего другого, кроме как просто позвать Владыку Сумеречной Стороны Мира.
И он отозвался,… Мрачные стены вокруг нас исчезли, почва под ногами дрогнула, некромант заозирался вокруг, а потом, словно ядовитую змею, отбросил от себя меч и завопив: « Это не я, не я!»- побежал прочь.
А передо мной сидел на берегу Леты Аол.
- Здравствуй,- сказал я.
Сумрачная фигура долго молчала, а потом скуластое, обветренное лицо повернулось ко мне, и по тонким губам скользнула улыбка. Аол Темный, как его еще называли, был братом – близнецом Вотана Воителя, и был одним из Богов Войны. Но если Вотан считал своим наделом по большей части сражения многотысячных армий, или, на худой конец, поединок двух великих героев, и был, по рассказам, похож на того же Броддера, то Аолу возносили молитвы наемные убийцы, бретеры и, собственно, все те, кто причислял себя к большому братству ножа и топора. На этой почве братья и разошлись. Аола никто не изгонял, хоть он и остался в одиночестве против почти всех Богов. Он сам выбрал себе Сумеречную Зону, сторону мира, куда уходят тени умерших.
- Здравствуй,- Аол кивнул коротко остриженной головой, - хотя здесь это слово звучит несколько двусмысленно. Это тебя Бакст назвала Отверженным?
- Чем это я заинтересовал небесную львицу?
Бакст благоволила ко всем кошачьим и сама любила появляться в виде то ослепительно сияющей золотой львицы, то женщины с головой кошки. А уж когда упоминаешь о Богах, хорошие манеры не стоит забывать нигде, даже в Сумеречной Зоне.
- Боги любят следить за смертными,- пожал плечами Темный,- твой час далек. Что тебя привело сюда?
- Твой меч, Аол.
Владыка Сумерек посмотрел на меня, а потом вытащил из висевших на поясе ножен клинок и рукоятью вперед протянул мне. А потом вдруг резко поднес меч к глазам, лицо его побелело от гнева, на впалых щеках заиграли желваки, а кулак, в котором Аол держал меч, сжался, и по темному лезвию на черный песок потекла светящаяся голубым кровь. Владыка Сумерек вскочил, отбросил клинок, и, вздернув вверх правую руку, рыкнул:
- Найвенстром!
Дрогнула земля, громыхнуло так, что я зажал уши руками, порыв ледяного ветра всколыхнул плащ Аола, словно бы гигантски крылья взметнулись за его спиной, и фигура его осветилась показавшимся мне здесь, где все серо, ослепительным, лиловым светом. И, словно бы отозвавшись на зов хозяина, вздрогнул брошенный у моих ног некромантом черный меч, по лезвию его пробежали лиловые всполохи и, превратившись в туманную полосу, меч метнулся к Аолу. И все стихло. Аол устало опустился на камень, на котором сидел и, не глядя на меня, спросил:
- Кто?
- Не знаю,- честно ответил я,- но он здесь, в Серых Пределах.
Владыка Сумерек ничего не ответил, но в черную, как смоль, воду, прямо перед ним вывалился из портала дрожащий, белый как мел и жалкий некромант.
- Как тебя зовут?- спросил Аол.
Некромант вздрогнул, бухнулся на колени, попытался ответить, но язык и губы не слушались его.
- Имя.- Сказал Аол. Тихо, негромко, даже спокойно вроде бы сказал, но вот захотелось мне оказаться как можно дальше от этого места.
- Таантира,- наконец выдавил некромант и запричитал:- Не убивай меня, Владыка Тьмы. Это не я украл твой меч, не я! Это проклятый Тнаменхи, да будет проклято его имя, да сожрут его душу неупокоенные, да…
- Замолчи!
Некромант со стуком захлопнул рот и, сложив молитвенным жестом руки, глазами преданной собаки смотрел на молчащего Аола.
- Отверженный, - не оборачиваясь, позвал меня Темный,- тебе нужна его сила?
- Не убивай!- Некромант заорал не хуже резаной свиньи.
Владыка Сумерек хлестко ударил его ладонью по губам, отчего Таантира рухнул навзничь, да так и застыл в этой нелепой позе. В скудном свете, лившимся с низкого неба, я разглядел, что на его одутловатом, словно бы уже тронутом гниением и искаженном криком лице, живут только одни глаза.
И тут я вспомнил взгляд той девчонки, что сожгли на столбе в Сингллене. И вся жалость моя исчезла.
- Так тебе нужна его сила?- снова спросил Аол.
- Нет, Владыка Сумерек,- ответил я.- Мне не от тебя, ни, тем паче, от него, ничего не нужно. Я хочу, чтобы ты освободил те души, которые этот упырь успел сожрать и… я хочу, чтобы все это закончилось.
- Это все?- Аол повернулся ко мне.- Ты уверен?
Да простит меня Милосердная, но не смог я оставить так вот просто того, кто сотворил столько зла.
- Пусть его посмертие будет страшным,- проговорил я. Последним, что я увидел, была улыбка, мелькнувшая на губах Аола…
- Ну-с, а теперь объясни мне, зачем ты меня в эту холодину затащил?- Азура обиженно взглянула на меня.
Я поставил бокал с вином на пол, поглядел на догорающие в камине дрова, помолчал и, пожав плечами, ответил:
- Кто ж знал, что и Первостихии могут ошибаться.
- Ошибаться!- воскликнула Азура.- Ошибаться? Да когда вы с этим Таантирой исчезли, клянусь, я, словно домой вернулась. Полыхнуло так, что весь этот городок вздрогнул и закипел как чайник. Храм до сих пор остывает.
- Да?- удивился я.- Знаешь, ничего не помню. Я в себя-то пришел только здесь.
- А из храма я тебя на себе волокла, хорошо хоть, название гостиницы запомнила, а то ночевали бы где-нибудь под дождем.
- Ты молодец,- сказал я, поднимая бокал.- За тебя.
Эта милая беседа проходила на шестой день после моей встречи с Аолом. Когда срок, отпущенный Стражем Времени, истек и, проснувшись по утру, люди не услышали наводившего ужас стука в дверь и не получили бумаги, предписывающие явиться на городскую площадь во столько-то часов, то ликованию горожан не было предела. То, что вином, которое приказал выкатить из собственных подвалов сам бургомистр, упились все, от мала до велика, было, пожалуй, самым невинным из творившегося в Сингллене за последнюю неделю. Слова «город стоял на ушах», пожалуй, самым верным образом описывали буйство народного гуляния. Никто не считал, сколько снеди было съедено, сколько вина было выпито, сколько губ воспалилось от несдержанных поцелуев, и сколько зубов было выбито в кабацких драках. А уж сколько кошельков срезано, да дураков облапошено, и подавно не знал никто.
Понятно, что, валяясь в беспамятстве, я не мог быть свидетелем всего этого и рассказываю со слов Азуры. Но то, что я увидел, очухавшись, косвенным образом подтверждало ее слова. Вы можете представить себе человека, страдающего от недельного запоя? А целый город? Впрочем, я во всей этой вакханалии не участвовал. Я сидел в своем номере, пил вино, смотрел на огонь, полыхающий в камине, думал, спал, размышлял. Я много передумал за эти дни, много дум переворошил, но вот понял ли в этой жизни хоть что-нибудь? Не знаю. Несколько раз ко мне забегала служанка, та самая, просьба которой и вынудила меня заварить всю эту кашу и порывалась отблагодарить самым незатейливым образом. Два раза я вежливо отказал, а на третий раз, рассвирепев, пообещал превратить ее в лягушку, если она не прекратит. Подействовало. Может, и обиделась она, может, нет, этого мне, наверное, уже никогда не узнать. Азура же целыми сутками напролет пропадала в городе. Когда она возвращалась, весь номер начинал благоухать, как старая таверна: дешевым ромом и крепким табаком. А один раз я заметил, как она тайком смывает с рук кровь. Пора было положить конец этому безобразию.
- Завтра утром мы убираемся отсюда,- сказал я Азуре, когда она, где-то в третьем часу ночи осторожно, чтобы не скрипнуть дверью, вошла в номер.
- Ты не спишь?
- Не спиться,- ответил я, поднимаясь из кресла,- у тебя долгие сборы?
- Да нет,- помотала она головой.- Все мое ношу с собой.
- Тебя здесь ничего не держит?
- Тоже нет.
- Тогда уходим сейчас.
Портал захлопнулся за нашими спинами, и под ногами зашелестел песок.
- Азура, а почему ты так испугалась меча Аола?- вдруг вспомнил я о происшедшем в храме.
Она помрачнела, а потом, распахнув куртку, задрала вверх безрукавку, и я увидел змеящийся под ее левой грудью длинный уродливый шрам.
- Когда ковали Найвенстром,- глядя в никуда, бесцветным голосом произнесла Азура,- его закаляли в крови десяти тысяч джинов. В том числе и в моей. И потому я точно также бессильна против этого меча, как и ты.
- Веселая история,- проговорил я.- Прости, я не знал.
- Еще бы, - злобно ощерившись, хмыкнула Азура.- Ну, я пошла, мне пора.
- Подожди.- Я удержал ее за руку.- Я дважды виноват перед тобой. И я хочу искупить свою вину.
- Как?! Уберешь этот шрам?
- Нет.- Я мотнул головой, а потом наклонился и поднял почти занесенную песком лампу…
       За окном шел снег. Я сидел за рабочим столом, опершись на него локтями, положив голову на сомкнутые ладони и смотрел в окно.
Сегодня на моем перевале наступила зима. Я говорю сегодня, потому что еще вчера пошел дождь и весь, уже вроде бы так прочно улегшийся снег смыло в долину. Подмораживало.
Это еще не конец моего рассказа. Но в том-то все и дело, что как подступиться к нему, я не знаю. Помните, я говорил, что невозможно описать то, что чувствуешь при обращении к Первостихиям? Здесь та же самая история…
Она стояла и своими темными, миндалевидными, с уголками, устремленными к вискам глазами, молча смотрела на меня. И было в этом взгляде что-то над-, сверхчеловеческое. Некая тайна, если хотите.
- Нет,- сказал я и коротким усилием воли стер часть заклинания, выбитого по ободку лампы. Железные наручи на тонких запястьях Азуры со звоном лопнули, но это было лишь внешнее, незначительное проявление. Главное сейчас творилось внутри этого, столь хрупкого на вид создания.
Взгляд Азуры пронзающий, всепроникающий, еще секунду назад устремленный в мою душу (и кто знает, что он там видел!), обратился в глубь ее существа… Я не знаю, что творилось в этот момент в Сфере Миров. Вполне возможно, какие-то слои Сущего превратились в выжженные пустыни, а какие-то стали райскими садами, но то, что видел я.… Этому нет названия.
На стремительно потемневшем небе проступили звезды, и солнце стало лишь одной из них. А хрупкая Азура вдруг стала расти, становясь все выше и прозрачней. И когда руки этого колосса, уже, казалось, могли сбросить на землю самое небо, он вдруг распался роем белых, невесомых искорок и с тихим звоном (словно бы льдинки под порывами ветра касались друг друга) растаял.
А я вдруг увидел эту землю такой, какой ее, возможно, видит Творец: маленькой, крохотной, беззащитной - сожми кулак и Ветер Перемен сметет ее легкий пепел с твоей ладони, и от этой беззащитности еще более любимой. И, словно бы бесплотным духом летя над нею, увидел я леса и горы, равнины, реки и моря.
А потом я почувствовал, как тело мое, растворенное тем потоком силы, что освободил я простым усилием мысли, стало собираться из первоэлементов: из огня, воды, воздуха и камня по маленькой крупинке, по атому. И когда я ощутил себя стоящим на вершине дюны перед бесконечностью, которую люди почему-то назвали ночным небом, я услышал, то ли в глубине души, то ли в сердце своем Голос:
- Фреки, ты подарил мне то, о чем я мечтала целую вечность, день за днем, мгновение за мгновением. Ты подарил мне свободу, а я не знаю, чем тебя отблагодарить. Я бы подарила тебе такие ласки, которые ты никогда не узнаешь со смертной женщиной, но тебе это не нужно. Я бы положила к твоим ногам несчетные богатства, но стоит тебе щелкнуть пальцами и все сокровища будут у твоих ног. Я бы дала тебе силу, которая сделала бы тебя властелином этого мира, но ведь ты откажешься. Ты, смертный, сам того не зная, сделал то, чего не смогли добиться даже Боги. Ты… Я…
Она замолчала и в бесконечном просторе неба вдруг ярко – ярко засияла одна звезда и в сердце отчего-то поселилась вера в то, что какие бы передряги не случались со мной, что бы не творилось в этом мире, даже если само мироздание рухнет и горьким пеплом ляжет у моих ног, эта звезда, этот небесный маяк всегда будет сиять и свет его всегда приведет меня туда, где мне будут всегда рады.

Вот, собственно, и все. И что с того, что еще целый месяц спустя я не мог спать по ночам, и, поднявшись на крышу, долго смотрел на сияющую почти на самом горизонте далекую звезду и чувствовал, как замерзает на щеке слеза и молился, чтобы только ветер был в ней повинен.